Талантливый господин Варг

Александр МакКолл Смит, 2020

Господин Варг снова по уши погряз в деликатных расследованиях! Во второй книге серии автор вновь от души иронизирует над жанром полицейского детектива, умело создавая уникальный коктейль из двух популярных скандинавских жанров – нуара и хюгге-литературы. Отдел деликатных расследований известен тем, что берет на себя самые странные дела. Ульф Варг, настоящий лидер и лучший детектив отдела, всегда готов к расследованию, каким бы сложным оно ни было. Поэтому, когда к Ульфу приходит девушка популярного писателя Нильма Седерстрема, которая уверена, что его шантажируют, Ульф полон решимости помочь. Хотя непросто понять какие скелеты скрываются в шкафу талантливого плохиша. Дело требует полнейшей сосредоточенности, но Ульф понимает, что его отвлекает сомнительная политическая карьера брата, а также его собственное растущее влечение к своей замужней коллеге Анне. Вдобавок Ульфу еще и поручено разыскать группу торговцев, нелегально экспортирующих волков… Отделу деликатных расследований опять некогда скучать! «МакКолл Смит обладает большим талантом, заставляя вас отказаться от привычных жанровых ожиданий и принять его истории и персонажей такими, какие они есть». – Kirkus Reviews

Глава вторая. В защиту стереотипов

С дороги указатель с надписью «Познай себя» разглядеть было не так-то просто. Но Ульф узнал место по фотографии на буклете, который дал ему доктор Свенссон. В брошюрке описывалась деятельность центра, в том числе — субботняя психотерапевтическая группа под названием «Высвобождая прошлое», которую рекомендовал ему доктор Свенссон.

— Мы с вами добились значительного прогресса, — сказал ему психотерапевт. — Но иногда бывает полезно сменить перспективу, а «Высвобождая прошлое» ведет один мой очень хороший приятель из Германии, Ганс Эбке. Теперь он практикует в Стокгольме, но в институте Макса Планка, в Лейпциге, о нем были весьма высокого мнения. Весьма высокого.

Ульф не был уверен, что они добились такого уж прогресса.

Посещавшие Ульфа сомнения в пользе дорогостоящих психологических консультаций могли бы подвигнуть его и вовсе их прекратить, когда бы не почти суеверное нежелание разрывать отношения с доктором Свенссоном. Конечно, нельзя не признать, что это захватывающий опыт — погружаться в глубины собственного подсознания; по крайней мере иногда это бывал захватывающий опыт. Потому что порой Ульфу казалось: подсознание способно на банальности такого масштаба, что лучше бы оставить его в покое, как люди обычно поступают со всяким случайным хламом в своей жизни. С доктором Свенссоном этими смущающими его размышлениями Ульф делиться не стал; быть может, они еще всплывут естественным путем, на кушетке психоаналитика.

Его коллега Анна испытывала серьезные сомнения насчет Ульфовой психотерапии.

— Честно говоря, Ульф, — заметила как-то она, — не понимаю, зачем ты вообще тратишь на это время. Ты — самый приспособленный к жизни, самый уравновешенный человек из всех, кого я знаю. Включая меня и Джо.

Джо был Аннин муж, кроткий и совершенно ничем не примечательный анестезиолог. Доктор Свенссон идентифицировал его как соперника Ульфа, но, насколько мог судить Ульф — точнее, насколько могла судить сознательная часть его рассудка вкупе с супер-эго — для соперничества не было никаких оснований, поскольку Ульф решил, что никогда не станет что-либо делать со своими чувствами к Анне. Она была его коллегой, к тому же — замужней женщиной, и оба этих обстоятельства делали невозможной какую-либо эмоциональную связь между ними. Да как вообще он мог, спрашивал себя Ульф, даже думать о том, что можно разрушить устоявшуюся Аннину жизнь, с мужем, с двумя дочками — обе чемпионки по брассу, юные дарования в мире водных состязаний, которых ждало большое будущее? Как он только мог?

И вот, оказывается, Анна считает, что и она, и ее муж меньше приспособлены к жизни и уравновешенны, чем он, Ульф. Он сильно в этом сомневался: в конце концов, они были созидателями образцового семейства, родителями двоих детей; он же, напротив, был следователем-холостяком, живущим в одиночку, владельцем слабослышащей собаки и клиентом психоаналитика.

— Людям не нравится, когда их друзья преуспевают, — заметил как-то доктор Свенссон. — Успех друга подчеркивает наши собственные неудачи. Нам не хочется, чтобы у друзей водилось больше денег, чем у нас; да и друзей тоже, если уж на то пошло. Видите ли, зависть пустила в нашей психике глубокие корни.

— Но если зависть — настолько сильное чувство, — сказал Ульф, — значит ли это, что мы не можем испытывать положительные эмоции от чужого успеха?

— На каком-то уровне мы, конечно, можем получать от этого удовольствие, — ответил доктор Свенссон. — Но на самом поверхностном. В глубине нашего сознания, нутром, так сказать, мы никогда не станем приветствовать чужую удачу.

Нутром… Ульф глубоко задумался над этим словом. Доктор Свенссон имел обыкновение поминать нутро время от времени, но никогда не пояснял, где, собственно, оно находится. Ульф, однако, никогда не испытывал сомнения в его существовании. Он всегда чувствовал собственное нутро, когда становился свидетелем какого-нибудь особенно яркого проявления человеческой жесткости; тогда его охватывало сильнейшее — до тошноты в желудке — отвращение, а желудок и нутро, как ему представлялось, находятся примерно в одном и том же месте.

Влияло ли как-то нутро на его отношение к браку Анны? Если он не желал ей счастья в этом браке, то, может, это был просто вопрос выгоды, вопрос рационального расчета: что лучше для него самого. Или это говорила в нем обычная, слепая зависть — потому что он сам давно уже был в разводе? Он вдруг понял, что какая-то его часть — его Ид — очень бы приветствовала разлад между Анной и Джо, поскольку это открыло бы ей — этой части — дорогу к тому, чего ей очень хотелось: начать с Анной роман. Понятное дело, ничего другого от Ида ждать не приходилось — вечно он был озабочен удовлетворением животных страстей, сексуальных желаний, своим голодом, своим стремлением хватать и пожирать. Насколько же прочнее, подумалось Ульфу, положение тех, кто отказывал Иду в осуществлении его амбиций; кто возвышался над плотскими страстями и гордо парил в недосягаемой вышине. Конечно, это была всего лишь иллюзия. Аскеты, святые, те, кто жертвует собой — у всех у них, как правило, имелись свои грязные секреты, тайные страстишки, провалы и неудачи. От Ида было не так-то легко отделаться; он всегда требовал своего и, как правило, этого добивался.

Может, Ганс Эбке прольет хоть какой-то свет на эти дела, подумал Ульф, сворачивая на длинную подъездную дорожку, ведущую к оздоровительному центру. С другой стороны, доктор Свенссон предупредил его, что сегодняшняя сессия будет групповой, а Ульф совсем не был уверен, что готов рассказывать о своих чувствах к Анне целой группе незнакомцев. Самому доктору Свенссону он все еще не открылся — а ведь доктор был связан строгими правилами конфиденциальности — и ему уж точно не хотелось откровенничать с людьми, у которых подобных обязательств не было. Кроме того, если зайдет разговор о зависти, как он сможет признаться в этой проблеме, когда другие участники сразу зададут ему самый очевидный вопрос: чему именно он завидует? Не может же он сказать: «Я испытываю зависть, когда думаю о моей коллеге, привлекательной женщине с двумя дочерями и мужем, который нагоняет на людей сон?» Бедняга Джо, с этими своими масками, газами и всем прочим, и исключительно серьезной манерой, от которой, увы, и вправду клонит ко сну. При этой последней мысли Ульфу стало немного грустно.

Он припарковал «Сааб» на маленькой стоянке перед домом. Все остальные явно были уже здесь: Ульф насчитал на стоянке еще шесть автомобилей, и детектив внутри него немедленно принялся соображать, какая из машин принадлежала доктору Эбке, а какие — его гостям. То есть это если предположить, что доктор Эбке уже прибыл — а в том, что он уже здесь, сомнений не было. Ульфу еще ни разу не доводилось встречать непунктуального немца. Сам-то он запаздывал, прибыв на место минут на пятнадцать позже времени, указанного в письме от администрации Центра. Так что доктор Эбке уже точно успел приехать. Значит, одна из машин принадлежала ему; оставалось еще пять. В полученном Ульфом письме говорилось, что в группе будут еще четыре участника. На пятой машине, значит, приехал администратор — тот самый, который прислал Ульфу письмо с подтверждением регистрации на терапию. В приложении к письму перечислялись имена остальных участников в сопровождении кратких автобиографических заметок, которые попросили предоставить каждого из них. Заметки эти, предостерегало письмо, будут отправлены остальным участникам, так что какими-то конфиденциальными сведениями делиться не стоит. Пользоваться псевдонимами разрешалось — «если вам так комфортнее» — и, как заметил Ульф, трое воспользовались этой возможностью.

Ульф не без интереса прочел автобиографические заметки. Двое из участников были женщинами, двое — мужчинами. Первую участницу в списке звали Генриетта. Звездочка около ее имени указывала на то, что это псевдоним.

«Я занимаюсь закупками шерсти, — писала о себе Генриетта. — Я не замужем. Я закупаю шерсть для текстильных производств. Иногда я путешествую по Австралии. Мне нравится ткать гобелены, вышивать и танцевать сальсу». Был еще короткий абзац, поясняющий, почему она решила пойти на психотерапию. «Мне кажется, я должна это самой себе», — написала Генриетта.

Ульф перешел ко второму описанию. Оно было от Эббы, которая, как и Ульф, псевдонимом не воспользовалась, но фамилии не указала. «Я — Эбба, — писала она. — Я работаю в креативном агентстве. Я пишу слоганы и придумываю идеи для маркетинга — когда они придумываются! Моя проблема — это нерешительность, но я над этим работаю. На групповой терапии я в первый раз, и я предвкушаю этот опыт! Или не предвкушаю?»

Ульф улыбнулся.

Был еще Олаф, который откровенно признавался, что уже несколько лет проходит терапию из-за того, что он назвал «тревожными импульсами», и Петер, пилот, который страдал мягкой формой ОКР; с этой проблемой он надеялся справиться до того, как пойдет на дальнейшее обучение — он собирался пилотировать самолеты нового поколения. Сможет ли Петер когда-нибудь спокойно завершить предполетную подготовку без того, чтобы диспетчер спрашивал, собирается ли он вообще сегодня взлетать?

Ульф оглядел припаркованные машины. Ни один из автомобилей не был новой моделью, и за исключением одного все выглядели одновременно скромными и надежными. Из общей массы выделялся только «Порше», пускай он явно видал лучшие времена. «Порше», совершенно очевидно, принадлежит Петеру, решил Ульф; вряд ли такая машина отвечает вкусам закупщицы шерсти и ценительницы ковров; и уж точно «Порше» не может принадлежать человеку нерешительному. Эбба наверняка водит самый медленный из стоявших здесь автомобилей, подумал Ульф: тот, который давал бы ей время решить, направо повернуть или налево. А «Порше» не позволяет подолгу предаваться подобным размышлениям. Это значило, что Эббе принадлежал маленький, маломощный «Фиат», известный почитателям под нежным прозвищем «бамбино».

Кроме «Порше», на стоянке была еще одна немецкая машина, «Мерседес-Бенц», и Ульф решил, что на нем приехал доктор Эбке. Под нажимом ему пришлось бы признать, что это лишь догадка, основанная на стереотипах, но он столько раз наблюдал это явление, что не собирался класть результаты множества эмпирических наблюдений на алтарь широты взглядов. Немцы обожали немецкие машины. Таковы были факты. И эти самые немцы, опираясь на собственные эмпирические наблюдения, оправдывали то, что другим могло показаться мелочными националистическими предпочтениями. Немецкие машины были качественными и не ломались. Немцам это было прекрасно известно, и машины они себе выбирали, основываясь на этом факте.

Итак, вторая машина от входа в здание принадлежала доктору Эбке, а ближайшая ко входу — скорее всего, администратору, который должен был приехать первым, чтобы отпереть двери. Оставалось две машины, у одной из которых были тонированы задние окна. Эта машина явно принадлежала человеку, которому было что скрывать: кому еще, как не Олафу с его «тревожными импульсами». И в самом деле, стыд мог стать решающим фактором при выборе машины — не менее важным, чем гордость. Оставшаяся машина могла принадлежать только Генриетте. Это была испанская марка, «Сеат»… Ага, сальса, подумал Ульф: это подтверждало его вердикт.

Зайдя внутрь, он увидел в аудитории всех участников, собравшихся вокруг доктора Эбке. Они пили кофе.

— Для начала давайте просто познакомимся, — сказал доктор Эбке, пожимая Ульфу руку. — Я подумал, стоит немного узнать друг друга перед нашей первой сессией, — он немного помолчал. — Ваша биография, кстати, оказалась очень краткой. В этом, конечно, нет ничего плохого, но сказано там совсем немного, как вам кажется?

— Мне просто не хотелось никого затруднять, — ответил Ульф.

— Конечно-конечно, я понимаю, — поспешно сказал Эбке. — Но вы не сказали нам, чем вы занимаетесь, верно?

— А это необходимо? — спросил Ульф.

Доктор Эбке сделал глоток кофе, внимательно глядя на Ульфа.

— Наша работа во многом нас определяет, как вы думаете?

Ульф пожал плечами.

— Если мы сами выбрали себе работу, то да, конечно. Но вам не кажется, что многим не приходится выбирать, чем им заниматься? Вам не кажется, что многие находят себе профессию… ну, случайно или потому, что она досталась им по наследству? Взять хотя бы фермеров, если я не ошибаюсь. Фермеры становятся фермерами, потому что до них фермерами были их родители.

Доктор Эбке рассмеялся.

— Вижу, с вами надо держать ухо востро, — сказал он. — Но правда, скажите, чем вы все-таки занимаетесь?

Ульф ответил не сразу. Было в манере доктора Эбке что-то, что его раздражало. И какое право он имел требовать сведения, которыми Ульф делиться не желал?

— Я — инженер, — он и понятия не имел, зачем это сказал, кроме как для того, чтобы защитить свое личное пространство. Конечно, он повел себя по-детски, но теперь было уже поздно что-то менять.

Но это и не понадобилось.

— Инженер? — переспросил доктор Эбке. — Как странно. А я думал, вы — следователь.

Ульф поглядел ему прямо в глаза.

— Так зачем вы тогда спрашивали? Если вы уже знали, зачем было спрашивать?

Прямой отпор, казалось, выбил доктора Эбке из колеи; он вдруг поглядел на часы.

— Боже мой, — сказал он, — надо же, сколько времени. Нам пора начинать, — он поднялся на ноги. — У нас с вами еще будет время побеседовать, Ульф.

Ульф смотрел, как доктор Эбке отдавал распоряжения участникам группы. Они расставили стулья полукругом возле одного из окон, и, когда все уселись, доктор Эбке официально представил их друг другу.

— Я не сомневаюсь, что Ульф попозже еще расскажет нам о себе, — сказал доктор Эбке, когда очередь дошла до Ульфа. При этом психолог искоса посмотрел на Ульфа, но тот отвел взгляд. Он решил, что доктор Эбке ему не нравится, но что он будет терпеть до конца ради доктора Свенссона. Суббота будет потрачена впустую, подумал он, но, опять же, что еще ему оставалось делать? Заняться было абсолютно нечем — разве что погулять подольше с Мартином или, может, нанести визит кузине, у которой только что родился второй ребенок и которой не терпелось показать его Ульфу: ребенка назвали в его честь. «Ульф — такое милое имя, — сказала ему кузина. — Отто тоже считает, что лучше не придумаешь». Ему придется подыскать юному Ульфу подарок. Что вообще дарят младенцам? Надо бы подарить что-то серебряное, продолжал размышлять Ульф, и сделать гравировку: «Ульфу от Ульфа», и дату. Но вообще-то серебро — штука дорогая, а тут еще эти расходы на новые кресла. Так что, быть может, юному Ульфу придется обойтись оловом — все равно младенец вряд ли заметит разницу. Да и на гравировке можно сэкономить, если написать просто «У. от У.» или даже одно только «У».

Олаф сказал:

— Я хотел бы кое-чем с вами поделиться. Я никогда не говорил об этом с другими — никогда.

Доктор Эбке ободряюще кивнул.

— Что ж, Олаф, — сказал он. — Поэтому-то мы здесь и собрались. Весь смысл группового подхода в том, чтобы разделить свое бремя с другими.

— Да, да, — вставила Генриетта, — я лично всегда считала, что, когда делишься своим бременем, оно становится легче. Правда, становится. По крайней мере, по моему опыту.

Доктор Эбке был явно очень доволен.

— Знаете, а Генриетта очень даже права. Любая ноша становится легче, когда тебе помогают. Неважно, что это — сумка, рюкзак… Все, что угодно.

Ульф поморщился. Как именно несколько человек будут нести один рюкзак? Весь смысл устройства рюкзака в том, что его вешают на спину. Так каким образом можно надеть эти лямки на двух людей одновременно? Им придется встать друг к другу лицом, с рюкзаком, висящим между ними, да и лямки наверняка перепутаются.

Олаф, оказывается, еще не закончил.

— Я понимаю, что мне лучше высказаться побыстрее — то есть сейчас, а не когда-нибудь потом.

Генриетта подалась вперед.

— Да, Олаф. Я хочу это услышать. Правда хочу.

Олаф посмотрел на нее не без тревоги.

— Почему? — спросил он. — Откуда у вас такой интерес?

Генриетта ответила ему взглядом, исполненным оскорбленной невинности.

— Потому что мы хотим вам помочь, — сказала она, — с этими вашими неприличными импульсами.

Олаф повернулся к доктору Эбке:

— Неприличными? Кто сказал «неприличными»?

Вопрос был адресован доктору Эбке, но ответила на него Генриетта:

— Да вы же сами и сказали, Олаф. Вы написали об этом в вашей биографии.

— Ничего подобного я не писал, — возмутился Олаф. — Я написал «мучительные мысли».

— Нет, это не так, — вмешался Петер. — Вот, посмотрите, — и тут он достал из кармана письмо от администрации и развернул его. — Да, тут так и говорится: «тревожные импульсы». Видите? Импульсы, а не мысли.

Доктор Эбке поднял руку.

— Мне кажется, нам не стоит разговаривать друг с другом в обвинительном тоне. Важно то, что собирается сказать Олаф — здесь, в нашем присутствии.

— Мне хотелось бы понять разницу между импульсом и мыслью, — прервал его Петер. — Есть она вообще, как вам кажется?

— На самом деле это вопрос… — начал было Олаф.

Но Петер прервал и его:

— Я спрашивал не вас, — сказал он, — а доктора Эбке.

Олаф был явно задет.

— Не нужно разговаривать со мной в подобном тоне. Ведь это мои мысли мы тут обсуждаем.

— Ваши импульсы, — поправила его Генриетта.

Ульф внимательно слушал, разглядывая Олафа. Он гадал, не приходилось ли им раньше встречаться — на профессиональной почве. Непростая будет ситуация, подумал он, если кто-то из присутствующих начнет рассказывать о каком-либо своем противозаконном поступке. В чем тогда будет состоять его долг? Может, он должен будет выхватить свой полицейский значок и сказать: «Достаточно психотерапии — вы арестованы»? Он старался разглядывать Олафа не слишком пристально, но чем дольше он на него смотрел, тем больше подозревал, что разговор будет, скорее, об импульсах, чем о мыслях, — и разговор этот будет не из простых. Но тут Олаф поднялся на ноги.

— Я уезжаю, доктор Эбке. Простите, но участвовать в группе я не смогу.

— Какой вы импульсивный, — сказал Петер и рассмеялся, заслужив суровый, неодобрительный взгляд от доктора Эбке.

— Поводов для веселья здесь нет, — сказал психолог. — И смеяться друг над другом мы не должны. Это очень, очень серьезно.

Ульф старался не рассмеяться. Достав носовой платок, он высморкался. Это помогло.

Доктор Эбке последовал за Олафом на улицу, на ходу пытаясь уговорить его остаться. Но Олаф, похоже, был непоколебим. С того места, где сидел Ульф, открывался превосходный вид на стоянку. С некоторым удовлетворением он отметил, что Олаф подошел к машине с тонированными стеклами, сел в нее и уехал. Еще большее удовлетворение ему принесли наблюдения за доктором Эбке, который, проводив Олафа до машины — он явно до последнего надеялся уговорить его остаться, — решил забрать что-то из собственного автомобиля. И этим автомобилем, конечно же, оказался «Мерседес-Бенц». Ульф повернулся к Петеру.

— Это ведь ваш «Порше» там, на стоянке? — спросил он.

Петер кивнул.

— Да. А почему вы спрашиваете?

— Хорошая машина, — довольно ответил Ульф.

«Конечно, это твоя машина, — подумал он. — Ну естественно».

После отъезда Олафа атмосфера в комнате стала другой, и остаток сессии прошел достаточно гладко. Когда очередь дошла до Ульфа — до его проблем, — то он ограничился разговорами о том, как его расстраивает необходимость иметь дело с чужими дурными поступками. Поскольку доктор Эбке рассказал всем, что он — следователь, это позволило Ульфу говорить о стрессе, связанном с его работой. Он, однако, предупредил группу, что не имеет права вдаваться в детали и что все, что он расскажет о своей работе, следует понимать в самом общем смысле.

Следующей была Генриетта. Ее, сказала она, заботят вопросы самопознания.

— Я, конечно, понимаю, что у моих действий всегда есть причина, — пояснила она. — Но иногда я спрашиваю себя: почему я так поступила? То есть почему именно так, а не иначе? Мне кажется, это очень интересный вопрос. Я обратилась к психотерапии не за тем, чтобы решить какие-то проблемы. Я хочу, чтобы мне помогли понять, что это за проблемы, — тут она немного помолчала, обводя взглядом участников группы. — Как вам кажется, есть в этом какой-нибудь смысл?

— Да, — сказал Петер. — Вы хотите побольше узнать о себе.

— Именно, — с энтузиазмом ответила Генриетта. — Кто из нас знает себя по-настоящему? То есть по правде?

Обсуждение задачи, которую поставила перед собой Генриетта, заняло около получаса. В конце она объявила, что довольна результатом.

— Знаете, у меня такое чувство, что я действительно добралась до собственной сути. Мне кажется, я стала немножко лучше понимать, что именно привело меня сегодня сюда. Можно, наверное, сказать, теперь я понимаю контекст ситуации. Для меня это многое изменило.

Затем настала очередь Петера, который больше двадцати минут рассказывал о ритуале, который он исполняет дома прежде, чем отправиться на работу.

— Знаю, это звучит абсурдно, — сказал он, — но я должен сначала достать все свои рубашки из шкафа, сложить их заново и снова убрать на место. Два раза.

— Что же произойдет, если вы этого не сделаете? — полюбопытствовала Генриетта.

— Мой самолет упадет, — просто ответил Петер.

Ульф был не в силах отвести от него взгляд. Ему казалось, что авиалинии предъявляют к своим пилотам строгие медицинские требования. И что среди прочего пилоты должны проходить психологическое тестирование.

— О, я знаю, как смешно это звучит, — сказал Петер. — Знаю, что вы думаете.

— Это так называемое суеверное поведение, — ответил доктор Эбке. — Очень распространенное явление. У многих людей есть свои маленькие ритуалы, и они — эти люди — убеждены, что если их не совершать, то произойдет нечто ужасное. Вы говорите себе: «Если я этого не сделаю, случится беда». Это элементарное суеверие, — тут он посмотрел на Петера. — Но вот какая интересная штука: когда мы разговариваем об этих вещах с другими людьми, так сказать, проливаем на них свет, то они исчезают. Совершенно испаряются.

— И, значит, то самое ужасное не происходит? — спросила Генриетта.

— Нет, никогда, — ответил доктор.

Петер облегченно вздохнул.

— Это хорошо, — сказал он. Но вдруг изменился в лице: — Но оно же все равно может случиться, верно?

Доктор Эбке ободряюще улыбнулся.

— Конечно, случиться может все — все, что угодно. Но если что-то произойдет в случае, о котором мы говорим, это будет чистейшей воды совпадение. А отнюдь не случай так называемого post hoc ergo propter hoc ^[3]. Другими словами, между тем фактом, что вы не провели ритуал, и последовавшим событием причинно-следственной связи не будет, — он снова улыбнулся терпеливой улыбкой. — Это будет лишь проявлением того, что когда-то называли Божьей волей.

Генриетта набрала в грудь побольше воздуха:

— Когда-то называли…

— Я не хочу вдаваться в теологические дискуссии, — сказал доктор Эбке. — У нас и без этого есть о чем поговорить.

Петера данный ему ответ явно не убедил.

— Но если то, чего человек боится, все-таки происходит, то откуда вам знать, из-за чего это произошло — может, как раз из-за несоблюдения, как вы это называете, «ритуала»…

— А другие называют «предосторожностью», — пробормотал себе под нос Ульф.

— Именно. Если я не совершил обычных предосторожностей — не достал и не убрал обратно в шкаф рубашки, — и самолет упал, то откуда вам знать — в самом прямом смысле слова — что это случилось не из-за того, что я чего-то не сделал?

Доктор Эбке пренебрежительно помахал рукой.

— В этом случае я бы сослался на научный закон причины и следствия — как мы его понимаем. Опыт подсказывает нам, что перекладывание рубашек не имеет ничего — абсолютно ничего — общего с авиакатастрофами, — тут он посмотрел на Петера, будто бросая ему вызов. — Я бы предположил, что, учитывая ваше образование, вы тоже об этом знаете, — он немного помолчал. — Я так понимаю, принцип Бернулли вам известен.

— Конечно, известен, — резко ответил Петер. — Я — квалифицированный пилот.

— Так, значит, вы полагаетесь на научное знание, верно? — подхватил доктор. — И ваша единственная надежда справиться с ОКР — это психотерапия, а психология — это отрасль науки.

Петер недоуменно уставился в пол.

— Да, с этим трудно поспорить.

Генриетта, которая сидела рядом с Петером, положила руку ему на локоть.

— Мы все с вами, — сказала она очень тихо, почти шепотом.

— Спасибо, — ответил Петер. — Я так стараюсь с этим справиться, и ничего не выходит. Очень стараюсь, правда.

Ульфу стало его мучительно жаль.

— Конечно, вы стараетесь: это каждому видно, — сказал он. — И не забывайте — у всех у нас есть какие-то проблемы. У всех. Даже у доктора Эбке — уверен, у него тоже есть свои проблемы.

Генриетта заинтересованно встрепенулась.

— И в самом деле, — сказала она. И, повернувшись к доктору, спросила: — Какие же у вас проблемы, доктор Эбке? Как думаете, можем мы поговорить об этом?

Время летело быстро, и не успели они оглянуться, как было уже пять; встреча была окончена. Ульф проводил Эббу до стоянки, где они еще немного поболтали, после чего она села в «Фиат»-«Бамбино» и уехала. Она показалась Ульфу интереснее прочих участников: Генриетта чересчур много говорила о себе и своих личных исканиях, а Петер слишком нервничал для того, чтобы с ним можно было завести сколько-нибудь значительную беседу. Эбба, напротив, говорила о своих сложностях спокойно и без излишнего драматизма.

— Знаю, моя проблема — ничто по сравнению со сложностями остальных, — сказала она на сессии. — Это просто неспособность принимать решения. Странная штука. Проявляется это временами, совершенно случайно и, как правило, из-за какого-нибудь пустяка. Это не касается серьезных решений, только мелочей — ну, например, два тостика съесть или один. Такого рода вещи.

В этот раз дискуссию вел доктор Эбке. Он возложил вину на мать Эббы, которая, как они успели узнать, заведовала медперсоналом в крупном университетском госпитале.

— Я никоим образом не хочу бросать тень на вашу мать, — сказал доктор. — Но она вполне могла иметь перфекционистские тенденции — при своей-то профессии. И это могло привести к тому, — я не говорю, что привело, но могло, — что она задала вам очень высокие стандарты. Поэтому-то вы и не можете принимать решения: ваша мать все еще здесь, все еще глядит вам через плечо.

Эбба выслушала его очень внимательно.

— Но она сейчас в Финляндии. Второй раз она вышла замуж за финна.

Доктор Эбке улыбнулся.

— Я не имел в виду, что она присутствует здесь физически, — тут он по очереди оглядел всех участников. — Понимаете ли, мы никогда не бываем одни. Наши родители, бабушки и дедушки, и даже более далекие предки — они всегда присутствуют в нашем сознании, передавая из поколения в поколение психологические травмы и неразрешенные проблемы.

После того как встреча закончилась, уже на парковке, Ульф сказал Эббе:

— Что ж, надеюсь, вам это помогло.

Она ответила, что так оно и было.

— А вам? — спросила она.

— В какой-то мере. Мне, наверное, пошел на пользу разговор о моих чувствах по отношению к работе.

Она кивнула.

— Мне очень интересно было вас послушать. Удивительная, должно быть, у вас работа — и наверняка очень нервная. Этот отдел, в котором вы работаете, — отдел деликатных преступлений…

— Расследований, — поправил ее Ульф. — Отдел деликатных расследований.

— Да, конечно. Вам, должно быть, приходится видеть жуткие вещи.

— Такое случается, — ответил Ульф. — Но не слишком часто. Крови я вижу очень мало, если вы это имеете в виду. Убийства и тому подобное — это не по нашей части. Несчастья, с которыми нам приходится сталкиваться, — как правило, не такие уж серьезные: скорее, странные преступления, которые не вписываются ни в одну категорию. Все очень вежливо. Очень по-шведски. Не думаю, что в мире существует еще один отдел деликатных расследований. Есть только мы.

Он посмотрел на нее. Эбба была симпатичной женщиной, и как раз подходящего возраста — чуть за тридцать, подумал он, или немного постарше. Он задумался, будет ли прилично пригласить ее поужинать, если она собирается сегодня возвращаться в Мальмё. Было не совсем понятно, какой в этом случае существует этикет: уж не моральное ли это принуждение — приглашать на ужин человека, с которым вы познакомились на сеансе психотерапии? В нынешние времена, когда романтика превратилась в минное поле, следовало соблюдать осторожность.

— Тут открылся один симпатичный ресторан, и я давно хотел попробовать… — начал было он.

Но Эбба его прервала:

— Ох, мне и вправду надо спешить, — сказала она, бросив взгляд на часы. — Мы с Нильсом договорились, что я заскочу в магазин по дороге домой. Мы с ним готовим по очереди, и сегодня — мой черед.

— Конечно, — ответил Ульф, вздыхая про себя. Все его уверяли, что вокруг полно одиноких женщин и познакомиться с кем-то совсем не сложно, но у Ульфа было ощущение, что все знакомые женщины далеко не свободны. Анна уж точно. Ох, Анна, если бы ты не была так… так несвободна. Если бы только… Он задумался о том, что за человек этот Нильс. По словам Эббы, они готовят по очереди, это говорит о том, что он внимателен и заботлив. И отношения у них наверняка прочные и надежные. Предполагать что-либо другое означало принимать желаемое за действительное. Скорее всего, из чувства зависти.

Ульф смотрел, как Эбба садится в машину. Она вставила ключ в замок зажигания и запустила двигатель. Потом немного посидела неподвижно, держа руку на рычаге переключения передач. И Ульфа осенило: она пыталась решить, какую включить передачу — переднюю или заднюю.

Примечания

3

Post hoc ergo propter hoc (лат.) — «в силу определенных причин»: устойчивое латинское выражение.