Память сердца

Александр Лаптев, 2021

В новой книге известного сибирского писателя Александра Лаптева представлены произведения, основанные на реальных фактах и судьбах. В эпоху Большого террора ни в чём не повинные люди были вырваны из мирной жизни и отправлены на Колыму искупать ударным трудом свои несуществующие грехи. Не все вернулись обратно. Сотни тысяч остались навечно среди оледенелых сопок Колымского нагорья. Их памяти посвящается эта книга.

Отец

Так случилось — с двенадцати лет Костя рос без отца. Хотя отец у него был — отличный, замечательный отец! Такой отец, которым он гордился и при случае хвастался перед одноклассниками (говорил, что папа у него настоящий герой, он работает на краю земли — там, где лютые морозы и полярная ночь; он выполняет важное правительственное задание, но об этом нельзя много болтать, потому что это военная тайна!). И все ребята завидовали Косте, молча вздыхали и отходили с задумчивым видом, пытаясь представить неведомую землю, которую сами они вряд ли когда-нибудь увидят. Не знали они другого: по ночам, закрывшись подушкой, Костя плакал от обиды и тоски, звал отца и порой вдруг вскакивал и бежал к двери — ему казалось, что отец явился среди ночи и стоит теперь на деревянном крылечке среди холода и тьмы, ждёт, когда ему откроют. А если дверь тотчас не открыть — отец уйдёт обратно в страшную ночь, унося в душе горечь обиды и невысказанную тоску.

Но на крылечке никого не было. С тёмного охолодевшего неба остро проблёскивали звёзды, сырой ветер злобно метался среди покосившихся заборов и чёрных приземистых кладовок, было до жути странно и дико, даже собаки не лаяли; всё словно бы умерло, мир казался навеки опустевшим. Костя тихонько закрывал дверь, возвращался в свою комнату и ложился в остывшую постель, укрывался с головой одеялом, стараясь унять озноб. Мать спала за перегородкой и ничего не слышала. Оно не мудрено: ложилась она за полночь, а вставала в половине седьмого. Тоже ей было несладко — Костя уж это понимал.

Отец убыл в свою командировку три года назад, в тридцать четвёртом. Уезжал не то чтобы весело, но с задором, с верой в близкое чудо и неслыханное счастье. Обещал вернуться через год с деньгами и подарками, и с чем-то таким, для чего не мог подобрать слов! И действительно, вернулся, но ненадолго. Сказал, что работы невпроворот, и через неделю снова отправился на Восток — на очень дальний и таинственный Восток, куда сначала нужно ехать поездом, а потом целую неделю плыть на ледоколе, пробивая себе путь среди ледяных глыб в мерцании призрачных огней, среди мрака и неизвестности. Так происходило несколько раз: отец вдруг приезжал среди ночи — возбуждённый, взъерошенный и какой-то чужой, неловкий — торопливо распаковывал два тяжеленных чемодана и доставал из них разные вкусности — пахнущую морем диковинную толстую рыбу красного цвета, слипшуюся оранжевую икру в стеклянных банках, огромных розово-белых крабов в промасленных бумажных пакетах, кульки и мешочки с конфетами и печеньями, каких отродясь не бывало в местных магазинах, и много чего другого. Всё это очень быстро съедалось, пустые кульки сгорали в печке, а панцири от крабов и колючие клешни выбрасывались на помойку. Радость сменялась грустью — отец снова уезжал в неизвестность.

Костя никак не мог взять в толк: зачем отец каждый раз уезжает, почему не останется дома? Ведь он видел, что отцу не хочется брать чемоданы и тащиться с ними на вокзал. Лицо его темнело и суровело, в глазах уже не было ни блеска, ни задора. А им с матерью не нужно было ни заморских конфет, ни печенья, ни диковинной рыбы. В этом ли счастье? Несколько дней хрумкать «морские камешки» и «раковые шейки», а потом целый год ждать отца и вскакивать по ночам от каждого стука? Вот и отец уже не тот — осунулся, постарел, лицо стало жёстким и угрюмым. Мать сгорбилась и потемнела, то и дело опускает взгляд и плачет по ночам. Думает, что Костя не слышит, всё считает его маленьким. А он уже немаленький. Он многое уже понимает и чувствует себя взрослым. Оно и немудрено. Поживи-ка без отца столько времени — поневоле повзрослеешь и станешь мудрым и рассудительным.

Тут ещё новость — как гром среди ясного неба: у Костика братик появился! Крошечный, страшно крикливый, отвратительный на вид и совершенно не нужный в доме, где и без него хлопот полон рот. Житья от его крику не стало вовсе. Мать только и думала о нём, а на Костю перестала обращать внимание. В доме появились гадкие, противно пахнущие пелёнки, беспрестанно грелась вода в тазу на печной плите, а нормальной еды не стало вовсе — Костя теперь питался урывками, да и аппетит у него пропал от всей этой кутерьмы, от вонючих пелёнок и от крику. И тогда он принял окончательное и бесповоротное решение: ехать к отцу на край земли! В одно прекрасное утро он объявил об этом матери. Та приняла весть со страхом. Держа на руках младенца, смотрела на Костю круглыми глазами, словно не узнавая. Усталое лицо её подёргивалось, в глазах стоял испуг.

— Что ж ты надумал-то, а? — прошелестела помертвевшими губами.

Но сын уже всё решил для себя.

— Я из дома убегу, если не отпустишь, — произнёс, опуская голову и хмуря брови, как это делал отец, когда сердился.

Мать всё смотрела на него, всё силилась что-то сказать.

— Я уж и отцу написал, — продолжал Костя, глядя в пол. — Скоро, вон, лето, каникулы. Ну? Отпусти! Чего мне тут делать? У тебя и без меня теперь забот хватает…

Мать задумалась. Отпустить сына одного в такую даль было немыслимо. Но если он потихоньку убежит — так это ещё хуже, ещё страшней. И она неуверенно кивнула.

— Ну ладно. Посмотрим… что отец напишет.

И они стали ждать.

Ответ пришёл через месяц. Зима была уже на исходе. Солнце блистало всё ярче, радостней, с крыш свисали длинные сосульки, с которых бежала вода; природа вдруг встрепенулась, распахнула глаза в радостном изумлении, вздохнула вольно и глубоко, расправила могучие плечи — и всё вокруг заискрилось, задвигалось и задышало, заиграло яркими красками! Весенний ветер принёс с юга запахи оттаявшей земли, а в душах поселилось беспокойство сродни тому, что гонит стаи перелётных птиц с одного края земли на другой и заставляет медведя вылезать из снежного плена и щурить на блистающее солнце свои полуослепшие за долгую зиму глаза. Отец писал сыну в письме, что, конечно, он примет его, будет очень рад, если Костя приедет. Но предлагал особо не спешить, а потерпеть до лета. Надо сперва закончить восьмой класс, а ещё нужно дождаться летней навигации, которая начинается в последних числах мая. Ещё он просил сына крепко подумать и посоветоваться с матерью; и если только Костя не передумает, тогда отец вышлет деньги и подробные инструкции — на какой поезд нужно сесть и как попасть на нужный пароход во Владивостоке.

С этого необыкновенного письма у Кости началась новая жизнь!

Мартовское солнце припекало всё жарче, по улицам, среди грязи и камней, бежали шумные ручьи, а небо жутко распахивалось в темнеющую глубину до самых звёзд. Костя летел на крыльях воображенья в заоблачные выси — туда, где океаны света и бескрайняя ширь, где всё легко и достижимо, где радость побед и невероятных открытий! Ещё свежи были воспоминания о героях-челюскинцах. Все пацаны мечтали стать полярными лётчиками — лететь нескончаемой ночью в ледяной пустоте над бескрайними льдами, спасать отважных полярников от неминуемой смерти, а потом возвращаться со славой домой! Но до этого было ещё далеко. Нужно было дождаться каникул, потом сесть в нужный поезд и мчаться навстречу восходящему солнцу — туда, где на краю земли живёт и борется его героический отец. Костя ждал этой минуты, считая дни и рисуя в воображении непроходимые тысячевёрстные леса, бескрайний океан с исполинскими волнами, насквозь промороженную ледяную пустыню, в которой белые медведи и шестидесятиградусные морозы, северное сияние и смертельный риск.

Мать ещё пыталась отговорить сына, но Костя был непреклонен. Всё уже было решено: он должен совершить подвиг! Время теперь такое, что без подвига — никуда. Да и как же иначе? Всё вокруг кипело и рвалось вперёд, к сияющим вершинам, к новым победам! Сталинские соколы совершали свои героические перелёты на край земли, полярники открывали никем не хоженый морской путь, а доблестные командиры Красной Армии крепили мощь первого в мире социалистического государства, готовились дать решительный отпор мировой буржуазии! Как же усидеть дома в такую минуту? Это девчонки пускай сидят по домам. А он не таков. Он ещё покажет себя, а отец будет им гордиться!

В таких настроениях пролетело два месяца. Мать постепенно свыклась с неизбежностью. Да и в самом деле: почему бы сыну не пожить какое-то время с отцом? У неё на руках маленький, всё внимание и всю свою любовь она сосредоточила на нём, не разорваться же ей, в конце концов! Надо же и на работу ходить каждый день, и за хозяйством следить: дважды в день, утром и вечером, топить углём печь, ходить по воду с вёдрами на колонку, готовить еду на печке, а потом ещё посуду вымыть в тазике да бельё постирать на руках, да полы каждый день нужно мыть едва тёплой водой, согнувшись в три погибели и заливаясь потом… Костя всё это видел и матери помогал по мере сил. От так и понял, что матери будет легче без него, меньше хлопот и нервотрёпки. Вот и отец исполнил обещание: выслал подробные инструкции — на какой поезд покупать билет, сколько суток ехать до Владивостока и как себя вести в поезде. Во Владивостоке его встретит товарищ отца, он посадит Костю на пароход до Магадана, где его будет ждать отец, он встретит сына сразу по прибытии в бухту Нагаево.

Со школой у Кости тоже не было затруднений. Когда он сказал классной руководительнице Анне Никифоровне, что едет к отцу на Крайний Север, та необычайно воодушевилась и вдруг прочитала перед всем классом целую лекцию об отважных советских геологах, совершающих подвиги среди льдов и вечной мерзлоты, а Костю поставила в пример за его героизм и стремление к мечте. Она попросила Костю вести в дороге подробный дневник, чтобы потом, когда он вернётся, рассказал о своём необычайном путешествии и о мужественных людях, которых он встретит на Крайнем Севере. Костя ей это обещал.

Новость мгновенно облетела школу, и все учителя смотрели на Костю ласково и согласились выставить ему годовые оценки к первому мая, чтобы он успел на первый пароход, идущий из Владивостока в далёкий посёлок на берегу бухты Нагаево, где строился город золотоискателей (что-то вроде канадского Доусона, воспетого Джеком Лондоном, — только ещё лучше, ещё грандиознее, героичнее!). Отец перевёл телеграфом двести рублей и, отстояв двухчасовую очередь в железнодорожную кассу, мать купила Косте билет в плацкартный вагон, на верхнюю полку. Ехать до места предстояло семь суток! Пассажирский поезд Москва — Владивосток отправлялся с Иркутского вокзала третьего мая в шесть часов вечера. Перед отправкой надо было успеть переговорить с проводником (чтобы присмотрел за сыном), сказать несколько слов соседям по вагону и дать Косте последние наставления. Так это представлялось матери. На деле всё вышло иначе: провожать Костю пришёл весь класс, и даже несколько учителей явились — не только классная руководительница, но и учитель физкультуры, и трудовик, и военрук. Прямо на перроне устроили шумный митинг, во время которого ребята читали стихи и говорили хорошие слова, а учителя глядели на Костю строго и торжественно и тоже говорили очень хорошо и проникновенно, обводя присутствующих внимательным взглядом, понижая голос и важно кивая собственным мыслям; Костя от волнения плохо понимал смысл сказанного. Но он хорошо запомнил внимательные глаза военрука, одухотворённое лицо классной руководительницы и бойкую речь учителя физкультуры Анатолия Степановича — их лица навсегда врезались ему в память.

А потом была дорога — семь долгих дней и ночей. Костя всё время лежал на верхней полке, упёршись подбородком в сцепленные руки и неотрывно глядя в окно. Его изумила и потрясла скорость, с какой двигался состав. Ещё больше он был изумлён и поражён бесконечными пространствами, всё тянущимися и тянущимися без всякой надежды на остановку. Мимо проносятся серые поля и перелески, блистают там и сям слюдяные озерца, уносятся вдаль чёрные покосившиеся избы с тянущимися вверх дымками, вдруг мелькнёт полосатый шлагбаум, за которым стоят машины и телеги с лошадьми, какие-то люди в мятых грязных одеждах с усталыми лицами, — всё летит и исчезает навсегда под железный перестук колёс и посвист ветра. Хорошо и жутко! Куда несётся поезд? Что там — за холмистой линией горизонта? Вот она медленно приблизилась, вот проплывают мимо невысокие холмы, а вдали точно такой же горизонт, такие же холмы и такое же небо — то мутное, то прозрачное, то светлое, то погружающееся во тьму.

Ночью было ещё чудней. На землю опускался непроницаемый мрак, и тогда казалось, что вагон никуда не едет; а это какое-то чудище схватило его своими мощными лапами — и ну толкать да потряхивать! Лишь изредка из чёрной мути за окном вдруг выскакивал призрачный фонарь и тут же уносился прочь, оставляя на чёрном стекле огненный след. Тогда Костя понимал, что поезд по-прежнему несётся вперёд, не сбавляя скорости, не меняя курса, стремительно пронзая ночные безлюдные пространства. Душу наполнял жуткий восторг, сам себе он казался героем, несущимся навстречу опасностям и невероятным приключениям. И он торопил минуты, мысленно ускоряя ход времени; вот сейчас железная махина оторвётся от земли и полетит по воздуху, набирая скорость и делаясь невесомой. Костя переставал ощущать своё тело, мысли обретали свободу и лёгкость, и вот он уже летит среди звёзд в кромешной тьме, внизу медленно плывёт уснувшая земля, а вокруг на миллионы миль ледяная пустота, лишь вдали вспыхивает и разливается нежное сияние — там ждёт его отец, там сказочный город первопроходцев и золотоискателей! Так сон мешался с явью, мечты переплетались с реальностью, а действительность утрачивала свою тяжесть, уступая место волшебным грёзам.

Но всё когда-нибудь заканчивается, закончилось и это необыкновенное путешествие. Десятого мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года, ранним утром, поезд прибыл во Владивосток. Костя ловко спрыгнул с высокой чугунной ступеньки вагона на каменный перрон. В руках его был небольшой фанерный чемоданчик, с которым он каждое лето ездил в пионерский лагерь. Несколько секунд он рассматривал увешанных тюками пассажиров, торопливо идущих к подземному переходу. Навстречу им двигались точно такие же увешанные узлами люди, спешащие на поезд. Кругом царила суматоха, а до Костика никому не было дела, никто даже не глянул на него. Ему стало немного обидно, он шмыгнул носом и переложил чемоданчик в другую руку. В эту секунду кто-то тронул его за плечо. Костя повернул голову. Перед ним стоял военный — в чёрной фуражке с золотой кокардой; синий китель со стальными пуговицами, строгое лицо. Военный пристально смотрел на него, будто хотел выведать тайну. Но никакой тайны не было.

— Ты Костя Кильдишев? — спросил военный, делая ударение на первом слове.

Мальчик неуверенно кивнул, облизывая пересохшие губы.

— Очень хорошо, — улыбнулся военный. — Твой отец попросил встретить тебя. Ты как, нормально доехал? Ничего в поезде не забыл?

Костя обиженно хмыкнул.

— Не забыл. А вас как зовут?

— Николаем Ивановичем. Мы с твоим отцом воевали вместе, ещё в Гражданскую. Да ты не робей. Я тебя в обиду не дам.

— Я и не робею, — молвил Костя уже смелее. — А когда мы поедем на пароход?

— Да прямо сейчас. А чего тянуть? Время теперь, брат, такое, что некогда ворон считать. — Он кинул окрест два взгляда и снова посмотрел на Костю. — Ну что, пошли?

— Ага!

— Смотри не отставай. Ты уже большой, я тебя не буду за руку брать. Да тут недалеко. — И, повернувшись, военный быстро пошёл вдоль перрона к темному зеву подземного перехода.

Они спустились по каменным ступенькам в гулкий каменный тоннель, где было зябко и темно. Потом поднялись по длинной широкой лестнице и вдруг оказались на большой привокзальной площади. Всё здесь было незнакомо и странно. Здание вокзала напоминало старинную китайскую пагоду, земля под ногами имела странный бурый цвет и неприятно скрипела при каждом шаге, в воздухе чувствовался резкий неприятный привкус. Позже Костя узнал — так пахло море, до которого было всего несколько сот метров. Николай Иванович кинул на Костю внимательный взгляд и с задором произнёс:

— С комфортом поедем! — И помахал кому-то на площади.

Через несколько секунд к ним лихо подкатил легковой автомобиль чёрного цвета. Николай Иванович шагнул к нему, распахнул заднюю дверцу.

— Устраивайся. Как министр поедешь!

Костя сдержанно улыбнулся. Этот папин товарищ нравился ему всё больше. Тут, видать, все такие — весёлые, уверенные в себе люди, живущие на краю света. Как же это хорошо, что он не остался дома и не побоялся приехать сюда!

С такими хорошими мыслями Костя залез в салон, сел на мягкое кожаное сиденье, а чемоданчик положил к себе на колени. Николай Иванович устроился рядом. Поглядел в окно и кивнул водителю.

— Ну всё, мы готовы. Езжай прямо в порт. Посадим мальца на пароход. Знаешь, где «Кулу» стоит?

— Как не знать. Уж третьи сутки грузится, — со вздохом ответил водитель, не поворачивая головы. — Знатный пароход.

— Третьи сутки, говоришь, — задумчиво повторил Николай Иванович. — Вот и славно! Мы его к радистам поселим. Есть у меня там один знакомый. Не откажет. — Он вдруг повернулся, посмотрел в упор на Костю. — Ты только сильно там не разгуливай. На палубу без надобности не выходи. Это корабль военный, на нём строгая дисциплина, сам должен понимать. Слушайся старших, а если чего не понял — сразу спрашивай. И, главное, в трюмы не спускайся.

— Кто ж его туда пустит? — подал голос водитель. — Там охрана с винтовками, сильно не погуляешь.

Николай Иванович строго посмотрел на водителя.

— Ну ты это, сильно-то не трепись. Напугаешь мальца почём зря.

— Лучше сразу сказать, — отреагировал водитель. — Чтоб не удивлялся потом.

Николай Иванович глянул сбоку на Костю и отвернулся.

— Ничего. Не маленький. Сам всё увидит.

Остаток пути проехали молча. Костя во все глаза смотрел в окно, но там всё прыгало и тряслось. С мутного неба сеялся холодный мелкий дождичек, навевая тоску. Очертания предметов двоились, краски были стёрты, всё вдруг стало сумрачно и неинтересно.

Зато когда заехали в порт, Костя оживился. Словно бы в дымке перед ним чернел залив; береговая линия делала причудливые зигзаги, вдоль берега выстроились, как на параде, огромные корабли — с высокими мачтами и толстыми дымящими трубами. Особенно его поразил один корабль, вытянувшийся на целую версту. Хорошо был виден нос с притянутым к борту чёрным якорем, страшно высокие борта (верхняя половина светлая, а нижняя — чёрная), видна была загромождённая всяким дрязгом палуба со множеством мачт, странных прямоугольных сооружений, мятых тентов, снастей — всё это растворялось в колеблющейся серой мути. Трудно было поверить, что эта громада сможет сдвинуться с места и куда-то плыть, что не стоит на дне, глубоко погрузившись в него и увязнув навеки. Но чёрный дым шёл из трубы, на палубе суетились какие-то люди.

— Вот он, красавец, — не удержался Николай Иванович. — Уже пары развёл. Вечером уйдёт. — И, обернувшись, молвил внушительно: — Повезло, брат, тебе, с комфортом поедешь!

Костя кивнул на всякий случай. Насчёт везения он пока что сомневался. Корабль ему не понравился. Было в нём что-то неприятное, тяжёлое, пугающее.

Но автомобиль уже подъезжал к пирсу. Водитель резко дал по тормозам, и машина, качнувшись, встала.

Выбравшись наружу, Костя ощутил промозглый холод. От воды несло стылостью, как из погреба, цвет у неё был мутный, калёный, страшно было подойти к самому краю отвесной стенки, уходящей в жуткую глубину; упадёшь в эту муть и сразу же пойдёшь на дно, а там скользкие рыбы с холодными носами и морские чудища со щупальцами и клыками. Костя передёрнул плечами и отступил.

К ним приблизился красноармеец с винтовкой за плечом, стал о чём-то спрашивать Николая Ивановича. Тот живо отвечал, поминутно кивая то на Костю, то на пароход. Потом вынул из внутреннего кармана сложенную вчетверо бумажку и подал красноармейцу. Тот внимательно её рассмотрел, скосил глаза на Костю и коротко кивнул. Развернулся и быстро пошёл прочь, притягивая за ремень винтовку к правому плечу.

Николай Иванович повернулся к Косте.

— Ну вот всё и устроилось. Сейчас за тобой приедут. Погрузка уже закончилась, ещё немного — и не успели бы.

Костя зябко поёжился.

— Что, холодно? — воскликнул Николай Иванович. — Ничего, привыкнешь. Тут, брат, ещё терпимо. А вот там, где отец твой живёт — вот уж там держись! Летом-то ладно, ещё ничего, зато зимой морозы под пятьдесят, и ветер такой, что с ног сшибает. Ну да ведь ты только на лето едешь. Осенью небось назад вернёшься, к мамке?

Костя пожал плечами.

— Поглядим…

— Поглядим, — передразнил Николай Иванович. — А учиться кто за тебя будет? В школу-то кто будет ходить? — Он вдруг обернулся и закричал радостно: — Ого, вот и катер за тобой идёт!

Через минуту к причалу приблизился, раскачиваясь на волне, довольно большой катер. Высокие железные борта скрывали палубу, виднелась лишь прямоугольная рубка с флагштоком. Николай Иванович повёл Костю к трапу.

— Эй, на барже, принимайте пассажира!

Катер опасно раскачивался, поминутно ударяясь в причал.

— Давай шевели ластами! — грозно крикнули с катера.

Костя осторожно ступил на узкую лесенку с поперечинами, преодолел, балансируя, несколько метров и спрыгнул на ходившую ходуном палубу.

— Молодец! — крикнул с берега Николай Иванович. — Отцу поклон передавай от меня.

— Ладно, передам, — обещал Костя.

Катер уже отваливал. Палуба вдруг затряслась как в лихорадке, где-то далеко внизу забурлила вода — берег стал медленно отдаляться и отворачиваться. Катер закладывал длинную дугу, потом вдруг заревел и, подняв нос, понёсся прочь, разваливая мутную воду, словно плугом, и оставляя позади широкий пенный след.

На пароходе Костя устроился неплохо. Ему соорудили спальное место прямо в радиорубке. Это была крошечная кабинка, заставленная аппаратурой, стоявшей повсюду: на прямоугольном железном столике, на привинченных к стенам полках и даже на полу. К столику был вплотную придвинут массивный железный стул, на котором важно восседал радист. Позади радиста был узкий проход; там-то и соорудили Косте лежанку из трёх досок, благо места он занимал немного. С утра он обычно гулял по влажной от солёных брызг палубе, поднимался по железным ступенькам в рубку капитана, откуда подолгу смотрел на сизую гладь Японского моря, потом отправлялся на нос, где было посвободнее и можно было, усевшись на деревянный ящик, смотреть через высокий борт на колеблющийся горизонт и блистающие дали. Не пускали его лишь на корму. Там всё время происходило какое-то движение, стояли часовые с винтовками, а проходы были загромождены контейнерами и мешками. Трижды в день Костя ходил в столовую, где ему наравне со взрослыми наливали борщ в алюминиевую миску, а на второе накладывали макароны с котлетой «по-флотски». Всё было замечательно — первые три дня. А потом началась сильная качка, и Косте стало не до прогулок и не до котлет. Он пластом лежал на своём лежаке, сдерживая тошноту и пытаясь удержать равновесие. Палуба ходила ходуном, корабль то жутко ухал вниз, то вдруг выдирался из пучины вод всей громадой, чтобы повисеть несколько секунд в зыбкой пустоте и снова ухнуть в бездну. Так целый день, ночь и ещё один нескончаемый день, наполненный промозглым ветром, грохотом и жутью; палубу то и дело заливало водой, холодные брызги летели со всех сторон, вокруг ничего нельзя было разглядеть — лишь водяная мгла за бортом, рваные края низких туч да крепкий посвист ветра в снастях. Так Костя узнал, что такое шторм и что это за штука — морская болезнь.

Матросы лишь посмеивались, глядя на его позеленевшее лицо.

— Ничего, браток, это только попервости тяжело, а потом привыкнешь! — говорили, снисходительно улыбаясь.

Костя не верил таким посулам. Но к исходу вторых суток понемногу стал возвращаться аппетит, тяжесть ушла из живота куда-то вниз, словно бы растворившись в палубе под ногами, а щемящее чувство в груди сменилось странной пустотой. Он снова стал наведываться на камбуз и съедать завтраки и обеды. Только начинал теперь с компота. Но это ничего не значило. Выпив стакан мутного кисленького напитка и посидев пару минут со скучающим видом, он как бы нехотя принимался за котлету, потом собирал с тарелки расползшиеся макароны, а затем съедал борщ, казавшийся необыкновенно вкусным. Так, мало-помалу, он вернулся к нормальной жизни и снова стал гулять по палубе и мечтательно глядеть на пустынные серые воды. Они уже плыли по Охотскому морю. Стало заметно холоднее, вот и льдины появились — тёмные, угрюмые, словно сделанные из чугуна — они медленно покачивались на волнах и куда-то плыли по своим делам. Костя провожал их долгим взглядом, лишь потом догадывался, что это корабль движется вперёд, а льдины раскачиваются на месте. Некуда им плыть. Да и незачем. Никто их не ждёт.

На седьмые сутки выглянуло солнце, и всё вокруг заиграло красками, заискрилось, возрадовалось! Открылся берег во всю ширь и во всю неохватную даль — до него было несколько десятков километров, но вода скрадывала расстояние, и берег казался неправдоподобно близким, протяни руку и достанешь! Но, по правде сказать, там не было ничего интересного — голые безлесные горы мутного цвета, окинутые фиолетовой тенью ущелья, бурые валуны, обнажённая, словно бы распахнутая настежь земля, а на вершинах гор — снежные шапки и лёд. Мертвящее дыхание стылых вод глушило жизнь на этих диких берегах. Нигде не было видно ни дымка, ни намёка на жильё и никаких следов человека. Гораздо интереснее смотреть в другую сторону, где нет ничего, а только вода — много воды! Сверкающий в ярких солнечных лучах океан синел и круглился на горизонте, играл жёлтыми бликами и словно бы скрывал что-то от людей; хотелось верить, что там, за этой синевой, за огненными искрами — неведомые страны и сказочные чудеса, там волшебство и необыкновенные люди! Костя рисовал в воображении роскошные тропические острова с белокаменными дворцами и золотыми шпилями, видел огромных чудо-богатырей, тяжко выходящих из воды, видел себя на тесных улочках средневековых городов, вдыхал пряные запахи и слышал таинственную музыку, льющуюся прямо с небес! Как бы он хотел попасть в такой город, блуждать по его затейливым переходам, вдыхать чужеземные ароматы и знать, что тебе всё по силам и ты ничего не боишься! Но пароход упрямо шёл на север, словно был не в силах отдалиться от диких безжизненных берегов. Льдин становилось всё больше, а воздух холоднее, небо постепенно теряло свои краски, и солнце незаметно поблекло, умерило свой блеск. Одно только и радовало: плыть оставалось недолго. Вот-вот они войдут в Ахматонский залив, а там и до Нагаевской бухты недалеко. И Костя торопил события, пораньше укладывался спать, чтобы поскорей наступило утро; проснувшись, спешил на камбуз и ел там перловую кашу и хлеб с маслом, внимательно прислушиваясь к низкому вибрирующему звуку, исходящему из мрачных глубин корабля, где работали мощные механизмы, упрямо толкавшие исполинский корабль через упругую сопротивляющуюся воду. Ему представлялся огромный маслянистый маховик, без устали вращающийся в самом низу исполинской махины. Корабль дрожит от адского усилия, огромный винт с бешеной скоростью разгоняет ледяную воду и посылает тяжёлый корабль вперёд, к подвигам и славе. Не знал Костя лишь того, что знали все матросы, все радисты и все взрослые этого плавучего мирка: в утробе исполинского корабля был не только залитый кипящим маслом железный маховик, не одни лишь гигантские топки и чумазые матросы, но там, среди стальных перегородок, втиснутые в узкие ячейки четырёхэтажных нар, без света и почти без воздуха — томились три тысячи заключённых. Всех их везли туда же, куда и Костю — в бухту Нагаево, в суровый колымский край. Каждый из этих несчастных не раздумывая отдал бы половину своей жизни только за то, чтобы не плыть на этом страшном корабле, не чувствовать каждую секунду противную дрожь пола и перегородок, не дышать спёртым воздухом, изнывая от мучительной жажды и тесноты. Но никто не вступал с ними в переговоры, и уже ничего нельзя было исправить — это понимали и те, кто был внизу, и те, что ходили у них над головами. Всех этих несчастных людей Костя увидел уже на месте, когда пароход прибыл в порт назначения. Произошло это на одиннадцатый день плавания.

Раним утром, щурясь от резкого солнечного света, Костя выбрался на сырую палубу. Кинул окрест два рассеянных взгляда и замер. Пароход стоял у деревянного причала в ста метрах от берега. Разгрузка уже шла полным ходом. На берегу был образован коридор из красноармейцев с винтовками наперевес. По этому коридору едва передвигались измученные люди с опущенными головами. Одеты они были очень причудливо: кто-то был в длинном пальто с развевающимися фалдами, кто-то в гражданском костюме, а кто-то в гимнастёрках и галифе, были тут бородатые жители деревни в каких-то немыслимых зипунах, были служители церкви в чёрных рясах, были рабочие в спецовках, а один высокорослый гражданин с пышной шевелюрой шествовал в роскошном бархатном костюме лилового цвета. У каждого в руке чемодан или саквояж; поклажа эта сильно мешала при ходьбе. Вот мужчина в чёрном длиннополом пальто закачался на зыбких сходнях и уронил чемодан в воду. Сразу хотел прыгнуть за ним, но к нему бросился боец, ударил прикладом в плечо, заорал с перекосившимся лицом. Человек закрылся рукой, покорно опустил голову и пошёл по сходням дальше, а чемодан долго ещё раскачивался на волнах, ударяясь в железный борт и словно бы просясь обратно к хозяину.

Костя не знал, на что решиться. Бежать ли к сходням, чтобы поскорей попасть на берег, или стоять и ждать, когда вся эта толпа рассеется. Он догадывался, что к трапу его сейчас не подпустят. Да и страшно было приближаться к озлобленным солдатам с винтовками, не хотелось мешаться с толпой грязных, поникших людей. Но ему нужно было поскорее попасть на берег, ведь там его ждал отец! Костя поднял голову и ахнул — такая вокруг была красота. Пароход стоял в живописной бухте. Берег напоминал гигантскую подкову с далеко выдавшимися рукавами. Сразу за узкой песчаной полосой начинался густой лес, низкорослые деревья наперегонки взбегали по крутому склону до самого верха, образуя сплошной зелёный ковёр. Над всем этим уходило в глубину бездонное тёмно-синее небо. С правой стороны, из-за волнистой линии гор, ярко светило огненно-жёлтое солнце. Костя сразу отметил эту особенность солнца — насыщенный жёлтый цвет. И вода здесь была не синей, а свинцового оттенка. Всё здесь было резкое, чётко очерченное, с чистыми и сильными красками без полутонов. И воздух тоже был резкий, холодный, с каким-то острым привкусом. То ли от этого воздуха, то ли от качки, а может, от обилия впечатлений у Кости закружилась голова. Он схватился за холодные перила и зажмурился, стараясь унять слабость.

— А-а, вот ты где? — услышал он возглас и обернулся. Перед ним стоял радист. Он широко улыбался, выказывая мелкие белые зубы. Чёрная полоска усов растянулась от уха до уха. — Иди скорей на корму, тебя там катер ждёт! Отец твой прислал.

Костя опрометью бросился мимо радиста. Едва не сломав шею, слетел с крутой лестницы, сделал несколько зигзагов, затем снова лестницы и стальные перила… вихрем влетел в радиорубку, схватил свой чемоданчик и кинулся наружу. Ему казалось, что опоздай он хоть на секунду, и катер уйдёт, а он останется на этом жутком пароходе!

Но ничего такого не случилось: катер ждал не только его. В него торопливо садились красноармейцы с винтовками и уже заняли почти все места. Но Косте тоже нашлось местечко, он ловко втиснулся между бортом и капитанской рубкой. Томительное ожидание, медленное покачивание на волнах, холодное дыхание безбрежного северного моря — и вот он уже несётся прочь от мрачного высокого борта прямиком к берегу.

Дальнейшее происходило как во сне. Сильные, заботливые руки помогли Косте выбраться из раскачивающегося катера на деревянные мостки. А там его уже ждал отец! Он подхватил сына и крепко прижал к себе, так что в первую секунду Костя задохнулся и ничего не мог сообразить. Отец опустил его на доски и, отобрав чемоданчик, увлёк за собой на берег. Там их ждал странного вида автомобиль — пикап с квадратной деревянной будочкой, в которой были крошечные прямоугольные оконца. Это была служебная машина отца, и будку эту он соорудил собственными руками, о чём с гордостью поведал сыну. Они с отцом влезли внутрь этого чуда инженерной мысли, и машина не без труда стала подниматься по извилистой каменистой дороге, урча и переваливаясь, словно гусыня. Лишь теперь Костя рассмотрел своего отца. Это точно был он! И странное дело, тут, вдали от дома, он больше походил на себя, нежели когда приезжал домой среди ночи. Дома он всегда был неестественно возбуждён и невнимателен, словно чем-то озабочен. Теперь же он был спокоен, на крупном лице его лучилась улыбка, глаза смотрели внимательно, по-доброму. На нём были чёрные хромовые сапоги и новенький китель, из-под которого выглядывала гимнастёрка с расстёгнутым воротом. Косте понравилось, что отец одет по-военному. Было в этом что-то очень солидное и героическое. Не хватало только нагана. Но наган у отца имелся, Костя точно это знал. Только хранился он в сейфе, потому что это не игрушка, а кроме того, наган могут украсть враги советской власти (которых кругом полно, — он знал это из газет, да и отец об этом говорил).

А отец всё смотрел на сына, словно не веря, что тот всё же приехал к нему в такую даль. Но сын — вот он, сидит перед ним, а в руках у него тот самый чемодан, который он покупал ему четыре года назад в магазине «Детский мир».

— Ну как ты? — спросил весело. — Хорошо доехал? Не укачало на пароходе? Сильная качка была?

Костя чуть склонил голову, снисходительно улыбнулся.

— Да… было немного, — произнёс важно. — А так ничё, всё нормально. Только долго уж очень. Я со скуки чуть не помер.

Отец удовлетворённо кивнул.

— Это ты верно говоришь. Добраться сюда непросто. Но ты молодец, выдержал! Мне радисты по рации передавали. Хвалили тебя.

Костя потупился. Подумал несколько секунд и вдруг вскинул голову.

— А кем ты тут работаешь? Ты ведь здесь начальник?

Отец усмехнулся, согласно кивнул.

— Ну… да, начальник, есть такой факт.

— А кем ты командуешь?

— Я тебе уже говорил. Я радиосвязь обеспечиваю, работаю начальником Управления. Без связи, брат, теперь никуда! Тут до меня вообще никакой связи не было. До Москвы десять тысяч километров. Если обычным путём отправлять почту, так на это два месяца уйдёт. А мы здесь две радиостанции построили, одну в Нагаево, а другую на четырнадцатом километре. Теперь у нас с Москвой прямая связь, а это большое дело. Тут такие дела разворачиваются, будь здоров! Как же без связи? Постоянно что-то требуется. То продуктов завезти, то горючего, то специалистов разных. Вот я и обеспечиваю всё это…

Костя внимательно слушал этот рассказ. Отец в его глазах превращался в очень важную фигуру. И сам он уже не просто мальчик, а участник важной миссии! И теперь он будет помогать отцу, станет незаменимым и совершит что-нибудь такое, отчего все его товарищи ахнут, а учителя будут ставить его в пример. В жизни всегда есть место для подвига! Главное, хорошенько постараться, не упустить свой шанс!

Все эти мысли вихрем проносились в голове подростка. Но долго молчать ему показалось невежливым, и он снова спросил:

— А зачем две радиостанции? Наверное, это военная хитрость? Если одну станцию враги захватят, тогда мы отступим на вторую и будем оттуда передавать сообщения товарищу Сталину?

Отец согнал с лица улыбку, вдруг стал серьёзен, строго глянул на сына.

— Не говори ерунды! Никто ничего не захватит. Это первое! — Он выразительно поднял указательный палец. — А главное, радиостанций должно быть две по регламенту. Одна передающая, а другая — принимающая. Так полагается. — И, видя недоумение сына, похлопал по плечу: — Ничего, скоро сам всё узнаешь. Главное, никуда не лезь без спроса. Это тебе не Иркутск. Тут кругом военные, строгий порядок. И приехать сюда просто так нельзя.

Костя внимательно слушал отца, потом задумался, будто что-то припоминая.

— А эти люди, которые с нами на пароходе плыли, кто они?

— Какие люди?

— Ну которые на берег сходили, когда ты меня ждал. Их там много было, целая толпа.

Отец внимательно посмотрел на него.

— А тебе разве не сказали радисты?

Костя отрицательно помотал головой.

— Странно. Я думал, ты уже знаешь… Это заключённые. Враги народа. Тут их много. Прямо в посёлке лагерные зоны стоят. Да ты сам всё увидишь. Только будь осторожен. К заборам близко не подходи. Там охрана на вышках, могут и пальнуть!

Костя приблизил лицо к крохотному окошечку, но снаружи всё прыгало, в узкий просвет ничего нельзя было разобрать. Лишь по рёву двигателя да по наклону пола можно было понять, что машина натужно ползёт в крутую гору.

К счастью, путь оказался не очень далёким, через двадцать минут они уже въезжали во двор склада связи. Машина дёрнулась последний раз и стала, качнувшись пару раз; мотор заглох. Вдруг наступила звенящая тишина.

Отец распахнул железную дверцу.

— Выходите, милорд, мы уже на месте!

Костя выбрался из тесного салона, сделал несколько шагов по твёрдой каменистой земле и остановился, поражённый увиденным. Они находились на огороженной со всех сторон покатой площадке; напротив ворот расположилось несколько строений: высокий деревянный ангар, двухэтажные склады, длинный приземистый дом из потемневшего бруса, и ещё один домик, сколоченный из свежеструганных крепких досок. С левой стороны, поверх высокого забора, виднелся крутой склон горы, покрытый густым хвойным лесом. За этим склоном виднелся другой — он казался меньше и темнее, за ним — третий, и так до самого горизонта: убегающие вдаль покатые склоны, покрытые густой хвоей. Над всем этим океаном зелени широко раскинулось необъятное небо, до самой глубины заполненное прозрачной синевой. От этой картины веяло восторгом и жутью, девственная северная природа дышала вольно и широко, вызывая в душе смутные чувства. Костя опустил чемодан на землю; не отрывая взгляда от завораживающей картины, медленно выпрямился.

— Что, нравится? — спросил отец. — Ничего, привыкнешь. Тут всё леса да горы. Автобусы тут не ходят, поездов тоже нет. Глушь, одним словом. На тысячи километров во все стороны — никакого жилья!

Костя улыбнулся. Это было то самое, чего он и ждал! Чтоб никакой цивилизации, никаких благ, чтобы каждодневный риск и трудности, которые обычному человеку и не снились.

— А можно мне пойти туда? — спросил, кивнув на горы.

Отец удивлённо посмотрел на него.

— Зачем?

— Посмотреть охота, что там.

Отец подумал секунду, потом кивнул.

— Хорошо, как-нибудь сходим. Хотя тут медведей полно, и вообще… я тебе уже сказал: шибко тут не разгуливай. Пообвыкнешься чуток, тогда можно будет. А пока что сиди дома, занимайся уроками. Ты как школу закончил? Много троек?

Костя потупился.

— Есть немного. Но я всё исправлю!

— Вот-вот, я и говорю: налегай на учёбу! Ты должен учиться, это на сегодняшний день твоя главная задача. Станешь инженером или геологом — и все дороги для тебя открыты. Тут полно полезных ископаемых. Золото в земле лежит, алмазы, олово есть. Надо только суметь взять всё это. И тогда мы выстоим. Никакой враг нам будет не страшен, и мы всё преодолеем!

Отец по-прежнему улыбался, но во взгляде появилось что-то такое, отчего лицо приобрело значительность. И сын вдруг почувствовал настроение отца, его одушевление и веру в нечто такое, что срывает людей с годами насиженного места и бросает на самый край земли — на подвиг и на славу! И он решил в эту минуту сделать всё, чтобы не подвести отца, выполнить его наказ. Детство закончилось. Перед ним неоглядные дали, в которых таятся несметные богатства, которые так нужны его родине. И он овладеет всеми премудростями науки, научится находить золото в неподатливой земле, сделает так, что все удивятся его способностям, умению работать и выполнять труднейшие задания. Да, он всё сможет! Как же это хорошо, что он приехал сюда, не убоялся трудностей, не остался дома, где всё одно и то же, и где нет этого простора и этого щемящего чувства свободы, когда словно бы вырастают крылья и хочется взлететь к синим небесам, к ясному солнцу и любоваться оттуда чудесным миром, чувствовать себя его властелином!..

Отец смотрел в лицо сына и видел эту причудливую игру чувств на скуластом подвижном лице. Глаза мальчика сверкали, ресницы трепетали; отец вспомнил недавно прочитанную книгу «Пятнадцатилетний капитан» и её героя — юного матроса Дика Сэнда, принявшего на себя командование китобойным судном. Его сын, пожалуй, тоже смог бы стать капитаном — вон как блестят глаза, сколько неподдельной отваги в лице, сколько отчаянной смелости! Его вдруг захлестнула волна нежности, он вспомнил своё нелёгкое детство и все эти книги, которые читал длинными зимними вечерами при колеблющемся свете свечи, и то, как мечтал о подвигах и путешествиях в дальние страны. Но вот перед ним его сын — точно такой, каким он сам был тридцать лет назад. Перед сыном открыты все дороги, ему не нужно бежать на фабрику среди морозного утра и целый день работать на проклятых капиталистов. Первая в мире Страна Советов дала ему образование и широко распахнула двери: живи, работай, открывай новые земли, совершай подвиги во славу Родины!

Этот восторг, правда, омрачался знанием того, что за живописными сопками, среди тёмных распадков по берегам ручьёв и рек устроились во множестве исправительно-трудовые лагеря, в которых содержатся враги трудовой власти. Трасса всё дальше уходила на север в глубь материка, и лагерей становилось всё больше, они гнездились вдоль тысячевёрстной дороги, удаляясь от неё в обе стороны, ветвясь, словно раковые метастазы. Каждую неделю из Владивостока приходил пароход с заключёнными. Несколько тысяч человек неуверенно сходили на берег и брели в гору по усеянной камнями дороге, вздымая тучи пыли и проклиная судьбу. Промаявшись несколько недель в огромном пересыльном лагере на шестом километре, этапы уходили дальше на север. Обратно никто не возвращался. А пароходы из Владивостока всё шли и шли. Тысячи людей каждую неделю уходили в тайгу. Что с ними стало? Живы ли они? Этого отец не знал. А если бы и знал, то не сказал бы сыну. Если людей арестовывают, если посылают в эту северную глушь, значит, так надо! Идёт борьба двух миров, и все они — солдаты! И сын его — тоже солдат, хотя ещё не знает этого. Да, все они борются за правду, за лучшую долю, за справедливость во всём мире. Вот только в последнее время стали закрадываться сомнения. Откуда в стране победившего социализма такая тьма врагов? И почему заговорщиками объявлены ближайшие соратники Ленина — Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков, Сокольников, Смирнов, Бакаев и сам Троцкий? Несколько дней назад отец получил радиограмму с поразившей его вестью: в Москве арестован Глеб Иванович Бокий. А за три месяца до этого, в последних числах февраля, арестовали Рыкова Алексея Ивановича. Обоих он знал лично. С первым долгие годы работал в ЧК ещё в двадцатые годы, а второй был его прямым начальником по ведомству радиосвязи. Рыков в двадцать четвёртом году стал преемником Ленина на посту председателя Совнаркома. Бокий — член партии с девятисотого года, человек бесстрашный и решительный, ближайший соратник Дзержинского, лично создававший все эти революционные органы: ВЧК, ОГПУ и НКВД; его именем назван огромный пароход, на котором плавал товарищ Сталин. Если уж таких людей объявляют врагами народа, значит, от ареста не застрахован никто. Видно, в мире происходит что-то такое, что выше его разумения. С другой стороны, солдат не обязан понимать замыслы главнокомандующего. Его дело — исполнять приказы. А думают пусть другие!

Отец испустил глубокий вздох. Улыбка сошла с его лица, а правильнее сказать, растворилась в мягких чертах, уйдя в глубину. Лицо снова сделалось строгим и внимательным, взгляд стал отсутствующим.

— Ладно, — молвил он раздумчиво, — пошли в дом. Подкрепимся, а потом сходим в посёлок. Ты, наверное, есть хочешь?

Костя с готовностью кивнул.

Отец с сыном прошли мимо складов и свернули к небольшой избушке, сложенной из толстых брёвен. Костя во все глаза смотрел на это сказочное сооружение.

— Что, нравится? — спросил отец. — Это я сам тут всё придумал. По моим чертежам этот домик построили.

Домик и в самом деле был хорош: крохотное крылечко с левой стороны фасада, выше его и правее — квадратное окно с двойными рамами. Высокая треугольная крыша, а под крышей — чердак с крошечной дверцей. Ни дать ни взять — сказочный теремок!

Внутреннее убранство также поразило Костю: медвежьи шкуры на полу и на стенах, тяжеловесные деревянные столы, стулья, лежанки. Большая русская печь, занимавшая треть площади, крохотная кухонька с рукомойником, по стенам висит одежда на гвоздиках…

— Располагайся. Вот твоя кровать, будешь на ней спать! — Отец показал на лежанку возле окна у дальней стены. — Клади свои вещи и садись к столу. Я к твоему приезду борщ приготовил. Я тут сам готовлю на печке. Дело нехитрое. Нужда заставит — всему научишься! У меня тут тушёнки целый ящик. Первейший продукт в нашем деле!

Через несколько минут Костя оценил кулинарные способности отца. Густой наваристый борщ с тушёнкой, гречневая каша с маслом, компот из сухофруктов — всё было необыкновенно вкусным.

Затем они отправились в посёлок. Погода стояла солнечная, ясная. С правой стороны открывался чудесный вид на бухту, имевшую форму подковы; с моря то и дело налетал ледяной ветер, и тогда кусты стланика и деревья наклонялись, словно пытаясь укрыться от мертвящего дыхания северного моря. Прямо и левее, как на ладони, виден был круглившийся, словно в амфитеатре, пологий склон, хаотично заставленный деревянными строениями всех форм и размеров. В некоторых местах можно было разглядеть замкнутые сплошным высоким забором прямоугольные площадки, хаотично заставленные длинными приземистыми бараками, большими армейскими палатками и ещё чем-то таким, что издали разобрать было трудно. Уже в посёлке Костя разглядел и сторожевые вышки, и колючую проволоку поверх заборов, увидел множество военных в гимнастёрках и в сапогах; попадались и гражданские лица, но этих было гораздо меньше. А ещё на каждом шагу встречались заключённые, группами и поодиночке. Все они были в мятых серых штанах и в бесформенных бушлатах, в куцых шапчонках, все какие-то костлявые, с угрюмыми заросшими лицами и странно неподвижными взглядами.

— Это расконвоированные, — вполголоса объяснял отец, опуская голову. — Им разрешается ходить по городу. Но ты к ним не приближайся, в разговоры не вступай. Если будут спрашивать о чём-нибудь, сразу зови на помощь. Обращайся к военным. Милиции тут нет.

— А почему нет милиции? — последовал вопрос.

— Не успели ещё. Да ты не переживай, всё будет со временем. Дай только срок! — бодро отвечал отец.

Посёлок не понравился Косте. Всё какие-то халупы, высоченные заборы из кривых неокрашенных досок и такие же кривые улочки, всё сплошь косогоры, камни, едкая пыль под ногами. Холодный ветер гуляет поверх голов, солнце равнодушно светит с высоты, и как-то всё вокруг неуютно, не прибрано, ото всего веет чем-то глубоко чуждым и враждебным. Костя ожидал совсем другого. Уж что-нибудь одно: или полный ужас, или волшебная сказка; или сплошное геройство или совершенная жуть! А тут ни то и ни сё. Сказка, она вроде бы и есть — но где-то там, очень далеко, за горами и долами, в убегающей перспективе темнеющих сопок. А тут всё какая-то дичь — почти то же, что в его родном городе, в рабочей слободке, где он родился и вырос. Почти такие же косогоры, камни, грязь, покосившиеся дома и бездонное синее небо над головой.

Но особо рассусоливать было некогда. Отец рассказал сыну правила местной жизни, много говорил о бдительности и внутренней дисциплине в таких непростых обстоятельствах, объяснил в общих чертах внутреннее устройство посёлка, а потом они вернулись домой. Наказав сыну никуда не уходить, отец взял планшетку с бумагами и отправился на работу, обещав вернуться поздно ночью.

С этого дня у Кости началась странная, ни на что не похожая жизнь. В школу ему ходить не надо было по причине летних каникул, но и дома ему не сиделось. Отец с утра до позднего вечера пропадал на службе, каждую неделю выезжая в командировки, нередко и с ночёвками. Косте надоело сидеть дома одному, и он стал упрашивать отца взять его с собой в поездку. Обещал вести себя тихо и никому не мешать, а, напротив, помогать чем только можно, глядеть во все глаза и быть бдительным. Отец посмотрел на него с сомнением, потом согласно кивнул.

— Хорошо. Завтра и поедем.

— А куда? — Костя в нетерпении вскочил с постели. — Золото будем искать, да?

Отец усмехнулся.

— Нет, не золото. Золото геологи ищут. А мы связисты, мы тут связь устанавливаем. Только ты никому об этом не говори. Здесь каждый делает своё дело и — помалкивает!

— Я и не собирался никому говорить, — ответил Костя, опустив голову и вдруг смутившись. Ему припомнилась недавно произошедшая драка, когда к нему привязались два каких-то паренька. Это было в посёлке, днём, сразу после обеда. Костя пошёл прогуляться от нечего делать, как вдруг к нему подступил длинный белобрысый парень с наглой мордой и развязно спросил, ткнув пальцем в грудь:

— Ты кто такой? Чего тут шаришься?

Костя опешил в первую секунду, отступил на шаг. Парень смотрел нагло и насмешливо. Рядом встал его приятель — худой, смуглый, с неприятным и словно бы перекошенным лицом.

— Я тут гуляю, — ответил Костя с вызовом. — А тебе какое дело?

— Гуляет он! — Белобрысый обернулся к приятелю, тот выразительно хмыкнул, будто услыхал несусветную чушь.

Белобрысый вперил немигающий взгляд в Костю.

— Вот что, ещё раз увижу здесь — пинков навешаю. Всю ж… тебе распинаю. Понял?

Костя сжал кулаки. Слабаком он не был. И трусом тоже не был никогда. Если бы он был трусом, то не приехал бы сюда. Отец у него герой. И он никак не может его подвести.

Пригнув голову, Костя заговорил придушенным голосом:

— Как бы я сам тебе пинков не навешал. Смотри, это у меня быстро, будешь потом неделю задницу чесать.

Белобрысый опешил. Спутник его дёрнул кадыком. Последовала непродолжительная пауза, а потом всё смешалось: кто на кого бросился первым, трудно было понять. Но через минуту белобрысый парень сплёвывал кровь на землю, а его приятель стоял, мерно раскачиваясь и держась обеими руками за живот, словно ему было холодно или бы в животе его плескалось озеро, а он его удерживал, чтобы не расплескалось. Косте тоже попало по зубам, но не так, чтобы очень уж сильно. Его противники не знали, что Костя три года занимался боксом в обществе «Динамо» и кое-что вынес из спортзала, в котором проводил по восемь часов в неделю. С левой он бил очень хорошо и крепко, а с правой так, что лучше и не надо. Белобрысому он зазвездил правым хуком по зубам, его приятель получил хороший ударчик с левой в «солнышко». Обоим этого хватило, чтобы взять паузу и несколько переменить тон.

— Мы с тобой ещё встретимся, — прошамкал белобрысый разбитыми зубами.

— Я тебя урою, олень! — неуверенно поддакнул второй.

— Ага, давай, буду ждать, — молвил Костя и, повернувшись, пошёл своей дорогой.

Конфликт таким образом был исчерпан.

Он не сказал отцу об этой драке. Да и зачем? У него своих дел полно. Незачем ему и вникать в подобные глупости.

Однако история эта имела продолжение. Белобрысый парень оказался сыном довольно высокого чина — начальника Колонбюро. Отец его заправлял всеми так называемыми колонистами — осуждёнными крестьянами, получившими свои сроки по анекдотическому «закону о колосках». Таким осуждённым было предложено освобождение из лагерей, если только они согласятся жить без паспортов и примут обязательство не уезжать с Колымы на весь период неотбытого срока, плюс ещё два года. Согласившимся разрешали жить в специальных колонпосёлках, им предоставляли дом, сельхозинвентарь, скотину, они могли также вызвать к себе семью с материка. И хотя они всё равно считались осуждёнными, но это уже был не лагерь, не золотой забой, не казарма — в худшем её варианте. Неудивительно, что почти все таковые согласились перебраться из ледяных бараков в свои избы, избавиться от конвоя и от произвола блатных. Хотя охрана в таких посёлках и присутствовала, и режим был полувоенный, полулагерный, но это не шло ни в какое сравнение с золотыми приисками с их работой на износ. Всем этим людом — бесправным, униженным, обманутым, оскорблённым творимым произволом — командовал отец белобрысого паренька. Чувство собственного превосходства, ощущение ничем не ограниченного могущества исподволь передалось от отца к сыну (оно и всегда так бывает). И когда сын вдруг получил по зубам средь бела дня от какого-то фраера, это сразу стало известно не только отцу, но и его подчинённым. История получила огласку, и в конце концов виновник расправы был установлен. Случилось это не сразу, но всё равно имело последствия не только для Кости, но и для его отца.

А пока что Костик ничего не сказал отцу, и вообще он постарался забыть об этой драке. Мало ли он дрался дома? Эка невидаль! Почитай, каждую неделю происходили стычки, то с соседней улицы шпана нагрянет, а то «речники» вдруг заявятся всей толпой с цепями и кастетами. Это, значит, время такое было, такая была у них у всех закалка. Отцы их воевали и не давали спуску никому, стало быть, и сыновья должны быть такими же.

Как бы там ни было, а на следующее утро они с отцом отправились в поездку. Отец разбудил Костю в половине шестого. За окном было уже светло. Выйдя на воздух, Костя с удивлением огляделся. Солнца не видать, а от неба исходило странное свечение; это была полумгла-полусвет. Предметы не отбрасывали теней, и все контуры и масштабы изменились, всё вокруг казалось нереальным, бесплотным.

Поёживаясь от ледяной сырости, Костя забрался в кузов полуторки и сел на низкую скамью возле правого борта. Отец устроился рядом, и ещё несколько человек с хмурыми отёчными лицами расселись вдоль низких бортов. Сверху на головы накинули кусок брезента, и машина, заурчав, поехала со двора.

Сначала довольно быстро катились под уклон. Справа дышал холодом залив, а слева тянулся поросший густым лесом склон. Въехали в посёлок и сразу повернули налево. Машина стала подниматься в гору, натужно рыча и дёргаясь, как в лихорадке. Через пять минут последовал ещё один поворот влево, и машина пошла ровно, стала набирать ход.

— На трассу выбрались, — тихо произнёс отец, приблизив лицо.

Костя важно кивнул, мол, понял, знамо дело.

Отец поправил брезент над головой, чтоб сильно не дуло. И вовремя. Машина уже неслась, подлетая на мелких неровностях, из-под колёс летели камни, стеной стояла пыль позади. С левой стороны виднелся океан, рассечённый надвое длинным выступом. Справа от выступа была Нагаевская бухта, а слева — бухта Гертнера. В обеих бухтах стояли на рейде корабли. Костя представил, что в трюмах томятся люди, скоро их выведут на палубу, и заключённые пойдут по качающимся сходням на берег, роняя в воду чемоданы, увёртываясь от прикладов разъярённых конвоиров. Ему сделалось зябко, и он прижал подбородок к груди, обхватил руками колени, крепко зажмурился. Не хотелось ни о чём думать, ничего видеть. Не такой он представлял себе эту поездку.

Ехали недолго. Путь лежал в Палатку, до которой было восемьдесят километров. Там строился стационарный узел связи, нужно было принять на месте ответственные решения, дать задания техникам и рабочим, выдать всем подчинённым чертежи и обеспечить необходимый настрой. Последнее было проще всего: настрой обеспечивался во время технического совещания, когда через каждые пять минут поминались решения партии и цитировались речи товарища Сталина и товарища Берзина. Первый (генеральный секретарь партии большевиков) был далеко и неизмеримо высоко, он казался Солнцем, лучи которого достают повсюду. Второй (директор Дальстроя) был гораздо ближе и рангом пониже, но зато вникал в каждую деталь, не упускал ни одной мелочи, и хотя почти никогда не повышал голоса и слыл человеком незлым, однако его все боялись и всякий раз ссылались на его непререкаемый авторитет. Заручившись таким образом поддержкой этих двух деятелей, можно было говорить всё, что угодно. То есть громыхать словами (не чураясь и матерных), изо всей силы стучать кулаком по столу и обещать отдать всех под суд, если только не будут вовремя установлены антенные фидеры и смонтирована приёмо-передающая аппаратура. Чем больше крику, тем лучше. Чем страшнее речи, тем лучше будут работать все те, кому эти угрозы адресовались. Истину эту установили давно и следовали ей неукоснительно. Потому что и в самом деле: других рычагов у советской власти не было. А если бы они были, то людей не завозили бы сюда, словно скот, в трюмах грузовых пароходов, и не жили бы они долгую зиму в огромных, насквозь промороженных бараках или даже в обычных брезентовых палатках, получая за каторжный труд пайку слипшегося хлеба, миску мутной баланды и обещание немедленной расправы, если только не будет выполнен план по добыче золота или по отсыпке дорожного полотна, или кайловке касситерита.

Ничего этого Костя не знал. На техническое совещание его, понятное дело, не пригласили. Не только потому, что там решались вопросы государственной важности (а почти все они были строго засекречены, хотя и не очень понятно, от кого всё время таились в этом Богом забытом краю), но ещё и потому, что почти все ораторы перемежали свою речь отборной матерщиной, беря, как видно, пример со своих высокоидейных вождей.

Пока отец таким образом «совещался», Костя бродил вокруг одноэтажного деревянного дома, на крылечке которого стоял красноармеец с винтовкой за плечом. На Костю красноармеец не обращал никакого внимания, а тот, в свою очередь, стал уже привыкать к сверкающим на солнце штыкам, кирзовым сапогам и выцветшим пыльным гимнастёркам. Ему стало казаться естественным, что все вокруг ходят в военной форме, а кто не в военной — так это или заключённый, или какой-нибудь геолог. Впрочем, здесь и геологи старались одеваться по-военному, здраво рассудив, что быть военным на этой суровой земле вполне естественно; и все они здесь не работают, а воюют, не живут, а борются! Не с врагами, так с природой, которая откровенно враждебна человеку и наказывает его за малейшую оплошность.

Палатка не понравилась Косте. Трудно было назвать посёлком это хаотическое нагромождение деревянных строений посреди обширной равнины, заросшей чахлыми кустиками и травкой. Улиц в посёлке в привычном смысле не было. Строения лепились как попало. На каждом шагу были караульные вышки, трёхметровые заборы с колючей проволокой, приземистые серые дома с узкими оконцами и озабоченный люд: ни улыбки на лице, ни намёка на легкомыслие. Все куда-то спешат, все страшно озабочены. Костя с трудом дождался конца совещания. Отец вышел из здания с мрачным выражением на лице и, уже подойдя к сыну, продолжал о чём-то думать, наклонив голову и уперев взгляд себе под ноги. Костя не решался заговорить, ждал, когда отец заметит его. Наконец тот словно бы очнулся, шумно вздохнул и поднял голову:

— Ну что, промялся, поди? Пошли в столовую, пообедаем.

— А потом домой? — вспыхнув от радости, спросил Костя.

Отец помотал головой.

— Нет, у меня тут ещё дел полно. Терпи уж, раз приехал. Вечером уедем. Или завтра утром. Если ещё одно совещание не назначат…

Остаток дня Костя слонялся по посёлку. Забыв про запреты, выбрался за крайние дома и долго шёл по каменистой пыльной дороге, сам не зная, куда идёт и зачем. Слева расстилалась поросшая блёклой зеленью равнина, то и дело вспыхивала солнечными бликами небольшая извилистая речка; дорога уводила за горизонт, в перспективу далёких гор, казавшихся невысокими и нестрашными, но донельзя скучными. Как ни старался Костя, как ни ускорял шаг, горы почему-то не приближались, всё так же были далеки и пустынны. Через два часа он добрался до развилки. Влево уходила довольно широкая дорога, виднелся невдалеке деревянный мост через речку; за мостом среди хлипких деревьев громоздились какие-то строения, и опять заборы с проволокой и охранные вышки. Костя подумал несколько секунд и повернул обратно. Перспектива заблудиться в этом диком краю ему совсем не улыбалась. Вот и отец наказывал не уходить далеко. А он, видать, далеко упёрся. Чего доброго, машина уйдёт без него. Костя подтянул брюки и прибавил ходу.

Через несколько минут, когда он бодро шагал по обочине, махая руками и неодобрительно посматривая по сторонам, его обогнала полуторатонка. Проехала с десяток метров и резко остановилась, свернув на обочину. Из кабины выпрыгнул на землю военный в длинной шинели и с офицерской планшеткой на правом боку.

— Ты кто такой? Откуда взялся? Куда идёшь? Быстро отвечай! — произнёс скороговоркой, подойдя вплотную и неприязненно глядя на подростка.

— Я в посёлок иду. Меня там отец ждёт, — ответил Костя, отступая.

— Какой отец? Фамилия?

— Кильдишев. Борис Иванович. Мы из Магадана приехали утром. У отца тут совещание. Вечером домой поедем.

Военный скривился. Худощавое лицо сделалось уродливым, тонкие губы растянулись, обнажив большие кривые зубы.

— Ладно, разберёмся, — рубанул ладонью воздух. — С нами поедешь.

— Я не поеду! Меня отец ждёт.

По лицу военного заходили желваки.

— Стоять смирно! Ты задержан до выяснения личности. — И, обернувшись, крикнул сидящему в кузове бойцу: — Никифоров, иди быстро сюда!

Костя попятился.

— Дяденька, вы чего? Мне в посёлок нужно. Меня отец потеряет, у него важное совещание, я прогуляться пошёл…

— Складно поёшь, — кивнул военный. — Но я всё равно должен тебя задержать. Может, ты из лагеря драпанул, почём я знаю? Или из спецпосёлка.

— Да вы что? Я на пароходе сюда приехал неделю назад. Дяденька, отпустите меня, пожалуйста!

Но дяденька не отпустил. Вдвоём с красноармейцем они забросили упирающегося подростка в кузов грузовичка. Костя, помедлив, присел на пол у заднего борта, а красноармеец устроился на скамье возле кабины, положив винтовку на колени и строго глядя на задержанного. Военный забрался в кабину, громко хлопнул дверкой, и машина тронулась.

Одно успокаивало: машина направлялась в Палатку. Костя решил, что если грузовик вдруг куда-нибудь свернёт или проедет мимо, то он сиганёт через низкий борт и скроется в кустах. Не верилось, что красноармеец будет в него стрелять. Но он зря так думал. Сидевший напротив него детина не сводил с него глаз. Он видел, что парнишка зыркает по сторонам, и подозрение его усиливалось с каждой минутой. Он бы не колеблясь применил оружие, если бы Костя вздумал бежать. Красноармеец хорошо знал, что бывает за утерю бдительности. Это ничего не значит, что малец одет вполне прилично. В местных лагерях полно малолеток, ведь с тридцать пятого года в СССР судили двенадцатилетних детей — по всей строгости революционного закона. А цивильную одежду можно выменять у вольных, а ещё лучше украсть. Таких случаев полно. Но даже если малец ни в чём не виноват — это ничего не меняет. Приказ командира нужно выполнять. А иначе сам загремишь под трибунал.

Хорошо, что Косте не пришлось сигать через борт. От пули сидевшего напротив ворошиловского стрелка он бы точно не ушёл. Да и куда бы он делся на этой бескрайней равнине среди чахлых кустов и реденькой травки? И не таких ловили! И не таким крошили позвонки метко пущенной пулей, ломали прикладом винтовки кости и сносили череп. От доблестных бойцов НКВД ещё никто не уходил!

Машина на полном ходу въехала в посёлок и свернула на первом повороте. Затем ещё один поворот и…

— Вылазь! Приехали.

Костя неохотно поднялся с занозистого пола. Машина стояла перед длинным одноэтажным домом, сложенным из больших бурых брёвен. Широкое крыльцо из пяти ступенек, на верхней ступеньке возле двери стоял красноармеец с винтовкой. Второй красноармеец, который ехал с Костей в кузове, уже был на земле и держал винтовку так, будто перед ним не испуганный подросток, а головорез, от которого можно ожидать всего.

Взявшись левой рукой за низкий борт, Костя спрыгнул наземь.

Его завели внутрь дома. Несколько шагов по коридору и — узенькое пространство вдоль правой стены, отгороженное железной решёткой в крупную клетку.

— Заходи!

— Мне к отцу надо! — запротестовал было Костя.

— Разберёмся, — невозмутимо ответил сопровождающий. — Шуруй давай!

Опустив голову, Костя сделал шаг. Железная створка с лязгом захлопнулась у него за спиной. Красноармеец ушёл, гулко стуча каблуками по деревянному полу. Костя шагнул в угол клетушки, постоял секунду, потом опустился на пол. Прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Ранняя побудка, долгая тряская дорога и впечатления длинного дня утомили его. В голове зашумело, мысли стали путаться, и, уронив голову на грудь, он незаметно для себя уснул.

Эта история закончилась для Кости вполне благополучно. Его не избили, не бросили в камеру к уголовникам, не успели даже как следует допросить. Главное, отец не подвёл — он приехал довольно быстро, Костя как раз успел вздремнуть. Когда мимо него ходили по коридору сотрудники комендатуры, он не реагировал, но стоило загреметь ключам и заскрежетать железному засову, и Костя сразу же открыл глаза.

Конвоир распахнул створку, отступил в сторону.

— Выходи. Амнистия тебе выходит.

Костя быстро поднялся, шагнул за порог.

— Какая амнистия?

— Иди-иди, там тебе всё объяснят! — И он подтолкнул подростка в спину.

В кабинете оперуполномоченного сидел отец, закинув ногу на ногу. На лице его была неподобающая случаю улыбка. Он старался казаться весёлым, как бы предлагая уполномоченному вместе посмеяться над случившимся недоразумением. Но уполномоченный сидел с застывшим лицом, опустив голову и глядя вбок. Увидев Костю, отец быстро поднялся, сделал два шага.

— Ну вот что с тобой делать! — воскликнул с деланным возмущением. — Я же сказал тебе никуда не отлучаться! Чего ты попёрся за посёлок? Скажи ещё спасибо товарищу лейтенанту, что подобрал тебя. А то неизвестно, чем бы всё закончилось!

— Ничем бы не закончилось, — молвил Костя, отводя взгляд. — Я бы сам дошёл.

— Сам бы он дошёл! — Отец кивнул подбородком на сына, устремив взгляд на уполномоченного, который всё сидел с мрачным видом. Вдруг резко повернулся к сыну. — Да ты хоть знаешь, что тут полно беглых заключённых? Они убить тебя могли! Тут же лагеря кругом. Я тебе всё это объяснял! А ты что делаешь? Ну ничего, вот вернёмся домой, я тебе всыплю как следует. Завтра же отправлю на материк к матери, раз не умеешь себя вести.

Костя вспыхнул, хотел что-нибудь сказать в своё оправдание, но глянул на хозяина кабинета, и слова застряли у него в горле. Он понурился и тихо проговорил:

— Я больше так не буду…

Отец помотал головой.

— Какой-то детский сад! — покачал головой и вопросительно глянул на уполномоченного. — Ну что, товарищ лейтенант, вопрос исчерпан? Можно идти?

Тот, как бы через силу, кивнул. Казалось, он вот-вот передумает.

Отец живо поднялся, взял сына за руку и увлёк за собой из кабинета.

Несколько шагов по гулкому коридору, широкие ступени крыльца, и вот они уже идут по твёрдой земле. Отец уже не улыбался, он шёл пружинящим шагом, напряжённо глядя перед собой и крепко держа сына за руку. По скулам его ходили желваки. Костя искоса глядел на него и отчего-то робел. Отец вдруг остановился, повернул к сыну побелевшее лицо.

— Ты что, не понимаешь, где находишься? — произнёс свистящим шепотом. — Тебя запросто могли в Магадан увезти, в дом Васькова! Я бы неделю тебя оттуда вызволял!

Костя неуверенно улыбнулся. Его поразила эта мгновенная смена настроений.

— Но я ведь ничего такого не сделал! Просто шёл по дороге. За что они меня арестовали?

— Никто тебя не арестовывал. Хотя могли бы. Тут, знаешь, шибко-то не разбираются. Посадят под замок, и будешь сидеть до второго пришествия. Так-то, брат! — Он покачал головой и шумно выдохнул. Костя понял, что буря миновала. И хотя он никак не мог сообразить своей вины, но всё равно чувствовал себя неважно. Если столько взрослых людей его стыдят, значит, он и в самом деле сделал что-то плохое. И он решил про себя, что больше не будет огорчать отца, будет слушаться во всём. Приняв такое решение, он сразу повеселел. А что подумал отец, он так и не узнал. Отец же чувствовал странное раздвоение. Он понимал в глубине души, что сын не совершил ничего предосудительного. Нельзя же считать преступлением обычное мальчишеское любопытство! Опять же, Колымская трасса не принадлежала к числу секретных объектов. И по посёлку свободно расхаживали люди. Но в то же время он понимал, что до беды было недалеко. Это простое везение, что сына отдали ему под честное слово, не стали составлять протокол и не дали делу ход. Тут всякое бывало, уж он-то хорошо это знал. Ещё ему было досадно оттого, что он извинялся и лебезил перед этим надутым лейтенантом, возомнившим о себе невесть что. Молодой, пороху ещё не нюхал, а ведёт себя так, будто он тут царь и бог!

Весь обратный путь до Магадана отец и сын провели в молчании, каждый был занят своими мыслями. Оба чувствовали безотчётную вину друг перед другом, и оба старательно скрывали это. Отец кроме этого был озабочен ещё и служебными делами. Не мог же он пожаловаться сыну на то, что дел невпроворот, что у него нет свободной минуты. Такая уж у него работа: ни на миг нельзя расслабиться. Уже за полночь машина неслась по пыльной, усеянной камнями дороге, трясясь, как в лихорадке. Ледяной ветер продувал насквозь, а с чёрного неба колко светили звёзды — странно неподвижные, застывшие на века. Эти звёзды точно так же будут светить и через сто, и через тысячу лет. Что же здесь будет через сто лет? Этого нельзя было вообразить. Странным образом все мечты о будущем устройстве этой суровой земли тонули в каком-то тумане. Нельзя было даже приблизительно представить картину ближайшего будущего Колымы! Когда отец Кости был в Иркутске — он очень хорошо представлял себе будущее счастье. Когда работал в Москве вместе с Бокием, тоже видел всё очень ясно и хорошо. А тут — словно какое-то наваждение! Или это безжизненные колымские просторы подавляли душу, уничтожали всякую мечтательность и настраивали на сугубый прагматизм, на борьбу и неизбежные лишения? Было во всём этом что-то очень тяжкое, донельзя мрачное. Несмотря на все лозунги и призывы, несмотря на бодрые рапорты и бешеную активность — оставалось в этой земле что-то незыблемое и глубоко враждебное чаяниям слабого человека. Этого нельзя было почувствовать сразу — всё это приходило с годами, с прожитыми зимами и вёснами, когда месяц кажется годом, а день тянется бесконечно. Отец давно уже решил уехать с Колымы, но всё никак не мог подать рапорт. Он часто представлял, как придёт на приём к Берзину и как тот внимательно посмотрит на него и спросит, подняв брови: «В чём дело, товарищ Кильдишев? Что вас не устраивает? Вы уже три года здесь работаете, со своими обязанностями справляетесь хорошо, вы уже выдержали самый сложный период, я вами вполне доволен. Зачем же уезжать? Побудьте ещё пару лет!» — Такой вот разговор мерещился ему, когда он думал об увольнении. Он мысленно спорил с Берзиным, говорил ему, что на материке у него осталась жена с маленьким ребёнком, что он очень скучает и ему смертельно надоела эта оледеневшая земля, от которой даже в июльский полдень разит холодом. Ему осточертели эти однообразные виды, эти бесконечные дали, от которых захватывает дух, и это бездонное небо, навевающее тоску; а ещё он устал от непрекращающегося аврала, от множества военных чинов и от обилия заключённых, которых всё везут и везут сюда на пароходах, так что порой становится страшно. Откуда их столько? И что их ждёт на этой бесприютной земле?

Вопросов было много. А ответов не было. Никаких.

Но одно решение отец Кости в этот день принял. Когда машина уже въезжала в посёлок, он дал себе клятву вернуться домой к Новому году. Лето он как-нибудь отработает, осень перетерпит, а в конце декабря напишет Берзину заявление об увольнении. Получится вполне логично — в декабре тридцать четвёртого он подписал контракт с Дальстроем, в декабре тридцать седьмого уволится. Совесть его будет спокойна. Три года — немалый срок! Особенно здесь, на краю света. Хотя, конечно, есть места и похуже. Та же Чукотка, о которой ему рассказывали всякие ужасы. Тот же Сахалин — немногим лучше Чукотки. Или какой-нибудь Норильск, где тоже, говорят, творится всякая жуть. Как бы там ни было, а он свой долг исполнил. Пора подумать и о семье!

Приняв такое решение, он почувствовал облегчение. Когда они с сыном вернулись в тот самый домик, который построили по его чертежам, то им обоим стало почти весело. Инцидент в Палатке — теперь, когда сыну ничего уже не грозило, — показался им забавным и совсем неопасным. Костя представил, как будет рассказывать друзьям о том, как он шёл по пустынной дороге, где под каждым кустом таилась опасность, а среди деревьев прятались враги советской власти, и как его самого приняли за шпиона, а потом допрашивали почти как в кино, а он всё равно держался молодцом и с честью вышел из затруднения. Отец тем временем составил в голове текст заявления об увольнении и прикидывал, какую компенсацию ему выплатят за три года напряжённой работы. Он вернётся домой и больше никуда уже не поедет. На материке тоже полно работы. А сюда пусть едут другие — помоложе и пошустрей. Он своё отбегал, отползал и отходил. Сорок пять лет — не шутка! Пора бы и остепениться.

Так думал отец, но вслух ничего не говорил. Жизнь приучила его держать язык за зубами. К тому же, сам того не замечая, он становился суеверным. Высказанное вслух намерение обычно не сбывалось. Тщательно разработанный план, которым ты поделился с товарищем, почему-то никогда не исполнялся. Но то, что созрело глубоко внутри и оставалось невысказанным, почти всегда происходило в действительности. Поэтому отец ничего не сказал сыну, лишь загадочно улыбался и делал туманные намёки на то, что скоро всё изменится.

Но до зимы было ещё далеко. От работы его пока никто не освобождал. Нужно было терпеть и трудиться.

Тут ещё новость: сыну надоело сидеть без дела, и он стал проситься на работу. Отец поначалу воспротивился. В самом деле: какая может быть работа для шестнадцатилетнего подростка? Но он и сам понимал, что сына нужно чем-нибудь занять. Это ведь и опасно, в конце концов, расхаживать без всякой цели по посёлку, заполненному военными и расконвоированными заключёнными! Учиться ему летом не нужно, а друзей сын так и не завёл. Да и с кем тут дружить? Отец подумал-подумал и вдруг вспомнил, что клубу НКВД требуется помощник киномеханика. Работа не оплачиваемая, но разве в этом дело? Главное, это безумно интересно! Новые фильмы, сложная киноаппаратура, новые познания, которые пригодятся в будущем! И сын будет под присмотром. Со всех сторон хорошо!

Сказано — сделано!

В последних числах июня они вдвоём отправились на машине в посёлок. Клуб НКВД располагался на улице Дзержинского. Здесь, на покатом склоне, силами заключённых был разбит отличный парк со стадионом и аллеями; у входа в парк построили клуб, в одном из помещений которого разместилось фильмохранилище. Сам клуб подчинялся культурно-воспитательной части УСВИТЛ. Со всей Колымы согнали сюда талантливых людей — музыкантов, писателей, актёров, режиссёров, художников, декламаторов, танцоров и прочий творческий люд. Артисты и декламаторы ездили с концертами и спектаклями по лагерным приискам, поднимали боевой дух и укрепляли решимость и веру в светлое будущее. А репертуар был до чего хорош! «Евгения Гранде», «Цезарь и Клеопатра», «Двенадцатая ночь» — это со стороны мировой классики. Из наших, из пролетарских, — «Бронепоезд 14–69», «Любовь Яровая», «Оптимистическая трагедия» и много чего другого. Но обо всём этом Костя узнал чуть позже.

А пока они зашли в клуб, прошли прямиком в фильмохранилище. Там прямо на полу лежали коробки с фильмами. Разудалые «Весёлые ребята», пафосные «Заключённые», морализаторский фильм «Великий утешитель», а ещё: «Встречный», «Аэроград», «Горячие денёчки», «Бесприданница», знаменитый «Вратарь», «Депутат Балтики», «Балтийцы» и «Ленин в Октябре». Фильмы привозили сюда пароходами наравне с ценным грузом. Не зря же Владимир Ильич Ленин назвал кино важнейшим из искусств, сетуя при этом на повальную неграмотность народа. Идеологическая пропаганда у большевиков стояла на втором месте после диктатуры пролетариата во всех её формах и ипостасях. Косте теперь предстояло приобщиться к этому столь важному искусству.

Сказать по правде, кино для него было каким-то чудом! Всего лишь два года назад он впервые увидел в железнодорожном клубе поразивший его фильм «Весёлые ребята». Тут было два потрясения: первое — от какой-то сказочной привольной жизни, какую он никогда не видал и вообразить не мог. А второе потрясение было от самого кино. Только что перед тобой был белый неподвижный экран, и вдруг внутри его открылась целая жизнь, новая вселенная; эта вселенная двигалась, пела, смеялась! Всё было так замечательно и захватывающе, что Костя долго не мог опомниться. Фильм этот он посмотрел раз двадцать — убегая с уроков, экономя на завтраках, всеми правдами и неправдами попадая в местный клуб. Потом были другие фильмы, но этот ему запомнился особо. И вот теперь ему посчастливилось попасть в святая святых — туда, где происходит чудо превращения неподвижного экрана в пылающее световыми бликами полотно. Заведовал фильмохранилищем старший инженер Александр Михайлович Мамалыгин. Он уже успел отсидеть в лагере три года и, освободившись досрочно по зачётам, решил не выезжать на материк. Время было тревожное, репрессии нарастали. От повторного срока никто не был застрахован. А тут он был на виду, работал при клубе НКВД. При всём желании обвинить его в каком-нибудь заговоре будет невозможно. Это соображение стало для него решающим. А всё остальное — жена, семилетняя дочь, всякие там знакомства и увлечение рыбалкой, да и вся прошлая жизнь значения больше не имели. Парадокс заключался в том, что он мог потерять всё это, если только приблизится к прошлой жизни на расстояние вытянутой руки, если погрузится в неё с головой. Уж лучше иметь всё это в голове, переживать в воспоминаниях — и ласковый взгляд жены, и вопрошающий взгляд дочери, и осторожную поклёвку на охваченной рассветным туманом речке, чем утратить всё это раз и навсегда, снова очутиться в грязном, холодном бараке среди садистов-уголовников. Так он для себя решил. Прав ли он был? Этого проверить было нельзя. Но можно и нужно было жить, исполнять свои обязанности. В этом был ключ к спасению. И Александр Михайлович с головой окунулся в работу: чинил недавно полученный узкоплёночный кинопроектор УПО-5, увлечённо работал над звуком, выверял градусы и фокусные расстояния, добивался стабильного напряжения и силы тока и сам же мастерил самодельный стабилизатор. Много чего делал нужного и непонятного для всех тех зрителей, что приходили каждый вечер на киносеансы. Фильмы подбирать ему не нужно было — список их был заранее известен, и этот список ничем не отличался от всех других списков, направленных из Москвы в тысячи городов и поселений по всей стране в такие же фильмохранилища, клубы и кинобудки.

Костю он принял не ласково и не грубо, а совершенно равнодушно. Что он подумал, увидав невысокого худощавого паренька с густыми чёрными бровями и настороженным взглядом серых глаз — понять было нельзя. На отца его он вовсе старался не смотреть — это уже по лагерной привычке, когда любому начальству лучше не попадаться на глаза, а если уж попался, так стой смирно, уперев взгляд себе под ноги, не размахивай руками и не выказывай чувств! Стой столбом и смотри в землю, ожидая решения своей участи — эту науку жизни в него вбили крепко! Да, эта привычка была неискоренима. Начальника в отце Кости он признал сразу, как только тот вошёл в помещение — уверенно и ловко, как входят люди, которые ничего не боятся, которых жизнь ещё не била, кого не допрашивали по несколько суток кряду и не заталкивали в переполненную камеру к блатным, возлагая на них задачу перевоспитания гнилых интеллигентов.

Конец ознакомительного фрагмента.