Начало

Александр Коломийцев, 2018

Суровая реальность, суровый край и суровое время отразил на страницах книги «Начало» современный писатель Александр Коломийцев. Автор, убеждённый, что каждый человек должен знать историю своей страны, особенности родного менталитета и пути, которыми идёт его Родина, а вместе с ней и все люди, перенёс читателя в прошлое. Действие повести развивается во времена царской России. В деталях показан людской быт, взаимоотношения, мечты, стремления и даже говор, присущий той эпохе. Повествование перемежается описаниями волшебной алтайской природы. Но во главе угла стоит жизнь рудника: тяжёлая работа, старые технологии и нововведения, сложности, с которыми приходится бороться каждый день, и трагедии, которые иногда случаются. О сильных духом русских людях, способных выжить в самых тяжёлых условиях, не боящихся ни шахт, ни гор, ни тайги, рассказывает автор, словно открывает портал в иное измерение, где читатель ещё никогда не бывал.

Глава 4

На восточной половине неба бледнели звёзды. На вершине высокой сопки проступали очертания каменных скал, одиночных пихт. Мороз зло кусался, лез под сермяги. Края малахаев опушились изморозью. По простору рудника в мятущемся свете костров и пламенников двигались вереницы озабоченных людей, исчезавших в темноте. Пашке и Спирьке казалось, что все эти люди заняты бестолковым хождением. Шумело колесо, на лесопилке визжали пилы, из трубы в кузнице поднимался дым, из раскрытой двери слышался стук молота. Бергмейстер ходко спускался по широкой тропе, натоптанной по косогору. У придомка на склоне остановился. На площадке возле придомка громоздилась куча непонятных деревянных изделий, металлические трубы. Работные, толпившиеся на площадке, при виде начальства заторопились, нагрузились деревянными штуковинами, трубами и скрылись в подземном проходе. Хромой мужик, стоявший у входа, зажёг толстую сальную свечу в лампе, подал лампу Фролову.

— Это штольня Луговая. Давайте за мной, да глядите хорошенько, а то зашибётесь, — пояснил бергмейстер.

Поклажа рабочих задевала за стены, тыкалась во впереди и сзади идущих. Мужики коротко и зло ругались. Стены и кровлю штольни слагали камни, скреплённые раствором, пол покрывал деревянный настил, темноту скудно рассеивали редкие лампы, висевшие на стенах. Предупреждение бергмейстера пришлось кстати. В полумраке подростки натыкались на стены. Спирька споткнулся о кусок породы, валявшийся на полу. Пашка успел подхватить дружка за руку, сердито прошипел:

— Спишь, што ли?

Штольня несколько раз повернула, и пространство её наполнил усиливающийся с каждым шагом гул, через десяток саженей обернувшийся звоном металла, образующимся от ударов молота. Штольня осветилась красным светом, падавшим справа из обширной выработки, в которой располагалась кузница. Любопытничая, ученики приостановились, но управитель ушёл вперёд, и им пришлось ускорить шаг. Свет из кузницы истаял в темноте, но металлический гул по-прежнему наполнял подземный проход.

Посветлело. Штольня вошла в обширную выработку, свод коей скрывала темнота. Посреди выработки находилось устройство в самом начале сборки, по обе стороны от устройства стояли две массивные тумбы. Деревянные детали носильщики складывали в углу выработки, а металлические трубы затаскивали в следующую штольню ещё более узкую, передвигаться по которой можно было, лишь встав на четвереньки. Служитель, разглядывавший чертёж, разложенный на собираемом устройстве, обернулся, на лице его появилась радостная улыбка.

— Здорово, Митрич, — поздоровался он с бергмейстером, словно тот был закадычным дружком, соседом, с которым бок о бок прожил не один десяток лет, а не высоким начальством.

Здесь, под землёй, отношения между людьми складывались иначе, чем наверху. Тут, в недрах земли, проявлялась самая сущность человека, его истинный нрав без надуманных свойств.

— Здравствуй, Хрусталёв, — запросто, за руку поздоровался Фролов. — Что у тебя?

Хрусталёв сбил на затылок шапку, виновато посмотрел на начальника.

— Чой-то не пойму я здесь, — сказал, ткнув пальцем в чертёж. — Мараковал, мараковал, никак не пойму. Разобъяснил бы.

Оба склонились над чертежом, перебрасываясь непонятными словами.

— Вот оно, «слоновое» колесо, — шёпотом произнёс Пашка.

— Ага, — также шёпотом ответил Спирька.

Предоставленные самим себе, горные ученики с любопытством осматривали выработку. Из узкого прохода, в который подавали трубы, доносились голоса, там тоже шла работа. Свод, стены и даже пол выработки были выложены камнем на крепком растворе. Дотошный Пашка даже потрогал несколько, ни один не шевельнулся. Стоять без дела стало скучно, юный горняк подошёл к колесу, заглянул через плечо Хрусталёва. Тот уже оставил чертёж, показывал Фролову сделанное за прошлый день. Бергмейстер придирчиво осматривал выполненную работу, но остался доволен. Хрусталёв оглянулся на Пашку, хмыкнул:

— Малый-то любопытствует.

Фролов спохватился.

— Я и забыл про них. Ученики это. Ты, Павел, помогай Хрусталёву, а Спиридон пускай на поршни идёт. Потом мне расскажете, что поняли.

Хрусталёв переминался с ноги на ногу, скрёб за ухом, поджимал губы, смотрел на Фролова искательно. Козьма Дмитрич не выдержал:

— Говори уже, чего мнёшься.

— Я мужик, конечно, тёмный, но вот задумка у меня, может, посмеёсси. Мы вот колесо ладим, штобы, значит, воду наверх подымать. Ежели ещё колёсо поставить… От кривошипа, понятное дело, шатуны разные, тяги, и не поршни вверх-вниз таскать, а ворот крутить. Тем воротом бадьи с рудой и породой подымать. Чо скажешь? — спросил и заговорил скороговоркой: — Ведь облегчение-то какое будет, и работы быстрей пойдут.

— Хорошая задумка, Ефим, молодец! — Фролов, удивив Хрусталёва, радостно засмеялся. — Поставим мы с тобой колёса, и не одно. И из шахт будем водяными колёсами подымать руду, и на станы её с рудника доставлять.

Вот же как получается: тёмный мужик понимает, а люди образованные, благородные, по службе своей обязанные способствовать развитию наук, это развитие гнобят в зародыше. У немцев учиться надобно! Огневую машину-то не немец — русский мужик, сын солдата, Иван Иванович Ползунов построил. Не стало Ползунова, и детище по железкам разобрали и забыли. Ждём, когда немцы изобретут. Изобретут, конечно, поди-ка у нас подсмотрят, на свой лад сделают, да нас же и учить станут. Эх, Ваня, Ваня, друг мой милый, что ж ты так рано ушёл!

Пашка решил, что Хрусталёв мастер, или десятник, или ещё какой смотритель, но тот оказался простым горным служителем. Мастером оказался бритый мужик в тёплом картузе и сапогах. Основным занятием мастера было покрикивать на рабочих и не давать им передышки. Объяснение Хрусталёва было коротким.

— Вот смотри, мы с Федькой вот эту хреновину ставим сюда, Гришка с Петрухой подсовывают хреновинки, а ты в дыру вталкиваешь болт. Потом на болт наворачиваем гайку.

Работа оказалась не такой простой, как объяснения. «Хреновина» и «хреновинки» не укладывались в положенное место, приходилось браться за топор. Отверстия не совпадали, болт не лез в предназначенное место. Хрусталёв покрикивал на Пашку, командовал товарищами, куда двигать детали. Мало-помалу работа всё же продвигалась.

Вечером Хрусталёв предложил:

— Вы с дружком бабе моей муку принесите, отсыпьте сколько-то, она вам хлебов напечёт.

В доме купца Мелентия Трифоновича Черемисова собиралась игра. Не копеечная игра вроде пикета или кадрилии, игра серьёзная — «фараон». Иной раз после этой игры владельцы сотен душ крепостных или купцы первой гильдии, изрядные капиталисты вставали из-за стола, лишившись своих имений, крепостных и капиталов. Но такие драмы случались в столицах, затрапезному городишке у горы Змеиной подобные крушения были неведомы. И всё же держать банк, подрезать собирались люди солидные, при деньгах. Шушера вроде шихтмейстера Леманна или гарнизонного подпоручика Васьки Дементьева не приглашалась. Подпоручик картёжник был заядлый, но неудачливый и горемычный. Карта шла ему раз в год. Имел Васька тридцать лет от роду, а дослужился всего лишь до подпоручика. Был он картёжником и безмерно потреблял горькую. Жил Васька на одно жалованье, хотя в заволжских степях имелась у него деревенька в двадцать душ крепостных. Один раз в год присылал староста своему барину рублей двадцать пять — тридцать ассигнациями. Как небезосновательно предполагал барин, староста его нагло обкрадывал. Но и те крохи, что поступали из деревни, Васька спускал за неделю. Второй год Васька грозился остепениться, выйти в отставку и уехать на жительство в свои владения. Первым делом по приезде в имение, собирался на колодезном журавле вздёрнуть старосту, затем навести в деревне порядок и жениться. Жениться хоть на перестарке, хоть на уродине, да хоть кривой и горбатой. Непременным условием женитьбы должны быть двести душ крепостных в приданое невесте. К сорока годам Дементьев предполагал стать первейшим помещиком в своей губернии, близким другом губернатора и уважаемым человеком. Каким чудесным образом это превращение произойдёт, будущий помещик не задумывался. Ни в коровах, ни в пшенице, ржи и прочих злаках и огородных овощах Дементьев не смыслил ни бельмеса. Остепениться никак не удавалось, и отъезд в имение откладывался, ибо Дементьев прекрасно понимал, ни один папаша не выдаст своё сокровище за такого моветона, будь он хоть полковником, а не подпоручиком. Хотя и слыл Дементьев заядлым картёжником, готовым резаться в любое время суток, в какую угодно игру, солидные люди подрезать с ним не садились. Подпоручик прославился неудачником, и платить долги ему было не из чего.

Алоис Николаевич намеревался раздеть либо купца, либо Фёдора Теодоровича Берга, служившего на руднике маркшейдером. Купец был при деньгах, на то он и купец. Игроком был слабым, начинающим, и это сулило поживу.

Мелентий Трифонович Черемисов в городе был личностью примечательной. Уставного капитала имел две тысячи и числился по второй гильдии. Три с лишком года по своим купеческим делам Черемисов путешествовал по всей необъятной губернии. Живал и в Томске, и в Иркутске, и в Барнаульском посёлке, и в Бийске. Весной вернулся в Змеиногорск. Летом у него месяца два на постое жили горные чины из Главного Бергамта. Ради забавы или от нечего делать постояльцы выучили своего хозяина французской игре «штосс». Змеиногорские купцы и мещане играли во всевозможных «дурачков» и «ведьм». Но не только пристрастие к иноземной игре выделило Черемисова из общей среды. Мелентия Трифоновича словно подменили. Перво-наперво сбрил бороду, затем сменил купеческую поддёвку и сапоги на рубаху тонкого полотна с кружевами, жилетку, кюлоты и башмаки с пряжками. Дальше — больше. Бородатых друзей и знакомцев словно бы сторонился, зато к самому стали захаживать гарнизонные офицеры и горные чины. В отместку бородатые друзья и знакомцы смотрели на Черемисова косо.

Как мнилось Лампрехту, Фёдор Теодорович был ныне при деньгах. Три года назад Горное начальство отказалось от услуг перекупщиков, и заготавливать у крестьян зерно, сало отправляли горных чинов. Зерно, сало чины закупали по твёрдой цене, установленной начальством. В нынешнем году заготовками занимался маркшейдер Берг. В истраченных суммах Берг отчитался до полушки. По какой цене в действительности закупался хлеб, сколько денег осталось в кармане, о том ведал лишь сам заготовитель. В том, что хлеб закупался именно таким образом, Алоис Николаевич был совершенно уверен. Сам он как раз так и производил бы закупки. Зачем отказываться от того, что само в руки плывёт? Берг — мужчина ушлый, мимо рта ложку не пронесёт.

Солёные рыжики, сдобренные тмином, укропом и мелко нарезанным чесноком, острым духом щекотали ноздри, призывали: «Выпей и закуси!» Блюдо с варёной говядиной соседствовало с холодцом, тельным, всякими заедками: пирогами с разнообразной начинкой, ватрушками. Венчал стол десятериковый штоф с пенником.

— Откушайте, господа! Прошу к столу. Не обессудьте, всё по-простому, всяких бланманже не имеем, — Мелентий Трифонович, трижды сделав полупоклон, обеими руками показывал на стол. — Дам-с нетути. Кафтаны, ежели пожелаете, можно снять.

— А что, Алоис Николаевич, — Берг облизнул сочные губы жизнелюба, потёр мясистые ладони, — с морозцу-то приятственно по чарочке откушать.

Горные чины без церемоний опрокинули по чарке, захрустели грибами. Лампрехт принялся за говядину, Берг подцепил кусок холодца. Черемисов налил ещё по одной. Выпив, Лампрехт расстегнул кафтан, утёр лицо платком.

— А и натопил же ты, братец!

— Пар костей не ломит, хе-хе, — хихикнул Черемисов.

— Что ж ты, милейший Мелентий Трифонович, от своего сословия отступился, бороду сбрил, платье переменил? — снисходительно спросил Берг.

— Цивилизация-с, уважаемый Фёдор Теодорович, цивилизация, — опять захихикал Черемисов. — Как можно по старинке содержать себя?! Я такого мнения: купец не тёмный мужик, и к наукам должен охоту иметь, и содержать себя по-европейски. А поведайте мне, господа, вот что: слухи по городу ходят, будто бы в самих недрах горы Змеиной строится колесо необыкновенной величины. Там, в подземелье, — Черемисов показал рукой на пол, — колесо. Нешто правда?

Гости переглянулись. У Лампрехта приподнялся левый уголок губ, отчего лицо приобрело несколько пренебрежительное выражение. Непонятно было, к чему относится пренебрежение: к строящемуся неведомо с какой целью колесу или к досужему обывателю, задающему глупые вопросы.

— Правда, Мелентий Трифонович, правда. Колесо преогромных размеров, — и, обратив на Лампрехта насмешливый, с издёвкой взгляд выпуклых глаз, Берг добавил: — Для чего сие колесо надобно, только нашему управителю ведомо. Как он мне надоел, управитель наш! На два раза все мои расчёты проверил. Потом каждый божий день проверял, в том ли направлении штольни проходятся. Добро бы сам лазил, так нет же, меня со всем мерным припасом за собой таскал. Не обидно ли мне, маркшейдеру, не землемеру-самоучке, маркшейдеру с дипломом, когда его полуграмотный мужик проверяет?!

— «Нашему Митричу» наглости не занимать.

Прозвание «Митрич», «наш Митрич» из душевной почтительности и уважительности Фролову дали рудничные работные. В устах же гиттенфервальтера это же прозвание прозвучало насмешливо и презрительно.

— Вот вы скажите, Фёдор Теодорович, это всем известное русское хвастовство или глупость недоучившегося школяра? Саксонцы научили сибирских медведей горному делу. Так будь почтителен к своим учителям, следуй их наукам. Так нет же, «наш Митрич» объявляет: саксонская система для Змеёвого рудника не годна. Пласт надобно вскрывать всплошную, а не отрабатывать жилы.

— Не зря ему покойный Леубе воли не давал.

Гиттенфервальтер и маркшейдер воспринимались окружающими друзьями, и они сами считали себя друзьями. Но друзьями они были внешне, не внутренне, ибо основой дружбы было не душевное расположение. а сходство мыслей, имевших одни направления. Прожив всю жизнь в России, Россию они презирали, а русских почитали за скопище рабов, недостойных находиться среди людей образованных, находящихся на вершине цивилизации. Одно из направлений их мыслей заключалось в том, что в такой дикой стране, как Россия, не нужны всякие машины, всякие достижения наук. То, что приличествует Европе, России не нужно. Зачем здесь всякие устройства, заменяющие ручной труд, если вдоволь глупых мужиков? Коли возникнет нужда, нужно провести рекрутский набор среди приписных мужиков. Что значит для семьи, когда одного из её членов на веки вечные забирают неведомо куда, и что значит для самого мужика из крестьянина обернуться в рудничного работного, об этом они даже не задумывались. Не задумывается же хозяин лошади, продавая её. Фролов со своими проектами, изобретениями внушал им раздражение. Они видели: усовершенствованные толчеи много производительнее старых, в новых рудопромывательных станах в «хвостах» не теряется серебро. На всех этих толчеях, станах мускульную силу человека заменяет вода. При этом в глубине души оба сознавали, что ни изобрести такие устройства, ни рассчитать с точностью направление штолен для расположения в них подземных устройств они не в состоянии. И это осознание ещё более раздражало их против Фролова.

Конец ознакомительного фрагмента.