7 | Чалдон

Александр Левинтов

В седьмой том собрания избранных сочинений философа и мыслителя Александра Левинтова вошли две новых книги – «Чалдон», написанный под ливнями и снегопадами черногорского города Цетине зимой 2019 года, и «Экстремальные истории», написанные самоизолированной весной 2020 года под г. Пущино на Оке. На обложке этого тома – Сизиф, который, кажется, добрался, наконец, до вершины и теперь понимает неизбежность быстрого скатывания камня к подножию, куда самому Сизифу уже не вернуться.

ИСХОД 2

Беглец с Енисея

Однажды в начале мая по высокой воде в наше селение пришло большое судно с солдатами. Они сожгли самый большой дом и объявили, что сожгут следующий, если через два часа не объявится хозяин. Этот второй дом был мой, и я вышел из лесу. Так они собрали двадцать человек. Нас клеймили в левое плечо, заковали в железы и посадили на судно, в трюм. С собой было разрешено взять заплечные котомки с зимней одеждой и инструментом. Мы прощались со своими семьями и односельчанами — навсегда, в слезах и с проклятьями.

Они набрали в других селениях ещё людей, а всего разными судами они набрали по Васюгану и Кети, по всему Нарымскому краю две тысячи человек.

На ночь мы останавливались и ночевали на берегу, вповалку, под охраной солдат, вооружённых ружьями.

Мы долго шли по Кети, потом по её притоку, тихой Озёрной реке, пока не дошли до небольшого озера, где нам велено было копать канал в речку Малый Кас и строить себе землянки и бараки. От какой-то неведомой болезни, а, может, от скверной еды и непривычной воды, начался мор — люди умирали чуть не каждый день.

Мы поняли, что это — верная погибель и взбунтовались. На работы нас расколдовывали от желез — мы этим и воспользовались. Солдат было немного, и мы напали на них врасплох, перебили всех и разбежались, кто куда. Я слышал потом, что тех, кто бежал вниз по Кети, домой, изловили и жестоко казнили — никто не дошёл до своих семей. Я же с товарищами бежал на восток, по Малому Касу, потом — по Большому, пока мы не достигли Енисея. Мы двинулись вверх по реке, пока не достигли Енисейска, расположенного на западном, низменном берегу Енисея, почти напротив устья Ангары.

Двое из нашей ватаги, человек в пятьдесят, остались в Енисейске, укрывшись у каких-то солдаток, мы же, держа в виду Московский тракт и обходя заставы и рогатки, двинулись на запад.

Здесь, на тракте шла своя, очень странная жизнь.

На восток тянулись длинные конвои: людей вели на каторгу, больных, занемогших и ослабевших — на телегах, всех — в одну сторону, безвозвратно: в Красноярский острог, в Братский, Усть-Илимский и далее в Иркутск, в Забайкалье, в Читу и за Читу, в страшные Шилку и Нерчинск, и ещё дальше, в Якутск и Охотск, совсем на край земли.

И даже выдюжив весь отведённый каторжный срок, человек не смел возвращаться домой и обязан жить навечно в ссылке. Лишь по личному изволению царя человек мог вернуться — кто ж может добиться до царского порога и соизволения? Простому человеку такое даже помыслить трудно.

Но люди бежали, всё равно бежали, по одиночке и малыми группами. И все им помогали, потому что сами были когда-то беглыми, ссыльными, обиженными или потомками обиженных.

И никто никого не расспрашивал. Давал приют и хлеб, а когда и копеечку. И каждый, как мог и чем мог, отрабатывал свой кров, а что ещё он мог предложить в своей благодарности?

Ватага наша быстро таяла и растворялась: в Томске многие решили возвращаться по домам, без которых тосковали и жизнь свою не представляли.

Я как старший и по возрасту и по уважению, не мог бросить товарищей, хотя и мне страсть, как хотелось вернуться в родное Васюганье, до которого, может, и бегу-то по реке-Томи и Оби всего неделю или две.

Люди оставались после очередного ночлега — трудниками в монастырях, работниками в хозяйствах или их принимали в семью примаками либо уходили на юг, соблазнённые рассказами об Алтае, преддверии рая, где течёт молочная река в кисельных берегах (так обычно описывается Катунь, приток Оби, поросшая богородицкой травкой и черемухой), где вершинные снега текут по лугам мёдом, где несть печали и одна чистая благодать, как в подоле Богородицы.

От Иртыша мы шли дорогой, которую я смутно помнил по нашему Исходу в поисках Васюганья.

И опять настала зима, и опять — как будто движемся по кругу: окрест всём одно и то ж, унылая и пустая равнина, редкие колки и мороз, мороз, к которому мы теперь гораздо привычней. И уже нет этого страха умереть и замёрзнуть, и волки не гонятся за нами, и впереди — хоть какая-то известность.

Так мы пересекли престарелый Камень и дошли до Волги. Здесь наша ватага окончательно распалась, и на запад я двинулся в одиночку.

Что есть человек

Как стать человеком. Как быть человеком. Что в человечестве человеческого. Человечество (печальный гимн)

Что есть человек

Потому что это невозможно помыслить, мы лезем в размышления о человеке.

Однажды я задал сам себе вопрос: на каком основании строятся наши размышления о человеководстве? Где та позиция, с которой мы можем это обсуждать и рассматривать? — Тут рефлексия невозможна по той очевидной причине, что опыта человеководства у людей нет, у нас просто нет оснований для философской рефлексии — мы неизбежно вынуждены начинать с некоторых и нескольких фундаментальных допущений, с нелепых и весьма идиотских предположений типа «предположим, что Земля имеет полицейскую форму» или «допустим, что Волга впадает в истерику». А с подобного зыбкого фундамента нас может понести в любую сторону и, так как любых неправильных сторон — бесконечно много минус одна правильная, можно с абсолютной уверенностью утверждать, что любое продолжение мысли после признания необоснованности оснований будет заблуждением.

Это не значит, что на этом надо прекращать размышления — в продолжении имеется свой смысл — но надо честно понимать, что ты стоишь изначально и сразу на ложном пути.

Разум

Первое допущение — человек разумен, а это значит — принадлежит разуму, а не наоборот, как полагают многие из числа самоуверенных.

Второе допущение — разум, в силу своей неописуемости, скорей всего не имеет никакого отношения к жизни. Как сказали бы пчелы: «наш пасечник, хоть это и невероятно, не жужжит и не летает». Он, разум, не только не подпадает под понятие живого, но и материальное ему также, скорей всего, не присуще. У разума нет координат, и потому можно сказать, что он нигде или везде — оба ответа будут гораздо точнее указания любого конкретного места пребывания разума. Для многих разум, Разум, ассоциируется и совпадает с понятием Бога. Не разделяя этой точки зрения, тем не менее необходимо признать весомость аргументов этой позиции.

Третье допущение — у разума есть некоторые характеристики, присущие ему и его порождениям, но неуместные в материальном и живом мире. Именно эти характеристики делают разум неподчиняющимся естественным законам типа тяготения. Разум вообще не поддается научным описаниям, определениям и измерениям, потому что наука изначально и последовательно идет по пути редукции разума в природе (и правильно, кстати, делает, что редуцирует разум, лишая природу таких вещей, как Добро и зло, воля, память, красота (гармония), любовь, мышление).

Итак, разум — это мышление. Мышление (Аристотель чаще употреблял термин intelegia — способность схватывать умом явления и процессы, осваивать и порождать идеи) есть работа со схемами и знаковыми системами, в схемах и системах, а также в переходах между ними. Мышление атрибутируется онтологиями как проекциями реальных и виртуальных миров и логиками как способами существования в этих онтологиях либо в переходах между онтологиями. Мышление, появляясь между нами в ходе коммуникации, кажется нам порождением коммуникации (а некоторые даже уверены, что мы — носители мышления и даже уверяют, что они мыслят мозгами, вообще, многие думают, что они мыслят, но это их трудности и заблуждения, не более того) — правдоподобней предположить, что, вступая в коммуникацию, мы просто подключаемся к мышлению и, подключившись, можем продвигаться по мышлению в меру своей мыслительной оспособленности, опыта мышления, внутренней лени (ломать голову — кому ж охота!) и множества других обстоятельств.

Мышление включает в себя также рефлексию (в гегелевском понимании рефлексии как связи между бытием и строем понятий), точнее, философскую рефлексию — мышление по поводу мышления. Это самомышление и познание мышления самим мышлением точно подмечено в Библии и Коране, где Бог непрерывно обращается Сам к Себе с разными замечаниями, отрываясь от коммуникации с человеком. Нам доступна эта рефлексия, а также рефлексия второго уровня — рефлексия рефлексии. Сколькими уровнями рефлексии владеет пасечник-разум, мы не знаем и не узнаем никогда — нам ведь еще жужжать надо, а не только рефлексировать.

Разум — это любовь. Идея любви не присуща природе и космосу, она не присуща и жизни. Ни одной, даже самой ласковой кошке, не придет на ум идеализировать предмет своих животных страстей — кота Барсика или котят. Любовь как способность к абсолютной идеализации, к символизации и иконизации объекта любви — вопреки природе вещей, любовь абсурдна с химической точки зрения (впрочем, с точки зрения начертательной геометрии или палеонтологии она не менее абсурдна), но — что поделаешь с такой сценой?: На замершем стадионе «Маракана» великий Пеле, прощаясь с футболом, говорит в дрожащий микрофон: «Двадцать лет я играл в эту игру, чтобы наконец понять, зачем я это делал. И я прошу вас, друзья, трижды повторить за мной это слово.» И он трижды произносит «amor», и трижды 200 000 человек на стадионе шепчут «amor». И еще около миллиарда людей у телевизоров и радиоприемников одновременно с Пеле и «Мараканой» прошелестели губами «Любовь».

А в фильме «Страсти по Андрею» Андрей Рублёв произносит пламенный монолог о любви, о её способности очеловечивать мир и самого человека, о том, что она придаёт смысл вере и самой жизни, но в английском переводе фильма употребляется вовсе не привычная и обычная love, а charity — милосердие, милостыня, подаяние, как рука помощи человека человеку и Бога — человеку.

Россия, застрявшая в дверях непрекращающейся гражданской войны, этой безумной игры в крестики-нолики погибших и пропавших, теряет разум — или разум покидает ее, и это верный признак наказания Господня. Имя этой потери — ненависть, или антилюбовь. И как ни увертывается нынешнее поколение советских и постсоветских людей от суда и покаяния, а суд идет, жестокий и справедливый — народ лишается разума в его ипостаси — любви.

Разум — это память. Порой сильно удивляешься, как, вроде бы только что найденное тобой, уже давно описано в античные времена. Дочь Неба и Земли (Урана и Геи) — Мнемозина (Память) — мать муз (что значит — «мыслящие»). Мнемозина противостоит Лете — Забвению, что родом из преисподней.

И странная вещь эта — память. Платон в «Теэтете» утверждает с помощью Сократа: все знания мы просто припоминаем, они существуют в мышлении и разуме независимо от нас и надо уметь пройти тропкой к ним (в этом, по мнению Платона-Сократа, и заключается педагогическое искусство — вовремя задавать нужные вопросы на припоминание пути к знаниям).

Привычки, нравы, обычаи — все это передается нам на семейном, национальном и общечеловеческом уровне вмененной памятью непережитого нами опыта.

Наконец, совесть — этическая память, самое загадочное явление разума. Буддисткая интерпретация совести как памяти о зле, свершенном в предыдущие реинкарнации, лишь частный случай общей трансляции этической памяти — через вероучения, религии и церковь, а также совершенно неинституированным образом, интуитивно, трансцедентально, как утверждает И. Кант.

Разум — это гармония (красота). Как говорят искушенные в разуме иудеи — «музыка небесных сфер». По-видимому, музыка как высшее проявление красоты и гармонии, и есть язык и речь разума.

Из гула, рокота и шума мира чуткое ухо поэта и музыканта выдавливает — не смыслы, но гармонии, но красоту. И художник, пристально вглядывающийся в мир, неважно какой — окрест или свой собственный, внутренний, все ищет красоту и, найдя, отдает полотну, краскам, кисти. А мы в этих мазках — когда с очевидностью «Сикстинской мадонны», когда в глубинной космической выси абстракций и композиций Василия Кандинского — находим красоту мира художника и приобщаемся к этой красоте и гармонии и, стало быть, к разуму.

У «Троицы» Андрея Рублева и у «Пьяты» Микельанджело мы тихо и восторженно входим под сени красоты и понимаем, что вступаем в путь к разуму, к нашему просветлению и умилению красотой мира, его разумности и ясной гармонии.

В. Лефевр, математик, психолог и методолог, отыскал в каком-то углу Вселенной звезду, издающую музыку — по его мнению, это и есть голос разума.

Разум — это воля. И разум стоит выше и вне причинно-следственных связей и суровой необходимости материального мира. Природа безвольна и слепа в своих решениях. Человек раздираем свободой воли разума и непреложностью законов материального, в частности, живого мира. Но в этом противоборстве двух стихий ценностные симпатии человека, безусловно, на стороне разума и свободы. Образно говоря, мы всегда стоим на пороге дома природы и пытаемся покинуть его, но, по слабости и трусости своей, не можем. Самое страшное и сладостное для нас — вечно манящая и недоступная свобода:

она послаще любви, привязанности, креста, овала,

поскольку и до нашей эры существовала

— утверждает о ней самый поэтический пророк. И последним хрипом нашей породы будет сдавленное и неудержимое «воли!».

В формулировке Шопенгауэра «мир как воля и представление» читается это разделение мира человека на разумную волю и непреодолимую, данную нам лишь в онтологических представлениях physis, природу, не ухватываемую, по Аристотелю, мышлением и деятельностью.

Разум — это Добро и зло. В этом проявлении разума мы совершенно одиноки и не встречаем никакого сочувствия в окружающем нас мире. Нам неоткуда черпать Добро и зло, ибо они присущи нам и только нам, но не природе, стоящей по другую сторону. Мне кажется, что стыд, первое робкое проявление Добра и зла, заключается не в том, что мы — голые, а в нашей обнаженности. У остальных — рога и шкуры, мускулы и крылья, скорость перемещения и способность к мимикрии, мы же полностью обнажены и безоружны, мы настолько не присущи в своей наготе природе, что готовы прикрыть стыд, ну, хоть ладонью. Последний кусок на тарелке — какая тварь откажется от него? — а мы, по первородности греха, стыдимся взять его, мы знаем, что это — нехорошо, недобро, нам вменено табу на последний кусок, и мы возьмем его только с чьего-то авторитетного разрешения. И откуда нам слышится этот авторитет разума? Почему мы так чётко и сразу отделяем Добро от зла?

Стыд — первый удар совести в нашу дверь. Стыд можно подавить — и тогда ты возвращаешься в свой животный протерозой, становишься бесстыдной частью природы, которая и сама бесстыдна и бессовестна.

Как же нас угораздило стать разумными? — о, то была глубочайшая трагедия жалких приматов, разыгранная в роскошных космических декорациях!

Трагедия антропогенеза

Когда разуму понадобилось воплотиться, скорей всего, с целью воспроизводства и некоторой материальной укоренённости, а, может, просто забавы ради, он разыграл тяжелую драму. Дальнейшее рассуждение во многом базируется на работе Ю. Бородая «Теория антропогенеза».

На Земле был выбран в качестве живого носителя разума один тупиковый и близкий к вымиранию вид приматов. Они были всеядны, скорее плотоядны, чем плодоядны (согласно книги Бытия переход от плодоядности к плотоядности был результатом познания Добра и зла), были прямоходящими. Прямохождение в наибольшей степени коснулось самок, особенно при родах и менструациях («в болезни будешь рождать детей» Быт. 3.16). Главное же, эти несчастные испытывали не периодический, а постоянный сексуальный голод. Падеж поголовья самок привел к формированию гаремной социальной организации, когда вокруг «вождя» вьются самки с детенышами, а по периферии влачатся молодые самцы, изнывая и скуля от неудовлетворяемого сексуального голода.

В борьбе за обладание самкой хищные и несчастные каины убивали своих братьев и отцов-владельцев гаремов. Все до сих пор найденные мужские черепа этих обитателей пещер проломлены: камнями, дрынами, дубинами. Непрерывные и кровавые драки вели к самоуничтожению вида — эволюция допускает внутривидовую войну на самоистребление, если заходит в тупик.

Разум останавливает свой выбор на этом вымирающем, обречённом племени именно потому, что жизнь, природа отвернулась от них, убедилась в их противоестественности: разуму чужда природа и естественность.

Среди сексуальных агрессоров находятся те, что смогли найти выход из этого отчаянного положения, смогли удовлетворять похоть, не убивая себе подобных. Эксплуатируя собственное воображение, они достигали сексуального удовлетворения: первой женой Адама была виртуальная, воображаемая Лилит, кошмарный дух ночи и пустыни, прилетавший ниоткуда к изнывающему в сексуальном ажиотаже Адаму. Дети Лилит — подлинная плацента человечества: эльфы, феи, гномы, тролли, сильфиды, саламандры и прочие виртуальные монстры.

И этими духами владели те, кто перестал участвовать в общих драках, кто первым сказал «не убий», кто увидел в отце не смертельного врага, а объект стыда и совести, кто, в отличие от собратьев, вёл достаточно уравновешенный образ жизни, не страдал от ран и ушибов, полученных в братской междоусобице, кто, благодаря этому, становился лучшим охотником, а потому и питался лучше других.

Так в стае появились маги, кудесники, шаманы, жрецы, изменившие губительную трёхзвенную социальную организацию на спасительную четырёхзвенную.

Они спасли вымирающий вид, но в обмен за спасение привнесли совесть. Человек произошел от совести, в переходе от отцеубийства к почитанию отца и предков. Вслед за совестью, за разделением Добра и зла разум овладел в человеке и другими своими ипостасями. Человек стал homo sapiens, живой и самовоспроизводящейся противоестественностью. Последнее, что далось и осело, — мышление. И как последнее, оно стало ведущим.

Жуткая и мрачная трагедия антропогенеза, насилие, свершённое разумом над бедной плотью, наш несчастный и противоестественный дебют осознается во всех антропогенетических и космологических мифах, от самых примитивных и архаичных до современных мировых религий. И мы до сих пор содрогаемся от первородного греха и непонимания, за что же нас так за познание нами Добра и зла…

Мы, воплощённый разум, теряемся в догадках своего пребывания и эти поиски ответов на принципиально неразрешимые вопросы и составляют основной смысл и цель нашего пребывания. Забудь мы задавать себе вопросы собственного существования — и мы перестанем быть нужны разуму и, с очевидностью, погибнем как люди (а другими мы себе себя и не мыслим и более всего боимся стать животными, озвереть, оскотиниться, впасть в природу и слиться с ней до неразличимости).

Душа и совесть

По коптским верованиям душу буквально вколачивают в плоть, и она стенает, покидая райские кущи для суровых испытаний и искушений во плоти. Современные талмудисты уверены, что мир содержит столько еврейских душ, сколько букв в Торе, и эти души способны к перевоплощениям. Древний христианский спор о том, является ли душа лишь монадой Духа или существует сама по себе, до сих пор не завершён. Одна из позиций заключается в том, что души покидают для воплощения Дух, а затем возвращаются вновь в Дух, теряя личностные характеристики и декомпозируясь, но оставляя память о жизни и возвращаясь остатками и осколками прежней личности в новых людей — и тогда мы говорим: «в картинах Микеланджело жив дух Аристотеля, а в картинах Рафаэля ожила душа Платона», мы находим отдалённые отголоски и отзвуки душ наших родственных и духовных предков, душа Пушкина малыми искрами живет во многих русских поэтах и в этом смысле он — подлинный гений, то есть «порождающий».

Душа, покидая для воплощенной жизни Елисейские поля пребывания Духа, сохраняет с ним непрерывную связь, постоянный диалог по каналу связи, называемому обычно совестью. По этому каналу она получает доступ к авторитету Добра и зла. Совесть — негенетическая память о всем предыдущем этическом опыте всего человечества — ведь душа — от Духа пришла и в Дух вернётся с добытым в жизни нравственным опытом, а не рассказами «а он пошел, а она сказала, а он его — раз, а тот ему — раз, а потом наши как дадут им» — ради этого стоит ли воплощаться?

Бережём ли мы свои души, не бережём ли — не нам они принадлежат, а мы им. Как не нам принадлежит голос совести. И чем свободней мы, тем громче этот голос, и чем совестливей мы, тем свободней и легче живём и дышим.

«Homo ecce! — «cе человек!»

История и культура человечества полны озарений о человеке, его природе, происхождении и назначении. Собственно, весь путь человечества озарён самопознанием, и жизнь каждого из нас светла в меру этой озаренности. Мы всегда находимся в собственном утре и утре всего человечества, и даже последний вздох нередко — очередное, уже последнее в этой жизни озарение своего существования.

Перечислять или пытаться как-то систематизировать, типологизировать эти озарения — задача заведомо абсурдная — ведь ещё не вечер, ещё только утро, и что нас ждёт впереди?

Я же вспоминаю только самые сильные из озарений и приведу их не цитатно, а как запомнились и понялись.

Платон: о серьёзных делах и вещах, например, о Боге, надо говорить серьёзно, о вещах несерьёзных надо говорить играючи: человек — любимая игрушка Бога, не только уже порядочно заигранная, но и бережно хранимая, например, у Христа за пазухой.

Христос: Я есть — это не только самое сакральное и грозное имя Бога, но и признание того, что Бог во Мне, что Я, как человек, есть Его воплощённость и носитель Его сути и пути, который для человека — крестный, а сделан тот крест из Древа Жизни.

Кант: нравственный императив заключается в том, что человек должен во всяком случае поступать так, как если бы от его действий зависела судьба мироздания или, иными словами, никогда не должен превращать других людей в средство своих действий и не допускать, чтобы его использовали как средство — отказ от средствиальности человека означает и отказ о его целесообразности; мы живём не с целью, а благодаря трансцедентально полученным ценностям.

Гёте: человек — это природа, которая познаёт самое себя, мы, стало быть, есть рефлексия природы.

Дарвин: в эволюции видов человек занимает особое место, скорее всего, он вообще не имеет к эволюции никакого отношения.

Достоевский: красота спасёт человечество и — я не приемлю вселенского счастья и гармонии, построенных на всего лишь одной слезинке замученного ребенка — зло неизбежно, но не фундаментально…

Ницше: человек только тогда человек, когда преодолевает в себе рабскую природную сущность и ещё более рабскую сущность раба Божия. Человек становится человеком, только преодолевая свою природу и выходя за рамки своей человечности.

Фрейд: самый мощный и распространенный комплекс — Эдипов, в нас неистребима совесть отцеубийц во всю историю человечества.

Рикер: человек — это место встречи, встречи других людей, а главное — Разума и природы.

Хайдеггер: человек — это единственное существо, вынужденное постоянно доказывать своё присутствие в мире своими размышлениями, и когда он выпадает из мышления, он выпадает из самого себя.

Лефевр: через человека проходит вселенская ось этической асимметрии, золотое сечение Добра и зла, и каждый из нас ответственен за сохранение этой гармонии.

Штайнзальц: последняя битва при Армаггеддоне идёт непрерывно и ежечасно, и мы участвуем в этой битве нашими делами и мыслями. Злые мысли чёрными демонами окружают и жалят нас, превращая нашу жизнь в ад, добрые мысли порождают светлых ангелов, несущих нам рай.

Бородай: человек имеет трансцедентальное происхождение и трансцедентально совестлив, человек несовместим с природой и, оставшись с ней наедине, погибнет, самоистребится.

Я, чалдон: только в отрицании себя человек становится человеком, по мере преодоления в себе нечеловеческого и сообразно образу Человека в себе.

Встреча с Разумом

Она уже состоялась и продолжается. Мы находимся в непрерывном контакте с разумом. Это не патронаж и не опыты на кроликах. Разум живёт нами, людьми, имеет живую форму своего существования. Возможно, у него форм существования много.

Что ждёт нас? Будем ли мы покинуты разумом или сами покинем его? И сам разум — насколько он вечен и нет ли и у него путей к банкротству? — эти вопросы уже не столько из пчеловодства, сколько из пасечниковедения…

Ну, вот и завершилось это небрежное и, как и было сказано в самом начале, неверное, неистинное размышление. Я не ставил перед собой цель — достичь или построить истину: это невозможно. Но я проделал путь — и это оправдывает меня, если же у читающего и прочитавшего появится свой — короткий ли длинный, Бог весть, — путь размышлений, то и в добрый час.

Что будет человек

И помни весь путь, которым вел тебя Господь

Втор. 8.2

Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!

Рим. 11.33

В конце времён люди, вероятно, будут жить долго, как и в начале времен — сотнями лет. Эти Мафусаилы всем остальным радостям и ценностям жизни противопоставят саму жизнь, ее продолжительность. Естественно, что репродукция окажется весьма второстепенным делом: эгоизм стариков не будет выходить дальше сексуальных удовольствий и удовлетворения изысканного сексуального спроса. Роды за пределами ста лет, даже для 600-800-летних будет казаться чрезмерной затеей, как это было с 92-летней Софонимой, невесткой Ноя, которому при ее родах было уже под четыреста.

Продолжение рода будет сдерживаться старческой мудростью и безволием: «нет человека — нет проблем» — будут говорить древние потомки на возможные окрики и понукания демографов и политиков к размножению. Падение рождаемости в условиях роста продолжительности жизни не будет выглядеть катастрофически, более того, оно создаст социальное спокойствие и убаюкивающую социальную уравновешенность. В вечном споре отцов и детей дети проиграют решительную битву — они просто перестанут появляться на свет или их будет меньше медленно уходящих со света. При медианном (среднем) возрасте населения около ста лет это непременно должно случиться и, так как люди сами будут заинтересованы в сокращении своей численности во имя увеличения продолжительности жизни, то и мер по предотвращению падения рождаемости предприниматься не будет. Лозунг «во имя будущих поколений» будет замещен на «во имя нашего бессмертия\долголетия».

И вот, наконец, родится последний человек, Адам. Он переживет свою бездетную Еву, как когда-то первая Ева пережила своего многодетного мужа.

В тихом и мудром, сосредоточенном одиночестве последний Адам создаст себе новую виртуальную жену, Лилит, и наплодит с ней во мраке ночей новые виртуальные существа, духов, бессмертных и бестелесных.

И когда это исполнится, сознание Адама побелеет и просветлеет, на его экране не останется ничего, кроме ясного и яркого света. Кончившуюся пленку с фильмом жизни Адама вынут из аппарата, положат в коробку, но ставить ее будет некуда — так как продолжения стеллажа для будущих зрителей нет, то и проблем хранения нет ни этой последней, ни всех предыдущих жизней людей. Как и не было их — только кости да зубы, только остатки жизнедеятельности и культуры кучками экскрементов или потерявшими функции, а потому никому непонятными и ненужными сооружениями, приборами, машинами.

И останутся лишь безразмерные, нематериальные и бессмертные духи, новые субъекты Космоса и Разума.

В космологии выделяют два важнейших принципа моделей Вселенной: безантропный (безотносительный к человеку) и антропный. Антропный, в свою очередь, представлен слабым принципом (человек или вообще разумный субъект может присутствовать во Вселенной) и сильным (человек или разумный субъект с необходимостью присутствует во Вселенной для ее наблюдения, изучения, познания и освоения). Я же придумал очень сильный антропный принцип: Вселенная такова, каков выбор познающего ее человека или разумного субъекта.

Если принять этот принцип, то из него вытекает следующее:

1) Вселенная единственно представлена, если мы одиноки в Космосе, и представляет собой множество миров, если имеется множество космических субъектов.

Во втором случае возможно взаимопроникновение и взаимопересечение миров, которое мы можем наблюдать как явления Бога или дьявола.

2) Вселенная находится в процессе динамического разворачивания и последовательных перевоплощений адекватно разворачиванию и изменениям наших представлений о ней. Иными словами, Вселенная существует объективно в силу и в мере субъектности ее познания и моделирования. Мы обладаем субъектностью, противопоставляя ее объектности окружающего нас мира: по мере расширения сферы объектности исчезает другая, чужая субъектность, субъектность других разумов.

3) Наконец, мы создаем Вселенную «под себя», но мы до сих пор не определились с «последней ценностью». В качестве основной альтернативы выступает выбор между «бессмертием-жизнью» и «Добром и злом». Как только мы осуществим этот выбор (если мы его осуществим), наша Вселенная приобретет некоторый вектор развития, и мы сможем считать свою миссию выполненной. Пока же мы живем в четырехмерном пространстве:

Попробуем описать каждое из этих пространств. Но сначала — несколько слов обо всем этом пространстве и его координатах.

Хорошо математикам и прочим программистам в их уютном бинарном мире плюсов и минусов, нолей и единиц. Чуть в стороне от них, то есть в реальности, Добро вмещает в себя зло и противоположно злу (старая иудео-христианская проблема), бессмертие противоположно жизни, но жизнь противоположна смерти, а не бессмертию. Реальные бинарности либо асимметричны, либо противоположны с некоторыми искажениями. Именно поэтому, слава Богу, не математизируемы и не программируемы. Они лишь допускают возможность абстрактного редукционизма до прямого и полного противопоставления.

А коли так, то и все это пространство — слегка кривое зеркало, с ловушками и эффектами, кажущимися нам искажениями и обманами. Нам не хватает слепоты веры и доверия этому пространству, и всё-то нам кажется и мнится, что, если вглядываться в него попристальней и в более мощный телескоп-микроскоп, мы увидим его истинную прямизну. А оно истинно кривоколенно. И в этих искривлениях заложен глубокий смысл — по прямолинейному пространству мысль и воображение скользят бесплодно, ни на чём не задерживаясь и не испытывая шероховатого трения искажений. Мир слегка не в фокусе, чтоб мы могли останавливаться в своём потоке мыслей на мутных тенях идей.

Нам вменено быть склонными и причастными к Добру. Как утверждает и доказывает В. Лефевр, предпочтение между Добром и злом проходит по «золотому сечению» — 0.62. Это значит, что мы лишь склонны к Добру, но не принадлежим ему. Это — первая трагедия. Наше несовершенство и не беcспорная принадлежность Добру усугубляется не только свободой — свободой выбора между Добром и злом, но и тем, что мы совершенно не знаем и путаемся с содержанием Добра.

Другая трагедия заключается в гамлетовском вопросе:

Что благородней духом — покоряться

пращам и стрелам яростной судьбы?

Иль, ополчась на море смут, сразить их

противоборством? Умереть? Уснуть?

— И видеть сны, быть может…

какие сны приснятся нам во сне?

Вот, что пугает нас, вот в чём причина

того, что бедствия так долговечны.

Жизнь — это Добро? Но жизнь не совместима с бессмертием по природе своей, как Василиса Прекрасная не совместима с Кащеем. И, следовательно, бессмертие — зло? Но как быть тогда с бессмертной душой, бессмертием Бога, беcсмертием Гомера и других великих, бессмертием как высшей мечтой и ценностью? А если жизнь — зло, то смерть — Добро?

И там, где мы видим тяготение людей к жизни как к Добру, мы видим почти животную, упорную борьбу за своё здоровье и долголетие, превращение жизни в сплошное тягание железа и диету, в рационализацию жизни и её уничтожение, таким образом. И здесь же мы видим предательство во имя жизни и трусость во имя жизни, мы видим утробное, почти звериное материнство и презрение к прожитой почти до конца жизни своих родителей.

Если неровный квадрант «жизнь как Добро» орошается мелкими и постоянными заботами ни о чём и по пустякам, то противоположный ему «бессмертие как зло» — как из ведра, обухом по голове, пыльным мешком из-за угла.

Здесь мы погружаемся в глубокую, пещерную, абсолютную темень и первое, что теряем, — время. Странно, но эта потеря воспринимается как бесконечность. В «Божественной комедии» Данте ад страшен не своими муками, а их бесконечностью.

Вторая потеря — потеря себя как субъекта действий. Потеря собственной субъектности невольно и однозначно значит для нас практически всё в себе. В злом бессмертии мы объективируемся — и, как знать? — не является ли Космос и мы вместе с ним омертвлённой объективацией чьей-то субъектности? И тогда горестный вопль Ницше «Бог умер!» — может быть, самая высшая догадка человека о происходящем вокруг него мире.

Потерянное пространство — пространство покоя и позабывания, эллинами оно описывается как пространство за рекой Летой: вот излучина, поворот, последний взгляд на жизнь и оставленных живых, последнее воспоминание — и полная потеря памяти о том. Лета несет на своих водах нового путника, потерянного, потерявшего всё, потерявшегося в небытии.

И ещё.

Любое бессмертие — потеря смысла и сюжета: они невозможны в силу бесконечности бессмертия, мыльные оперы — жалкие пародии на бессмертие — тому непочтенное доказательство. Бессмертное зло к тому же ещё и не имеет морали, которая ставится в конце любой жизни и басни.

Так определились первых два пространства — трагическое «Добро как жизнь» и потерянное пространство «зло как бессмертие».

«Добро как бессмертие» — модель, описанная в «Космическом субъекте» В. Лефевра, мир, подчиняющийся нравственному императиву И. Канта и второму началу термодинамики, которые по сути — одно и то же, мир тепловых машин, терпеливо борющихся с энтропией Вселенной, пыхтящее и работающее наджизненное пространство слепящих бездн, медитативная сосредоточенность на восходяще-нисходящих потоках сознания. Это пространство сосредоточения на себе одновременно и беспредельно эгоистично и беспредельно альтруистично, ибо забота о Вселенной при сильном и очень сильном антропном принципе есть забота о себе самом, а забота о себе — печение о Вселенной.

В представлениях многих древних народов (египтяне, эллины) душа (маленький ребенок) — фигурка в руках человека, идущего в царство мёртвых. Это — несомненный образ себя, который имеет свой образ себя, ибо то, что имеет образ — лишь остаток предыдущей инкарнации. А у того образа — есть свой осколок предыдущей инкарнации — и так до первого воплощения души многие сотни и тысячи лет. И каждый несёт в себе не обрывки событий, а лишь их этическое содержание, называемое нами совестью: чем дальше мы продвигаемся в «матрёшку» своих образов, тем более властно звучит в нас голос совести. И это значит, что миф («рассказ об истинном») — продукт коллективной, чаще всего этнической совести.

Так как масштаб здесь решительно не играет никакой роли, то эта матрёшка может быть вывернута наизнанку и рассматриваться как субъект космосостроительства.

И, наконец, «зло как жизнь», злоба дня, суета и маета невнятного потока будней, бестолковщина и вопиющая о самой себе, а более ни о чём актуальность, вихрь информационного мусора, пыль дорог, а более — бездорожья, тщательная тщета дел, бед, дней, полное рассеяние попусту и до пустоты, опустошённости, усталости. В рассеянном свете дня неуместны тайны, романтика, мистические озарения и вспышки — какие могут быть вспышки при свете дня? — они бесполезны. Здесь, в этом суматошном пространстве броунады на ковре и под ковром есть лишь хлопоты о пользе. Да, здесь не до Добра, здесь выбор лишь меж пользой и вредом. Освещённая повседневность и здравосмысленность этого пространства позволяет нам не подыхать с голоду, получать по заслугам и за труды, выполнять расписания и обязательства и ожидать того же от других.

И пока мы не сделали ставку на «последнюю ценность», пока пространство наше пёстро и небинарно, мы ещё присутствуем во свободе и не знаем неумолимости избранного пути.

И пока мы такие, мы — человеки, но, свершив свой жребий, мы образумимся до неузнаваемости, и что будет тогда человек без слабости свободы?

Добро, подобно здоровью, не имеет позитивного содержания — сюда можно складывать и штабелировать всё подряд.

Жизнь не имеет отрицательного содержания — мы не можем сказать, что жизнь есть не смерть, потому что смерть присуща только родившимся, а не родившиеся и не живут, и не умирают.

И потому так долог, сложен и безнадёжен путь к истине, которой, возможно, и вовсе нет.

На Востоке говорят — срок жизни одной души 3000 лет. Для человека это неслыханный срок, почти бессмертие. Гомер еще не прожил столько. Дряхлая и ветхая, истаскавшаяся по мукам перевоплощений, душа сходит на нет в своей последней инкарнации. И это исчезновение всегда связано со злодейством и святотатством, потому что высшее святотатство — покидание Духа.

Конец ознакомительного фрагмента.