Тео!

Александр Левин, 2023

История одной любви. Безымянный художник поет ностальгическую песнь к матери и брату.

Посреди песчаной проселочной дороги неровной лентой вихляя меж редкого, но густо окрашенного хной кустарника, уходит в темнеющую зелень хвойного леса струя сиреневого, мерцающего света, пронизывая легким, элегантным мазком в завихрениях акварельной кляксы — густой, вязкий туман.

Небо клубится тёмно-фиолетовыми жирными мазками пышных туч и периодически пробивается, точно кость собаки, предвосхищающая ливень, древовидная нить молнии, прорывая льняную ткань небесного холста. Грома нет, но, судя по мыльному горизонту, у соседней деревни — скоро ударит изо всех сил, сотрясая твердь земную и заставляя тощебрюхих шакалов выть в полях в густую бездну. Широкими и глубокими, но неровными линиями, мерцающая глубина сиреневого и тонкая полоса над ней серого, уводит караван курчавых облаков за еле виднеющуюся дымку полупрозрачных бликов к далёкой полярной звезде. Глубина эта пульсирует на горизонте и вводит в состояние покоя и сладостной неги. Сумерки тают под натиском черничной наготы приближающейся ночной мглы. Становится прохладно и колючая сырость набегает, равно как и стелющийся по дороге молочный туман со стороны леса, крадучись.

Брызги пурпурного, крайне своеобразно, как мне видится, дополняют замшелый, с редкими проплешинами, грязно-серый подклад на бархате моего камзола. По крайне мере, я думаю, что это камзол. Длинную одежду, зауженную в талии, которую, видимо, носили под кафтаном служащие из далекого, прекрасного прошлого, я нашёл на чердаке в огромном чугунном сундуке. Камзол, я имею ввиду. Не брата. Тео был со мной всегда, сколько себя помню. Поэтому искать его смысла не имело. Камзол же лежал на дне древнего сундука, а под ним, в плащаницу укутанный, под тлеющей от сырости и плесени, разобранный лакированный треног, палитра и двенадцать слегка помятых серебряных тюбиков краски.

Камзол сейчас промок от осенней мороси насквозь, и шелковые нити на крупных, латунных пуговицах совсем обвисли так, что не застегнуть. Старый совсем. У широких рукавов у запястья крошится алый бархат и лëн у воротника стирается в пыль. Не восстановить теперь. А ведь я его нашëл в один из солнечных погожих дней сухой осени после тяжёлого трудового дня на ферме, где мы держим крупный рогатый скот и выращиваем рожь. Как сейчас вспоминается этот вечер: мы разбрелись с братом по нашему семейному дому кто куда, больше в этот день работы не предвиделось. У сеялки колесо поменяли и крепления штанги затянули. Все основные работы по ферме выполнили. Тео после душа и постного ужина, состоящего из холодного мяса и вина, ушёл в библиотеку просматривать финансовые бумаги, так как налоговая в последнее время слишком часто стала выискивать пробелы в отчетах. Брат считал, что наш сосед Хамме поспособствовал этому напрямую. Якобы зарится на наши угодья. «Неудивительно, — говорит Тео, — почти сто двадцать гектар чистого чернозëма. Кто бы не хотел атаковать таких, как мы.., сирот? — и смеëтся. Заразительно громко смеется. Хамме живёт в пятнадцати километрах от нас и занимается выращиванием только кукурузы. Хамме восьмой десяток. Он старый и жадный и у него совершенно нет детей. Странный. Я его боюсь. Точнее, его густой, волокнистой, фиолетовой бороды. Я написал его портрет в июле перед засухой. Борода была седой и курчавилась. Он специально к нам приезжал по этому поводу, когда прослышал, что дела у нас идут так себе. Селение у нас маленькое, слухи ползут быстро. Тео сидел за счетами, искал развлечение за книгой в гостиной, а после лежал на тахте, обитой шкурой выставочного яка, у панорамного окна; я курил трубку на чердаке и покрывал себя пылью вековой давности да ароматами сухой лаванды. Это место придумала, кстати, моя маменька. Наше с ней укрытие. Она, как и я, очень любила чтение. И, как известно, для усвоения и удовольствия от погружения, требуется комфорт и тишина. Прекрасный вид на фон, за которым бы разворачивалась «уальдовская» пастораль, и нет, как нам с мамой виделось, препятствий для реализации такого места для медитации и чтения. Папенька думал, что она просто отлынивала от работы на ферме, ровно так мыслил и мой брат, ни в чем не уступавший отцу, который был силëн как внешне, так и духом.

Я выбрал в этот раз для чтения томик Эмили Дикинсон. Но сосредоточиться мне никак не удавалось.

Давеча мы немного разошлись во мнениях с братом по кое-какому вопросу и меня это тревожило. Мне было немного за него обидно. Тео вдруг повзрослел и совершенно не учитывал моë мнение. Ему, после одной любовной неудачи с русачкой из соседней деревни, на мой взгляд, было совершенно некуда девать необъятную, скорее всего, нечистым данным, страсть к поползновению перед богом прибыли золотой казны и похотью. Поэтому теперь мы с ним после ужина редко сидим у окна, играя в покер, как это было раньше (до Светланы Алексеевны) — маргиналия.

После смерти родителей поместье оказалось нам чуждым. Некому было звать нас по утрам на завтрак и некому было учить нас хитростям хозяйствования на ферме. Нас теперь мало связывали прошлые интересы. Тео пришлось в срочном порядке осваивать бухгалтерское мастерство и основы делопроизводства. Вроде бы получалось. Управляющего и дюжину батраков он привез откуда-то с забайкалья. А ведь ему было-то всего девятнадцать лет. Тяжело в ранний час расцвета мужественности и познания ароматов Эроса взвалить на свои юные, покатые плечи, груз мудрости седых волос. Родни почти не осталось, так что заботиться о нас теперь было некому, кроме Тео. Тётушки проживали в Бельгии и потеряли интерес к нашей семье после смерти мамы. Тео говорит о том, что им стыдно за меня и заботиться обо мне совершенно незачем. Оставаться до конца своих дней финансовоя обузой? Смешно! «Задумайся, брат», — говорит Тео.

Когда мама вышла замуж за простого сына чиновника из далекой губернии, большая часть родни тут же от неё отказалась. Это была юношеская гармония ветра и ароматов лаванды. Так говорит мне Тео и я не сомневаюсь в его словах. Последний раз, когда я видел тётю Камиллу и кузину Роксану, прогуливающихся по парку, им было уже глубоко за семьдесят. Тео прав. Сколько пришлось бы выложить юристу для оформления кадастровых ордеров и доверительных бумаг — это ещё тот вопрос, а после, — говорит Тео, пришлось бы каким-то образом делить ферму между всеми нами и сделать так, чтобы часть наследства, причитаемая тебе по праву, шла на содержание пребывания в пансионе. «Чудно нелепый коротышка.» — говорит Тео захлебываясь лютым, дьявольским хохотом.

Я не хотел быть безвольной игрушкой. Мне нравилось быть с могучим Тео и жить среди окружающих меня с раннего детства предметов родного обихода. А если бы тётушки решили по-другому, то про семейный особняк пришлось бы забыть вовсе. Тео говорил, что библиотеку нужно будет продать если мы понадобимся. Он до сих пор думает, что читать на родном языке я не умею. И книги для меня лишь прохлада и леность осенним днем. Ему кажется, что я просто выискиваю картинки, а не слова, отпечатанные сотни лет тому назад предками словистами. Ну да ладно. Он сейчас заботится обо мне. Ему виднее конечно. Поэтому он предложил мне подписать кое-какую бумагу и так смотрел на меня страшно, что я просто поставил свою подпись внизу. Это случилось полгода тому назад. Тяжëлые были времена. Теперь Тео мой формальный опекун, несмотря на то, что младше меня на три года. Нам было хорошо вместе, чего же более желать.

Мы жили в прекрасном особняке, построенном под влиянием архитектуры Тюдоров, с белым фасадом, остроконечными крышами и рыжими кирпичными трубами, по осени утопающими в сером дыму. По сей день этот дом украшают и змеевидные тени и чужие вздохи. Особняк вмещал в себя десяток светлых спален с широкими панорамными окнами. Часть комнат пустовала: накидки на мебели цвели разрастающимися композициями из прозрачной паутины, дрожащей на сквозняке и ядовитые оттенки тёмно-фиолетовой плесени украшали побеленные некогда стены новыми узорами. Две гостиные, соединённые лишь деревянной аркой, сигарная комната, укреплëнная тяжёлой дубовой мебелью, да старенький камин, охраняющий огонëк сердца дома. Важная же часть семейного интерьера — просторная библиотека, ухожена и чиста — я следил за ней лично: протирал пыль, переворачивал залежавшиеся доминиканские сигары в хьюмидоре, следил за гигрометром и полировал медь. В кабинет отца, мы не заходили вовсе первое время — ещё были свежи воспоминания крепких, увесистых оплеух хозяйственника, практикующего английский бокс.

Кладовые ломились от запасов солений, сыров и разнообразных видов копчёностей. Погреба были наполнены бочками с вином из Медока, Барсака и Краснодарского края. Помимо старых барриков, отец привёз несколько бочек Шато де Талю с красным вином, потенциал развития которого мог составлять пятнадцать лет, а то и больше! И счастью его не было предела. Вино могло бы ещë выдерживаться полгода, но мы на семейной дегустации единогласно решили подержать в колыбели Каберне Совиньон до полутора лет. К последней бочке из трëх, купленных им до его смерти, мы еще не прикасались. Хватало стеллажей с ординарными винами. На этом всё.

Ну а через полгода в отдельной кладовой мы нашли еще шесть барриков прекрасно сохранившегося Haut-Médoc, урожая старше моего рождения. Тео тогда решил пригласить сомелье для оценки качества и ценности этого вина, чтобы продать его после и закрыть часть долгов по аренде земельного участка. Я не спорил. Он так и поступил.

В еде мы особо не нуждались, запасов кладовой хватало, как минимум, на несколько лет. Если бы не мудрость и природная хозяйственность папы вероятно, нам с братом пришлось бы совсем несладко. Кухня была оборудована талантливым печником далёкого прошлого. Печь украшала почти всю заднюю стену, прилегающую к западному флигелю; и прошлую зиму, ровно три месяца со дня смерти мамы, мы сидели в плетёных креслах у огня и за разговорами о прошлом лакомились ломтями вяленого мяса, запивая их лучшими бордосскими винами, которые можно было найти в частных коллекциях на многие мили к Северо-Западу от нас.

Несмотря на всю устроенность, наш дом со временем казался нам с братом излишеством, но терять мы его, конечно, были не намерены. Слишком много лет семейному древу, поколениям, проживающим когда-то в нём, чтобы лишиться его ради лёгкой жизни среди городских удушливых экстерьеров. Поэтому после нескольких писем с обеих сторон, наполненных противоречивыми, но яркими аргументами, тётушки решительно отказались брать на себя ответственность и сняли все формальные притязания на наследство, только если мы останемся в усадьбе и будем поддерживать огонь в очаге. Мы вздохнули с облегчением. Но денег на жалованье повара и обслуживающего персонала дома не хватало. Всё теперь не так, как было при отце с матерью. Приходилось готовить на кухне самим, а для уборки основных помещений мы приглашали белокурую Людмилу, которая по понедельникам приезжала к нам на мотороллере из соседней деревни. Две веселые косички и голубой сарафан. Мы старались платить ей ровно ту сумму которую выписывали наши родители в ежемесячных чеках. Но Людмилу, насколько я понял, со временем стал интересовать не столько гонорар, сколько мой брат, так что большую часть денежных средств нашего семейного резерва удалось сэкономить. Брат был морально утешен, а я получил чуть больше свободного времени для чтения книг и рисования. Так у нас пролетело несколько месяцев и мы понемногу стали справляться с положением. Брат нанимал сезонных работников и готовился к сбору урожая, а я, за недостатком технических умений, стал человеком, ухаживающим за чистотой техники. Смазывал маслом детали, промывал бензином карбюраторы, проверял надëжность крепления сцепок и болтов. Сезон сбора ржи и пшеницы мы закончили нынче хорошо, в плюс. Закрыли часть долгов по оплате пристроя под хлев для мелкой живности и купили новую сеялку.

Конец ознакомительного фрагмента.