Капитан госбезопасности. В марте сорокового

Александр Логачев, 2017

В 1939 году Западная Украина вошла в состав СССР. В сороковом году там продолжается установление советской власти, и проходит оно тяжело. Этому в том числе активно мешает подполье ОУН (организации украинских националистов). Украинские националисты готовы вступить в союз хоть с чёртом, хоть с Гитлером, движимые лютой ненавистью к советскому государству. В марте сорокового с благословения абвера Степан Бандера засылает свою группу боевиков и диверсантов в город Львов. С особым заданием, суть которого Бандера скрывает даже от абвера. Выйти на бандеровское подполье и помешать им осуществить задуманное должен капитан госбезопасности Шепелев. Книга рекомендована для чтения лицам старше 16 лет.

Глава вторая

Два — один не в пользу «Динамо»

Товарищи Билик и Пахомов отлично справились с поручением и отбыли в Ленинград. Капитана Шепелева встретили на вокзале московские товарищи, посадили теперь уже в московскую «эмку» и повезли прочь от железной дороги, сказав только одно: «Вас ждут, товарищ Шепелев».

«Как со мной обращаются, — пытался определить капитан, — как с дорогим гостем или как с арестованным?» Выходило — с тем, о ком неизвестно, что за участь ему уготована. Обращались осторожно, учтиво, но настойчиво и с безотрывным вниманием. И равно как и первый, второй его эскорт (или конвой) в беседы с опекаемым на всякий случай не вступал.

Шепелев даже не интересовался, куда его везут. Его вопросы все равно не изменят маршрут следования и программу пребывания в столице. Ладно, решил капитан, будем дрейфовать, посмотрим, куда прибьет.

Прибило к поликлинике НКВД. Сопровождающие товарищи, опять же в количестве двух единиц (Шепелев не утруждал себя запоминанием их фамилий и званий), повели капитана на второй этаж, где его действительно ждали…

* * *

Каблук попал в коленную чашечку косовато набитой на него подковкой. Арестованному, вскрикнувшему от боли, вскочить, упасть или просто согнуться не дали. Находившийся позади следователь Борисов удержал его за ворот, прижимая к спинке стула. Потом Борисов наклонился к уху допрашиваемого и покричал, не отпуская сминаемые кистью воротники пиджака и рубашки, встряхивая человека на стуле после каждого слова, чтобы оно лучше дошло:

— Нравится? Понял? Понял, что это лишь цветочки? А потом пойдут ягоды и фрукты.

Арестованный выдавил из разбитого рта вместе с кровавой слюной короткое матерное ругательство.

— Вот, он не понял. Ему надо объяснить получше, — следователь НКВД Великохатько, стуча по паркету подковками на сапогах, быстро пошел к столу, рывком выдвинул верхний ящик, снял с кипы листов писчей бумаги гантель и с нею в руке вернулся к арестанту.

— Вот, он не понял, Паша. До них до всех сперва долго доходит. Пластай его, Паша…

Допрос

Следователь Борисов сбросил арестованного со стула, тот упал боком.

— На живот и руки вперед! — приказал Борисов.

И уже не впервые заключенный попытался ответить следователям. На этот раз он извернулся на полу и махнул ногой, стремясь сбить подсечкой ближайшего из чекистов — Борисов успел подпрыгнуть, а потом отскочить в сторону. Великохатько недолго думая вбил утяжеленный гантелью кулак в область почек. После чего следователям удалось повернуть допрашиваемого лицом к полу и вытянуть вперед его руки, скованные наручниками. И тогда без проволочек и убеждающих разговоров Великохатько опустил гимнастическую двухкилограммовую гантель на левую кисть арестованного. Первый раз получилось неудачно — гантельный шар попал посредине тыльной стороны ладони. Чекист сразу ударил вторично, обрушивая металл куда и хотел — на пальцевые кости. Раздался хруст, а вместе с ним — вскрик, переросший в протяжный стон.

— Что, падла, будешь говорить или нет?! — Борисов, удерживая колено на спине, вздернул голову арестанта за волосы. — Пальцы — это ерунда. Дальше пойдут яйца. Представь, гантеля со всего размаха плющит твое яйцо. Ух! — следователя аж самого передернуло. — А это будет. Завтра будет. У тебя есть один, один шанс — выложить все, подписать бумагу о сотрудничестве с органами, вот тогда ты останешься жив и цел… В других случаях ты получишь, чего заслуживаешь. Ты будешь долго мучиться, я тебе…

— Погоди, Паша, — рядом присел на корточки Иван Великохатько, широкой ладонью (он весь был широк в кости) обхватил арестованного под горло, — я ему растолкую, где больнее всего. Эй! — он вдавил пальцы поглубже в шею человека на полу. — А завтра всажу в десну иголку с зазубриной на конце, заведу под корень зуба, начну там ковыряться…

Арестант на это презрительно плюнул на пол.

— Пишли ви! Я вид Кеменя род веду!

— Ах ты гниль! — Великохатько вскинул руку с гантелью, но Борисов предостерегающе поднял палец, покрутил головой, скривив лицо, как от зубной боли.

— Симаков! — крикнул Иван, отпустив горло и поднимаясь.

Дверь кабинета распахнулась, в нее заглянул конвоир.

— В камеру!

Гантель полетела на бумаги в верхний ящик. Задвигание ящика совпало во времени со щелчком двери, которую следователь Борисов закрыл за выведенным арестантом.

— Серый^[9] не любит, когда ему подсовывают инвалидов, — Борисов вернулся на середину комнаты, освещенную направленным ламповым светом, и опустился на место для арестованных. Это был не табурет, а стул, к полу не привинченный. Да и вообще много еще было недоделок в помещениях знания, которое занимало львовское НКВД. Слишком мало времени прошло со дня прихода советской власти на Западную Украину, и слишком много дел навалилось сразу же, не до благоустройства тут.

— Кто такой этот Кемень, от которого эта сволочь род ведет? Может, попробовать за это зацепиться?

— Да слушай ты его больше, — следователь Великохатько закурил «казбечину», подошел к окну, отодвинул, впуская уличный свет, плотную синюю занавеску. — Потомственного героя корчит. Кеменя он выкопал из местных легенд. Трансильванский князь, который в этих местах с турками бился, — Иван открыл форточку. — А по-русски он говорит, не волнуйся, выдрючивается… пока. Вот проведет ночку со сломанным пальцем, глядишь, поумнеет. Серый точно завтра грозился нагрянуть?

— Грозиться-то грозился, а кто его знает. Давай по делу Бойко кого-нибудь вызовем?

— Да уймись ты, дай покурить спокойно, — Великохатько поморщился то ли от непоседливости коллеги, то ли от вида замызганных стекол. — Ты мне лучше скажи, Паша, не зря мы так сходу увязали два грузовика?

— А нам бы потом сказали, что ж вы это очевидное проглядели? Ведь сходство дел бросается в глаза, — Борисов достал из ящика карандаш, а из кармана перочинный ножик. Заточка карандашей заменяла ему курение. — И без нас бы кто-нибудь разглядел, что история месячной давности с грузовиком, на котором увезли пятьдесят комплектов формы, в деталях совпадает с этой историей. Только на этот раз враги удрали не все, одного часовой зарезал, другого поймала милиция.

— А может, не было грузовика вчера ночью? — Великохатько на грязном стекле нарисовал, не отрывая руки, пятиконечную звезду. — Часовому послышалось, а постовому показалось, что отъезжает машина?

— Поздно, Ваня, — следователь Борисов прищурился, вытянул руку с карандашом, повертел его, перебирая подушечками грани. Заточка его устроила. — Уже запущено. Будем пытаться выйти на группу.

— Ведь будь это простое нападение на часового с целью завладения оружием, а наш Кемень не стал бы колоться, кто б нам слово сказал! Оформили бы чирик без права на переписку и забыли бы, — следователь Великохатько закрыл форточку, задвинул занавеску, вернулся к столу. — А теперь только отчитываться по этому делу замудохаешься. И коли не разговоришь его, пойдет шепот, мол, работать не умеют…

— А вдруг он завтра во всем сознается, а, Ваня?

— Ага, а послезавтра наступит лето, — криво усмехнулся Великохатько.

— Как ты думаешь, Ваня, — неожиданно спросил следователь Борисов, любуясь следующим обработанным карандашом, — если вдруг по недосмотру надзирателей в камере или, — оторвав взгляд от карандаша, Борисов перевел его на Великохатько, — в карцере в руках нашего Кеменя окажутся, ну скажем, осколок или шнурок, упустит он такой случай? Зачем ему проходить все мучения, когда его конец все равно определен?

— Если только по недосмотру надзирателей, — во всю ширь улыбнулся Великохатько…

* * *

В общем, с ним проделывали все то, к чему он за последнее время привык. Прослушивали, заставляя вздрагивать от холодных касаний стетоскопом груди и спины, простукивали, рассматривали шрамы, считали пульс, измеряли давление. Принуждали приседать, сгибать руки в локтях, вытягивать их перед собой, разводить в стороны, били молоточком по коленям и смотрели язык. Но на минимуме в московской ведомственной поликлинике не остановились, а продолжили подвергать тщательному осмотру. Проверяли зрение, слух, носоглотку. Испытывали легкие, давая дышать в трубку. Кожник исследовал его телесный покров столь скрупулезно, словно разглядывал карту местности, где ему предстоит атаковать противника. Потом капитана Шепелева повели в спортзал, где вызнавали выносливость его сердца с помощью упражнений на шведских стенках и матах, по выполнению которых сразу шли замеры давления и пульса, а потом — новые упражнения.

Капитан послушно исполнял требуемое и недоумевал. К чему ж меня готовят-то? Уж не на полюс ли отправляют? Или особистом в геологическую экспедицию. Или у них в Москве заведен такой обычай — медосмотр перед расстрелом.

Раза три за время странствия по врачам и экзекуциям капитану пришлось сознаться в том, что курит, и ровно столько же раз прослушать лекции с описанием грозящих неминучих последствий и с упором на то, что его здоровье не принадлежит ему одному. В манере держать себя и даже в осанке врачей, по которым его водили из кабинета в кабинет, ощущался совсем другой, столичный уровень медобслуживания, где капитаном госбезопасности не удивишь. Но самым представительным и многознающим показался капитану медспециалист, обнаруженный за дверью с табличкой «Каб. заведующего». Шепелев подумал, что если этот поставит ему диагноз, то этот диагноз будет навсегда.

Капитан занял место у стола напротив пожилого военврача с профессорской бородкой, принявшегося листать заведенное на Бориса Шепелева в этой поликлинике час назад медицинское досье. Два неприметных и молчаливых спутника ленинградского гостя присели на стулья возле двери. В такие минуты, когда ждут оглашения врачебного приговора, забываются иные неприятности этого мира и вспоминаются все твои болезни, какими перестрадал, начиная с детских свинок с коклюшами и заканчивая теми, что порождены курением и алкоголем. Обыкновенно в такие мгновения разум человека светлеет и человек дает себе правильные зароки: бросить то, сократиться в этом, не злоупотреблять тем-то. Правда, все сразу забывается, когда спускаешься с облегченным выдохом по ступеням поликлиники. Вот и капитан Шепелев сейчас не в первый в жизни раз клятвенно пообещал себе завязать с табакокурением…

Тишина в «Каб. заведующего» позволила присутствующим без помех прослушать урчание в животе Шепелева.

— Вы завтракали? — Врач оторвал взгляд от исписанных нечитаемым почерком страниц и взглянул поверх очков на пациента.

— Не успел, — сознался капитан.

— Почему не организовали?! — Хозяин кабинета лишь повысил голос, но этого хватило, чтобы вызвать на лицах московских чекистов замешательство и испуг. — Сейчас же ведите его обедать, — приказал он, не дожидаясь оправданий. — Ресторан за углом. Деньги есть? Отлично. Разрешаю, даже прописываю стаканчик красного вина. Но не больше стаканчика. Полноценный обед, красное вино и фрукты. Потом сразу же обратно ко мне. Не больше сорока минут. Я пока свяжусь с Новиковым^[10]. Идите.

Шепелев все меньше понимал, что происходит. Похоже, его принимают в столице как дорогого, долгожданного, принимают гостя на самом высоком медицинском уровне. Вот только стоит ли этому радоваться? Впрочем, накрытым перед ним сейчас обедом нет причин быть недовольным. Сытно, своевременно и бесплатно.

Если выбирать из множества версий — его готовят к работе. В качестве кого? А в каком качестве, спросил сам себя капитан, ты недавно прославился и об этом могло стать известно в Москве? Как диверсант. Очень может быть, придется продолжать карьеру диверсантом, а не контрразведчиком. Ничего не поделаешь, он человек службы. Что прикажут…

Если бы этим лбам, что сейчас уписывают солянку и запивают ее нарзаном, было бы что-то известно, то можно было бы вытянуть из них информацию косвенными вопросами и болтовней на отвлеченные темы. Да кто же им доверит что-то серьезное, их лица выдают уровень их посвящения в тайны.

Впрочем, разговор у них за столом завязался. После вопроса одного из товарищей «А как там у вас в Ленинграде?» После чего как-то незаметно, потихоньку закрутился извечный спор, какой из городов лучше.

— Болото, оно и есть болото. Дышишь пополам с водой, а под ногами тряско. Чуть дунет посильнее, вас заливает водой, как сусликов в норе.

— Лучше так, зато в городе, а не в деревне, пусть и здоровой. Тут у вас вкривь, вкось, все тяп-ляп, абы как, по сторонам глядеть никакого удовольствия.

Так за незатейливой беседой опустели тарелки и истекло отведенное заведующим поликлиникой НКВД обеденное время.

И опять тот же «Каб. заведующего», та же профессорская бородка напротив и тот же взгляд поверх очков. И на пороге встречает неожиданный вопрос:

— Товарищ Новиков не возражает. Однако Лаврентий Павлович просил узнать у вас, товарищ Шепелев, не чувствуете ли вы усталости, не считаете ли, что вам сегодня лучше отдохнуть?

Товарищ Шепелев чуть было не переспросил: «Это товарищ Берия интересуется?» Но спохватился.

— Нет, товарищ военврач, усталости не чувствую. Готов приступить незамедлительно.

— Очень хорошо. Тогда Лаврентий Павлович просил передать вот что…

* * *

На стадионе «Динамо» шел первый матч сезона. Тысячи парков от дыхания болельщиков поднимались над трибунами вместе с папиросными дымками. Солнце, соскучившееся за три месяца по футболу, изо всех весенних сил согревало чашу стадиона. Люди на лавках разматывали шарфы, расстегивали выходные воскресные пальто. Свободных мест не было. Билеты на матч «Динамо — ЦДКА» раскупили уже на второй день продажи, и перед игрой их можно было приобрести разве у перекупщиков с надбавкой в два или три рубля.

«Динамовцы» принимали армейцев. Шла седьмая минута второго тайма, ЦДКА вел один ноль и продолжал атаковать. Шепелев и его сопровождающие подошли к стадиону, когда многотысячный вопль разочарования выплеснулся из чаши — динамовец не замкнул передачу с фланга, поскользнувшись на тяжелом весеннем газоне и промахнувшись по мячу.

Пройдя пустыми коридорами подтрибунных служебных помещений, многократно подвергнувшись проверке пропусков, они очутились в правительственной ложе. Они вошли в тот момент, когда одни люди откинулись на спинки мягких стульев, хватаясь за голову, лупя кулаками по коленям и сопровождая свое огорчение разной крепости восклицаниями. А другие, главным образом, люди в военной форме (в одном из них Шепелев признал маршала Ворошилова) наоборот радовались, аплодировали, хлопали друг друга по плечам, обменивались рукопожатиями. Стадионные динамики ожили сочным баритоном диктора:

— Гол в ворота «Динамо» забил Григорий Федотов…

Окончание потонуло в реве и свисте восьмидесяти тысяч болельщиков.

«Был бы на моем месте Дед, — подумалось капитану, поджидающему вместе со своими сопровождающими, когда улягутся футбольные страсти, — его бы это привело в шок. Дед считал вождей людьми, сделанными из особенного нравственного теста. Считал их аскетами, жизнь свою подчиняющими исключительно помыслам о народном благе и разговаривающим на языке статей партийных съездов. А они и футболом болеют, и матерятся, как простые советские, смертные граждане».

— Утерли мы вам нос, Лаврентий. Два мяча вам не отквитать. Готовь коньяк! — не скрывая своего торжества, зычным командным голосом объявил военный с небольшим квадратиком усов, с четырьмя ромбами в малиновых петлицах под золотой.^[11]

А в это время один из спутников Шепелева пробрался к первому ряду стульев, наклонился к сидящему с краю человеку. «Товарищ Круглов»^[12], — Шепелеву удалось расслышать только обращение.

В этом же ряду повернул голову на прогремевший в ложе голос человек в фетровой шляпе, из-под которой блеснули линзы:

— Будет тебе коньяк, биджо, не переживай. А чемпионат все равно мы выиграем.

Капитану Шепелеву не составило великого труда догадаться, кто откликнулся на обращение «Лаврентий», как и опознать народного комиссара внутренних дел по известному благодаря фотографиям ястребиному профилю. Да и пенсне опять же.

Команда «Динамо» (Москва), 1940 год

Тем временем товарищу Круглову удалось завладеть вниманием товарища Берия…

Шепелев ненадолго отвел взгляд от наркома и взглянул вниз, на поле. А там сине-белые игроки с буквой «Д» на футболках прижали красно-синих к своим воротам. Стадион «Динамо» несмолкающим, переливающимся из сектора в сектор криком призывал своих на штурм.

Глупая, но смешная мысль пришла в голову Шепелеву: вот если бы решить назревающий конфликт между Германией и СССР в футбольной встрече, составив команды из вождей обеих стран. Вот бы игра получилась, матч века! Гитлера и товарища Сталина, присвоив им первые номера, поставить в ворота, пускай оберегают последний рубеж и сзади подгоняют ленивых лозунгами. Канарис и товарищ Берия будут играть в защите, по должности положено. Ворошилова и Буденного определить в форварды, чтоб прорывались в штрафную площадку лихими кавалерийскими наскоками мимо Бормана и Геринга. Товарища Жданова пристроить на северо-западный край, пусть бегает по бровке и навешивает на бритую голову Хрущева. Все население Земли прильнет к радиоприемникам, затаив дыхание, станет вслушиваться в потрескивающую помехами трансляцию: «Риббентроп обходит Молотова, пасует Геббельсу, вместо уставшего Гиммлера гитлеровцы выпускают на замену свежего игрока Шелленберга, Мюллера удаляют с поля на первой же минуте за грубую игру…»

А судьей взять Чемберлена, он любит выступать арбитром в международных делах. Хотя нет, Чемберлен не годится, будет подсуживать немцам, лучше взять Рузвельта, ведь американцам пока до фонаря европейские баталии…

Динамовец, номер которого на футболке невозможно было разобрать из-за налипшей грязи, угодил мячом из выгодной позиции не в сетку, а в ногу армейца, и мяч выкатился за пределы поля. Корнер, так, кажется, это называется?

Капитан почувствовал, как щеку обжигает взгляд, а боковое зрение поймало отражаемое весенним солнцем блеск стеклышек пенсне. А губы капитана как назло в этот миг раздвинула дурацкая улыбка, отразившая на лице его игривые мысли.

— Ну их в жопу! Не могу я на это больше смотреть! — Опять раздался в ложе голос с сильным грузинским акцентом. — Позовете меня, когда наши сравняют счет.^[13]

Берия пробирался к выходу. «А у него маленькие руки и ноги», — первое, что отметил для себя капитан при встрече с наркомом внутренних дел. Подойдя к Шепелеву, Берия хлопнул его по плечу:

— Пойдемте, капитан, в ресторане поговорим.

— Федотова надо к «замээс» представлять, — догнало капитана, покидающего вслед за своим наркомом правительственную ложу, громкое мнение Ворошилова.^[14]

В ресторан стадиона «Динамо» нарком не взял никого из замов. За ним последовали только двое охранников кавказской внешности. Шепелева тоже сопровождала собственная охрана — все та же парочка, не разлучавшаяся с ним с самого вокзала. Разлучиться пришлось сейчас — их оставили за ресторанной дверью.

— Здравствуй, Любочка, здравствуй, красавица, — приветствовал Берия выскочившую навстречу с блокнотиком наготове официантку в сиреневом переднике и маленьком бумажном кокошнике. — Сделай нам две бутылки «Лыхны» и немножко закусить.

Показав капитану, чтобы тот садился, Берия бросил пальто и шляпу на соседний стул и остался в сером двубортном пиджаке. Шепелев, шивший себе у одного из лучших портных Ленинграда, чья работа не уступала заграничной, нашел пошив наркомовского костюма безыскусным, а ткань не слишком дорогой. Вот шелковый галстук Лаврентия Павловича, похоже, имел закордонное происхождение. Повесив свое пальто на спинку стула, капитан сел напротив Лаврентия Павловича. Если ни Сам, ни охрана не воспользовались гардеробом, значит, таковы привычки хозяина — не доверять посторонним свои вещи и вещи своих людей. Охрана — видимо, привычно для себя — расположилась за ближайшим столиком, но за таким, откуда не услышишь, о чем говорят.

В ресторане кроме них пропускала увлекательный матч лишь парочка, состоявшая из основательно нагрузившегося гражданина, скорее всего, товарища выше средней ответственности, и его молоденькой спутницы, заметно скучавшей со своим другом. Берия присмотрелся к парочке, внимательно и откровенно оглядел девушку, встретил ее взгляд, сделал ей приветственный знак рукой и вдруг, внезапно повернувшись к капитану, выстрелил в него своим первым вопросом:

— Чему это вы там улыбались?

Линзы пенсне отражали огни ресторанных многорожковых люстр. «Почему его пенсне все время, как ни встретишься с ним взглядом, отсвечивает? — пришло на ум капитану. — Глаз не видно». А поскольку глаз было не видно, делалось несколько жутковато. Капитан почувствовал, что выдумывать ничего не следует, не тот собеседник, чтобы его с первых слов знакомства без последствий обманывать. Придется сознаваться, ничего не поделаешь, раз так лопухнулся с улыбочкой. И Шепелев изложил свои фантазии о матче века, правда, в смягченном варианте.

Товарищ Берия хохотал, наклонив голову и положив ладони на лысину. Тряслись его плечи, колыхались щеки. Он не смог перестать смеяться, даже когда подошла Любочка с подносом и стала перегружать на стол вазу с фруктами, тарелки с салатами, пирожки и две бутылки сухого красного вина «Лыхны».

— За такую шутку можно и к майору представить, — сумел выдавить из себя Лаврентий Павлович, когда официантка уже успела открыть вино, разлить его по фужерам и скрыться за кухонной дверью. — Обязательно перескажу товарищу Сталину. Ему понравится. Гитлера на ворота, меня в защиту, я представляю.

Наконец Берия совершенно успокоился.

— Тогда товарищ Шепелев, я вам тоже смешную историю расскажу. Да, давайте пить и есть. Будем пить по-русски, без тостов.

Товарищу Шепелеву, пожалуй, было что возразить на последнее замечание, но он счел благоразумным промолчать.

— Так вот, — товарищ нарком залпом осушил полфужера, — едем мы сюда в машине с моим заместителем товарищем Меркуловым. Он кратко обобщает мне полученное из Ленинграда ваше личное дело. И говорит, что стреляет этот капитан так себе, ничего выдающегося, рукопашным боем не владеет и вообще не спортсмен. Как же, удивляется Меркулов, этот капитан так сумел отличиться и в Ленинграде, и тем более в Финляндии. Тогда я ему говорю: «Товарищ Меркулов, я вот тоже неважно стреляю и дерусь, по-вашему выходит, я тоже ни на что не сгодился бы в Финскую войну или в Ленинграде?» Он заерзал, понес какую-то лакейскую чепуху, пришлось прервать и объяснить, что для оперативного работника и даже для диверсанта важнее всего умение быстро соображать и мгновенно принимать важные решения. Правильно я говорю?

— Совершенно с вами согласен, товарищ народный комиссар…

— Бросьте, товарищ Шепелев, — перебил его Берия. — Называйте по имени-отчеству, мы в ресторане, а не на совещании. Знаете, как вы очутились в Москве, — это было произнесено без намека на вопросительную интонацию, и без паузы последовало продолжение: — Товарищ Сталин меня спросил, выздоровел ваш герой? Звоню в Ленинград, узнаю, что герой еще в госпитале. Что ж, интересуюсь, у вас так медленно лечат? Говорю, что у нас в Москве уже давно поставили бы человека на ноги. А они поняли это как приказ доставить вас немедленно. Что ж, тем лучше. Потому что по дороге сюда, на стадион, пришла мне в голову идея. Тем более наш главный врач Новиков заверил, что с вашим здоровьем все в порядке. Правда, порекомендовал отдых и хорошее питание…

Берия налил себе вина в опустевший фужер.

— Кому перешла ваша агентура? — Лаврентий Павлович неожиданно поменял тему. — Она же должна была кому-то перейти, когда вас командировали на фронт?

Вопрос капитану понравился. Вопрос человека, не понаслышке знакомого с оперативной работой. Шепелев почувствовал к грозному товарищу Берия профессиональную симпатию. Видимо, ему не приходится объяснять простые вещи. Кстати, тому же Алянчикову и некоторые оперативные азы не растолкуешь. Даже от Деда порой ему трудно было добиться понимания. А о Ежове капитану доводилось слышать, что тот был профессионально крайне некомпетентный человек.^[15]

— Старшему майору Нетунаеву, но он скончался от сердечного приступа как раз в середине января, когда я находился на Карельском перешейке.

— И все это время агентура простаивала, — это был уже не вопрос, а заключение. — Сейчас с ней тоже никто не работает. Скверно, скверно… Но об этом мы подумаем. Итак, капитан, вы служили в конвойных войсках, — Берия сделал еще один поворот в разговоре, — и должны хорошо знать лагерную жизнь, блатные повадки, словечки?

Почему-то Шепелев не сомневался — при всех якобы внезапных перескоках с темы на тему Лаврентий Павлович прочно держался магистральной линии. А все эти зигзаги разговора, видимо, не что иное, как его обычный способ ведения разговора.

— Конечно, хуже, чем заключенным, но кое-что известно.

Берия вытащил из вазочки пирожок, надкусил его, положил на скатерть рядом с тарелкой нетронутого салата.

— Вас финны ранили в руку?

— Да.

— Куда именно?

Капитан показал то место на предплечье, где навылет прошла финская пуля.

— Покажите шрам! — потребовал Берия, наливая себе остатки вина из первой бутылки.

— То есть как? — растерялся Шепелев.

— Снимите пиджак, закатайте рукав и покажите шрам, — нетерпеливо и властно повторил нарком. — Что вам, как маленькому, все разжевывать?

Более вопросов не задавая, капитан выполнил приказ. Снял пиджак и закатал рукав. Нарком вгляделся в шрам, розовеющий молочной кожей. На праздный интерес это не походило, еще меньше оснований имелось заподозрить товарища Берию в заботе о здоровье ленинградского капитана.

— Хорошо, — выдал заключение нарком внутренних дел. — Видно, что свежий.

Берия потерял интерес к ранению капитана, вернулся к вину и недоеденному пирожку.

— А почему так плохо пьете?

— На работе, — ответил Шепелев, возвращая пиджак на плечи.

— Пока не на работе. Работа у вас начнется вечером. А есть вам что мешает?

— Разговор, Лаврентий Павлович.

— Сейчас говорить буду я, вы будете слушать и есть, как тот кот из басни, понятно? И пить вино из абхазского села Лыхны.

Берия поднял фужер, движением руки повелевая капитану сделать то же самое.

— До дна! — приказал нарком.

— Хороший оперативный работник, — Лаврентий Павлович поставил пустой фужер на скатерть, — обязан уметь пить. Он должен быть способен при необходимости перепить того, кого разрабатывает. Если он не умеет пить, то лучше всего тогда… что?

— Разыгрывать непьющего, — проглотив недожеванный салат, отозвался Шепелев на внезапный вопрос.

— Правильно, капитан. Соображаете. Теперь представьте. В камере сидит, ну допустим, англичанин. И в ком он скорее заподозрит подсадку: в англоговорящем или в том, кто ни бельмеса не знает по-английски, с кем ему приходится объясняться жестами?

— В первом. Только…

— Так вот, — Берия не стал дослушивать мнение капитана, — то же можно отнести к хохлу, который на дух не переносит русских. Вы слышали об ОУН, капитан?

— Да.

— Они нам очень досаждают сейчас на Западной Украине. Как могут мешают становлению там Советской власти. Нечего объяснять, какое стратегическое значение имеет для нас этот район. Он граничит с Германской Польшей. Немецкие шпионы, большинство из которых принадлежит к ОУН, просачиваются сквозь границу, как вода в дырявую лоханку. Так вот, капитан. У меня родилась одна оперативная комбинация, когда я прослушивал от Меркулова ваше личное дело. Вы идеально подходите на роль главного исполнителя. Разговор с вами утвердил меня в первоначальном мнении, вы должны справиться. Но вы мне скажите, вы чувствуете в себе силы заниматься сейчас работой? Или вам требуется отдых? Хотите, я вам устрою сегодня же отпуск. В Сухуми, в санаторий? Будете дышать настоящим кавказским воздухом. Ничто так не лечит, как воздух Кавказа, никакие пилюли и примочки. Ну как?

Интересно, что будет, если он откажется от немедленной работы, сославшись на неважное самочувствие, слабость и какие-нибудь боли? Почему-то капитану показалось, что он знает ответ на этот вопрос. Сначала его действительно отправят долечиваться на курорт, а потом переведут на Дальний Восток или в Коми продолжать службу Родине среди лесов и болот.

— Я чувствую себя совершенно здоровым, Лаврентий Павлович. Более того, я уже устал от бездействия.

Шепелев, конечно, соврал, но где-то на одну вторую. От больничного безделья он действительно устал, но от курорта бы не отказался, сто лет уж не был. Поехал бы с радостью. Просто, чтобы отдышаться. Да и в коротких, ни к чему не обязывающих курортных романах есть своя особенная прелесть…

— Хорошо, — похоже, Берия и не ждал иного ответа. — Скоро… — Берия поглядел на часы, — через десять минут матч закончится, в ресторан набьются болельщики. Объявится и Меркулов. Я вас ему представлю. С ним будете дорабатывать детали и с теми людьми, с которыми он вас сведет. Но не сейчас, а потом будете дорабатывать, потому что прямо отсюда мы с вами едем к товарищу Сталину…

— К товарищу Сталину?!

— Так вы, капитан, и вызваны в Москву были потому, что вашими геройскими подвигами заинтересовался товарищ Сталин. Сегодня увидите нашего вождя…

Примечания

9

Имеют в виду Серова, наркома внутренних дел Украины.

10

Начальник медслужбы НКВД.

11

Командарм первого ранга.

12

Заместитель наркома внутренних дел по кадрам.

13

«Динамо» являлось командой НКВД.

14

Г. И. Федотов получил звание заслуженного мастера спорта в этом же, 1940-м, году.

15

Ежов — предшественник Берии на посту наркома внутренних дел. Не было ничего удивительного в том, что Берия отлично разбирался в особенностях оперативной работы — с 1921 по 1931 годы он занимал высокий пост в ЧК и ОГПУ в Закавказье.