Короткая зима. Сборник рассказов

Александр Львович Гуров

Надо сказать, что походка у Феникса всегда была клёш, клёш – это, разумеется, не фасон брюк, это манера ходьбы. Ещё только проносясь мимо вас семилетним вихрем в коротеньких штанишках, положим, где-то на Покровке, он уже производил впечатление мальчика, способного пересекать континенты с той же лёгкостью, с какой он сейчас приближается к пенной кружке кваса или идёт по другим делам, о которых нам, его тяжеловесным согражданам, и думать не приходится.

Свобода

«Господи! Как он это сделал?» — ночной рабочий Московского метрополитена Костя Шаталин глазел на белоснежный купол станции метро «Киевская». Там ещё мгновение назад висел одинокий воздушный шарик, доверху наполненный гелием. Свою способность смотреть выше головы Шаталин развил самостоятельно, трудолюбием и последовательностью, ну и костоправ постарался, и Костя круглосуточно ходил с вздёрнутым вверх подбородком. Потому только он и заметил, что шарик исчез. Остальным не было до этого никакого дела.

Зелёный шарик висел под куполом уже три недели, поглядывая на людей с недоступной им высоты. Заступая на смену, первым делом Костя шёл его проведать и, находя на прежнем месте, с лёгким сердцем начинал работу. Казалось, что если шарик вдруг исчезнет, то и с ним случится что-то нехорошее. Конечно, и раньше бывало, отпущенные чьими-то руками шарики висели над головами, но к ним он так и не успевал привыкнуть, через несколько дней они сдувались и опускались вниз.

За мгновение до возгласа «Господи!» Шаталин находился как раз в вестибюле с шариком. Погрузившись в работу, он ненадолго упустил его из виду, всего-то мгновение, но именно тогда шарик исчез с десятиметровой высоты, а ещё через секунду начал покидать пределы метро. Ночью не так много пассажиров, и только небольшие группки и отдельные представители движутся в рваном интервале по эскалатору. Последние электрички с Киевского вокзала тоже давно ушли, увозя в себе редких порядочных граждан. Костя быстро огляделся и краешком глаза зацепил сворачивающего к турникетам на выход молодого высокого парня, в руках тот держал зелёный воздушный шарик. Не раздумывая, Костя рванул следом, но долгой погони не получилось, парень стоял тут же на улице и, запрокинув голову, наблюдал за улетающим шаром. «Как ты это сделал?» — пролепетал Костя. — Как?» Была бы у него сейчас шапка, он бы её непременно заломил, а так только потёр лоб и глазел, глазел вверх.

Феникс скосил глаза на говорящего невысокого человека в рабочей одежде сотрудника метро. «Прости, друг, а что такого? Что тебя так тревожит? Ну, шарик, ну, улетел, а там бы он висел как рыбья кость в горле, и рыба давно не жива, и человек скоро мертвец. Никому не хорошо, заточение какое-то», — и он протянул Косте только что открытую пачку с выдвинутой вперёд сигаретой, так что Косте не пришлось неловко ковыряться и заминать грязными пальцами белые фильтры. Костя вообще был человеком тактичным и избегал лишнего общения и всяческих неудобств, связанных с другими людьми. Ему было хорошо и спокойно жить у себя в голове. «Прямо ты, Кость, интроверт какой-то», — любил подшутить над ним его начальник, усатый человек с высшим образованием, справедливо занимающий соответствующую должность.

«Скажи, как ты это сделал?» — прикурив, вернулся к мучившему его вопросу Костя. Только что-то из ряда вон выходящее могло заставить его заговорить с незнакомцем, гнаться за ним, да ещё и настаивать на ответе. «Это совсем не важно, — отмахнулся Феникс, — взял да достал». Костя не нашёлся, что сказать, требовать ответа в третий раз уже было как-то глупо, и они оба замолчали, стояли, смолили сигареты и глядели на отбывающий с вокзала шар, а он уже поравнялся с вокзальными башенными часами и там проводил свободное время, выбирая направление ветра. Было такое впечатление, что воздушный шарик сам управляет своим полётом и несуществующим ртом плюёт на все законы природы, если только они не совпадают с его собственными желаниями. «Бросал бы ты свой метрополитен, — вдруг ни с того ни с сего заявил Феникс, — подземка она и есть подземка». С этими словами, ничего больше не объясняя, он окончательно вышел в город. Шарик уже был далеко и, кажется, определился с направлением.

«Смотрите-ка, шар!» — оживилась старая женщина. Шарик завис на уровне пятого этажа, прямо напротив открытого окна Щербениных. Екатерину Андреевну сегодня не ожидало ничего, и ничего не ожидало её завтра. Да и Щербениных как множественного числа здесь уже давно не водилось. Все умерли или разъехались по своим домам и состарились там. Восемьдесят пять лет не шутка, а гораздо больше, если здравый, ироничный ум не покинул вас. «Кажется, я могу до тебя дотянуться», — Катя перегнулась через подоконник, протянула руку к белой шёлковой ленточке и забрала гостя в дом. Попав в комнату, Шарик тут же прижался к потолку и выглядел заключённым в тесную коробку. «Где же ты летал? Ну ладно, ладно давай только попьём чай, и я верну тебя назад. Просто поговорим. Хорошо?» Лёгким ветерком из окна шарик снесло к чайному столу, и Катя повязала его ленту на спинку стула. Теперь всё стало намного радостней, когда роли уже распределены и предвкушается чаепитие и ночная беседа, в конце которой всем отпущена свобода.

Последний год окно исправно дышало, но лёгкие уже не работали в полную силу. Необратимая болезнь комнаты — такой диагноз поставила своему жилищу Катя. И какой же подарок этот шар! Всё заиграло, преобразилось, отряхнуло пыль. Воздух изменился, насытился жизнью. «Всё будет к утру, дорогой мой шар. Ты полетишь, и я не отстану», — сказала Катя, открывая шкаф с зеркальной дверцей, где один к одному висели её наполовину забытые платья и костюмы. Тёмные она сдвигала в сторону, не глядя, даже не пробуя их примерять, она слишком хорошо изучила их за пятнадцать лет старости. Среди прочих нашлось одно заброшенное рыжее платье в белый горошек. Это подойдёт.

Стол был накрыт белой скатертью, слишком долго пролежавшей в сложенном виде в шкафу, так долго, что прямоугольные складки теперь было бы сложно разгладить, может, только очень современным утюгом. На столе скоро появились две чашки с синим ободком, печенье «Юбилейное» в хрустальной вазочке, а под ним на дне россыпь забытых конфет с высохшим побелевшим шоколадом. Разговор отчего-то не шёл. Кате просто необходимо было начать первой, но она нервничала, стараясь разгладить рукой неловкие складки на столе. Наконец на кухне вскипел и пронзительно засвистел чайник, дав сигнал отменить всякую неловкость. Она смеялась, глаза горели, люди оживали и рассаживались в дышащей полной грудью комнате, их было не так много, тех, с кем она хотела бы говорить. Иногда её вдруг уносило, она замолкала на полуслове, встречала весну, уходила в осень, пролетала лето и мчалась на мотоцикле. Такая долгая жизнь.

Под утро Катя не без труда передвинула тяжёлую кровать к окну, теперь не к чему беречь силы. Отвязала ленточку с шариком от стула, зажала её в руке и, выставив руку за окно, разомкнула большой и указательный пальцы, белая лента мягко скользнула по её ладони, и зелёный воздушный шарик стал медленно набирать высоту. Катя долго провожала его взглядом, откинувшись на подушку, пока он совсем не исчез из виду, и мы её тоже перестали различать. Слишком далеко.

Яркий представитель позднего средневековья Яков Грауэрман, никак не связанный с тем самым знаменитым Грауэрманом, а совсем по другой линии, в ранний час прогуливался с китайской хохлатой собачкой вдоль Бережковской набережной, таков был его утренний моцион, такие вериги. В то время, когда разного рода родственники, не исключая его угрюмой жены, осточертели ему хуже горькой редьки и атмосфера в доме превратилась в сгусток беспощадных энергий, маленькая радостная собачка спасала его рассудок и оставляла надежду. «Уеду, — думал он, — уеду, брошу всё! Три раза в день мир подтверждает мне свою неповторимость, так почему я возвращаюсь в одно и тоже, я даже не знаю, как это назвать. Вот вчера я наступил в собачью какашку, так теперь я обхожу это место стороной. Я разумный человек. Почему же я, разумный человек, каждый раз возвращаюсь в этот дом и тащу за собой невинное маленькое существо, а он ведь мне так доверяет и думает, что так нужно, так заведено, — Яков с любовью посмотрел на беззаботно виляющий впереди хвостик. — Я обманываю себя. Я неразумен и одержим!» Три раза в день они с Кисочелом были свободны, а если ещё прибавить сюда ежедневный сон, то картина в целом могла бы показаться вполне сносной, но вы не знаете этих людей и что они способны сотворить за какую-то минуту с бедным, бедным Яковом Модестовичем.

Кисочел вдруг резко дёрнул поводок и, выводя Якова из задумчивости, запрыгал каучуковым мячиком вокруг дерева. В ветвях зацепился и метался по ветру зелёный воздушный шарик. Решение освободить шар пришло Грауэрману в голову как-то само собой. Хотя никакой разумный человек не полез бы на дерево по такому пустячному поводу, а потащил бы упирающуюся маленькую собачонку дальше вдоль по набережной, обещая ей с три короба в виде пахучих углов и кость в конце тоннеля. Яков же принял решение без колебаний, в рвущемся на свободу шарике он разглядел символ своей привязанности, своей несостоятельности, своей слабости. Напрягая атрофированные абсолютным и ежедневным отсутствием физической нагрузки мышцы, он подпрыгнул, зацепился руками за ближайшую ветку и повис на ней, констатируя свою полную беспомощность, но он не желал сдаваться. Претерпев за последующие полчаса множество досадных поражений, потянув плечо и разодрав брюки, он всё-таки дотянулся до белой, запутавшейся в ветвях ленточки и рухнул вниз, вывихнув правую стопу. Боль была сильной, но пальцы, державшие ленточку, он так и не разжал. Кисочел уже давно не прыгал и не крутился волчком, последние пятнадцать минут он просто сидел, переминаясь с лапы на лапу, поскуливая в невозможности чем-либо помочь. И вот наконец дождался, помощь его пригодилась, с дерева грузно упал Грауэрман — острая боль и шершавый собачий язык на лице. Немного придя в себя и привыкнув к своему новому состоянию, Яков поднялся и, сжимая в одной руке поводок с радостно прыгающим любимцем, а в другой свободно реющий на белой ленте шар, заковылял прочь по направлению к мосту. Кровь сочилась из расцарапанных ветками рук и проливалась на асфальт. Впервые за последние годы ему было по-настоящему хорошо, он принял решение, и не в шарике дело. Взобравшись на мост, Яков Модестович Грауэрман, пятидесяти трёхлетний историк, специалист по позднему средневековью, разомкнул большой и указательный пальцы, белая ленточка потянулась и мягко выскользнула из его ладони.

В ранний час Феникс обесценивал мелкие монеты, бросая их с Бородинского моста в реку. Мимо него вереницей тянулись груженные песком баржи, им тоже доставалось по монете на каждую. Как вдруг из-под моста, ведомый невидимыми нитями, показался тот самый зелёный воздушный шарик и завис в ожидании. Феникс легко взлетел на перила и небрежной пружинистой походкой, как будто обыкновенно шёл по широкому Кутузовскому проспекту, сделал несколько шагов ему навстречу. Полы твидового пиджака развевались на ветру, контур птичьей фигуры чертило утреннее солнце. «Что, друг, свободу гелию?» Несмотря на сильный ветер, шарик не шелохнулся, настаивая на своём. «Значит, свободу».

Не имевший ко всему этому никакого отношения прохожий, орнитолог Вага, до подбородка завёрнутый в длинный всесезонный плащ, зябко поёживаясь, отметил про себя известное сходство Феникса с птицей, но оттого ли, что последние годы был увлечён другим видом или ещё почему, не стал заострять на этом внимание. Он был признанным сумасшедшим и, находясь в своём праве, часто что-то бормотал себе под нос, к кому-то обращался и смотрел куда-то вдаль.

Феникс открепил от подкладки пиджака тайную английскую булавку, распрямил её жало наподобие шпаги и сделал красивый выпад. Бах!

2016г.