Между Явью и Навью

Александр Мазин, 2022

«Грядут страшные времена, сбывается пророчество Бояново: истончится Грань Миров и падет Тьма на землю Русскую». Так сказал великому князю киевскому Мстиславу Владимировичу, последнему из рода, последний из великих чародеев Черномор. Пришло время невозможного. Время, когда на одной стороне окажутся христианские священники и жрецы языческих богов. Когда богиня Жизни и богиня Смерти забудут о распрях. Тьма надвигается. Скачут по неспокойной, измученной усобицами Руси гонцы великого князя, везут в заговоренных сумах священные амулеты. Много будет жаждущих заполучить такой, но лишь истинным богатырям суждено обладать ими. И не по силе рук будут избраны они, а по силе подлинной и исконной – силе Духа. Иным не сдюжить, когда падет Грань Яви и Нави и нависнет над миром живых смертная тень Нагльфара, Корабля Мертвецов.

Александр Мазин

Душегуб

Сильный духом, верный роду двух рек, двух путей и двух солнц, встанет один против всех, но не падет на него тень крыльев сокола.

Бояново пророчество. Стих седьмой^[1]

На крыльцо вышли трое. Немолодой уже, толстоусый гридень, с золотой гривной великого князя киевского на груди, черный, как ворона, длинный и тощий монах и плечистый, с распущенной по плечам гривой жрец-волох^[2], с посоха которого щерилась по-доброму собачья голова с ушами-крыльями.

Толпа загомонила. Соседство монаха и жреца людям было удивительно.

— Люд плесковский! Слушай! — закричал глашатай воеводы, дородный, важный, издали похожий на боярина. — Великокняжье повеление! Слушай!

Толпа утихла. Всем было интересно: что киевские скажут? На дай боги, новый налог какой назначили…

Не налог. Хуже.

— Я — голос великого князя киевского Мстислава Владимировича! — грозным басом прогудел гридень. — Он говорит: «Сбывается пророчество Бояново! Истончилась грань между Навью и Явью^[3], землей и Преисподней! Порушены границы меж мирами людей и тварей! Злая сила идет на крепость земли Русской! Страшная сила!»

Воин умолк. Эхо его голоса несколько мгновений металось по площади, а потом утонуло в рокоте толпы.

Князь плесковский^[4] Турбой, в крещении Константин, невысокий, смугловатый, лицом и статью более схожий с матерью, чем с отцом-варягом, убитым свеями покойного Ярослава, выждал некоторое время, потом махнул рукой — и, перекрывая шум, поплыл над головами звон вечевого била.

Взвились и закаркали воро́ны, вечные алчные спутники человеческих толп.

— Тише! — взвился крик глашатая.

— Русь сильна! — рявкнул воин Мстислава. — Великий князь, дружина его, люди его уже встали на пути вражьем! Однако не устоять им, ежели не поднимутся рядом с ними лучшие, богатыри русские, вои славные да люди мудрые, тайны ведающие! Так сказано Бояном Вещим! Так тому и быть!

— Потому мы здесь, люди плесковские! — подхватил речь воина монах. — Избрать угодных и указать им истинный путь!

Выговор у монаха был правильный. Не ромей, значит. Из русов.

— Говорит Господь: много званых, да мало призванных!

— Нам ваше призвание — до курьей гузки! — пронзительно выкрикнул кто-то из толпы. — Все вы, киевские, под себя тянете! Отощали совсем от поборов ваших!

— То-то ты отощал, Кошель! — хохотнул Турбой. — Аж брюхо в кафтан не влазит!

— А я не за себя! — Крикун протолкался вперед. — Я за люд плесковский радею! Зло, слышь, оно везде лезет, не в одном лишь Киеве ихнем. Вот вчера на выселках упырь мальца уволок! На Ситней гати водяники целый обоз сгубили! А ты — в Киев! Киев ваш и так крепок. А ты еще и воев с нас требуешь! Свой град защитишь, а наш — падет! Так я говорю, люди плесковские?

Толпа одобрительно загудела.

— А еще тати Хилька с зимы озоруют! Людей наших как курей режут! А ты, князь, их извести не можешь! Что молчишь? Я правду говорю!

— Знаю! — рявкнул Турбой. — Перуном… и Христом клянусь: убивцам смерть будет! Скорая и неминуемая!

— Это ж когда будет! — закричали из толпы.

— Киевским — лучших людей, а нашим — пропадать! — завопил Кошель, срывая с головы шапку.

Турбой погладил усы, чтобы скрыть усмешку. Скрыть от киевских.

— Нет тут ваших и наших! — надрываясь, закричал Мстиславов гридень. — Есть вся земля Русская! Она как крепость, которую оборонить нужно! Но Киев — врата той крепости! На врата — самый страшный удар! Падут врата — вся крепость врагу отдастся!

Его не слушали. Толпа вновь загудела. Похоже, не убедил ее киевлянин.

И тогда вступил волох.

Вскинутый посох сверкнул. Может, сам, а может, солнце отразилось в глазах-рубинах пса-семаргла.

— Хорош орать, — вроде негромко, но слышно всем произнес волох. — Не дружину ж мы вашу уводим. Может, одного позовем, может — двух, а может, и никого. Может, и не родила земля ваша годного для лучшей рати. Вы нас услышали. Завтра здесь же ждем охотников. Или… — Волох ухмыльнулся. — Охотниц.

— А если не захочет никто? — Кошель присмирел, нахлобучил шапку на голову, но уняться никак не мог. — С чего бы нашим молодцам денежки тратить да ноги топтать? А если убьют по пути? Сами ж сказали: зло повсюду!

— А затем, что князь Мстислав в дружину к себе зовет! — возмутился воин. — То честь великая!

— А я от себя обещаю: ежели найдется достойный среди вас, людей плесковских, дам я ему на прокорм дорожный гривну серебром и коня! — подал голос Турбой.

Толпа разом успокоилась. Гривна — деньги немалые. А еще и конь. Каждый теперь прикидывал: как бы он употребил этакое богатство.

— А помимо того, будет ему от великого князя и Господа нашего полное прощение за все, явное и тайное. И велено будет всем власть имущим содействовать в пути, долгов не спрашивать и обид не чинить под страхом княжьего гнева! — выкрикнул уже монах. — И в том дан будет ему знак великокняжий, в Святой Софии запечатленный!

— А еще оберег волшебный, — вступил волох. — Лично от меня.

— Все слыхали, люди плесковские? — не прибегая к помощи глашатая, осведомился Турбой.

В ответ — нестройный, но вполне дружелюбный ропот.

— Охотники на гривну мою и прочие полезности пускай завтра пополудни к детинцу подходят. Там их посланцы великокняжьи пытать будут!

— А что ж за испытание? — крикнули вразнобой не менее полудюжины плесковцев.

— А простое! — ответил им уже монах. — Годен ты Богу да Добру служить или нет!

— И кто ж такое скажет?

— Бог и скажет! — Монах сделал строгое лицо. — Моими грешными устами!

— А я б, княже, уста медом иль пивом смочил, — вполголоса сообщил Турбою усатый гридень. — Две седмицы в дороге, руки с меча не снимая. В горле от пыли уж кроты завелись.

— Будет, — тоже вполголоса пообещал Турбой. — И питье, и яства, и банька тоже. А скажи: волох ваш, он только женской волшбой владеет или только…

— Я всякой владею, — услыхал жрец. — Только бог мой зазря тревожить его не дозволяет.

— Сочтемся, — пообещал плесковский князь. — У меня немного алатырь-камня^[5] осталось. Сгодится?

На следующий день у ворот детинца, а точнее — у дверей Жалобной избы собралась изрядная толпа.

Под присмотром плесковских дружинников-отроков испытуемые поочередно входили внутрь… И выходили опечаленные. Их не взяли.

Внутри, в избе, помимо шестерых дружинников расположились четверо: сам князь плесковский, гридень-киевлянин, волох и по-вороньи черный монах, который, собственно, и занимался отбором достойных. Вернее, отсевом недостойных.

Князь и гридень, носивший по Крещении грозное имя Михаил, развлекались нурманской игрой с трудновыговариваемым названием хнефаталф. Михаил выигрывал. «Конунг» плесковского князя был зажат с трех сторон. Полное окружение — вопрос нескольких ходов.

Волох уже второй час стоял не шевелясь, прислонясь к стене. Может, с богом своим общался, а может, просто спал стоя.

— Не годен, — изрек монах, и очередной кандидат в ратоборцы, ругнувшись шепотом, освободил место.

Монах прижал кожаный кругляш с великокняжьей печатью к руке следующего.

— Не годен.

— Ты, монах, не разумеешь! — возмутился тот. — Я сызмала нечисть гонял. У меня…

— Иди давай. — Дружинник-плескович ухватил гоняльщика за шкирку и перекинул напарнику, который и спровадил того из избы.

Еще одна десница легла на стол.

Монах поднес кругляш…

И тот вспыхнул даже раньше, чем коснулся кожи.

Глаза монаха тоже вспыхнули. Лицо его, темное, костлявое, суровое, будто подсветили изнутри.

— Достоин, — проговорил он, но как-то неуверенно. И громче: — Эй, Михаил! Поди сюда. Вроде есть один.

— Да ну? — Гридень забыл об игре, повернулся сразу всем телом. — Этот?

Волох открыл глаза, отлепился от стены, глянул на избранника, чье лицо пряталось в тени наброшенного на голову капюшона:

— Ну, покажись, красавец!

Избранник медленно стянул с головы капюшон.

— Хилько! — рявкнул князь, вскакивая на ноги.

Его дружинники подхватились еще раньше. Уперли в избранника острия копий.

— Сам пришел! — радостно воскликнул воевода. — Уж мы, Михаил, его ловили, ловили, душегуба! — И, обращаясь к избраннику: — Удивил ты меня, душегуб! Истинно удивил!

— Вы что творите? — Монах даже удивился. — Этот человек теперь под рукой Мстиславовой! А ну прочь оружие!

— Ты не понимаешь, божий человек, — рассудительно произнес князь. — Это ж Хилько. Он мирных людей погубил больше, чем мы с Михаилом в бою положили. Никак не может такой Богу твоему служить!

— Нет, это ты не понимаешь, Турбой, — строго произнес уже киевский гридень. — Кем бы он ни был прежде, теперь он — наш. И печать эта теперь — его. Уйми воев своих.

— А ты, тать, не ухмыляйся, — бросил волох. — Ты уразумей: печать-то — твоя. Но и ты теперь — ее. Ты теперь часть пророчества.

Но Хилько осклабился еще шире, подмигнул Турбою:

— Понял, князь плесковский! Я теперь — часть пророчества! А тебе шиш, намасленный в…

И захрипел, когда по знаку Турбоя один из дружинников вбил копье разбойнику меж ребер.

Кругляш в руке монаха потускнел и погас.

— Что ж ты сотворил? — растерянно проговорил тот, глядя на оседающее тело избранника-татя.

— А вот! — без малейшего раскаяния весело произнес Турбой. — Я же Христом поклялся! Это же грех — твоего Бога обмануть!

— Нашего Бога, — буркнул монах. — Уберите это. — Он указал на мертвое тело. — И давайте следующего.

Примечания

1

Здесь и далее автор эпиграфов Александр Мазин.

2

Волох — служитель бога Волоха (Волоса, Велеса). — Здесь и далее примечания авторов.

3

Явь — мир живых, Навь — мир мертвых.

4

Плесков — старинное название города Пскова.

5

Алатырь-камень — янтарь. Использовался для языческих воскурений, поскольку горюч.