Морена

Александр Кормашов

Когда-то считалось, что Земля плоская, как блин, затем оказалось, что она круглая, как колобок, а сегодня ученые полагают, что на самом деле она имеет форму бублика. И на этой Земле человеческое прошлое легко пересекается с настоящим, современность – с эпохой мамонтов.

2

Вся эта огромная, самая обширная на планете, никем ещё не измеренная, никем не пройденная за одну жизнь, на юге уныло плоская, лишь к северу вспученная холмами, но всюду изрезанная полноводными реками… вся эта пока безыменная равнина, которая только через много тысячелетий станет именоваться Русской, но никогда Великой Русской равниной, поскольку пришедший сюда народ слишком скоро, одолев горы, перельётся и на другие равнины, ища себе естественные пределы… вся эта равнина, которая уже больше не сменит названия никогда, пока Земля во всем не уподобится Марсу, безжизненному, безводному, с чёрным небом и белой россыпью не мигающих, не подмигивающих человечеству звезд (быть может, только тогда уже другая цивилизация придумает ей и другое название)… вся эта равнина простиралась перед ним на длину умственного взгляда и расстилалась во всю ширь воображения. Она лежала к югу от его ног.

Он стоял на вершине морены, каменного хребта, длинной и высокой гряды разнородных камней, притащенных сюда ледником, притолканных сюда, принесённых вмороженными в лёд и сброшенных здесь, на последней линии обороны, когда южные ветра окончательно остановили продвижение льдов, а затем погнали их назад и отодвинули далеко на север.

На север он не смотрел. Там, к северу, до самого горизонта уже плескалась вода, одна вода, очень много талой воды, не могущей пробить себе путь к первобытному солёному океану — ни прямо, по руслам перегороженных рек, ни с запада, ни с востока в обход — и слившейся здесь, наконец, в одно сплошное море-озеро. Волны этого моря теперь дённо и нощно бросалось на рваную стену отступающего льда, как на выставленные из земли зубы, не молодые, не белоснежные, но жёлтые, с провалами и щербинами и съеденные, словно у старика. Впечатление усиливалось ещё и тем, что сверху ледовый щит был словно присыпан пеплом, но больше слоями пыли, наносимой суховеями с дальних, непрестанно разрушаемых гор. Из-за этого ближние части ледника больше походили на горное плато, местами сырое, болотистое, местами бугристое и просохшее, где вытаявшие россыпи оголённых камней потихоньку покрывались лишайником, а в тонкий слой почвы судорожно вцеплялись зелёные мхи и мелкая жёстколистая травка.

Несколько птичьих стай каждую весну отправлялись к леднику на разведку, но только жёлтоногие олуши облюбовали его неверную сушу для постоянного гнездования. Им, улетавшим зимовать так далеко на юг, что там тоже уже начинали встречаться льды, было, в сущности, взмах крыла пронестись над лишним пределом здешнего пресноводного моря, столь богатого жирной рыбой и мягкотелыми раками, кишащими на галечных отмелях, где всё лето истаивали грязно-сизые глыбы льда, нагнанные туда в период штормов. С высоты эти глыбы представлялись цепью мощных каменных валунов, но вода неумолимо подтачивала их снизу, и через какое-то время, постояв в виде перезрелых грибов, валуны вдруг совершали кувырк и навеки пропали в волнах. После этого к северу не различалось уже ничего. Ничего — только мельтешение птиц, целый день заполняющих собой весь клин воздуха между небом и морем.

А морена не спала даже ночью — белой, мглистой, слишком короткой, чтобы птичий базар успевал успокоиться. Птицы занимались здесь каждый более-менее ровный уступ или камень. День и ночь они улетали и прилетали, толкались, клевались, дрались крыльями и откладывали яйца чуть не на лапах друг у друга. Редко какое-нибудь иное существо отваживалось сунуться в это царство. Грязный летний песец иногда скрытно прокрадывался наверх, но его скоро обнаруживали и набрасывались всей стаей, сбивая с ног ударами крыл и нещадно долбя клювами до тех пор, пока незадачливый герой, загнанный в расщелину или пойманный на узкой тропе, без возможности развернуться или попятиться, не срывался с уступа вниз, и затравленный оскал с его морды не сходил даже после смерти.

Крупные мудроголовые волки временами подходили к гряде, но никогда не обращали внимания на самих птиц. Старшие волк и волчица вспрыгивали на высокий валун и могли сутками сидеть там неподвижно, вглядываясь в равнину, видя в ней только лишь своё — как мягким нежным подшёрстком выстилается по ней густая трава, как жёстким остевым волосом прикрывают траву кустарники и деревья, и как лоснящимися проплешинами стригущего лишая блестят меж них озерца и болотца. Волки знали момент, когда там должно было что-то происходить. И происходило. Вдруг в дальней сырой низине какая-то часть пространства принималась бурно шевелиться, будто сдвинулся с мохового болота и наехал на мокрый луг целый лес древесного сухостоя. Это кочевало, поднимая к небу рога, стадо высокорослых оленей. Приметив это движение, пара старших волков, вожак и волчица, вдруг резко вздрагивали телами, но тут же как будто и успокаивались. Они лениво потягивались, зевали, равнодушно поглядывали по сторонам, смотрели на небо, на птиц и, лишь только вдоволь насладившись своим полным равнодушием, безразличием, спрыгивали с камня вниз и вели свою стаю наперерез.

Взрослая матёрая росомаха, быстрая как волк и сильная как медведь, нюхала кожаным носом воздух и тоже направлялась в сторону оленей. Этот самый свирепый хищник равнины даже не пытался скрадывать свое продвижение, он всегда бежал слегка боком и размашисто приминал траву на одну сторону, будто скашивал косой. Его горбатая мохнатая тень тяжело колыхалась над землёй и была заметна издалека.

Овцебыки, увидев росомашью пробежку, шумно фыркали и выдвигались всем стадом вперед, оттолкнув назад малышей. Быки мрачно опускали к земле огромные продолговатые головы, с которых двумя каменными потоками плавно стекали вниз и вновь загибались вверх убийственно заострившиеся рога.

Мамонты косились на росомаху мелкими бровастыми глазками. Старые самцы выставляли в её сторону свои длинные, вытянутые вперёд и сведённые остриями бивни, которыми они зимой, словно вилами, поднимали слежавшуюся под снегом траву, собирали её в небольшие копёшки и оставляли их для более слабых. Летом этими бивнями самцы сдерживали слишком проказливых малышей, лезущих купаться или спасаться от комаров в самую болотную топь. Брали их в костяной обруч. Но мамонтятам это не нравилось. Они охотнее бы нырнули под мать, чтобы в её шерстистой палатке заодно поискать и подёргать ещё нежными розовыми дёснами набухшие молоком сосцы.

Мамонты и овцебыки подходили к каменной гряде каждую весну, но только к тем валунам, которые лежали в стороне, кучно, подобно кладке яиц Большой Небесной Змеи, которая вся целиком показывалась на небе только в середине зимы, в самые морозные и безлунные ночи, когда её длинное белое звёздное тело простиралось от горизонта до горизонта. Мамонты и овцебыки ожесточённо тёрлись о камни своими лохматыми боками, сбрасывая прошлогоднюю шерсть. Гранит глянцево блестел, а содранной шерсти вокруг валялось так много, что ветер собирал её в кипы, а дождь утрамбовывал в грубый войлок.

Сегодня обошлось без дождя.

С вершины каменной гряды, сквозь плотное мелькание птиц, которые, правда, больше кричали, чем нападали на двуногое человеческое существо (не устанавливая прямой связи между его появлением и пропажей нескольких яиц) даль на юг просматривалась до самого горизонта, до призрачных далёких холмов, которые оставались, возможно, ещё от предыдущего ледника. Увидеть эти холмы удавалось нечасто, а только в сильно ветреный день с прояснениями, что было редкое явление летом — всегда пасмурным, дымчатым, с высокой облачной пеленой, под которой ленивыми струями разливалось удушливое тепло, исходящее, казалось, не от мутной светлоты солнца, а от самой земли, накрытой зыбким маревом испарений, сладким духом растительной гнили и тяжёлыми запахами трав.

Ветер сегодня был. И пусть ему не удавалось развеять крепкий дух аммиака, исходящий от птичьего помёта, зато он отдувал от лица комаров, освежал кожу, шевелил косматую бороду и норовил положить на плечо хвост волос, перевязанных оленьей жилкой.

В руке человек держал грубую ивовую корзину, куда положил собранные яйца, крупные, в сизых крапинах, синеватые.

С корзиной на вытянутой руке, отмахиваясь ей от шипящих на гнёздах птиц, он начал спускаться к каменистому пляжу, на который длинными волнами наскакивало пресноводное море. Сегодня здесь было тоже свежо и не ощущалось той влажной духоты, которая всегда изнуряла на равнине.

Галечный пляж тянулся плавным изгибом вдоль бухты. Слева его оторачивали заросли поющего ивняка, справа, на другом конце бухты, начиналась узкая галечная коса, переходящая в цепочку низеньких плоских островков с небольшими наносами ила и глинистого песка. Ил и песок были весьма полезным подарком реки, пробившейся чуть подальше через каменную гряду и теперь выносившей в море ещё и много древесного плавника — вырванных с корнем деревьев. Эти коряги валялись повсюду на берегу, и на них каждую весну с угрожающим рёвом наскакивали самцы сивучей, негодуя, что привычные места лежбищ кем-то заняты. Но потом тюлени всё-таки соглашались потерпеть чужаков или даже принимали их под своё покровительство, с удовольствием почесываясь о них, и тогда коряги судорожно шевелились, взмахивая в воздухе корнями.

Дров на берегу было много.

У шалаша, крытого тюленьими шкурами и больше походившего на палатку, человек нагнулся и поставил корзину на землю. Он умышленно нагнулся пониже, чтобы скрытно оглядеться вокруг, бросить несколько взглядов по сторонам. Потом распрямился и вокруг уже больше не смотрел.

Площадка, на которой стоял шалаш, была относительно ровной и ещё дополнительно выровнена — подсыпана обломками кремня и кварцевой гальки, со следами неудавшихся сколов. Тут же валялись и другие камни, отсортированные по виду и сходству. Особое место также занимали окатыши каменной глины, которые при удаче распадались на почти идеальные многослойные черепки-плошки. В отдельную горку были собраны зеленовато-жёлтые камни, в которых подозревался медный колчедан, и тут же, рядом, лежал небольшой железный метеорит, и формой и величиной напоминающий голову тюленёнка. Тяжёлый и ржавый, этот метеорит был второй по значимости находкой. Первое место занимала расколотая глыба обсидиана, мерцающая на сколах своим мутно-фиолетовым цветом. Она была найдена наверху, на гряде, и здесь, куда она скатилась, разбившись, здесь и была оборудована стоянка.

Человек откинул полог палатки, заглянул внутрь. Следов вторжения не заметно. Белый светильник из человеческого черепа, в одну из глазниц которого был вставлен плоский прозрачный отшлифованный камень, примитивная линза, не был ни сорван, ни опрокинут; жидкий топлёный тюлений жир, покрывавший фитиль, ощутимо поплёскивался на дне. Не выпит, не вылакан. Шкура спальника не пожёвана.

Человек отошёл от палатки и вновь скрытно огляделся. Он старался не смотреть ни в сторону ивняка, ни в сторону выброшенных на берег коряг — прямой направленный взгляд означает угрозу. Он притворился, что смотрит на горку камней, увенчанную корявым деревянным крестом, и даже сделал в этом направлении шаг, когда заметил, что плоский, с жирной копотью, камень, установленный над кострищем и служивший небольшим противнем, сдвинут в сторону, будто кто-то яростно рылся в золе…

— Валентин Львович! — крикнул он, вставая над очагом. — Валя! Выходи! Полно прятаться. Я видел тебя. — И для пущей убедительности соврал: — Я и сейчас тебя вижу. Иди сюда, будем жарить яичницу.

Никто нигде не откликнулся.

— Ну и чёрт с тобой. Сиди там. Вурдалак хренов.

К сумеркам ветер стих, и волны стали успокаиваться. Настал тот длинный, растянутый час вечерней зари, когда природа словно извинялась за доставленные хлопоты дня, и за её бледной растянутой улыбкой, смыкающей бескровные губы моря и неба, чудился абсолютный предел всякого земного существования.