Анна Каренина против живых мертвецов

Александр Косачев

Увидев Анну, Каренин медленно поднялся и, не обращая внимания на растерзанный под ногами труп, двинулся к ней. Анна успела заметить, что кто-то откусил ее мужу оба уха, и теперь по бокам его черепа торчали жалкие окровавленные огрызки, неряшливые комочки плоти. Каренин открыл пасть и издал хриплый протяжный вой, будто пробуя произнести ее имя.

ОБРЕЧЕННЫЙ

Говорят, в семье не без урода. В нашей семье таким уродом стал мой младший братец, всего семнадцати лет от роду, но уже конченый человек — распутник, пьяница и ужаснейший транжира. К сожалению, все эти черты обезобразили лишь его сердце, оставив внешний облик ангельски чистым, на что и покупались люди, не веря, что этот скромный юноша может воровать и обманывать, а потому многое ему прощали, чем он, разумеется, пользовался. Одному мне была доподлинно известна его сущность, и я никогда не оставлял его грешки без внимания и каждый раз требовал ответа за содеянное. Неудивительно, что он меня возненавидел, и всячески пытался навредить, но не в открытую, нет! Он, ко всему прочему, был трусливейшим человеком.

Братец подговорил своих друзей, таких же подлых, чтобы те распространяли про мою персону всевозможные сплетни и глупые слухи, которые, однако, имели некоторое воздействие на наше светское общество, любящее гадости. Так, например, я якобы просил на коленях любви у графини Н-ской, которая годилась мне в бабушки, а однажды на балу в честь Императора у меня будто бы порвались панталоны, и весь вечер я был вынужден сконфуженно сидеть в углу на диване. И это лишь малая толика того, что говорили обо мне в Петербурге. И ладно бы просто говорили, но ведь и верили! А самое ужасное, что ничего поделать я с этим не мог, ибо с братом можно было говорить лишь на языке силы, но не вызывать же мне на дуэль розовощекого сопляка! В самом деле! Отцу же не хватало выдержки пороть плоть от плоти своей, тем более, когда тот смотрел на него безупречно чистыми глазами. Вот и получалось, что, будучи по жизни и по духу подлецом, он всегда оставался невиновным, что развращало его еще больше.

Подобного рода мысли терзали мои сердце и разум на протяжении всего моего длительного путешествия. Но, к величайшему удивлению, напрасно! Прибыв домой, и наласкавшись с родными, я повстречался с братом, который, завидев меня, радостно вскрикнул и бросился обниматься. Мы крепко, словно медведи, поприветствовали друг друга. Он возмужал, стал как-то еще более приятен, красив и особенно ярко горели его глаза. Неужели за то долгое время, пока меня не было, брат так сильно изменился? Он, в частности, первый принялся расспрашивать о том, что больше всего меня волновало — о войне, и узнав о моем награждении, вскочил, радостно крича, да так отчаянно, что насилу его уняли.

В общем, отношения наши налаживались. Я уже был готов позабыть все прошлые обиды, и видит Бог, для меня это было бы совсем не сложно и даже приятно, но… какой же лисой оказался мой брат! Каким хитрюгой, старательно пытавшимся усыпить мою бдительность, он был! А я, словно глупая ворона из басни, с раскрытым ртом жадно глотал сладкоречивые песни этого дьявола! Но понимание сего пришло ко мне позднее, сейчас же я еще пребывал в наивных грезах, где братская любовь была одной из счастливейших и светлейших любовей на земле.

Роковым днем стал сочельник, когда сияющий разноцветными огнями зимний Петербург гудел от возбужденного ожидания скорейшего празднества. В нашем просторном доме с самого утра не было прохода — гости заскакивали с трескучего мороза на пару минут и, греясь у камина, рассказывали несколько свежих сплетен и анекдотов, после чего обязательно хотели видеть «статного орла и героя», то бишь меня, и затем уж прощались, непременно приглашая к себе на праздничные обеды.

К двенадцати часам вся эта канитель успела мне порядком надоесть, и с тоской я поглядывал на заснеженную улицу, манившую своими свежими сугробами и обжигающим, но невыносимо сладким воздухом. В этот-то момент подошел брат и предложил прокатиться по лесу на лихой тройке, прежде чем будут готовы кушанья. Стоит ли говорить, как я обрадовался столь дельной затее и потому, не раздумывая, согласился. Тем более я думал, что время, проведенное с ним tet-a-tet, поможет еще более уладить наши разногласия, однако позднее обнаружилось, что поедем мы вчетвером — друзья брата, двое испитых, обрюзглых и развратившихся до безобразия юношей, поджидали нас возле саней. Я и глазом не моргнул, увидав этих жалких сосунков, но все же подумал, что стоит держаться настороже, ибо не ждал от них ничего хорошего. Опасался я вовсе не за свою жизнь, а за возможное хулиганство с их стороны, и заранее решил на корню рубить все зловредные начинания этой троицы. Мой брат, между тем, был в самом лучшем расположении духа и, беззаботно вскочив на сани, велел трогаться. Не помню, о чем мы разговаривали в пути, ибо то без сомнения был глупый и бессмысленный разговор, как и вся эта поездка, ведь я даже не мог насладиться красотами родного края, поскольку все время следил за попутчиками: не задумывают ли они чего подлого?

На удивление, они были спокойны и даже скромны. К сожалению, я недооценил их коварство и был введен заблуждение: когда брат объявил, что из-за нарастающей бури, мы возвращаемся домой, я полностью расслабился и совершил крайне необдуманный поступок — задремал. Мои спутники умолкли, и некоторое время стояла полная тишина. Я уже почти погрузился в глубокий сон, как вдруг ощутил жестокий удар по виску, от которого я мигом пробудился и попытался встать, но обильный град тумаков заставил меня сесть обратно. Я стал терять сознание. Чьи-то руки подхватили меня и на всем скаку выбросили из саней. Снег несколько смягчил падение, однако головой мне «посчастливилось» приложиться о старый дубовый пень, и мой разум окончательно рухнул в небытие.

Очнулся я минут через двадцать. Члены закоченели настолько, что я едва смог подняться. Особенно сильно меня волновала правая нога — по случаю недолгой прогулки я надел старые, чуть прохудившиеся сапоги, и теперь вынужден был расплачиваться за собственное скряжничество: полученная в бою рана снова стала ныть, как будто кто-то настойчиво давил на нее ледяным молотом.

Пурга, между тем, набирала силу — она уже окутала деревья колючим покрывалом и теперь неумолимо приближалась ко мне. Но что хуже всего — она замела следы тройки, на которой я приехал. Приблизительно сориентировавшись, я двинулся вперед, зная, что даже минута промедления грозит неминуемой гибелью. Однако, как ни старался, не мог идти быстро, ибо правая стопа с каждым шагом становилась все тяжелее, будто превращаясь в мертвый камень. Это меня встревожило не на шутку. Проклиная свою доверчивость, я ковылял по выраставшим прямо на глазах сугробам, время от времени крича и зовя на помощь. Но ни единого отклика я не услыхал — все было пусто кругом, если не считать гнущихся от ветра деревьев.

Бедняги! Они сами, если бы могли, возопили от страха и беспомощности! Им не было никакого дела до мелкой букашки, ползущей далеко внизу.

В какой-то момент мне стало казаться, что еще немного, и я рухну в обморок, не в силах долее сопротивляться бешеной стихии природы. Только военная сноровка и выдержка помогли мне не падать духом и двигаться вперед. Моя решимость вскоре была вознаграждена тем, что Провидение (или скорее Проклятие?..) вывело меня на опушку, которая, словно тихая гавань посреди бушующего моря, приветливо манила замерзших и голодных путников. В центре опушки находилось странного вида сооружение. То была ветхая избушка, стоящая на двух полутораметровых пнях, могучие корни которых крепко держались за обледеневшую землю. Издали они казались морщинистыми лапами свирепого великана, готового в любой момент подняться и начать сокрушать все вокруг. Сама же изба походила на простой сарай, однако труба, торчащая из ее крыши, говорила о жилом назначении этой постройки.

Охотничий домик, решил я, приближаясь к строению. Удивляло только полное отсутствие какого-бы то ни было крыльца, но это наверняка являлось мерой предосторожности против разного зверья.

Я также был не прочь немного передохнуть пусть и в трухлявом, но все же лучшем, чем снежная нора, убежище. Однако возникла другая проблема: для человека здорового взобраться на высоту полутора с лишним метров не составляет труда, но для раненого, окоченевшего меня, подобное мероприятие оказалось издевательской пыткой.

Я положил руки на узенький, шириною в ладонь, выступ подле двери, подтянулся и закинул правую ногу на этот же выступ, после чего попытался опереться на стопу, но та, в свою очередь, кольнула так, что зубы мои застучали от резкой и пронзительной боли. Пришлось начинать заново. На сей раз я оперся на левую ногу, оставив правую болтаться в воздухе, что хоть и было безболезненно, но причиняло ощутимые неудобства. Схватившись за ручку, я выпрямился, балансируя на затрещавшей от собственной старости и моей тяжести деревянной кромке, и принялся тянуть дубовую дверь на себя. Я не рассчитал силы — та внезапно открылась, сбросив меня с ненадежного выступа. Я рухнул на спину, вторично лязгнув зубами.

Надо мной зловеще гнулись деревья, неслась свирепая метель, пробегали облака, будто стремясь убраться отсюда подобру-поздорову, и как-то уж совершенно издевательски скрипела открытая и качающаяся от ветра дверь; она словно насмехалась над незадачливым гостем. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось подняться.

С третьей попытки я, наконец-таки, забрался в несчастную избушку и тут же завалился в угол возле печки, набросив на себя старые тулупы, что лежали рядом. Так я вскоре уснул.

Поистине, это была худшая ночь в моей жизни. Меня то бросало в жар, и сквозь сон я ощущал горячие, едва ли не прожигающие кожу капли пота, то вдруг начинало жутко знобить. Внутренности сжимались и становились настолько твердыми, что кололи изнутри, словно желая поскорее вырваться наружу. Я поминутно просыпался, чувствуя на себе чей-то тяжелый взгляд, однако сам не мог открыть глаза, поскольку веки сделались неимоверно тяжелыми, и, что еще хуже, малейшая попытка поднять их сопровождалось острой болью в глазных яблоках.

Снова и снова, до головокружения, мне снилась последняя битва: как наш поручик, молодой еще человек по фамилии Н-ский, прямо во время боя, не обращая внимания ни на пули, ни на штыки, искал собственную руку, оторванную артиллерийским снарядом. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил испуганную лошадь, налетевшую на него с диким ржанием и в сию же минуту затоптавшую его.

Очнулся я дома, среди родных, окруживших мою кровать. С удивлением, я обнаружил среди них и своего брата. Я хотел предупредить о том, что из-за него угодил в беду, силился подняться, но тщетно — мое тело будто превратилось в тесто. Домашние при этом глядели не на меня, а на некое черное пятно в углу, покачивающееся, словно перышко на ветру. Пока оно не спеша приближалось, я чувствовал, как меня обдает ледяным холодом.

— У него жар, — раздался женский голос. — Принеси новых полотенец.

Внезапно мои родные растворились, оставив вокруг лишь багровую тьму и нависший надо мной силуэт. Попытавшись что-то пробормотать, я лишил себя последних сил и рухнул в нескончаемый сон.

К счастью или сожалению, мне не суждено было умереть вот так, в постели. Спустя какое-то время (у больных оно, зачастую, имеет самые расплывчатые очертания), чудовищная слабость покинула меня, и я смог, наконец, осмотреться.

Я лежал на просторной кровати с красными занавесями, слева находился небольшой столик с графином воды, в дальнем углу полыхал камин, а на противоположной мне стене висел огромных размеров портрет. Он как бы возвышался над моим ложем, не вызывая, однако, ощущения дискомфорта, поскольку изображал девушку чрезвычайной красоты. Она была в том возрасте, когда невинность сталкивается и еще одерживает победу в битве с греховным наслаждением, но уже скоро поддастся искушению, и посему улыбалась загадочно и скромно одновременно.

Неожиданно раздался тихий скрип, дверь в мою комнату отворилась, и на пороге возникла темная фигура. На мгновение мне почудилось, что я опять галлюцинирую, но мой призрак оказался самым что ни на есть настоящим человеком, а точнее — женщиной в черном платье и такой же черной вуали. Она зажгла свечи, сменила мне компресс и, видимо, поняв, что я пришел в себя, рассказала, как ее крестьяне, возвращаясь с охоты, обнаружили меня возле болот, уже почти без сознания, и скорее привели в господский дом, где я неделю провел в горячке между жизнью и смертью.

Просто и без тени самодовольства она сообщила, что буквально выходила меня и что ее стараниями и волей Господа я остался жив. Мои благодарные бормотания она пресекла тут же, велев отдыхать и набираться сил. Представилась она коротко — госпожой Салтыковой, и сколько ни пытался я узнать больше о моей спасительнице, подробностей в тот вечер я не услышал.

Уходя, госпожа Салтыкова заперла дверь на ключ, что меня, с одной стороны, несколько озадачило, с другой — даже успокоило, поскольку ни один любопытствующий не стал бы тревожить больного зазря.

Лежать, однако, я уже не мог, а потому сел на кровати, осмотрел стопу, неприятно зудевшую и словно бы посеревшую, и принялся, хромая, обхаживать новое жилище.

То, что комната была мужской, не вызывало сомнений. В то же время, она не походила на спальню для гостей — в ней чувствовалась какая-то хозяйская скупая роскошь: то, что радует не только глаз, но и душу. Более всего смущал, конечно же, портрет. Эта мастерски написанная вещь должна была блистать нигде иначе, как в главной зале и быть достоянием всего дома. Почему же тогда ее видят лишь глаза незнакомого мужчины? В определенной мере я ощущал неловкость: не для меня писался столь дивный портрет, и притом лишь я мог им наслаждаться.

Конец ознакомительного фрагмента.