Время новых дорог

Александр Косенков, 2021

Каждый из очутившихся ночью в заезжей на заброшенном золотом прииске людей оказывается перед непростым выбором – либо согласиться с фальшивыми и преступными обстоятельствами, сложившимися из-за махинаций руководства, либо наконец решительно им воспротивиться. Сделать это надо именно этой ночью, несмотря на угрозы и непредсказуемые последствия не только для них лично, но и для сотен, даже тысяч людей, чья дальнейшая работа и само существование будут зависеть от их решения. Выбор – во что верить и как жить дальше, – очень непростой для каждого. Одним он грозит смертельной опасностью, других ставит перед необходимостью перемен своей вроде бы устоявшейся жизни. Кто-то, теперь уже навсегда, теряет возможность возвращения прежней любви, другой, наоборот, любовь обретает. Смерть еще одного из них властно вмешивается в происходящие события, помогая расставить окончательные точки в выборе будущего.

© Косенков А.Ф., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Сайт издательства www.veche.ru

Выбор

Пустовойт выглядел до нелепости неуместным среди плотно сбившихся в большом лифте людей. Старенькая, вытертая до белизны кожаная куртка, мешковатые брюки, черт знает, на что похожий портфель. Совсем не подумаешь, что это заместитель начальника крупнейшего в Сибири строительного управления. И лишь те, кто хорошо знал его, знали и эту, не то хитрость, не то привычку — на прием к большому начальству надевать старую заношенную куртку и обязательно прихватывать этот чуть ли не довоенный еще портфель.

Он неторопливо прошел половину длинного министерского коридора, неторопливо открыл дверь с табличкой «Зам. министра. Нетребко С.В.», и так как секретарша в приемной отсутствовала, все также неторопливо открыл дверь кабинета. Сидевший за столом человек поднял голову и, разглядев вошедшего, нервно поднялся навстречу…

Потом они сидели рядом за приставным столом и разглядывали фотографии, которые Пустовойт достал из портфеля. Нетребко вглядывался в них с гримасой тоскливо-раздраженного недоумения, за которой нетрудно было разгадать страх. Пустовойт, хотя и помнил наизусть каждую деталь, тоже с показным интересом рассматривал снимки, изредка чуть покачивая головой, словно переживал, и выражал сочувствие. Поваленные опоры, разрушенные бытовки, согнутые и сплющенные трубы, чуть ли не по самую крышу засыпанный камнями экскаватор, вывороченные вместе со шпалами рельсы…

Огромные старинные часы в кабинете стали торжественно отбивать удар за ударом. Нетребко вздрогнул, раздраженно отодвинул от себя фотографии и спросил:

— Чем еще порадуешь?

— Какие уж тут радости? Условия экстремальные: сейсмичность, техники не хватает, люди наперечет…

Пустовойт говорил, не поднимая головы. Это была еще одна его хитрость. Когда он заранее знал, что ответит собеседник, он либо смотрел в сторону, либо вообще головы не поднимал, и со стороны казалось, что он тщательно обдумывает каждое свое слово.

— Без тебя знаю, — нетерпеливо оборвал Нетребко. — Как Зарубин?

— С Зарубиным плохо, — быстро глянул на него Пустовойт и надолго замолчал.

Нетребко, стараясь справиться с раздражением, не прерывал его молчания, ждал. Он хорошо знал Пустовойта и понимал, что сейчас тот скажет самое главное.

— Считает, что проектировщики наломали дров…

— Когда они не ломали? — не отводя глаз от Пустовойта, сказал Нетребко.

— Говорит, проект никуда не годится.

— Когда они у них были хорошие?

— Строить там нельзя.

— Даже так?

— Пока это у него вывод для узкого круга, предварительные, так сказать, рассуждения…

— Вот пусть их и оставит для себя — самый что ни на есть узкий круг получится.

Пустовойт быстро глянул на Нетребко:

— Он мужик не жадный, для себя одного не пожелает. Считает, все заинтересованные лица тоже должны принять участие.

— Что ты заладил — «думает», «не пожелает», «считает»… — не скрывая больше раздражения, Нетребко швырнул фотографии на стол и поднялся. — Он может считать, что угодно. Меня его мнение совершенно не интересует.

— Он собирается доложить его на коллегии.

Сообщая это, Пустовойт не поднимал головы, но краем глаза внимательно следил за вышагивающим по кабинету Нетребко.

— Пусть докладывает. Никто не пойдет на консервацию. Знаешь, сколько мы туда ухлопали?

— Знаю, — сказал Пустовойт и стал складывать фотографии в портфель. — Но он, кажется, собирается настаивать на том, чтобы мы проинформировали инвесторов. Считает, они должны быть в курсе.

Нетребко замер буквально на полушаге и некоторое время стоял не шевелясь, глядя через плечо на еще ниже опустившего голову Пустовойта. Потом неожиданно спокойно спросил:

— Кто у него там в старых приятелях? Пайпер?

— Он. Они в Норильске скорешились. Не перестает удивляться, что ты, а не Зарубин здесь обосновался.

Неожиданно, скопировав голос и акцент, он пробасил:

— Ваш перестройка совершенно не касался существа самый главный вопрос. Умный, деловой человек со своим мнением, у вас никому на хрена не нужен. Мы покупаем такой человек, вы выгоняйте. Это не есть умно. Это ошень-ошень дурацки.

— Ты что, согласен с ним? — спросил Нетребко, снова садясь за стол.

— Конечно, — не моргнув глазом, мгновенно ответил Пустовойт.

— Думаешь, его можно купить?

— Не думаю.

— Какого тогда хера ты мне цитируешь?

— Для раздумий.

Заместитель министра, брезгливо сморщившись, отодвинул от себя старый портфель Пустовойта.

— Ты когда-нибудь заменишь это свое ископаемое? Может деньжат не хватает? Могу занять. И вообще в каком виде ты являешься? Смахивает, знаешь ли, на демонстрацию.

Пустовойт тоже хорошо знал своего собеседника, знал, что если тот резко меняет тему разговора, значит, принял решение и сейчас лихорадочно обдумывает, как бы подипломатичнее преподнести его подчиненному. А если дошло до дипломатии, значит, решение из тех, о которых стараются не говорить впрямую. Впрочем, еще поднимаясь сюда, он знал, какое это будет решение, и сейчас с тоской дожидался, в какой форме оно будет высказано. Да еще надо было делать вид, что с нетерпением ожидаешь распоряжения своего высокого начальства, не имея ни малейшего представления, как выкрутиться из опасно складывающейся ситуации.

— Интересно, как тебя Елена пропустила? — изображая деловую задумчивость, спросил Нетребко.

— Новая? — как бы между прочим поинтересовался Пустовойт и, увидев, как угрожающе сузились маленькие глазки собеседника, спокойно добавил:

— А ее не было.

— Ты хоть со мной ваньку не валяй, — после небольшой паузы попросил Нетребко. — Я же тебя, как облупленного… Может, вспомним, что Зарубин твоя кандидатура? Ты его предлагал, проталкивал, создавал режим наибольшего благоприятствования…

— Не ори! — оборвал Пустовойт собеседника, который даже не думал повышать голос, и, быстро глянув на замершего от неожиданности Нетребко, тихо добавил: — Права качать мы все научились, а думать не всегда получается. Я тебе еще не все сказал…

— Осмелел ты что-то, Борис Юрьевич, — не выдержав затянувшейся паузы, тяжело ворохнулся на своем стуле заместитель министра. — А? Неужели так хреново?

— Он проект Голованова раскопал.

— Ну и что?

— Считает, что это единственное решение.

— Он может считать, что угодно.

— Убеждал меня, что отказ от этого проекта был преступлением. И значит то, что произошло, — Пустовойт сильно хлопнул ладонью по портфелю, в который спрятал фотографии, — не стихийное бедствие, а результат действий с заранее обдуманными намерениями.

— Пусть попробует доказать!

— Ты прав, данных у него пока маловато. В принципе — только идея. Но поскольку участок Голованова числится в разработке, и второй год подряд мы пишем на него полное финансирование и оборудование, на днях он собирается смотаться туда и разобраться на месте.

Нетребко плюхнулся в свое кресло и затравленно уставился на Пустовойта.

— Что ты предлагаешь? — прохрипел он.

— Не знаю. — Пустовойт больше не опускал взгляда. — Посоветоваться приехал.

— Сволочь! — вдруг взорвался Нетребко. — Какая сволочь! Я его из прорабов вытащил, из дерьма. Помнишь их СМУ? Плюнуть не на что было. Он что, не понимает, что у нас сейчас происходит? Это же государственная задача — иностранные инвестиции. Задницу каждому япошке вылизываем.

— Не только япошке, — хмыкнул Пустовойт.

— Да кому угодно! Пусть только раскошеливаются. Да если он только заикнется, их туда больше калачом не заманишь.

— Не заманишь.

— Копать начнут!

— В обязательном порядке.

Поддакивая собеседнику, Пустовойт с нетерпением ждал, когда тот заговорит о главном. Не будет же он еще бог знает сколько мусолить обоим им безо всяких слов понятные последствия нерасчетливой самодеятельности только что назначенного начальника Управления.

«Привык со своими дерьмократами язык чесать по любому поводу», — зло подумал он и сделал вид, что поднимается.

— Сиди! Ты хоть понимаешь, чем это может обернуться?

Пустовойт молча смотрел на игравшего желваками заместителя министра. «Давай, давай, телись, — мысленно подгонял он его. — Ты мне только сформулируй, остальное уже моя забота».

Словно невзначай он дотронулся до своего портфеля, где лежал давно уже включенный чуткий магнитофон.

— Я имею в виду для нас с тобой обернуться. Лично.

«Вот мудак», — устало подумал Пустовойт, а вслух сказал:

— Я, лично, только исполнитель.

Лицо Нетребко побагровело.

— Слинять надеешься? Исполнитель, говоришь? Я ведь, Боря, не дурак, как ты, наверное, думаешь. Свой не свой, а на дороге не стой. Учет и контроль не коммунисты придумали. Доверяй, а проверяй.

— Полностью согласен. Придерживаюсь, можно сказать, тех же самых принципов.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай не будем друг другу яйца крутить, — не выдержал Пустовойт. — Если он стыкнется с Головановым и тот пасанет, нам с тобой хана.

— Когда он собирается туда? — тихо спросил Нетребко.

— На днях. Чтобы успеть к коллегии.

— Голованов, говоришь, не надежен?

— Ну, если кое-что пообещать, да порядка на два увеличить сумму…

— Клюнет?

— У меня там еще кое-какая заинтересованность для него имеется.

— А если все-таки пасанет?

— Ты о Голованове не беспокойся — моя забота. Что с Зарубиным делать будем?

— На коллегии его, во всяком случае, быть не должно.

— Как это ты себе представляешь?

— Очень просто: коллегия сама по себе, он сам по себе. И чтобы никаких факсов, телеграмм, посыльных.

— Издашь приказ? Или как?

— Обходись без приказа, подручными средствами. Ты говоришь, он к Голованову собрался? Это же у черта на куличках. Так?

— Я ему объяснял, что добраться сейчас туда почти невозможно.

— А он?

— Заказал вертолет.

— Вот и прекрасно. В это время перевал, как правило, закрыт. А когда открыт, все боятся, что вот-вот закроется. Чего проще — залетел и не вылетел. И торчать ему тогда там не до коллегии, а до большой воды. Правильно?

— А после большой?

— Видно будет. После большой — моя забота. Договорились?

«Сволочь. Значит, неспроста слухи поползли, дыма без огня не бывает. А тут уже не дымок, тут посерьезнее. Валентина с Максимом в Финляндии, у него в конце месяца командировка в Штаты. Сразу после коллегии. Значит, решил. Решил, решил. Впрямую теперь ничего не скажет. Крутить будет, намекать, воду в ступе толочь. Нет, дорогой господин-товарищ начальник, лично меня такой расклад совершенно не устраивает. Крайним оставаться не собираюсь, будем вместе выход отыскивать. Пока ты мне “да” не выложишь, пальцем не шевельну».

Пустовойт тяжело поднялся.

— Всего не предусмотришь, — неопределенно буркнул он, не глядя на Нетребко.

— Ты о чем?

— Мало ли что…

— Надо предусмотреть все.

— Что именно?

— Я же сказал — «ВСЕ».

— Говори точнее.

— Точнее не бывает. Все ты прекрасно понимаешь. В конце концов, заместитель министра я чуть больше года, а начальником Управления был девять лет. И все эти девять лет ты был моим заместителем.

На этот раз Пустовойт посмотрел прямо в глаза стоявшему рядом человеку.

— Ты о чем? — спросил он, прекрасно понимая, что тот имел в виду.

— О том, что мы давно уже понимаем друг друга с полуслова. Или должны понимать.

Пустовойт сделал еще одну попытку.

— Значит, санкционируешь? — спросил он еле слышно.

— А что, у нас есть выход? — еще тише спросил бывший начальник Управления и пошел к своему месту за столом, давая понять, что разговор закончен.

Они действительно давно и хорошо знали друг друга. Понимали с полуслова. Иногда вообще обходились без слов. Особенно, когда слова облекали мысль в плоть решения, которое им не хотелось формулировать вслух.

* * *

Зимник тянулся по реке от берега к берегу, шарахаясь острых непроходимых торосов на перекатах и осторожно обходя парящие наледи. Иногда он нехотя всползал на неприветливый таежный берег и, сминая мелколесье, проваливаясь в глубокие колеи, петлял вокруг огромных лиственниц. Порой, вплотную прижимаясь к желтым скалам, долго соседствовал с фантастическим нагромождением льдин и камней, перебраться через которые не то, что машине, человеку налегке и полному сил вряд ли бы удалось, рискни он на такое сумасшедшее мероприятие. Летом река здесь кипела многокилометровыми шиверами. Потом, обычно в последний осенний месяц, лютые морозы в низовьях на тихих участках почти до дна промораживали успокоившуюся было воду. Но на шиверах, на порогах даже пятидесятиградусным морозам остановить реку сразу было не под силу. Исходя морозными туманами, она сопротивлялась до последнего. Тяжелые льдины ноябрьской шуги наползали друг на друга, останавливаемая ледяными заторами вода перехлестывала поверх льдин, катилась все тише, намерзала гигантскими наледями, пока окончательно обессиленная не смирялась, нехотя уползала под двухметровую, а в иных местах, под трех-четырехметровую толщу льда, и затем всю зиму старательно выискивала местечко послабее, прорываясь то там, то здесь новыми непроходимыми наледями. Зимник этот недаром считался самым трудным и самым опасным в этих жутковатых окрестных пространствах, отпугивающих человека полным безлюдьем, непроходимостью, морозами, от которых останавливалось дыхание. Летом же тут было и вовсе не пройти.

За прижимом зимник снова выбрался на реку и машина спокойно покатила самой ее серединой. Кодкин ослабил мертвую хватку побелевших пальцев на руле и, откинувшись назад, облегченно вздохнул. Второй день он догонял колонну. Не спал, устал как собака, плечи ломило от постоянного напряжения, пересохло горло. Но термос давно был пуст… Кодкин раздраженно покосился на пассажира. Тот, вжавшись в самый угол кабины, казалось, дремал. Глаза, во всяком случае, у него были закрыты. Одной рукой придерживал новенький дипломат, другой крепко держался за ручку дверцы. Не спит, конечно. Дурака валяет. Не хочет разговаривать. А Николаю сейчас позарез бы поболтать. Или послушать что-нибудь интересное. Чтобы не заснуть.

«Тоже мне, турист, задница с ручкой! — который уже раз выругался про себя Кодкин. — Машину он, видите ли, водить не умеет. Кто их сейчас не водит? Только что ленивый или такой долболом, как этот».

Еще раз покосившись на спящего пассажира, он в очередной раз обматерил себя, что не расспросил его сразу, когда тот подошел к нему у заправки в Романовке и вежливо попросился до Старого прииска. Кодкин, который до сих пор был уверен, что машину сейчас умеет водить каждый, обрадовался — глядишь, подменит его мужик, когда совсем невмоготу будет. Распахнул дверку — садись! Хотя про себя уже тогда удивился несуразной по тяжести предстоящего пути одежде незнакомца. Шапка, правда, меховая, огромная, волчья, а курточка на рыбьем меху, ботиночки щегольские, не по ночным морозцам, которые даже сейчас, в апреле, уверенно до тридцати с хвостиком прижимают. Дипломат ни к селу ни к городу, словно в Москву собрался, а не к черту на кулички. Лицо замученное, худое, злое. Иногда выглядит почти стариком, а приглядишься и тридцати нет. Интересно, что ему там, на Старом прииске, понадобилось? Там такими сроду не пахло. И пахнуть не должно.

Пассажир на лавину вопросов, которые обрушил на него Кодкин в первые часы совместного путешествия, либо невозмутимо отмалчивался, либо отвечал ничего не значащими фразами. Николай разозлился и будь это где-нибудь в другом месте, непременно высадил бы неприятного пассажира, которого за несколько часов успел почти возненавидеть. Ну а здесь, куда его высадишь? Сдохнет на первом же километре…

Пассажир неожиданно открыл глаза и недоуменным взглядом проводил вмерзший в лед чуть ли не по самую крышу кабины КрАЗ. А впереди, невдалеке, торчал из-подо льда зилок. Мешки в кузове, которые не затопило, были горой свалены на кабину. Судя по всему, вляпались мужики в это дело ночью и в темноте не решились бежать по воде к берегу, кемарили прямо на мешках. Случилось все это, видимо, совсем недавно, снежком даже не успело припорошить. А снежок шел уже второй день. Пострадавшие подались, наверное, с проходящей мимо колонной. А может, оттуда кто проскочил? Хотя, вряд ли оттуда. В Романовке сказали, что оттуда уже с неделю никого не было.

— Не боись, — оживился Кодкин, увидев, как дрогнул острым кадыком пассажир и облизал пересохшие губы. — Это они ночью вляпались. Вода тут шла, так они с перепугу в сторону подались и в самую середку влипли. Салажата, видать. Их после армии много сюда. Деньга немаленькая, нахрапом взять хотят. А как говорит моя теща — нахрапом хорошо, когда все остальное плохо. Ночью, конечно, тут любой заменжеваться может. Даже если опыт имеется. Зимник высшей категории сложности. Не река, а бешеный волк. Не знаешь, что за поворотом будет. Нам бы с тобой колонну нагнать, тогда ваши не пляшут. Часам к шести в заежке будем.

— А до Старого прииска далеко еще? — неожиданно спросил пассажир.

— Я тебе чего толкую-то? — еще больше оживился Кодкин. — Который раз объясняю — заежку на Старом оборудовали. Школа там у них была, так в ней сейчас и заежка, и еще какой-то народ пристроился. Не поймешь — то ли геологи, то ли еще кто. По разговорам — хотели ГЭС строить, да видать, раздумали. Река тут — хуже не придумаешь. Вся на дыбках. Пока хребтик насквозь не пройдет, туши свет! Ты чего потерял-то там — так и не скажешь?

— Такие, как я, только и делают, что теряют. Любимое занятие, — неожиданно поддержал разговор пассажир. Видать, намолчался за дорогу. Или вид угробленных машин выбил его из колеи. Кодкин понял, что разговор получится.

— Везу вот тебя, а кого везу — хрен его знает. На Старый прииск пешком наладился. Ты хоть знаешь, сколько до него от последней заправки?

— Сколько?

— Триста двадцать. Только эти триста двадцать из-за качества дороги еще на четыре помножь, тогда приблизительно полная картина получится. А ты в ботиночках.

— Надеялся, что тебя встречу.

— Зря надеялся. Кроме меня, без колонны ни одна падла бы не рискнула. Считай, мы с тобой сейчас зимник закрываем. За Крестом по сплошной воде пойдем. А ты в ботиночках.

— Как по воде?

— Запросто. С низовий, где потеплее, подпирать начинает, наледи рвет. А на шиверах лед до самого дна. Вот она и прет по верху. Лед, понятное дело, киснет. А ночью морозом прихватывает. Потом снова вода. Получается, как у моей тещи слоеный пирог к Восьмому марту. А ты в ботиночках.

— А что, в валенках лучше по воде бегать?

— Чудак. Валенки скинул и чеши. А ты свои пока расшнуруешь…

— А я прямо так…

— Ну, если «так», тогда сиди.

За крутым поворотом река раскрылась далеко вперед. И там, далеко впереди, на ослепительном льду, они разглядели черные фигурки людей. Николай, чтобы лучше было видно, открыл дверку.

— Догнали! — закричал он. — Теперь живем!

Пассажир, подавшись вперед, внимательно вглядывался.

— Говорил, без остановки идти будут, а они стоят, — повернулся он к Кодкину.

— Без остановки знаешь, кто ездит? — сплюнул тот. — Не знаешь, у моей тещи спроси, она тебе объяснит.

Когда он притормозил машину у самой толпы шоферов и спрыгнул на лед, никто даже не обернулся. Все смотрели на обвязанного веревкой человека с ломом в руках, который, осторожно ступая по скользкому насту наледи, подбирался к самой ее середине. Наконец он остановился и, несильно тюкнул ломом по льду. Лом ушел под лед почти наполовину. Брызнула вода. Человек торопливо отступил и, то и дело оглядываясь, пошел назад.

Подойдя к товарищам, он бросил лом и прохрипел:

— Не пройти!

— А если под берегом? — закричал Кодкин.

— Попробовал один, — сказали ему и показали на ближний берег.

На берегу горел костер. У костра сидел человек в накинутом прямо на голое тело тулупе и глотал обжигающе горячий чай. На кустах рядом с костром дымилась мокрая одежда.

— Ясненько, — согласился Кодкин и втерся в самый центр обменивающихся короткими репликами шоферов.

Пассажир, приоткрыв дверку кабины, с напряженным вниманием прислушивался к разговору.

— Ночью прихватит, однако.

— Дед Мороз тебе сказал?

— А если вода пойдет?

— Запросто.

— В Романовке уже карбаса рубят, — суетился Кодкин.

— Ну. Назад надо.

— Коса воду держит. Тут, знаешь, какая глубина?

— Раз вперед непроханжа, значит, назад.

— А если прихватит ночью?

— Назад тоже теперь не разлетишься, — буркнул обросший до самых глаз щетиной здоровяк и ткнул в бок Кодкина. — У Калакана как?

— Не пройти. По берегу еле-еле.

— Мы шли — нормально было.

— Чего теперь оглядываться, если каждую минуту другой расклад.

— Рвать, мужики, надо, пока не поздно.

— С тем и шли: пройдем значит пройдем, не пройдем — с нас спроса нет.

Кодкин чесал затылок:

— Выходит, будем закрывать зимнюю навигацию…

И в это время его машина рванулась с места. Николай замер с раскрытым ртом.

Сначала машина откатилась назад, для разгона. Шоферы с удивлением уставились на нее, отступая на всякий случай с дороги. На месте остался один Кодкин. Его пассажир сидел за рулем. Николаю показалось, что он улыбается. Но это только показалось сквозь запотевшее стекло. Лицо незнакомца закаменело. Он переключил скорость, и машина рванулась вперед. Каким-то немыслимым рывком, когда машина проносилась мимо, Николай успел заскочить на подножку.

Машина мчалась по льду на предельной скорости. Лед под задними колесами крошился, всплескивала черная дымящаяся вода, ребром вставали и переворачивались острые нетолстые льдины. Но это было уже следом, на какую-то долю секунды следом. Поэтому машина мчалась вперед. Любая микроскопическая задержка, сбой — колесо бы проскользнуло, нога на газе дрогнула — машина бы ушла под воду. Но вот под колесами заскрипел снег, и машина, круто повернув к берегу и срезав половину сугроба, остановилась. Кодкин рванул дверку. Пассажир медленно повернулся к нему и посмотрел отсутствующим взглядом.

— Ну чего мне с тобой делать теперь? — спросил Николай сорвавшимся голосом.

Пассажир молча пожал плечами.

— Ты же, гад, говорил, что водить не умеешь!

— Не умею, — попытался улыбнуться пассажир, чуть растянув белые губы.

Николай втиснулся в кабину, бесцеремонно отодвинув пассажира от руля, и, положив голову на руль, несколько секунд сидел неподвижно. Потом, не поднимая головы, спросил:

— Тебя как зовут?

— Александр, — не сразу ответил пассажир. — Можно Саней. Саня Веселов. А насчет машины — ребята объясняли раза два по пьянке. Не получалось. Вернее, хреново получалось. А тут как-то вот… Сам не понимаю.

Кодкин поднял голову.

— Вот что, Веселов… Назад теперь — сам понимаешь. Вперед тоже неизвестно как. От остальных мы себя отрезали. Ты отрезал! Так что нас теперь раз-два — и никого больше. Понял?

Веселов кивнул.

— Раз-два, — повторил Кодкин. — Один я бы это дело бодал, а вдвоем, можно рискнуть. Понял? Поэтому что… До Старого доберемся, ночуем и — дальше. Если хотел там остаться, не получится. Пойдешь со мной, до прикола. На подмене. Не согласен — вылазь и чеши назад. Пока мужики не развернулись.

— А ты?

— Обо мне разговор, когда на месте будем.

Голос Николая был непривычно жестким, глаза смотрели пронзительно и хмуро.

— Согласен?

— Откуда я знаю, как у меня там повернется… — начал было Веселов.

— Тогда вылазь, — сказал Николай и, перегнувшись, открыл дверку со стороны Веселова.

Посвистывал ветер, гнал по льду полосы снега. Тяжелые облака переползали через острый гребень хребта. Как-то сразу потемнело, и все вокруг вылиняло до черно-белой бесцветности. Веселов, подумав, выпрыгнул в снег, завязнув в нем почти по колена. Выбравшись из сугроба, он, не оглядываясь, быстро зашагал вперед по полузанесенной колее. Шоферы, столпившись на дальнем конце наледи, посреди которой дымилась черная полынья, смотрели в их сторону. Кто-то из них что-то крикнул, но крик заглушил ветер и быстро приближающийся гул вертолета. Все подняли головы. Вертолет шел невысоко, точно следуя изгибам реки. На некоторое время он завис над застрявшей колонной, но потом, опустившись еще ниже, полетел вдоль реки. Высунувшись из кабины, Кодкин проводил его взглядом, посмотрел в сторону уходившего все дальше и дальше Веселова. Еще немного — и он скрылся за торосами. Кодкин сплюнул, пробормотал что-то неразборчивое и включил зажигание.

Машина не сразу выбралась из сугроба, долго буксовала на скользком льду. За это время Веселов ушел довольно далеко. Он сошел с колеи, пропуская машину. Кодкин проехал еще метров сто и остановился. Открыв дверцу, он подождал, когда подойдет Веселов. Тот, молча, забрался на свое место. Николай тоже ничего не сказал, резко переключил скорость и нажал на газ.

* * *

Винты вертолета подняли настоящую пургу. Сквозь пелену мечущегося снега были едва видны две фигуры, которые, сгибаясь, пятились к темной стене тайги. Вертолет завис на несколько мгновений, качнулся и, быстро поднимаясь, исчез за деревьями.

Проводив его взглядом, Зарубин повернулся к Пустовойту.

— Ближе никак?

Пустовойт, пытаясь сориентироваться, оглядел крохотную посадочную площадку.

— Давно не был. Река, кажется, там… Садиться на нее сейчас чистой воды самоубийство. Здесь — единственный вариант. Я тебя, между прочим, предупреждал. Сам теперь видишь — погодка уже не шепчет, а покрикивать начинает. Но ведь вам, Анатолий Николаевич, позарез приспичило. А приказ начальства — закон для подчиненного.

— Далеко?

— Километров пять. В дороге уточним. Нам они наверняка за десять покажутся. Половина по тайге, естественно, по полному бездорожью, половина по реке. И дай бог засветло добраться. Пока она окончательно не взбунтовалась.

— Постараемся успеть. К реке туда?

— Кажется. Двинули?

— Обязательно. И ещё… Вы, Борис Юрьевич, в отличие от меня не в первый раз в этих местах, запоминайте дорогу. Возвращаться, судя по всему, придется по старым следам.

— Думаете, придется?

— Обязательно. Вы сами говорили — единственный вариант.

— Я много чего говорил. Но этот вариант вы лично выбрали. Двинули?

Обойдя завал из занесенного снегом, вырубленного под площадку мелколесья, они вошли под сень огромных, вздрагивающих от порывов ветра елей и, то и дело проваливаясь по колена, а то и по пояс в снег, стали пробираться к реке.

— Хорошо, хоть сапоги уговорил надеть, — пробурчал в спину идущего впереди Зарубина Пустовойт. — В ботиночках по нашей тайге издевательство над природой.

* * *

Довольно отлогий берег, на котором располагался заброшенный после войны прииск, был весьма необычен для окружающих мест. Таких в этой гористой местности почти не встречалось. Длиной чуть меньше километра, шириной и того меньше. К реке прижат скалистым подножием сопки. С юга перекрыт лесистым уступом невысокого кряжа, а путь на север, если по реке, летом наглухо закрыт непроходимым порогом. Да и зимой, несмотря на здешние морозы, порог не всегда проходим. Слишком уж норовист здешний Угрюм, не всегда терпит присутствие человека. Продвижение сквозь себя почитает оскорблением и довольно часто огрызается некстати очнувшимися наледями и почти непроходимыми торосами. Трудно понять, как здесь прижились и несколько десятков лет довольно сносно существовали приисковики. Вдоль берега сначала наспех срубили десятка три домишек, явно не надеясь на длительное проживание. Ситуация типичная — выработается, мол, россыпь, и тогда ноги в руки — и подальше отсюда. Место пользовалось дурной славой за свою неудобицу и суровость, а в последующем заговорили и о некоем мистическом его ореоле. Золото здесь обнаружили перед самой Русско-японской войной, когда оно в силу нелегких для государства военных и прочих обстоятельств понадобилось буквально позарез. А золото открылось неплохое. Тогда и обосновался прииск, приносивший своим хозяевам немалую прибыль. По тайге через хребет прорубили даже просеку для продвижения пешком и на лошадях, минуя порог. Летом спускали с верховий до прииска специально срубленные карбасы, на которых даже кое-какую технику для прииска подкидывали. Война, как известно, закончилась поражением. В стране началась непростая смута, которая могла неизвестно чем закончиться. Государство пошатнулось, деньги на всеобщее успокоение требовались немалые, золото добывалось неплохое, прииск благоденствовал. Но как только все начало успокаиваться и появились отчетливые признаки благополучия, золото, как всерьез ворчали удивленные приисковики, «как скрозь землю провалилось». Ни слуху ни духу. Золотинки по мизерному счету намывали, да и те скоро начисто сгинули. Приисковики мигом разбежались кто куда. Отдельные старатели в надежде на фарт сколько-то еще покопошились, но осознав окончательную безнадежность — давай бог ноги с «дурного», как они говорили, места. Приисковое жилье из прокаленного временем и климатом листвяка, сбереженное безлюдьем, довольно благополучно простояло, чуть ли не до середины тридцатых годов, когда в стране отчетливо обозначились признаки грядущей войны, которая смертельно грозила всеобщему существованию. Страна в эти годы буквально надрывалась от предельного напряжения сил и хронического безденежья. И именно в это время золото снова объявилось на том самом прииске и на том самом месте, где давно уже не чаяли отыскать не то чтобы самородок, золотой крупинки в промывочной породе годами не находили. Совершенно неожиданно случайный геологический отряд, посланный обозначить контуры будущих геологических изысканий, заявил о богатейшем месторождении драгоценного металла, позарез необходимого тогда стране и народу. Заброшенный прииск мигом превратился в достаточно благоустроенный по тем временам поселок. Появились специалисты, начальство, конторы и склады, камералка, почта, привели в порядок заброшенную и заросшую дорогу через хребет, построили даже вполне приличную двухэтажную школу, поскольку вместе с понаехавшим народом на берегу зазвенело немало детских голосов. Золота добывалось столько, что на фронт с прииска ушли буквально единицы. Руководство прекрасно понимало, что здешний «золотой» фронт обеспечивал победу куда внушительнее, чем полк или даже дивизия воюющих пехотинцев.

Золото снова бесследно сгинуло почти одновременно с окончательной победой. Приисковый поселок опустел почти так же быстро, как и в первый раз. Разве вот только в школе через несколько лет обосновалась «заезжая» для изредка проезжающих по зимнику шоферов. Дома торопливой довоенной постройки также торопливо разрушились, их развалины и срубы заросли кустарником и травой. Казалось, теперь уже навсегда поселились здесь заброшенность и тишина. Даже «всенародная стройка» БАМа почему-то вильнула в сторону от этих мест и прошла в полусотне «непроходимых», как считали проектировщики, километров от бывшего прииска, что почти не нарушало до поры до времени его безлюдности и бесперспективности.

Но, видимо, так считали не все. История загадочного прииска кое-кому до сих пор не давала покоя. По мнению некоторых эту загадку требовалось обязательно разгадать, в надежде докопаться до причины аномальности и, как следствие, до возможных уникальных перспектив, могущих впоследствии активно вписаться в программу «освоения Сибири». По мнению других, подробно зафиксировавших исторический опыт и оперирующих близостью новой транссибирской магистрали, это была весьма удобная площадка для запуска проекта по освоению будущих, якобы несметных месторождений, а следовательно, привлечения огромных госвложений и зарубежных инвестиций. Знаменитое сибирское строительное Управление два года назад организовало на бывшем прииске изыскательский участок с задачей подготовить соответствующие материалы по будущему освоению «перспективной» уникальной территории. Впрочем, уникальность эту в Управлении понимали по-разному. Можно даже сказать, в прямо противоположных направлениях. Начавшаяся в стране перестройка и последующие еще толком не определившиеся события, одним развязали руки, других ввергли в раздраженный пессимизм и нежелание предпринимать какие-либо усилия без надежды их последующего осуществления. Ситуация для того запутанного времени вполне типичная.

Из-за отсутствия подходящих для предстоящей работы помещений участку «на первых парах» пришлось «временно» расположиться в заезжей — бывшей средней школе прииска. Здесь и разместилось временное жилье специалистов изыскательского участка «Гидропроекта» Павла Сергеевича Голованова и Натальи Степановны Южаковой.

Вообще-то довольно странное получилось пристанище из этой старой, основательно затронутой временем средней школы. Разобраться с первого взгляда в сложном интерьере этого не очень удобного человеческого пристанища было непросто. И лишь постепенно, если кому-то приходило в голову задержаться здесь дольше положенного разовой ночлежной необходимостью срока, можно было разобраться в расположении и нынешних функциях обустроенных в здании помещений.

Прямо от входной двери открывалась сама заезжая, с нарами для временного отдыха, большой почти непрерывно топящейся печкой и длинным тяжелым столом. В глубине, почти незаметная под лестницей на второй этаж дверь в комнату Натальи Степановны. Ближе к входной двери, в каком-то из бывших подсобных помещений — каморка хозяина заежки, которого не раз ночевавшие здесь шоферы привычно называли просто Стариком, что было куда удобнее и проще по сравнению с его настоящим именем-отчеством. А уже на втором этаже, куда вела добротная хорошо сохранившаяся лестница с перилами, в большой комнате, бывшей учительской, Голованов обустроил и свою спальню, и свой весьма удобный кабинет, заставленный полками с книгами и многочисленными образцами местных пород. Здесь же располагались и два стола, заваленные папками, служебными бумагами, блокнотами и впервые оказавшимися под этой крышей довольно сложными и дорогими приборами, необходимость которых он несколько месяцев с пеной у рта доказывал вышестоящему руководству. Во избежание совершенно ненужной огласки прежнее руководство Управления пошло ему на уступки — приборы наконец-то появились, хотя никто, кроме самого Голованова, так и не понял, зачем они ему понадобились. Да еще так срочно.

А месяц назад в заезжую вселился еще один довольно неожиданный жилец — сотрудник Областного краеведческого музея Игорь Викторович Ефимов, свято уверовавший в мистическую уникальность как окружающей местности, так и самого прииска, по своей необыкновенности не имеющего аналогов в краеведческих изысканиях не только областного, но и общесибирского масштаба. Сумев каким-то образом заполучить творческий отпуск, он оккупировал в заезжей неуютный закуток, куда стал стаскивать из окрестных развалюх всё имеющее на его взгляд мало-мальскую ценность, способную впоследствии пролить свет на удивительные своеобразие и загадочность происходивших здесь за последнее столетие событий. События же, по мнению многих, определившие будущую судьбу старого заброшенного прииска и окружающих его «таинственных» мест, произошли именно в этой заезжей всего за одну предстоявшую ночь.

* * *

Вечером, все нынешние обитатели заежки поневоле находились в ее стенах, в ожидании как заранее запланированных собственных, семейного масштаба мероприятий, так и ожидании возможного прибытия нового начальника Управления, о котором утром им сообщили по рации. Сообщение, правда, было не вполне определенным — мол, все будет зависеть от погоды, но готовыми надо быть в обязательном порядке. Погода погодой, а начальство начальством — мало ли что и как может сложиться. Кстати, погода снаружи, вернее, непогода, затевалась на сей раз нешуточная. Можно уже было говорить чуть ли не о пурге, которой, несмотря на полноценные весенние сроки, зима и особенные условия здешней местности, возможно, в последний раз огрызнулись на значительно потеплевший воздух и утреннее солнечное изобилие. Солнце к полудню заволокло выползшими из-за хребта тучами, и сейчас за стенами уже отчетливо подвывал с каждой минутой усиливающийся ветер, а щели забитых на зиму досками окон из ярких и светящихся превратились в тусклые, постепенно погасающие полосы.

— Пора, кажется, запускать движок, — заявил спускавшийся из своего служебно-жилого обиталища Голованов. — Как бы высокое начальство не заблудилось. Кто «за»?

Наташа, уже сменившая свой повседневный рабочий комбинезон на нарядный костюмчик, еще раз прошлась вдоль богато сервированного всяческой местной и привозной снедью стола, с одобрением оглядывая впечатляющие плоды своих многочасовых усилий.

— Похвалите меня, в конце концов, кто-нибудь. По-моему для наших специфических условий очень даже ничего?

С увлечением ремонтирующий на огромной спальной лавке старый патефон, Ефимов повернулся к столу и склонился в шутливом низком поклоне.

— Только не надо скромничать, Наталья Степановна. С полной уверенностью заявляю, что подобного великолепия здесь не наблюдалось с 1902 года, когда новоявленный золотопромышленник Яков Фризер в честь открытия прииска давал обед на двадцать восемь персон.

— Поприсутствовать бы на том обеде… — хмыкнул Голованов. — В благодарность за угощение я бы им рассказал, чем кончится вся их затея с золотишком.

— Никто бы вам не поверил, — уверенно заявил Ефимов. — Золото тогда здесь не находил только ленивый.

— Сюда бы еще букет подснежников… — вмешалась Наташа в затевающийся не в первый уже раз спор.

— Или алых роз, — снова хмыкнул Голованов. — Начальство любит красивые цветы и красивых женщин.

Наташа шутливо замахнулась на него:

— Не портите мне настроение, Голованов. До сих пор не могу привыкнуть. Конец апреля, а снег по пояс.

Ефимов, пытаясь исправить зазвучавшую в ее голосе грусть, замахал руками:

— А вы представьте себе, что тут будет через месяц… Взрыв цветов, зелени, света, звуков…

— Не слушайте вы его, Наталья Степановна, — не согласился Голованов. — Через месяц тут заноют, загудят, запищат, завоют миллиарды вот такущих комаров. Потом к ним присоединится мошка. Потом зарядят дожди. Вода в реке поднимется на восемь метров. Потом первые холода, потом вторые. Потом мороз тридцать градусов, потом сорок, потом шестьдесят. И все сначала. Может, правда, для разнообразия шарахнет землетрясеньице бальчиков на 5–6.

— Вы очень веселый человек, Голованов. Веселенький… — демонстративно отвернулась от него Наташа.

— Я — философ. Слышите, ветер все усиливается? К вечеру наверняка пойдет снег. Пойдет, пойдет. А в городе девушки ходят в белых платьях, вот-вот зацветет сирень… Ей-богу, зацветет.

— Перестаньте, а то я заплачу!

— Не верьте ему, — не выдержав, закричал Ефимов. — Красоту надо уметь находить везде. Здесь ее тоже огромное количество. Немереное…

Голованов неожиданно подошел вплотную к Наташе и осторожно развернул ее к себе.

— Наталья Степановна… Долго не мог решиться… сейчас, судя по всему, приближается критический момент. Имеется серьезное предложение. Пока не приехало новое начальство. Выходите за меня замуж. Бог знает, сколько мы тут еще проторчим во благо родного Управления. Вы одиноки, я — не менее. Вдвоем нам будет немного потеплее. Погоды тут действительно достаточно серьезные.

— «Немного»… «Потеплее»… Звучит не очень убедительно.

— Разве плохо, когда людям становится немного теплее?

— Я не поняла — вы объясняетесь в любви или предлагаете элементарное сожительство?

— Хм… Как вам сказать? Будем считать — и то и другое.

— Немного того, немного другого?

— Уверяю вас — нам вполне хватит.

— Вам хватит, мне — нет.

Ефимов снова не очень уместно вмешался:

— Когда-нибудь вы обязательно полюбите эти места…

Голованов отодвинул его в сторону.

— Значит, отказываете?

Наташа неожиданно улыбнулась:

— Нет, я подумаю.

— Как долго?

Пауза затягивалась. И тогда, отыскавший наконец способ, сгладить нараставшее по его мнению напряжение, Ефимов стал осторожно заводить патефон.

— Неужели починили? — обрадовалась возможности перевести разговор на другую тему Наташа.

— Избавил от пыли и ржавчины, только и всего. Он был совершенно исправен. Даже надпись цела, видите: «Ивану Копытову за стахановскую работу на промывке». Непонятно, почему его бросили. Или вот, пластинки… Такие пластинки можно достать только у коллекционеров. Это будет ценнейший экспонат в нашем музее.

Зазвучала старая полузабытая песня. Наташа в одиночестве проделала несколько танцевальных па и опустилась на единственный стул у торца стола, явно предназначенный для начальства.

— А я бы хотела оказаться сейчас в том времени, когда товарищу Копытову вручали этот патефон. Наверняка это происходило именно здесь, единственном вместительном здании. Аплодисменты, смех, танцы… Уверена, счастливых людей в то время было намного больше, чем сейчас. Как вы считаете, Игорь Викторович?

Склонившись над патефоном в ожидании вполне возможной его остановки и собираясь предотвратить ее, коли она случится, Ефимов задумчиво стал озвучивать давно пришедшие ему в голову мысли.

— Как историк, смею утверждать — нам только кажется, что мы знаем прошлое. Даже будущее менее загадочно. Будущее мы узнаем завтра, прошлое, возможно, никогда.

Голованов подошел к столу, пальцами выловил из тарелки кусок какой-то закуски, отправил в рот и только тогда развернулся к Ефимову.

— Совершенно с вами согласен, товарищ Ефимов. Ни вы, ни я, ни она, ни все кандидаты исторических наук на свете никогда не узнают, почему стахановец Иван Копытов оставил на чердаке восьмилетней школы свою бесценную по тем временам премию. Это все равно, что выбросить сейчас на помойку цветной телевизор. А вот чем закончится предстоящий визит высокого начальства, которое вы ожидаете с таким нетерпением, Наталья Степановна, я могу предсказать один к одному.

— Предсказывайте. Чем?

— Все пойдет по-старому.

— Сомневаюсь.

— Готов поспорить. Все элементарно. В противном случае наш новый шеф окажется в роли нарушителя конвенции. Тогда ему не выжить и месяца. И он не может этого не понимать.

Мелодия, доносившаяся из патефона, внезапно захрипела и оборвалась.

— Оправдываете самого себя? — явно не справившись с прозвучавшем в голосе раздражением, поинтересовалась Наташа.

— Исхожу из реалий нашего нынешнего существования. Нельзя без риска оказаться нежелательной белой вороной нарушать удобное для всех положение дел.

— Нытье и мировой пессимизм.

— При чем тут пессимизм? Здравая житейская проза.

В их разговор снова вмешался Ефимов:

— История этих мест не менее уникальна, чем здешняя природа. Мне кажется, именно здесь сложили миф о Золотой горе. Могу рассказать, если кому интересно.

Неожиданно из своей каморки вышел Старик и, ни на кого не глядя, направился к выходу из заезжей.

— Вполне подходящий экспонат для вашего музея, — с раздражением прокомментировал его проход Голованов. — Я бы поместил его в отдел «непонятные ископаемые».

— Нет у нас такого отдела. Мы все стараемся понять и объяснить. Кажется, он пошел движок включать.

— Давно пора, — буркнул Голованов. — Скоро совсем стемнеет.

— А мне его жалко, — грустно сказала Наташа. — Представляете — прожить всю жизнь при заезжей… Заезжая — проезжая. Заходят люди, греются, спят, едят и уходят. Он топит для них печку, кипятит чай и — ждет. Ждет, ждет. А они переночуют и исчезают навсегда. И всё мимо, мимо и мимо.

— Проводите параллели, уважаемая Наталья Степановна?

— Вы сегодня невыносимы, Голованов. Да, провожу! Разве у всех у нас не то же самое?

— Представляете, сколько всего он понавидался и понаслушался, — вступился за Старика Ефимов. — Но он катастрофически неразговорчив. Я к нему и так и эдак — бесполезно.

— Только безнадежные дураки делятся своим жизненным опытом и поучениями. Умные понимают, что каждый должен сделать свои собственные ошибки, стукнуться своим собственным лбом, самому разобраться в смысле своей жизни.

— Вы, конечно, уже разобрались?

— Никак нет, Наталья Степановна. Я ещё полон надежд и иллюзий.

— Да? У вас еще остались иллюзии?

— Представьте себе. Я все еще надеюсь, что мне когда-нибудь повезет. Могу, например, стать начальником техотдела в нашем Управлении. Как, по-вашему, не высоко беру?

— Скромненько, но со вкусом.

— А вы, уважаемая, какую ставите перед собой жизненную цель? Если не секрет, конечно. Ваше здесь появление для меня до сих пор загадка. Либо вы совершили величайшую глупость, либо метите в дали неоглядные.

— Скорее первое.

— А зачем?

— Надеялась встретить вас и выскочить за вас замуж.

— Это скорее умно, чем глупо. Советую поторопиться. Не обещаю вам Золотых гор, но старый золотой прииск в вашем полном распоряжении.

— Если вы добавите к этому год другой безоглядной страстной любви, я, может быть, соглашусь.

— А через год-другой, что?

— Будем вспоминать о зря потерянном времени.

— Страшновато. И скучновато.

— А я бы согласился, — не утерпел Ефимов. — Прошлое никогда не исчезает бесследно.

— Да? — удивился Голованов. — Однако, товарищ краевед! Что ж, последую вашему совету. Соглашаюсь! Только, если можно, Наталья Степановна — небольшую консультацию… Страстная — это как?

— Безоглядная.

— А безоглядная, значит, страстная. Больше вопросов не имеется. Согласен! Оглядываться мне некуда. Кроме серых трудовых буден и нескольких неудачных попыток стать единственным и неповторимым, ничего интересного позади не имеется. Готов не оглядываться до самой пенсии.

Выждав некоторое время, но, так и не дождавшись ответа, он направился было к лестнице, ведущей в его кабинет, но вдруг замер в раздумье. Было похоже, что он к чему-то прислушивается. Потрескивали дрова в топящейся печке, за стеной в пристройке заработал включенный Стариком движок, ветер, явно наращивая свое далеко не весеннее присутствие, переключился с разноголосого подвывания на ровный настойчивый гул. Не сразу набрав положенный свет закраснелись подвешенные над столом лампочки, немного пораздвинув сжатое до того сумерками пространство. И тогда, совершенно неожиданно для самого себя, Голованов включил стоявший на ступеньке лестницы, приготовленный для предстоящего застолья магнитофон. Загремела, загрохотала современная ритмичная музыка. Явно дурачась, Голованов подошел к Наташе и склонился в приглашающем поклоне. До того сидевшая низко опустив голову, почти на грани истерики, Наташа словно очнулась от транса, протянула Голованову руку, поднялась и, уловив необходимую ритмичную паузу, вступила в танец. Они танцевали, позабыв, казалось, обо всем на свете. Танцевали легко и непринужденно, органично вписавшись и одновременно совершенно не вписываясь в окружающую обстановку. За грохочущей музыкой все они не расслышали неожиданно распахнувшуюся дверь и не сразу разглядели застывших на пороге Кодкина и Веселова.

* * *

Некоторое время вошедшие обалдело следили за танцующими, пока заметивший их Ефимов не выключил магнитофон.

— Мужики, трактор имеется? — прохрипел преодолевший наконец свою ошеломленность Кодкин.

— Найдем, — выпустив из объятий партнершу, отозвался Голованов. — Сели?

— Влипли, — угадав в Голованове главного, стал объяснять Кодкин. — По пояс. Хорошо, что порожняком шли. Если трактор на ходу, выдернем, как миленькую.

— Вы же все насквозь, — посочувствовал Ефимов. — Проходите к печке… Согрейтесь…

— Далеко кораблекрушение? — поинтересовался Голованов.

— Можно считать рядом. За косой. Вода там дуром прет. Если сейчас не зацепим — все, поплывет моя кормилица аж до Лены. Одна на ваш трактор надежда.

— Чаю хоть выпейте, — пригласила Наташа, разливая по кружкам чай.

— Сначала трактор, а чай всегда успеется, — не согласился Кодкин и вытолкнул вперед прятавшегося за его спиной Веселова, при виде которого Наташа резко повернулась спиной к вошедшим. Кипяток из чайника, который она все еще держала в руке, пролился на пол.

— Вот он пускай хлебает. Навязался на мою шею загадка природы. Спрашиваю — кто такой? Говорит — «человек без смысла жизни». Спрашиваю — бич? Говорит — «не совсем». А чего «не совсем», если сам не знает, куда и зачем направляется. Пей чай, загадка природы. Мы с тобой еще поговорим, в чем смысл жизни. Я тебе подробненько все объясню. Так подмогнете, а, мужики?

Голованов, который к тому времени уже успел переодеться в подходящую для погоды спецуру, направился к двери.

— Прет, говоришь, вода?

— Ну. Наледь на наледи. Не едешь, а плывешь.

Голованов снял висевший у двери забытый кем-то полушубок, кинул Ефимову:

— Утепляйтесь, товарищ старший научный сотрудник. Поможем рабочему классу. Банкет по поводу приезда высокого начальства, судя по погоде, отменяется.

Ефимов быстро собрался и выскочил следом за покинувшим заежку Головановым. Кроме Наташи и Веселова в заежке больше никого не осталось.

* * *

Наташа по-прежнему стояла к нему спиной и, кажется, не знала, что ей делать. Оглянувшись на закрывшуюся за Ефимовым дверь, все еще непослушными замерзшими руками Веселов неловко достал из своей сумки букет тюльпанов и стал снимать с него шуршащую упаковку. Наташа наконец оглянулась.

— Думал, не довезу, замерзнут. По пятьсот рублей штука. Почти весь аванс хлопнул.

Подошел к Наташе и протянул ей цветы. Та цветы не взяла, отошла подальше от Веселова. Словно что-то решая про себя, прошлась из угла в угол заежки и только после этого подошла к Веселову.

— Как ты узнал, что я здесь? — злым, неприятным самой себе голосом, спросила она.

— По телефону.

— Как всегда врешь.

— Как всегда говорю правду. Позвонил на твое прежнее место работы, представился. Вежливый мужской голос сообщил вот эти вот координаты. И что тебя сюда занесло? Край света и даже дальше. Четвертый день добираюсь.

— Зачем?

— Если помнишь, я всегда дарил тебе в этот день цветы.

— Как мне надоели твои вечные фокусы! Я устала от них. На всю жизнь устала. Мы же обо всем договорились! Ты не знаешь меня, я не знаю тебя. А ты заявляешься как ни в чем ни бывало. Со своими дурацкими цветами… Как ты им все это объяснишь?

— Никому ничего не собираюсь объяснять.

— Даже заикаться не вздумай. Мы с тобой не знакомы.

— Согласен, согласен… Я даже согласен снова начать ухаживать за тобой.

— Если ты скажешь хоть слово… Если ты скажешь им хоть слово…

— Этот… С которым ты танцевала… Он кто?

— Не твое дело! Хороший человек.

— Уверена? Я тоже, между прочим, неплохой человек. Тебе придется теперь выбирать из двух хороших человеков. А что — идея. Ты снова влюбляешься в меня, я тебе все прощаю, забираю с собой и… все! А ему чайник начищу, чтобы не танцевал в рабочее время.

— Помолчи! Вечный твой треп. Единственное, что ты можешь. Ну чего стоишь? С тебя уже лужа натекла. Иди, грейся.

— К тебе?

— Дурак! К печке! Господи, какая же я была дура!

— Я всегда тебе это говорил. И всегда за это любил.

— Не смеши.

— Если тебе плохо — готов помочь…

— Помоги. Исчезни отсюда, испарись, сгинь! Немедленно!

— Любовь закончилась, не успев начаться. Слушаюсь и повинуюсь.

Веселов надел снятую было куртку и направился к двери. На пороге остановился, вернулся, положил на лавку цветы, которые до сих пор все еще держал в руках.

— Поставь их, пожалуйста, в воду. В отличие от меня они ее обожают.

Лишь когда за ним захлопнулась дверь, Наташа спохватилась.

— Ты что, с ума сошел! Вернись сейчас же!

Схватив полушубок, бросилась следом. В дверях столкнулась с входящим Стариком и выскочила наружу.

Попривыкший за последние годы, особенно, последние месяцы, к не всегда разумному на его взгляд поведению своих загостившихся постояльцев, Старик долго глядел на незакрытую до конца дверь, закрыл ее и, не снимая шапки и не расстегнув полушубка, прошел к печке. Подбросил в топку оставшиеся дрова, прихватил лежавший недалеко от печки топор, потоптался в раздумье и вышел — то ли за новой охапкой дров, то ли намереваясь хоть чем-то помочь покинувшим заежку людям.

С высокого крыльца заежки, несмотря на разыгравшийся ветряк и быстро погасавшие сумерки, еще можно было разглядеть ближние окрестности, знакомые ему до каждого шага — хоть вдоль, хоть поперек. Разглядев в самом конце береговой косы огни трактора, направлявшегося, как догадался Старик, на выручку просевшей на наледи машины, он попытался разглядеть в снежной круговерти только что покинувших заежку женщину и незнакомого мужчину. Но в той стороне, куда они, судя по быстро заносимым следам направились, он так ничего и не разглядел. Впрочем, был уверен, что в том направлении дальше скалистого берегового обрыва им нипочем не пройти, а значит, поневоле придется вернуться, Покачав головой, он осторожно спустился с крыльца и направился к навесу, под которым покоилась основательно поредевшая за зиму поленница. Находящейся под его присмотром заежке, как он догадывался, предстояло справиться с непростой многолюдной ненастной ночью, а потому быстро выстывающую печь надлежало в достатке снабдить дровами, чем он и занялся, выпрастывая из поленницы годные для быстрой колки колоды.

* * *

Наташа догнала Веселова у самого края обрыва.

— Веселенький сегодня у меня день рождения образовался. Один замуж зовет, другой из давно забытого прошлого заявляется. Третий…

— Что, еще и третий имеется? — с показным безразличием поинтересовался Веселов и попытался застегнуть на Наташе распахнутый полушубок.

Она оттолкнула его руки, стала застегиваться сама.

— Имелся. Теперь уже, как и ты, в прошедшем времени. Не везет мне с мужиками. Один без смысла жизни, другой, наоборот, с очень большим смыслом, в котором для меня крохотного местечка не нашлось.

— Что, такая сволочь оказался?

— Скорее наоборот — я оказалась. Ему про меня такое наплели, что пришлось исчезать сюда в срочном порядке. Для сохранения содержания.

— Какого еще содержания?

— Все того же — смыла жизни. В отличие от тебя мне со смыслом расставаться не хочется. Ладно, хватит дурью маяться, пошли. Замерзла.

— Это ты дура. В ботиночках по здешним сугробам и буеракам… Хочешь, понесу тебя на руках?

— Неси. Не забыл еще, как нес меня на шестой этаж? Это было что-то. По-моему, именно тогда ты решил убежать.

Веселов попытался поднять ее на руки, но Наташа увернулась.

— Не дури, я пошутила. Здешняя местность опасна для слабого здоровья и необдуманных поступков.

Они медленно пошли по направлению к заежке, подталкиваемые в спину порывами ветра. Когда уже отчетливо провиделась сквозь снежную круговерть жилая громада бывшей школы и стали слышны удары топора, которым Старик расправлялся с очередной сосновой колодой, Веселов неожиданно остановился и окликнул идущую впереди Наташу:

— У вас тут приведения случайно не водятся?

— Бывает иногда. А что?

— Мы с тобой в наличии, хозяин дровишки приуготовляет, наиболее активная часть вашей общаги выпрастывает из наледи застрявший грузовичок…

— Ну? — остановилась Наташа.

— А кто тогда вон те двое? — и он показал рукой в сторону реки. Обходя нагромождение торосов, от реки на берег с трудом поднимались две темные, плохо различимые фигуры. Но Наташа, кажется, сразу догадалась, кто это.

— Они сошли с ума…

— Привидения?

— Сам ты приведение. Наше высокое начальство.

— Понятно. Это для них стол накрыли?

— В том числе.

— Понятно. День рождения в том числе. Специально подгадали?

— О дне рождения он понятия не имеет. О том, что я здесь, тоже.

— Твой третий?

— Уже никакой. Выброси и его, и меня из головы. К тебе это давно не имеет никакого отношения. Давай спрячемся. Не хочу, чтобы они нас здесь увидели…

Она потянула Веселова за угол недалекой полуразрушенной избушки.

— Все ясно, — невесело ухмыльнулся Веселов. — Стадия окончательной переоценки. Первый всегда лишний. Из этого следует — если они прошли и не заблудились, значит, тоже отыщу дорогу. Насколько помню, ты очень хотела, чтобы я навсегда исчез из твоей жизни. А я привык уважать твои желания.

— Не валяй дурака! — прошипела, чтобы не услышали проходившие неподалеку Зарубин и Пустовойт Наташа. — Пропадешь на первом же километре.

— Что и требовалось доказать. Счастливо оставаться.

Шутливо поклонившись Наташе, он неторопливо направился в сторону реки почти сразу исчез из виду в снежной круговерти. Наташа хотела было снова побежать за ним, закричать, вернуть, но двое проходили уже совсем рядом. Привлекать их внимание своим появлением и криками ей совсем не хотелось. Ругая про себя Веселова самыми последними словами, она выждала, когда прибывшее неизвестно откуда и как начальство поднимется на высокое крыльцо, и, когда за ними захлопнулась дверь, побежала не за Веселовым, а к приближавшимся огням трактора, тащившего на буксире вызволенную из ледяного плена машину.

* * *

Оказавшись в заежке, Пустовойт и Зарубин довольно шумно обозначили свое появление, отряхиваясь от снега и стуча по половицам промокшими обледенелыми сапогами. Пустовойт несколько раз довольно громко окликнул хоть кого-нибудь из обитателей, но не получив никакого ответа, скинул полушубок и стал стягивать сапоги, явно радуясь возможности проделать все это. Зарубин тем временем подошел к празднично накрытому столу и, налив из ближайшей к нему бутылки полстакана коньяка, протянул его своему заместителю.

— А себе? — с благодарностью приняв так необходимое ему сейчас согревающее, поинтересовался тот.

— Вынужден отказаться. Утром надо выбираться отсюда.

— А как этот прекрасный напиток может помешать твоим планам? Скорее, наоборот. Согреемся, поедим, выспимся, а утро вечера мудренее — примем то или иное решение в зависимости от погоды и обстоятельств.

— За ночь я должен хотя бы бегло просмотреть всю документацию по участку. Судя по тому, что мне уже известно, перспективы могут быть почти из области фантастики. Голова должна быть прозрачной.

— Имей в виду, отказ от согревающего грозит серьезными простудными осложнениями.

— Исключено.

— Почему исключено? Очень даже не исключено.

Зарубин тем временем, осматриваясь, прошелся по заезжей и, вернувшись к накрытому столу, с недоумением спросил:

— Куда они все подевались?

Пустовойт, внимательно изучавший содержимое стола, уверенно поставил диагноз:

— Очевидно, вышли нас встречать. Судя по звукам и огням, которые мы с тобой разглядели, двинули в противоположном направлении. Представить себе не могли, с какой стороны мы с тобой нагрянем. Не переживай, скоро прибудут. Смотри, какой столик накрыли — любо-дорого.

Выпив налитый Зарубиным коньяк, Пустовойт опустился на стул во главе стола и, блаженно прикрыв глаза, стал ждать, когда тепло окончательно справится с его не на шутку продрогшим телом.

— Двадцать первый век свои годки отсчитывает, а мы с тобой на своих двоих, с опасностью для жизни. Впрочем, на наших сибирских просторах многое с опасностью. Особенно в таких медвежьих углах, где никогда не предугадаешь, что и откуда прилетит и какие будет иметь последствия. Советую тебе все-таки приложиться. От ста граммов коньяка еще никому хуже не становилось.

Зарубин присел на корточки перед догорающей печкой и, пристально глядя на огонь, неожиданно спросил:

— Зачем ты все-таки полетел со мной?

— Ты это серьезно? — не сразу отреагировал на вопрос Пустовойт и развернулся вместе со стулом в сторону шурующего в топке кочергой Зарубина. — А я-то думал, отметишь мое служебное рвение. При моем больном сердце, можно считать, почти самопожертвование. А ты такие вопросы задаешь.

— Потому и задаю.

— Расценивай, как подхалимаж.

— Исключается.

— Тогда давай остановимся на версии, что хочу тебе помочь. Ты в этом таинственном таежном углу впервые, а я здесь уже не раз побывал. И, пожалуйста, не говори, что в помощи ты не нуждаешься. Никто лучше меня не знает, как она тебе нужна.

— Считаешь, что сможешь мне помочь?

— Почему нет? Разве я тебе не помогал? Не доказывал на каждом углу твою талантливость, твои возможности, твою способность на большее? Дело прошлое, но я почти испортил отношения с Нетребко. Из-за тебя. Он словно чувствовал, что ты, в конце концов, сядешь на его место. Не перебивай, пожалуйста. Да, сейчас я не всегда бываю согласен с тобой. Тебе еще не хватает опыта. Как видишь, я вполне откровенен. Я был против твоего десанта сюда, но все-таки полетел с тобой. Чтобы ты окончательно убедился, разобрался. Выпей коньячку, согрейся и поверь, все будет хорошо.

— Хотелось бы надеяться.

Зарубин подержал поданный Пустовойтом стакан, вернул его на стол и снова заходил из угла в угол по заезжей, внимательно приглядываясь к каждой мелочи. Долго рассматривал патефон.

— Интересно, где у них рация?

— Где-нибудь в надежном месте, — с показным равнодушием буркнул Пустовойт. — Голованов мужик аккуратный.

Тем временем Зарубин заглянул в комнату Наташи.

— По-моему, здесь обитает женщина… Может такое быть?

— Вполне.

Зарубин зашел в комнату, зажег свет.

— Французские духи… Зеркало… Однако. Кто такая?

В ответ на вопросительный взгляд Зарубина Пустовойт загадочно улыбнулся и тоже вошел в Наташину комнату.

— Ты же сам потребовал срочно подготовить документацию по участку. Вот мы и подкинули ее в помощь Голованову.

— Симпатичная? — начиная догадываться, попробовал уточнить Зарубин.

— Если бы ты знал, как я рад твоему вопросу. Это я к тому, что лучше иметь дело с грешным начальником, чем с ходячей добродетелью. Есть на что опереться.

— Не советую опираться на чужие грехи. Ненадежная опора.

— Самая надежная, уверяю тебя. Что касается твоего вопроса — очень даже. Вдобавок, кажется неглупа. Да ты ее должен знать. Прозябала в отделе прогнозирования. Попросилась сюда, сказала, что хочет заняться настоящим делом. Наташенька Южакова… То есть Наталья Степановна. Не помнишь?

Отстранив своего заместителя, Зарубин вышел из комнаты, подошел к накрытому столу, одним глотком опустошил содержимое налитого Пустовойтом стакана. Многое из происходившего с ним за последние дни вдруг стало для него совершенно очевидным. Не все, конечно. Предстояло убедиться окончательно.

— Давно она здесь?

— Второй месяц. Этот шикарный стол наверняка ее рук дело. Голованов бы палец о палец не ударил. Почувствовал себя незаменимым в этом углу. Во всяком случае, старается быть таковым. Хоть какая-то опора для самоуважения. За сорок, а все еще начальник абсолютно бесперспективного участка. Это с его-то способностями. А как хорошо начинал. Предупреждаю — с ним будет нелегко.

— Знаю.

— Вы, кажется, друзьями когда-то были?

Зарубин, не ответив, направился было к входной двери, но вдруг увидел лежащие на лавке цветы. Поднял, даже понюхал.

— Откуда здесь цветы?

Улыбку на лице Пустовойта сменило непритворное удивление. Даже растерянность.

— Цветы? Какие цветы? Не должно быть никаких цветов.

Зарубин отыскал на полке у входа какую-то банку, наполнил ее водой из стоявшего рядом ведра:

— Надо в воду поставить, а то пропадут…

Пристроив цветы посередине накрытого стола, он повернулся к растерянно уставившемуся на них Пустовойту и нарочито начальственным тоном спросил:

— Не пора ли созывать местное население? Времени у нас в обрез.

— Времени у нас вагон и маленькая тележка. И останется еще для приведения в порядок личных дел.

— Не понял, — нахмурился Зарубин.

— Это у меня поговорка такая. Когда я вижу, что события начинают выходить из-под контроля, позволяю себе расслабиться и немного отдохнуть.

Неожиданно для собеседника он улегся на нары, с удовольствием вытянулся и закрыл глаза. Но уже через несколько секунд сел и, не открывая глаз, снова задал почему-то так взволновавший его вопрос:

— Странно, откуда цветы?

— Почему это так тебя беспокоит? Мало ли что…

— Вот именно — что? Тысячу раз зарекался — в важных делах ни на кого не полагаться, только на себя самого. Стоит что-то не учесть, сразу начинаются сюрпризы.

* * *

Словно в подтверждение его слов распахнулась входная дверь и вошел Голованов. Остановился в дверях, отряхиваясь от снега и разглядывая гостей, которых сегодня уже не чаял увидеть.

— А я еще сдуру надеялся, что минет нас чаша сия. Недооценил, выходит.

Зарубин подошел к нему, крепко пожал руку:

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй, Толя. То есть Анатолий Николаевич. Все такой же — энергия через край, глаза стальные, движения быстры, он прекрасен… Вы как? По воде, аки по суху?

— Скорее по суху, аки по воде. Выбросили на старую площадку, а оттуда уже через тайгу напрямик. Ну и по реке соответственно, — нехотя объяснил Пустовойт, которому явно не понравилось запанибратское отношение Голованова к Зарубину.

— Мы сейчас одного такого храброго еле выдернули. А второго даже спасать пришлось. Пошел пешком по реке к северным оленям в гости.

Голованов скинул полушубок, подошел к столу, разглядел початую бутылку, налил себе, выпил.

— Извините… Замерз, как цуцик. Вы как, согрелись?

— Вполне, — буркнул Пустовойт.

— Значит, понадобился все-таки наш участок? — не утерпев, поинтересовался Голованов.

Уловив скрытый подтекст вопроса, Пустовойт решил слегка приоткрыть карты.

— На сегодняшний день самая заветная мечта Анатолия Николаевича, чтобы вас из аутсайдеров прямиком в лидеры. Не возражаешь?

Голованов насмешливо фыркнул:

— За честь, конечно, спасибочки, а только в аутсайдерах лучше. Зарплата та же, а спокойствия во много раз больше.

— С каких это пор ты стал любителем спокойствия? — поинтересовался Зарубин.

— С тех самых, когда окончательно понял, что личная инициатива и энтузиазм приветствуются лишь в заранее согласованных с вышестоящим начальством пределах. Жить сразу стало лучше и веселее. Разрешите еще одну? — плеснул он себе в стакан коньяк. — Продрог до костей…

Выпил, разыскал что-то на столе зажевать. Повисла неловкая пауза. Снова стали слышны завывания ветра, в которые неожиданно вмешался гул подъехавшей к заежке машины.

— А где же ваша прекрасная коллега? — решил перехватить инициативу предстоящих событий Пустовойт. — Такой стол соорудила… Мы, между прочим, с голоду помираем.

— Насчет коллеги… — сразу переменил свой насмешливый тон на тон явно вызывающий Голованов. — Ставлю в известность… Час назад… — он посмотрел на часы, — три часа назад я предложил ей выйти за меня замуж.

— Ну и как? — явно довольный неожиданным поворотом разговора, насмешливо поинтересовался Пустовойт.

— Сказала, что подумает.

— А ты еще был категорически против ее приезда, — глядя на замершего посередине заезжей Зарубина, довольно бестактно напомнил Пустовойт.

— И сейчас категорически против. За все буду отвечать я один.

— Что, надо за что-то отвечать? — не поворачиваясь к Голованову, спросил Зарубин.

— Всегда надо за что-то отвечать, когда приезжает начальство. Иначе приезжать ему никакого смысла.

— Она что, любит тебя? — по-прежнему не оборачиваясь, спросил Зарубин.

— Считаешь, что невозможно, исключено?

Зарубин наконец повернулся к нему:

— Я просто спросил: любит ли она тебя?

— А вы что, Анатолий Николаевич, верите в любовь? Может, сам кого-нибудь безумно любишь, в чем, извини, неплохо зная тебя, весьма и весьма сомневаюсь? А вы, Борис Юрьевич, любили когда-нибудь безумно и безоглядно? Тоже сомневаюсь. Это пацаны еще могут трепаться о высоких чувствах и воображать, что они единственные и неповторимые. Да и то вряд ли. Сейчас они не хуже нас во всем разбираются. Про любовь они говорят больше по привычке, а смысл вкладывают совсем другой. Сейчас не любят, сейчас занимаются любовью.

— Откуда тогда здесь эти цветы? — показал пальцем на букет посередине стола Пустовойт.

— Не вы разве? — искренне удивился Голованов и, демонстративно пожав плечами, потянулся было за бутылкой. Но в это время послышались голоса, шаги на крыльце, распахнулась дверь, и в заезжую ввалились все остальные ее обитатели и прибывшие гости. Первыми вошли Наташа и Веселов, следом босиком, в тулупе и трусах нарисовался Кодкин. За ним ворох его мокрой одежды занес Ефимов. Последним с большой охапкой дров вошел Старик, с грохотом свалил их у печки и, разглядев, что дрова почти догорели, стал подкидывать в топку полено за поленом, не обращая внимания на собравшихся в его заезжей знакомых и незнакомых людей.

Кодкин, все еще донельзя возбужденный последними событиями, сразу же стал объяснять их вновь прибывшему, как он сразу догадался, начальству.

— Много я всяких придурков видел, а вот лично его… — развернул он к свету пытавшегося раствориться в полумраке под лестницей Веселова. — Лично его только в цирке с верблюдами показывать. Так у того два горба на случай дальней дороги, а у тебя что? Тебе на меня сейчас молиться надо, что живым сюда доставил, а он, дуролом, дальше шагать направился. Это на ночь глядя… по реке… Погодка, как по заказу — хоть стой, хоть падай. Да еще в ботиночках, как на именины… Женщину расстроил до слез, товарища научного сотрудника силу применять заставил. А то, что я за тобой в таком виде босиком по льду бежал, это как? За косой вода сплошная поперла. Морду за это бьют, понял?

Веселову, вдруг оказавшемуся в центре внимания, было явно не по себе. Он оттолкнул руку вытащившего его на свет Кодкина и, вызывающе уставившись на подошедшего разглядеть его поближе Пустовойта, с раздражением попытался объяснить:

— В чем, собственно, дело? Мне надо дальше, я пошел. Мне что, разрешение у вас спрашивать?

— Дальше до Северного полюса кроме диких северных оленей никого. И те бредут, спотыкаясь, — не отставал разозлившийся Кодкин.

— Меня это вполне устраивает, — пробормотал Веселов.

— А мы за тебя, значит, отвечать должны? Так, что ли? — вес больше заводился Кодкин, пытаясь справиться с то и дело распахивающимся тулупом. — Я тебя еще раз спрашиваю, ты кто?

— Неудачник, — не сразу отыскал ответ Веселов и отвернулся от продолжавшего рассматривать его Пустовойта.

— Неудачник, это когда с парашютом прыгнул, а он не раскрылся, — не унимался Кодкин. — А ты вроде живой и пока еще здоровый.

— Это случайно не ваши цветы? — неожиданно поинтересовался у Веселова Пустовойт, показав на букет, красовавшийся на столе.

— Не мои, — буркнул Веселов и снова попятился в темный угол под лестницей.

— Он что, похож на миллионера? — удивился нелепому на его взгляд вопросу Кодкин. — У нас их сейчас по пятьсот рублей за штуку земляки с Кавказа предлагают.

Почему-то это рассмешило Наташу, и она активно вмешалась в этот довольно нелепый разговор.

— Давайте прекращайте все эти допросы, вопросы. По-моему все в сборе. Никого больше не ожидаем, Борис Юрьевич?

— Господь с вами. Сюрпризов, по-моему, итак сверх нормы.

— Тогда на правах хозяйки и именинницы прошу всех к столу.

Кодкин, кутаясь в тулуп, попятился к нарам.

— За такой стол в таком виде, в каком сейчас нахожусь, даже мой свояк не сядет. А он и на горячую плиту сядет, лишь бы перспектива была.

— Никаких церемоний, — продолжала смеяться Наташа. — Каждый садится в том виде, какой имеет.

— Это так, конечно, — согласился Кодкин, — только сначала свою мокреть за печкой развешу, а то утром машину в порядок приводить не в чем будет. Вы уж извиняйте, я по-быстрому.

Он стал развешивать свою промокшую насквозь одежду у жарко топящейся печки. Остальные один за другим, словно нехотя, стали рассаживаться на скамье за столом. Веселов, наверное, так бы и остался сидеть на каком-то ящике под лестницей, если бы Ефимов чуть ли не силой извлек его оттуда.

— Вы на меня не обижайтесь, что я вас там так… Еще бы шаг-другой — пришлось бы полноценно искупаться. Я вам как-нибудь расскажу, какие тут случаи случались — извините за тавтологию.

— Да я и не обижаюсь, — пробормотал Веселов. — День сегодня неудачный какой-то.

— На кого неудача со стороны накатывает, а кто ее и сам за собой волочет, — закончив развешивание, отозвался Кодкин, услышав оправдание Веселова. — Опорочки бы мне какие ни на есть… А то босиком за таким столом полное бескультурие получается.

— Могу свои валенки презентовать, — предложил Ефимов. — Они хоть и старенькие, но теплые. По здешним буеракам очень даже выручают.

— Самое то, — обрадовался Кодкин. — Теща мне в дорогу насовывала, а я отказался, на сапоги понадеялся. Не учел обстановку.

— Обстановка в здешних местах непредсказуемая и часто весьма опасная, — согласился Ефимов.

— Все опасности сегодня остались за стенами этого некогда учебного заведения, — объявил Пустовойт. — За данным столом сейчас должны находиться только взаимопонимание и веселье. Выбор напитков по желанию. Хозяев попрошу вступительный тост.

* * *

— У вас, если не секрет, праздник какой? — поинтересовался, возвращаясь к столу в валенках и какой-то старенькой куртке, Кодкин.

— У нас сегодня сплошные праздники, — встал Голованов. — Прежде всего, конечно, приезд дорогого руководства, которое почтило своим присутствием «сей отдаленный уголок». Мы, естественно, бесконечно рады, приветствуем, выражаем благодарность и обещаем работать еще лучше. Кому желательно, может отметить именно это событие. Второе событие — день рождения Натальи Степановны. Не уверен, что это приятное во всех отношениях событие произошло именно сегодня, но по нашей славной традиции приурочивать личные торжества к знаменательным датам и свершениям, мы отмечаем его сегодня. И, наконец, третье событие… Я предложил Наталье Степановне выйти за меня замуж…

— Я не согласилась, — крикнула Наташа, восседавшая на председательском месте, на которое ее чуть ли не силой усадил Пустовойт.

— Совершенно верно, не согласилась, — подтвердил Голованов. — Но мне хотелось уяснить этот факт окончательно и бесповоротно. Что, в конце концов, и произошло. Поверьте, мне очень грустно. А почему грустно, может понять только тот, кто два года просидит тут один. Наедине с этими пространствами, этой тишиной, на этом вымершем прииске, в этой бывшей школе. И который до сих пор не знает, что такое любовь. За любовь!

— И за день рождения! — добавил Пустовойт, не сводивший глаз с Зарубина, который так и не притронулся к своему стакану.

Не стал пить и Веселов.

— А ты чего? — подтолкнул его Кодкин.

— Не пью.

— Хочешь, анекдот расскажу, как шпиона поймали? Не пил гад.

Кодкин громко рассмеялся над удачным, как ему показалось, анекдотом и с удовольствием выпил налитую ему Ефимовым водку. Налить ее сам он постеснялся, хотя, судя по всему, именно этого ему больше всего сейчас хотелось.

— А вы, Анатолий Николаевич, почему игнорируете? — громко поинтересовался Пустовойт, с явным намерением привлечь общее внимание. — Наталья Степановна обижается.

— Причин несколько, перечислять не буду, — нехотя ответил тот.

— Главную я все-таки назову. Анатолий Николаевич собирается всю ночь посвятить изучению документации участка.

Уже слегка охмелевший Голованов демонстративно хохотнул:

— Ха-ха-ха. Это называется ловить черного кота в темной комнате при отсутствии кота…

Переключая внимание на себя, Наташа неожиданно поднялась со стула:

— Ой… Мы о хозяине забыли… Ужасно неудобно. Павел Дмитриевич, вам ближе… Позовите его, пожалуйста.

— Отдаляете неприятный разговор? — нехотя поднялся Голованов. — Все равно никуда нам от него не деться. Пойду, позову. Только вряд ли он изъявит согласие. Как он недавно выразился — «живем мы шибко запутанно». Ему на это смотреть, судя по всему, неприятно.

Он подошел к каморке Старика, постучал и, дождавшись ответа, скрылся за дверью.

Воспользовавшись паузой, поднялся Ефимов.

— Товарищи… Друзья… Минуточку внимания… Предлагается тост за единственную, находящуюся среди нас, а потому, безусловно, очень мужественную женщину. Я совершенно уверен и, как в некотором роде историк, берусь утверждать, что таких женщин здесь еще не было. Во всяком случае, последние лет пятьдесят — шестьдесят, не было. Верю, что все у нее будет хорошо. Минуточку…

Он выбрался из-за стола и подошел к патефону.

— Предлагаю выпить этот тост под аккомпанемент нового экспоната нашего краеведческого музея.

Он завел патефон, выбрал и поставил пластинку. Хрипловато зазвучало старое танго. Под его мелодию из каморки Старика вышел Голованов.

— Как я и ожидал, он отказался.

— Жалко, — пожалел о его неудаче Ефимов. — Была надежда, что в теплой дружеской обстановке он в конце концов разговорится, расскажет что-нибудь интересное, необычное…

— Как говорит теща, необычное происходит от расстроенных чувств и нежелания шевелить мозгами, — высказал свое и тещино мнение Кодкин. — Полностью согласен.

— А при чем тут мозги? — заинтересовался слегка взбодрившийся Веселов.

— Чтобы понимать.

— Чего понимать-то? — не унимался Веселов.

— Все необычное то же самое обычное. Только понять его у некоторых тяму не хватает.

— Чего не хватает?

— Мозгов. Ты вот, смотрю, до сих пор сообразить не можешь, куда попал и что теперь тебе делать. А вот вмажем еще помаленьку и все тип-топ — ясненько и понятно.

— Все равно жалко, — с грустью глядя на оживший патефон пробормотал Ефимов.

Проходивший мимо Голованов похлопал его по плечу и, усаживаясь за стол, предсказал:

— Думаю, это не самое худшее из того, что сегодня здесь произойдет.

— Чего ты боишься? — спросил сидевший рядом с ним Зарубин.

— Боюсь, что ничего не произойдет. Это самое худшее из того, что может произойти.

Пустовойт, догадываясь, что «теплое дружеское застолье» вот-вот сменится нежелательным выяснением отношений, жестом остановил дернувшегося было для ответа Голованову Зарубина и поднял свой стакан: — Товарищи, коллеги, друзья… Повторяю — друзья! Ибо люди, собравшиеся за одним столом в этом Богом забытом таежном закутке, просто обязаны быть друзьями. За очаровательную Наталью Степановну…

Кроме Зарубина все дружно поддержали тост.

— Я смотрю, Анатолий Николаевич, вам не терпится приступить к работе. Лично я готов начать хоть сейчас, — прежним вызывающим тоном предложил Голованов.

Сообразив наконец, что у собравшихся за праздничным столом не все так радужно и хорошо, как ему показалось сначала, со своего места поднялся Николай Кодкин.

— Не имею, конечно, никакого права вмешиваться… Но раз сидим за одним столом, значит, что? Наш механик в таких случаях говорит: «о работе ни слова. А кто все-таки выскажется, пусть бежит за бутылкой в качестве штрафа». Поэтому предлагаю еще один тост… Как поется в одной хорошей песне — не помню названия — «мы смерти смотрели в лицо». Я вам скажу, на этом зимнике ей еще и не в такие места смотреть приходится. Когда мы сегодня булькнули, я сказал… внутренне… Живой буду, третьего пацана Нинке заделаю. Чтобы даже в случае моего невозвращения, она ни об чем таком даже думать не поспевала. Прошу прощения, конечно, но все полная хреновина перед жизнью и смертью. Верно, говорю? — обратился он к Веселову.

— Верно.

— Так что лично я вмажу сейчас за своего будущего пацана. Кто поддерживает, прошу присоединиться.

Кроме Зарубина все с улыбками поддержали тост. Но и он в знак солидарности приподнял в сторону Кодкина свой пустой стакан, давая понять, что соглашается с предложенным тостом.

Игла патефона с шипом заскользила по старой пластинке, мелодия прервалась, и заезжую снова наполнили звуки не на шутку разыгравшейся непогоды. Все невольно стали прислушиваться к далекому непонятному гулу, доносившемуся не то со стороны реки, не то со стороны скал, прикрывавших с Севера пригодный для жилья небольшой участок берега, приютивший когда-то впервые добравшихся до него людей.

— Если кто не в курсе, то это всего-навсего распадок Золотой, — решил объяснить Голованов. — Прозвали его так за обнаруженную когда-то золотую жилу, которую землетрясения и ветры обнажили — частично естественно — на радость и на прокорм шарашившимся в этих местах за таежным фартом людишкам. С тех пор и заварилась вся эта приисковая каша, которая никак не может закончиться. Распадок этот, как труба — с какого конца задует ветер, такая и мелодия складывается. Особенно, когда с юга. Не хуже, чем на органе выдувает. Наталья Степановна поначалу очень даже переживала. Все ей какие-то мелодии и предупреждения чудились. Теперь, кажется, привыкла. Привыкли, Наталья Степановна, или как?

— К такому привыкнуть невозможно. Просто стала подпевать. И знаете, иногда даже получалось что-то.

— Обязательно! — привскочил Ефимов. — Душа человека, живущего в подобных местах, должна обязательно настроиться на здешние особенности. Ритмы, звуки, внутренние мелодии. Не улыбайтесь, они обязательно существуют у каждого обособленного места на земле. Такого, например, как это. И если она настроится, жизнь обязательно сложится. Скорее всего, счастливо сложится.

— Вы неисправимый романтик, Игорь Викторович, — грустно сказала Наташа. — Дело лишь в том, что я не собираюсь здесь жить. Ни сейчас, ни в далеком будущем. Это просто-напросто невозможно по очень многим причинам.

— Что вы все скисли? — вдруг спохватилась она. — Сидят, нахохлились… Даже обидно, Борис Юрьевич… Были такой веселый, уверенный. О чем все задумались?

— Не поверите, Наташенька… Задумался об этих цветах.

— Цветы как цветы, — смутилась Наташа.

— Не скажите. — Пустовойт придвинул букет к себе поближе. — Для меня это задача со многими неизвестными. Откуда они, кто их принес, почему именница не удивляется им, не рада, не благодарит? Знает она, чей это подарок, или только догадывается? Почему они лежали на скамейке? Видите, сколько вопросов? И ни на один из них я не могу найти ответа.

Голованов в очередной раз плеснул в свой опустевший стакан глоток конька, но, покосившись на задумавшегося Зарубина, пить не стал, чему-то насмешливо ухмыльнулся и, развернувшись к Пустовойту, уверенно заявил:

— Берусь разгадать все эти ваши загадки в течение нескольких минут.

— Ну-ка, ну-ка, очень интересно, — оживился Пустовойт. — Если получится, перевожу вас в Управление начальником производственно-технического отдела. Надеюсь, Анатолий Николаевич возражать не будет. Он давно просил меня подобрать подходящую кандидатуру. В этой должности особенно ценится умение мыслить логически и неординарно.

— Ловлю на слове, — поднялся Голованов и обвел насмешливым взглядом всех собравшихся за столом. — Возможно, кое-кому мои вычисления не понравятся, но на что только не пойдешь ради такой блистательной карьеры. Ну как — приступать? Наталья Степановна, вы не возражаете?

— Если скажу, что возражаю, это поможет вам в ваших вычислениях?

— Безусловно.

— Тогда не возражаю.

— Почему вас так заинтересовали эти цветы? — спросил у Пуствойта Ефимов. — Пусть так и останутся загадкой. Это куда интересней, чем серая житейская проза. Здесь накопилось уже столько загадок, что еще одна абсолютно ничему не помешает. Да еще такая красивая, как эти цветы.

— Органически не переношу никаких загадок, — раздраженно не согласился Пустовойт. — Как только начинаются загадки, все идет кувырком. Приступайте, Голованов. Загадки не только интересно задавать, куда интересней их разгадывать.

— Поскольку, за последние пять… нет, даже десять дней, в связи со сложной погодой, а также ледовой и прочей суровой обстановкой, — несколько утрированным тоном провинциального лектора начал Голованов, — мимо заезжей не проезжала ни одна машина, никто не останавливался на постой, а также никто из здесь проживающих не покидал это здание на продолжительное время, думаю, не будет возражений, если мы сразу сузим круг поиска, исключив из него тех, кто появился здесь значительно раньше этих цветов. К таковым отношу себя, старшего научного сотрудника областного краеведческого музея товарища Ефимова, так и не появившегося за этим столом Старика и, естественно, Наталью Степановну. Как бы кое-кому из нас ни хотелось положить к ногам именинницы подобный презент, все мы, к сожалению, были начисто лишены этой приятной возможности. Что поделаешь, обстоятельства в этом случае сильнее нас. Думаю, все с этим согласны и возражений пока не имеется.

Теперь перейдем к прибывшим сюда в последний, можно сказать, час. Сами понимаете, что подозрение падает прежде всего на них. Начнем хотя бы с пострадавшего в сложной ледовой обстановке зятя своей замечательной тещи Николая, кажется. На моих глазах он вошел в это помещение и тут же отбыл вместе с нами вытаскивать свою кормилицу. Уверяю вас, никаких цветов он из-под воды не доставал.

— Что я, офонарел — по пятьсот рублей за штуку, — согласился с Головановым Кодкин. — А за тещу спасибо. Дай бог тебе такую, легче жить будешь.

— Отметаем эту кандидатуру, — продолжил Голованов. — Теперь о вашем пассажире и попутчике. Кто он, откуда, куда движется, оставим пока за кадром. Он назвал себя неудачником. Такие характеристики люди редко говорят о себе, а когда все-таки говорят, я, знаете ли, склонен им верить. Перейдем к вопросу о цветах. Могли они у него оказаться? Предположим невероятное — могли. Но сразу тогда возникает масса вопросов. Как? Почему? Зачем? И мог ли человек, доставивший их за сотни километров, бросить их здесь и тут же, несмотря на сегодняшнюю — будем говорить прямо — смертельную опасность любого передвижения по данной местности, направиться дальше к какой-то пока неведомой нам цели? Согласитесь, трудно ответить вразумительно на этот вопрос. На миллионера, как кто-то очень верно из вас заметил, он не похож. И вообще не похож он на человека, который любит цветы. Я даже почему-то уверен, что он их не любит. Глядя на него, добавлю, что человек он грустный и, судя по всему, озабочен проблемами весьма далекими от тех, которые волнуют нас с вами.

— Браво! — согласился Веселов. — Отдаю должное вашей проницательности.

— Не стоит. Цветы привезли не вы.

Пустовойт скептически покачал головой.

— Вы меня разочаровали, Голованов. Думаю, что пока не стоит назначать вас начальником производственно-технического отдела. Логика у вас явно хромает.

— А вы не спешите, Борис Юрьевич. Я еще не закончил свои вычисления.

— Идите вы со своими вычислениями в задницу. Чего доброго докажете сейчас, что это я привез цветы.

— С вашей стороны это было бы чересчур замысловатым ходом. Результат трудно было бы предугадать. А вы любите ясно поставленные и детально просчитанные цели и идете к ним, все основательно продумав.

Неожиданно в их пикировку вмешался Зарубин:

— Можете поверить мне на слово — я цветов не привозил.

— Подтверждаю, — кивнул Пустовойт.

— А я настаиваю, что больше их никто привезти не мог, — подвел итог своим выводам Голованов и сел на свое место. Притянул к себе свой недопитый стакан и одним глотком опустошил его. Повисла, чуть ли не минутная, неловкая пауза. Все смотрели на него и ждали, чем же все-таки закончится это нелепое расследование, возникшее, по мнению большинства, по совершенно пустяковому поводу.

— Может, тебе лучше по снабжению пойти? — не выдержал наконец Пустовойт. — Там довольно часто несуществующее приходится выдавать за реальное.

— Тогда уж лучше на ваше место, Борис Юрьевич, — огрызнулся Голованов. — Пример нашего участка прекрасное тому подтверждение.

— По-моему, мы двинулись совсем не в том направлении, — вмешался Зарубин. — В конце концов, какая разница, кто принес эти цветы. Мне кажется, они очень кстати на этом столе.

— Тем более, что вы, уважаемый Анатолий Николаевич, прекрасно знали, что именно на этот стол вы водрузите этот букет, когда собирались в эту поездку. Не пожимайте плечами — знали, знали. Так что никакое не совпадение — этот день рождения и ваш неожиданный приезд. Можете снова упрекнуть меня в нелогичности, Борис Юрьевич, но ровно год назад с похожим букетом в руках, примерно в это же самое время, товарищ Зарубин поднимался по лестнице дома номер одиннадцать в тридцать седьмую квартиру.

— Вы безнадежно ошибаетесь, Голованов, — грустно сказала Наташа. — Потому что ничего, совсем ничего не знаете.

Обращаясь только к ней, словно они вдвоем остались сейчас за столом, Голованов совсем тихо заговорил:

— Когда два месяца назад вы появились здесь с совершенно неожиданной и, на первый взгляд, бессмысленной миссией, то произвели на меня такое ошеломляющее впечатление, что я, смирив гордыню, запросил у очень хорошо знакомого радиста некоторые подробности вашей биографии. Радист оказался человеком дотошным и вскоре предоставил исчерпывающие сведения. Разведена, жила скромно и незаметно, трудилась в каком-то из отделов. Потом в Управлении появился новый начальник, а некоторое время спустя по кабинетам зациркулировали определенные слухи…

— И заполучив такие сведения, вы рискнули сделать мне предложение? — попыталась улыбнуться Наташа.

— Слухи вскоре стихли, потому что вы из отдела главного энергетика почему-то перекочевали сюда.

— Выходит, вы меня пожалели?

— Пожалел я, скорее самого себя. Впрочем, мы говорили о цветах… Которые я склонен считать достаточно бессовестной компенсацией за то, что уже два месяца Наталья Степановна высасывает из пальца несуществующие данные по несуществующему участку.

— Чего вам эти цветы покоя не дают? — не выдержал наконец Кодкин. — Подарили и подарили. По пятьсот рублей штука… Считай, пол-ящика водки. Хороший человек подарил. Верно, говорю? — подтолкнул он Веселова.

— Почему нет? — согласился тот.

Наташа неожиданно поднялась со своего места.

— Я, наверное, была бы очень рада, Павел Дмитриевич, если бы цветы привез тот человек, которого вы подозреваете. К сожалению, он не способен думать о таких мелочах. Вы ошиблись. Год назад цветов тоже не было. Борис Юрьевич прав — плохой вы отгадчик. Вы просто очень несчастный человек.

Ни на кого не глядя, она повернулась и прошла в свою комнату.

— Как нехорошо получилось, — грустно сказал Ефимов. — Она так старалась, ждала…

— Надо же когда-то все расставить по своим местам, — словно оправдываясь перед не сводившим с него глаз Зарубиным, пробормотал Голованов и снова потянулся за бутылкой.

Зарубин придержал его руку:

— Ты прав. Мы обязательно должны все расставить по своим местам.

— Хорошенькие он нам с тобой места отвел, — не выдержал Пустовойт. — Причем без малейших к тому оснований. Я тебе говорил, что с ним будет нелегко. А ты еще надеялся найти общий язык.

— Обязательно, — сказал Зарубин.

Он выбрался из-за стола, направился к лестнице и неожиданно стал подниматься наверх в «кабинет Голованова».

— Гляну, как ты там обустроился. Не против?

— Обязательно, — скопировал его интонацию и любимое словечко Голованов. — Выключатель слева от двери. Но кот давно убежал.

— Какой, к черту, еще кот? — не сразу врубился, выбитый из колеи происходящими не по плану событиями Пустовойт.

— Черный. Которого вы долго и старательно здесь обустраивали во славу родного Управления. Интересно, что вы теперь дальше с ним будете делать?

Голованов безнадежно махнул рукой и снова потянулся за бутылкой.

* * *

Зарубин поднялся в его «кабинет», включил свет и на некоторое время исчез из вида сидящих за столом. Он внимательно оглядел, а потом обошел рабочее пространство кабинета, остановился у стола, заваленного чертежами и папками, потом подошел к забитому крест-накрест досками одному из окон глядя сквозь щель на ночную темень, глубоко задумался. То, о чем он догадывался и размышлял все последнее время, сейчас стало облекаться в плоть неудобоваримой, с явным криминальным душком реальности, выбираться из которой предстояло немедленно. В сердцах обругал себя последними словами, что не сделал этого раньше. Выход был единственный — доложить обо всем на ближайшей коллегии министерства. Последствия просчитать трудно, но они неизбежны. Рано или поздно, еще не единожды придется возвращаться к тому, что здесь до него натворили. Мало никому не покажется. В том числе и ему. Скажут — а куда раньше смотрел? А не давали смотреть, водили вокруг да около. И то, что он здесь без году неделя, учитывать, конечно, не будут. Здесь единственным его союзником мог бы оказаться только Голованов. Но после того, что произошло там, внизу, рассчитывать на него, кажется, не приходится. Как говорится: «шерше ля фам». В Наташку, конечно, не влюбиться невозможно, по себе знаю. Но то, что она здесь оказалась, далеко не случайность. Неплохо рассчитанный ход. Нетрудно догадаться, кто руки приложил. Сплетни, наговоры, уговоры, заманчивые предложения… Теперь будет спасать его, уговаривать, не пускать… Как говорится — «удар ниже пояса». Догадались, что я без нее не могу.

Если называть вещи своими именами — «спасают свои шкуры». Любыми способами и средствами. Не исключено — «вплоть до». Догадались, что если я доберусь до этого участка, которому они отвели роль временной фальшивки с последующим исчезновением, то наверняка воспротивлюсь их прошлым и последующим планам. А этого они категорически допустить не могут. Не должны допустить во имя собственного спасения. Поэтому под всяческими предлогами затягивали мою поездку сюда, пока либо эта поездка, либо мое возвращение отсюда станут просто-напросто невозможными. Вода по реке может хлынуть с часу на час. Вертолет по такой погоде вряд ли… Если только дадут SOS. Вот на это я их и постараюсь сподвинуть. Добираюсь до площадки, на которую нас высадили. Дорогу помню. Помощники из присутствующих, судя по всему, исключаются. Наташу, если все сложится, как надо, через неделю забираю. Ничего, все сложится, как надо. Должно сложиться. Обязательно должно сложиться. В противном случае все мои планы насмарку. А фальшивым окажется не этот участок, а развернувшееся строительство комбината на Чульмакане, где он заведомо обречен. Как они любят выражаться, «в силу непредвиденных природных катаклизмов и неизбежного в подобных условиях человеческого фактора». Недавно рабочие оттуда жаловались на постоянную задержку зарплаты. Наверняка это тоже входит в их планы. Со временем этот «человеческий фактор» обязательно выйдет на первый план. И тогда конец неизбежен и обжалованию не подлежит.

А что, если плюнуть на все? Остаться здесь с Наташей, довести с Головановым до конца его уникальный проект. Рано или поздно его все равно придется реализовывать. Ведь то, что здесь находится, судя по данным, аналогов не имеет. Будущее нас неизбежно оправдает. Только отодвинется оно в таком случае на неопределенное время. Если смотреть на это все философски, то вроде бы ничего страшного. В чем, например, лично мы виноваты? Вокруг сложная и далеко не всегда честная обыденность запутавшейся в поисках какой-то своей истины и какого-то своего неведомого, непохожего на все остальные исторического пути страны. Так ли уж он ни на кого и ни на что не похож? По-моему почти у всех имеется в наличии эта самая историческая ни на кого непохожесть. Только используют её далеко не все одинаково. Всего-то и надо — оставаться самими собой, убегать, как от неизбежной погибели от лени и дилетантства, разболтанности и неверия в собственные силы. И работать, работать. Работать честно, умно, профессионально. Не воровать, не обманывать. Казалось бы, чего проще. И путь тогда отыщется, и истина обозначится. Только вот никак у нас не получается. Именно этот путь не хотят почему-то разглядеть. Сознательно не хотят. Потому что, если честно, то не будет им ни миллионов, ни заграничных особняков, ни возможности улизнуть при первых признаках опасности. Из-за них и возникают фальшивые стройки, несуществующие месторождения и промышленные узлы, никому не нужные грандиозные проекты, недострои, заброшенные дороги, миллионы обиженных дольщиков, бесполезные лекарственные препараты, разрушенная система образования, недоучившиеся и не желающие учиться врачи, убегающие за границу ученые…

Поневоле начнешь сомневаться в каждом своем шаге, в принятом и даже выстраданном решении. Казалось бы, куда проще — остаться здесь, замкнуться в кропотливой, никому пока не нужной работе, как Голованов. Успокаивая себя, работать на неведомое будущее. Только вряд ли оно тогда когда-нибудь наступит. Наступит, конечно. Но будет ли оно счастливым? Скорее всего, так и останется такою вот темью за окном.

Бедная Наташка. Она согласилась на все, лишь бы не потерять нашу любовь, меня не потерять. Эту потерю ей гарантировали, если я попытаюсь вырваться отсюда. Я, кажется, уже знаю все, что она мне скажет. А что скажу ей я? Перетерпим, переждем? Мы-то, может, и переждем. А остальные? Хотя бы вот те, которые там внизу. Что они подумают, когда разберутся в происходящем? Если разберутся. Ну что, Анатолий, выбирай. Еще не поздно.

И в это время там внизу сидящие за столом запели.

* * *

Не выдержав долгой гнетущей тишины, повисшей в заезжей после ухода Зарубина, и так не разобравшись в ее причине, Кодкин неожиданно предложил:

— Предлагаю ход конем в направлении необходимого взаимопонимания. Давайте споем, мужики! За таким столом самое то.

— А что, неплохая идея, — поддержал неожиданное предложение Пустовойт. — Если застолье не ладится, лучший выход спеть какую-нибудь хорошую песню.

— Почему нет? — вздернулся Веселов, давно разглядевший в углу над нарами висевшую на стене старенькую гитару. Он дотянулся до инструмента, уверенно перебрал струны, настраивая, подкрутил колки, постучал по деке и уверенно заявил: — Прошлый век, но еще вполне дееспособна. Как наверняка говорила небезызвестная теща: «Песня лучший друг наш навсегда». Что поем?

— Взялся за гуж — выбирай и запевай, — ободряюще посоветовал Пустовойт.

— Только чтобы слова знакомые и понятные. А то сейчас телевизор хоть не включай — сплошной мат по-английски. Уши трубочкой закручиваются и по голове как молотком стучат, — сделал свою заявку Кодкин.

— Как говорит любимая теща: отсутствие мелодии свидетельствует об отсутствии переживаний, любви и полноценного катарсиса. Причем как у исполнителей, так и у слушателей, — поддержал своего спасителя Веселов.

— Насчет фигни, которая полноценная, не припомню, а насчет любви все правильно. Без любви песня не песня, так, сотрясение воздуха. Деньгу легким манером зашибают. Это она точно говорила.

Веселов вполне профессионально пробежал пальцами по ладам и запел:

— Живет моя красотка в высоком терему…

Теплый баритон певца приятно удивил слушателей, и они почти сразу дружно подхватили:

— А в терем тот высокий нет ходу никому…

Песня звучала все слаженней и громче. Вышел из своей каморки Старик. Начал было спускаться по лестнице удивленный Зарубин, но на полпути остановился, присел на ступеньку. Не пел только Голованов. Он первый и заметил, как нерешительно приоткрылась входная дверь, и на пороге в растерянности замер вошедший, никому, кроме Старика, не известный человек, странность и непохожесть которого на остальных угадывалась с первого взгляда. Легко не по погоде одет, за плечами почти пустая паняга. Голова наклонена к плечу — следствие перенесенной тяжелой болезни. Смущенный общим вниманием и оборвавшейся вдруг песней, он как-то по-детски улыбнулся и стал отряхиваться от мокрого снега, горбом налипшего на его спину. Потом скинул у самого порога свою почти невесомую панягу, подошел к нарам, неловко присел на самый их угол и только потом заговорил, обращаясь сразу ко всем:

— Зачем так громко кричали? Петь надо тихо, чтобы гуси слышали.

За столом все удивленно переглянулись и снова уставились на вошедшего. Его внезапное появление в самый разгар непогоды, когда возможность чьего-либо появления почти полностью исключалось, весьма всех озадачило, хотя и по разным причинам.

— Какие гуси? — не выдержал наконец Веселов.

— Гусей не знаешь? — удивился незнакомец.

— Знаю, конечно.

— Зачем спрашиваешь, если знаешь?

— Ты откуда такой свалился? — бесцеремонно поинтересовался Кодкин.

— Почему свалился? — расплылся незнакомец в бесхитростной широкой улыбке. — Шел, шел, слышу — гуси летят. Высоко летят. Крыльями шра, шра, шра… Тяжело лететь, ветер, снег. Они думали совсем уже весна. Маленько ошиблись. Вы кричите, они боятся. Тихо петь будете, отдыхать сядут.

— Коля это… Бабушкин, — решил объяснить Старик. — Орочон. Охотник бывший. Хороший охотник был, пока не заболел. Его «человеком с того света», кто знает, прозывают. Совсем уже там побывал. Ходит теперь по тайге, сам не знает зачем. Дурачок он.

— Однако не совсем дурачок, — возразил Бабушкин. — Когда как.

— Верно, когда как, — согласился Старик. — Чего там уселся? Давай к печке проходи, чай вот пей…

— Спасибо, Степаныч. Маленько буду чай пить.

Бабушкин прошел к печке, скинул куртку из шинельного сукна, разулся, налил себе из чайника на печке кружку чая, которая была у него привязана к поясу, и забрался на нары, где, поджав под себя ноги, удобно устроился поближе к печке.

— Собственно говоря, почему к печке? — спохватился Пустовойт, заметив явную заинтересованность Зарубина в появлении неожиданного гостя, который наглядно доказывал возможность передвижения в казалось бы непроходимом окружающем пространстве. — Давайте к столу. Вместе со всеми, за компанию.

— Конечно, конечно… — засуетился тоже весьма заинтригованный неожиданным пришельцем Ефимов. — Проходите сюда, пожалуйста.

— Не пойдет, — объяснил Старик поведение испуганно замахавшего руками Бабушкина. — Он, когда много народу, в сторонке всегда держится. Боится.

— Чего нас-то бояться, мы не кусаемся, — хохотнул Кодкин.

Ефимов протянул Бабушкину кусок пирога:

— Возьмите пирога… К чаю… Прекрасный пирог…

— Он хоть и дурачок, а понимает — когда народу много, согласия не жди. Каждый себя правым считает, — продолжал пояснять Старик. — А ему какой резон среди них блукать? И для себя ничего не отыщешь, и другим помешаешь. Пей, Коля, пей спокойно. Давно тебя что-то не видать было. Сахару дать?

— Дай, однако, — согласился Бабушкин. — В больнице я, Степаныч, опять прохлаждался. Очень остаться уговаривали. Не могу, говорю, остаться. Птицы летят, ветер ночью пихтушкой пахнет, лед совсем зеленый стал, не скрипит больше. Пойду, говорю.

— А я давно заметил, что ветер здесь действительно пахнет хвоей, — некстати вмешался Ефимов. — Чуть только отпустят морозы — пахнет. Как летом…

В это время из своей комнаты в красивом вечернем платье вышла Наташа.

— Я хочу танцевать! — громко заявила она.

Общее внимание тут же переключилось на нее.

— Какая красивая… — ошеломленно прошептал Коля Бабушкин.

— Дурак, дурак, а знает, что бабам говорить надо, — расслышав его восторженный шепот хохотнул, Кодкин.

— Сам дурачок, — обиделся Бабушкин. — Ничего не понимаешь.

Голованов включил магнитофон. Зазвучала энергичная танцевальная музыка, совершенно неуместная в окружающем интерьере. Явно на что-то решившаяся Наташа вызывающе заявила:

— Поскольку я здесь в единственном числе, право выбора партнера, надеюсь, вы предоставите мне самой. Кто против?

— Все, кого вы не выберите, — нашелся Пустовойт.

— Вам, Борис Юрьевич, это не грозит. Я выбираю вас.

Она подошла к Пустовойту и буквально вытащила его из-за стола. Танца под гремевшую музыку, конечно, не получалось, но для Наташи это была единственная возможность задать своему невольному партнеру несколько измучивших ее вопросов.

— Вы уверены, что все кончится благополучно? — пытаясь поймать взгляд смотрящего куда-то в сторону Пустовойта, спросила она срывавшимся от волнения голосом.

— Абсолютно.

— Почему он молчит?

— Обдумывает случившееся. Пытается найти выход.

— А если найдет?

Пустовойт наконец решился посмотреть в глаза Наташе.

— Милая моя, я размышлял над этой комбинацией все последнее время. Выход у него теперь только один — оставаться здесь с вами, пока не появится реальная возможность выбраться отсюда. А это, судя по всему, произойдет еще не скоро. За это время, думаю, ваши отношения окончательно определятся. Надеюсь, благополучно для вас обоих.

В это время Зарубин спустился с лестницы и сел на нары рядом с Бабушкиным.

— Как вы попали сюда? Как добрались? — спросил он ничуть не удивившегося его вопросу пришельца.

— Добрался, однако, — улыбнулся Бабушкин.

— Пешком? — продолжал расспрашивать Зарубин.

— Пешком тоже.

— Можно, значит? — заинтересовался прислушивающийся к их разговору Веселов.

— Куда опять собрался? — присоединился к ним и Кодкин.

— Подальше отсюда, — ответил Веселов и снова повернулся к Бабушкину: — Значит, можно дойти?

— Почему нельзя? Можно подальше. Коля Бабушкин прошел, ты, однако, не пройдешь.

— Ты смог, а я не смогу? — не отставал Веселов.

Улыбка исчезла с лица Бабушкина. Он закрыл глаза, пожевал губами и заговорил нараспев, словно слагал какую-то только ему одному понятную песню:

— Я иду, иду, потом глаза закрою — полетел, полетел… Внизу вода блестит, тайга шевелится… Место хорошее увижу, снова иду. — Открыл глаза. — А ты, однако, летать не умеешь.

— Не умею, — согласился Веселов.

— Вы его плохо знаете, — сказала Наташа, оглянувшись на сидящего рядом с Бабушкиным Зарубина.

— Я его знаю лучше, чем он сам себя. Когда он поймет, что расклад не в его пользу, он отложит свое решение на неопределенное время. Когда будет готов и уверен. Когда сможет быть победителем. В противном случае поражение потерпит не только он, но и все мы вместе взятые. Не понимать этого он не может.

Расслышав, о чем расспрашивают Бабушкина, к собравшимся около него подошел Старик. Он был явно недоволен их расспросами. Они казались ему бессмысленными и даже опасными. Могли сбить с толку и несчастного Бабушкина, да и их самих, вздумай кто-то из них решиться на явно безнадежное и смертельно опасное предприятие — шагнуть за порог заезжей и обречь себя на неминуемую погибель. А ему потом придется отвечать: — Куда смотрел? Что думал? Как позволил? За окрестности заезжей и за саму заезжую пока он ответчик. Должен полную картину им обрисовать, если сами соображения не имеют.

Конец ознакомительного фрагмента.