Воспоминания о России

Александр Койфман (2024)

Автор родился в Советском Союзе в феврале недоброй памяти 1942-го. События первых 50 лет жизни, совпавших с последним периодом существования этого приснопамятного государства, и составляют основное содержание повествования. «…Это были прекрасные годы юности, становления, преодоления препятствий». Биография способного провинциального мальчика, ставшего столичным высококвалифицированным математиком-системотехником, кандидатом наук, складывалась вполне благополучно: «…учеба давалась легко, друзей много, семья прекрасная, хобби увлекательные, продвижение по работе достаточно успешное, с предвзятостью в кадровых вопросах из-за доставшихся от отца национальностью и фамилией иногда приходилось сталкиваться, но не часто, а в быту подобные проблемы вообще не ощущались». Случившиеся в 1990-е крутые перемены в укладе российской жизни катастрофой не стали, нашлась новая и интересная сфера деятельности. Тем не менее перемена постоянного места жительства все же произошла в основном по семейным причинам, и российский, активный и насыщенный этап жизни остался только в воспоминаниях.

Глава 2. Юность

Новый дом

Однажды папа повез нас смотреть наш строящийся дом. Он не знал номер квартиры, но в штабе корпуса ему твердо обещали двухкомнатную квартиру именно в этом доме. Дом был громадным, он занимал весь квартал на высоких берегах Волги и Царицы. По моим подсчетам там позднее проживало три тысячи человек. На самом деле это были застраиваемые одновременно семь домов с разными адресами. Четыре арки на три улицы и большой проем на Советскую улицу давали удобный выход в любую сторону. Все семь домов были шестиэтажными, но не во всех подъездах имелись лифты. В нашем подъезде лифт был, но нам он не был нужен, так как квартира — на втором этаже. Дома строили пленные немцы. Строили добротно, но дерево для полов, вероятно, было сырое, по крайней мере, усадочный ремонт пришлось делать через два года, а не через десять.

Второй раз мы поехали смотреть, когда папе сказали номер квартиры. Папа сказал, что сегодня мы только посмотрим квартиру. Документы он получит завтра, и мы сможем въехать в квартиру хоть через неделю. Квартира мне показалась даже меньше нашей на Клинской улице. Жилых комнат было две, одна из которых проходная. Но кухня маму порадовала. Просторная, светлая, оборудованная газовой плитой и большой раковиной для мытья посуды. Раздельные туалет и ванная, большая темная комната-кладовка, вместительная прихожая, широкий коридор. Мечта хозяйки. Сейчас это смешно, но в то время это казалось чудесным.

На следующий день папа получил ордер на вселение и еще раз осмотрел квартиру с мамой и бригадиром строителей из Военторга. Мелкие недоделки, действительно, устранили за неделю, и мы въехали со своими вещами в первую собственную квартиру. Потом, через два года, был «усадочный ремонт», когда перебирали полы и покрывали их защитным слоем (марля, пропитанная и покрытая шпатлевкой), чтобы полы были абсолютно гладкими; заново красили стены, чтобы их можно было мыть водой; сделали великолепные полки в кладовке, которые я через много лет разобрал и перевез в Перловку. В общем, мама осталась очень довольна. Метраж квартиры был маленький, около тридцати квадратных метров жилой площади, но большие подсобные помещения делали ее достаточно удобной. Такой квартиры у нее никогда не было. Не очень удобно, что большая комната была проходной, но в это время Натан почти все время жил в своей спецшколе, а меня вполне устраивал диван, на котором я спал в большой комнате. Все равно я всегда ложился спать последним. Папа обычно засыпал на стуле перед телевизором, когда он у нас появился, или над своей папкой с деловыми бумагами. Мама гнала его после этого в спальню, а сама продолжала свои бесконечные дела на кухне или читала очередную книгу.

Секции дома были шестиэтажные, и через шестой этаж можно было перейти в соседний подъезд. Я быстро познакомился с мальчиком, который жил в однокомнатной квартире на шестом этаже между подъездами. Мы учились в разных школах, но часто играли вместе, в нашей квартире или у него. Фамилию — Евплов помню, а имя забыл, кажется, Олег. Его отец работал в прокуратуре. К сожалению, через год его отца перевели в Саратов на повышение, и мы больше никогда не виделись.

Осенью я пошел в новую школу, которая была в 3 кварталах от нашего дома. Девятая средняя школа имени Ленина считалась, наряду с восьмой и пятидесятой, привилегированной. Ведь жители окрестных улиц принадлежали, по существу, к местной элите. В этой же школе позднее училась моя племянница, а позднее оба моих сына. Опять пришлось приживаться в классе, в котором ученики давно разбились на группы. Я так и не вошел за все четыре года ни в одну группу, хотя, конечно, не был и изгоем. Просто не было теплых отношений. И ученики были все немного старше меня. В седьмом классе я еще был пионером, и меня избрали в совет дружины. Не помню, что я там делал, вероятно, ничего. Ведь я еще продолжал ходить в шахматный кружок, добавилась и музыкальная школа. На первом же шахматном соревновании в школе я победил всех старшеклассников, и меня опять поставили на первую доску в команде школы. Так что каждый год мне приходилось участвовать в городских соревнованиях. Правда, больших успехов у меня не было, так как музыка отнимала много времени.

Один из учеников нашего класса — Николай Моргунов — жил в нашем дворе, но у меня не сложились с ним отношения, хотя и вражды не было. Он был малоразговорчивый, имел повышенное мнение о себе, но учился средненько. Зато входил в главную группу ребят, живших на Советской и Краснопитерской улицах, и был достаточно авторитетен в ней. Группу возглавлял парень из нашего класса Мавродиев, не помню его имени. Мавродиев писал стихи, «косил» под Маяковского, так как был действительно похож на него, и рано начал пить. Я помню, что раза два в старших классах мы собирались у него, и каждый раз это заканчивалось стихами, водкой и сомнениями относительно целей и ценности жизни. Его отец занимал крупный пост в городе, часто уезжал на казенную дачу, поэтому мы могли собираться в их квартире. Мавродиева я встречал после школы только на пляже, и не знаю подробностей его взрослой жизни. Кажется, он поступал в Механический институт. Коля Моргунов после школы поступил в Институт городского хозяйства, работал инженером в какой-то конторе и из-за несоответствия реалий жизни и ожиданий начал пить. Кстати, многие из наших учеников после школы пили по-настоящему, то есть так, что это мешало их карьере и семейной жизни. Но об этом позднее.

В соседнем доме, через улицу, так что я мог видеть его окна, жил еще один наш ученик — Валера Гринер; мы звали его всегда только по фамилии. Наверное, мы инстинктивно жались друг другу, так как он тоже был еврей. Небольшого роста, с ироническим взглядом на жизнь, он пытался компенсировать свои не слишком большие достижения в школьных предметах успехами в гимнастике. Но как гимнаст тоже высоко не поднялся. Мы часто гуляли с ним вечерами по улицам Волгограда (к тому времени его уже переименовали), особенно осенью во время дождей. Возможно, это было с его стороны что-то вроде проявлений мазохизма, а я просто гулял за компанию. После школы он пошел в военное училище, уехал позднее на Дальний Восток, и я потерял его из вида.

С остальными ребятами класса, может быть, за исключением маленького Толи Сорокина, я не контактировал.

Учился я довольно хорошо, то есть имел пятерки по всем предметам, кроме немецкого и русского языка. По русскому у меня не хватало грамотности. Обязательно умудрялся в диктантах, а позднее в сочинениях, сделать одну-две ошибки. С немецким языком было сложнее. Я его просто плохо знал, не более чем на тройку. Когда в девятом классе нужно было получать оценку в аттестат зрелости, мама всполошилась и договорилась с нашей учительницей немецкого языка, что та даст мне несколько дополнительных уроков. Наша старенькая немка была действительно немкой (с русской фамилией Матвеева) и имела очень чистое произношение. Я ходил к ней домой на уроки четыре-пять раз и, к моему удивлению, результат был потрясающий — я начал говорить, что раньше было абсолютно невозможно. Наверное, преодолел какой-то психологический барьер. В результате, я получил по немецкому языку в аттестат пятерку. И это была не натянутая, а заслуженная пятерка. Школьных навыков мне хватило, когда два раза в жизни пришлось по обстоятельствам взять на себя функции переводчика. Немецкие газеты я тоже мог читать (правда, не всегда был уверен в правильности интерпретации прочитанного), и даже на слух различал берлинский и швабский выговоры.

Не могу сказать, что у меня были любимые предметы. Я одинаково относился к физике, математике, химии и истории. По физике (Ульянова Елена Ивановна) и химии (Елхова Дина Ивановна) были очень сильные учителя, и я попеременно ходил на физический и химический кружки. По математике была молодая учительница (Шибалкова В. Г.), вечно краснеющая, боящаяся потерять авторитет. А ученики всегда в таких случаях беспощадны. Это очень мешало. Да и читал я учебники по математике всегда с опережением, так что мне было не интересно на уроках. Тем более что всегда получал только «отлично», заканчивал контрольные задания задолго до конца отведенного времени. Наша учительница литературы (Кушнарева Жанна Эммануиловна) была очень интересной женщиной. Интересной во всех смыслах. Прекрасно знала свой предмет, всегда была хорошо одета, красивая, хотя нам она в ее тридцать восемь (примерно) лет, казалось уже староватой. Но улыбка у нее была молодая, и поддеть она могла любого из наших остроумцев. К сожалению, литература меня тогда не привлекала.

С историей была другая проблема, по-видимому, имеющая такие же корни, как и по математике. Я всегда знал проходимый материал более глубоко, чем нам его давали в школе. Прочитал все доступные книги по истории Древнего мира, Средневековья и истории России. Поэтому было просто неинтересно. Всегда имел только пятерки, но однажды отличился. Я не очень внимателен на уроках, особенно, если не интересно. Шел урок по истории Древнего Рима. Я, как всегда, читал под партой какую-то книгу, не обращая внимания на ответы учеников. Разозленный преподаватель (не помню его фамилию), обычно очень хорошо относившийся ко мне, вызвал и потребовал, чтобы я указал отличия рабов. Я что-то ответил, но это не удовлетворило препода. Он с ехидством ответил, что я пропустил шерстяной колпак, который должны носить рабы, и с удовольствием громогласно объявил, что ставит мне двойку. Бедный преподаватель (кстати, еврей) вынужден был потом пять раз вызывать меня к доске и ставить пятерки, чтобы в четверти появилась хорошая оценка.

У меня плохое зрение, поэтому я всегда сидел на первых партах, иногда непосредственно перед учителем. Но это не мешало мне читать книги прямо на уроках. Один раз, получив в седьмом классе «Гиперболоид инженера Гарина», читал его четыре урока подряд прямо перед носом всех учителей. И они постеснялись одернуть меня. Правда, пару раз вызывали к доске, чтобы отвлечь от книги.

Я немного рассказал о мальчиках нашего класса. Но девочки вполне заслуживают хотя бы краткого упоминания. В классе были две-три девочки, которых мы считали красивыми: Бованенко Эмма — блондинка с голубыми глазами и вечно задумчивым взглядом; Камышинцева Вера — высокая, уверенная в себе брюнетка с длинными волосами; может быть, к ним можно добавить подружку Эммы — Тараненко Галю. Если бы не приоткрытый часто рот и редковатые волосы, эта хрупкая, стройная девочка с красивыми глазами, могла бы быть украшением класса. Эмма благополучно вышла замуж, я ее видел лет через 5 после окончания школы молодой мамой с двумя красивыми детьми. Галя училась со мной в музыкальной школе, потом окончила музыкальное училище, преподавала в музыкальной школе, долго оставалась незамужней. По крайней мере, через десять лет после окончания школы она была еще не замужем.

[Уже после первого издания книги я с великим трудом нашел ее координаты, дозвонился. Выяснил, что она замужем, имеет детей и внуков. Хотел рассказать, что в одной из книг ввел ее как прототип главной героини. Но разговор так и не получился.]

Мне нравилась Вера Камышинцева. Но взаимностью я не пользовался. Она остановила свой выбор на высоком крепком блондине Гене Голубкове. Кстати, оба они были детьми старших офицеров и позднее женились. Голубков учился слабо, не имел шансов поступить в институт, окончил военное училище и пошел в армию. Последний раз я слышал о нем, что после демобилизации он вернулся в Волгоград из Германской Группы войск в чине полковника.

С Верой Камышинцевой у меня связан случай, который мог окончиться печально. Однажды, где-то в восьмом или девятом классе, я долго ждал ее у выхода из Театра Музыкальной Комедии. Был февраль, ужасный холод, я промерз и заболел. После выздоровления мама обнаружила у меня затвердение под подбородком, воспаление какой-то железки. Мама испугалась, я ведь был слабого здоровья, и мама всегда боялась, что заболею туберкулезом. Меня потащили по врачам, что-то прогревали, делали какие-то процедуры. К счастью, все окончилось благополучно.

В классе были две отличницы. Безусловным лидером была Маша Авдеева. Плотная (но не толстая), симпатичная, с красивыми глазами, очень добрая, по крайней мере, никогда не отказывала ребятам и девочкам списать что-то из ее тетради. Она всегда была в руководстве класса: председатель совета отряда, комсорг, староста класса; всегда при должности и всегда безропотно переносила трудности и ответственность. Все преподаватели любили эту прилежную девушку, она заслуженно получила единственную в нашем классе золотую медаль. Второй отличницей была её подруга по фамилии Чекмарева. Я думаю, что склонной к компромиссам Авдеевой и властной Чекмаревой было удобно в тандеме. По большому счету Чекмарева была не очень красивой, и даже, может быть, совсем не привлекательной. Чрезмерно высокая, полноватая, бесцеремонно высказывающая свое мнение резким командирским голосом, она не пользовалась симпатией мальчиков и, вероятно, комплексовала из-за этого. Она получила, как и я, серебряную медаль. О ее судьбе я ничего не слышал.

Была еще одна девушка, пришедшая к нам в девятом, кажется, классе. К сожалению, я вспомнил ее фамилию — Гонтарева Лена, — только посмотрев выпускную фотографию нашего 10б класса. Она симпатизировала мне, по крайней мере, я часто ловил ее взгляд на себе. На школьных праздничных вечерах танцев, при объявлении дамского танца, она обычно приглашала меня танцевать. Помню, что у нее было неудачное замужество, муж оставил ее с ребенком. Впрочем, это обыкновенная история.

Кстати, сейчас, когда я посмотрел фотографию нашего класса с уровня своих почти семидесяти двух лет, все девочки показались мне красивыми. Да и ребята неплохо выглядят. И преподаватели, кроме директора, не кажутся старыми.

[Да, когда-то мне было всего лишь 72 года… ]

Вне школы

Мама всегда хотела, чтобы кто-то из детей был причастен к искусству, музыке. Детство Натана пришлось на времена, когда было не до музыки. А тут музыкальная школа была рядом, и я оказался под рукой, так что почти одновременно с переходом в 9-ю школу меня туда определили. На класс фортепиано или скрипки отдавать было поздно, таких переростков туда не брали, так как учиться нужно семь лет. Меня записали по классу баяна. Там нужно было учиться пять лет, но мама пообещала за меня, что я за год пройду два класса. В школе было два класса баяна, я попал к учительнице, не помню, как ее звали. И начались мои мучения.

Музыкальная школа находилась в бывшем доме первого секретаря обкома партии, стоявшем отдельно почти над берегом Волги, в двух шагах от нашего дома. Но туда я ходил только на занятия по сольфеджио и фортепиано и на хор. Нас, баянистов, естественно, учили музыкальной грамоте и азам игры на фортепиано. Мама даже заставила отца «достать пианино», тогда все приходилось «доставать». Помещений в школе не хватало, и занятия по специальности проходили первые два года в квартире учительницы (не помню, как ее звали). Я не понимаю, как соседи учительницы могли выдержать ежедневно наши упражнения, ведь она жила в коммунальной квартире, занимая с ребенком одну комнату.

[Кстати, прочитал теперь этот абзац и вспомнил самую первую мелодию, которую пришлось репетировать в самом начале обучений. В старом сборнике нот она была указана, как народная, обработанная Римским-Корсаковым. «Как за речкою да за Дарьею злы татарове дуван дуванили».

Это удивительно: прошло семьдесят лет, но я сразу же напел ее. Когда учил эту мелодию, не задумывался о смысле слов песни. Но песня, вернее ее слова «дуван», «дуванили» вспомнилась мне лет тридцать тому назад, когда всерьез начал изучать историю, культуру и методы управления арабским халифатом. Ясно, что «дуван» — это исковерканное арабское или даже персидское слово «диван», означающее правительственный орган управления, перешедшее в таком виде в русский язык. Но, когда? Слово «диван» вошло в русский язык из французского, вероятно в XVIII веке. Здесь же по контексту можно понять, что речь идет о XIII–XIV веках. Под «дуван дуванили» имеется в виду заседание каких-то вождей войска, определяющих будущие действия. Кстати, «речка Дарья» — это тавтология, в ряде восточных языков Дарья — это означает «река», иногда — «море». Возможно, это, действительно, очень древний текст и мелодия.]

Я с трудом, но сдал за год экзамены за первый и второй классы. Ведь нужно было не только набрать соответствующий уровень исполнения произведений второго класса, но и сдать что-то по сольфеджио. Фортепиано выполнил с трудом на тройку, но по хору был отличником. По сольфеджио и специальности получил за второй класс четверки, но, по-моему, это была в основном заслуга моей мамы, которая активно вошла в родительский комитет школы.

Кстати, голос у меня действительно был, мне даже пришлось несколько раз выступать по Волгоградскому радио с патриотическими песнями. Одну из них — северокорейскую 1951 года — я до сих пор иногда пою, если «под мухой» и слушатели раньше не слышали ее в моем исполнении. Фурор всегда обеспечен. Никто никогда не слышал подобной мелодии, а слова про Ким Ир Сена просто исключительные.

В принципе, я через Волгу кричать мог, ну, по крайней мере, до косы, которая посреди Волги, меня было слышно. Но, на мой взгляд, слух не был хорошим. Это сейчас, вероятно, без абсолютного слуха можно выступать. Тогда это было невозможно. Правда, в 1958 году на выпускном вечере в музыкальной школе директриса музыкального училища на полном серьезе предлагала мне поступить на хоро-дирижерское отделение училища. Но я к тому времени уже понимал, что такое быть «лабухом». Уже был печальный опыт.

В 1957 году летом во время каникул мне позвонили домой из музыкальной школы и попросили зайти в школу. В это время она уже размещалась в бывшем Доме пионеров, тоже рядом с нашим домом. Оказывается, один из ансамблей баянистов (из города Урюпинск или из Михайловки, не помню точно) должен был выступать в Саратове на кустовом смотре самодеятельности в рамках Всемирного фестиваля молодежи 1957 года в Москве. Контрабасист заболел (белая горячка), и нужно было его кем-то заменить. «Виноватым» назначили меня. У нашей преподавательницы я был самый подготовленный, а выпускник второго преподавателя должен был готовиться в институт. Я был в ужасе: произведения почти классические, партии контрабаса не знаю, никогда не исполнял эти произведения ни в каком варианте. Да и вообще, в жизни не видел баян-контрабас. А до выступления два или три дня. Но мама меня уговорила. Папа посмеялся, но возражать не стал.

И вот я в первый раз в жизни командирован. Получил билет, командировочные деньги (сорок рублей, по десять рублей в день), мне показали баян-контрабас, и мы едем на пароходе в Саратов. Контрабас — это очень большой баян с клавиатурой только на правой стороне. Все баяны в ансамбле от малюсенького «пиколло» до моего контрабаса правосторонние. Партии действительно простые, но играть только правой рукой было непривычно, все время казалось, что чего-то не хватает. Благо, пароход медленно шлепает колесами, и есть время разучить партии. Вечером устроили первую общую репетицию, играл еще неуверенно, но мужики одобрили. А потом они сели пить вино, пригласили и меня. Неудобно отказываться, тем более что я вроде уже и не маленький. После этого они отправились спать, а я вышел на палубу. На палубе познакомился с девчонкой примерно моего возраста и просидел с ней, и пробегал по палубам полночи. Было интересно, так как это мое первое неожиданное знакомство с особой другого пола.

Поддавали мужики и на следующий день, пока мы подползали к Саратову. В гостинице, где нас разместили в двух комнатах, мы устроили еще одну репетицию. Полный репертуар. На мой взгляд, звучало неплохо. Но я не задумывался тогда, что наш репертуар: «Мазурка» Венявского, «Танец с саблями» из балета Хачатуряна «Гайянэ» и его же вальс к драме Лермонтова «Маскарад» — совершенно не годились для этого выступления. Нужно было бы что-то русское народное или хотя бы псевдонародное. Но что есть, то есть. Разучивать новое поздно, на следующий день нужно было выступать.

Выступили, получили свою долю аплодисментов, вероятно, за необычность ансамбля, и на этом для нас все кончилось. Мария Петровна Максакова — глава жюри — сказала нам в кулуарах несколько теплых слов, но подчеркнула, что репертуар непроходной. Так и оказалось. На следующий день мы не стали слушать выступления других конкурсантов и отправились гулять по городу. Конкурс проходил в Оперном театре, это в центре города. Центр Саратовапоказался мне несколько устаревшим, провинциальным. Невысокие двух-трехэтажные дома, часто кирпичные. Конечно, я сравнивал с Волгоградом, центр которого построен заново, и не понимал прелести застройки девятнадцатого века. Но девушки по улицам ходили очень красивые, по крайней мере, мне так казалось. Вероятно, сказывалась близость университета. Это было главным воспоминанием. Позднее я всегда говорил, что самые красивые девушки России — в Саратове.

Возвращение было нудным и неинтересным, мужики пили, мне было скучно. Именно поэтому я решил, что никогда не буду музыкантом. Действительно, после того как я на следующий год окончил музыкальную школу и получил диплом и право преподавания, я, кажется, ни разу не брал баян в руки. Он пролежал у нас много лет, и я как-то подарил его, не помню кому. Но мамина цель, в каком-то смысле, была осуществлена: я познакомился с миром большой музыки, знал практически все звучавшие в Советском Союзе оперы и оперетты, ценил хорошее исполнение. Ну, и, конечно, имел представление обо всех известных европейских композиторах. Кстати, я много пел для себя, когда дома никого не было. Мне нравились сложные в исполнении баритональные песни, но на людях петь стеснялся, не считая обязательного пения в хоре 9-й школы, где мне приходилось солировать в некоторых песнях. Позднее, после серьезной потери слуха, новые песни я уже почти не разучивал, за исключением студенческого времени. Да и голос без тренировки стал быстро «садиться». Теперь я музыку практически не слушаю.

Я никогда, если не говорить о раннем детстве, не рисовал. Не было у меня связи между зрительным образом и движением руки. Любые попытки что-то нарисовать приводили к появлению каких-то уродцев. Возможно, мои проблемы в чистописании тоже были связаны с этим. Притом текст, написанный латиницей, выглядел у меня немного лучше, чем кириллицей. Возможно, потому что писать латинскими буквами начал значительно позже. Арабские тексты тоже пишутся лучше.

[В моих нумизматических книгах и статьях приходится приводить многие арабские текcты.]

Но современный иврит не получается, пишу безобразно. Смешно, но наиболее похожими на образцы были тексты, написанные вавилонской клинописью ради любопытства где-то в шестом или седьмом классе. Возможно, это особенности материала — глина и треугольная палочка, которыми я при этом пользовался, не позволяли писать как-то по-другому. А может быть, я просто забыл, что и глиняные таблички с вавилонскими текстами были корявые. Кстати, глину для табличек приходилось искать в обрывах реки Царицы. Там выступают на поверхность пласты очень чистой древней глины. Обычная глина для этого не годится — трескается при обжиге.

Первые впечатления о живописи (если забыть о гравюрах Гюстава Доре) я получил, когда купил в 1955 году прекрасный альбом картин Дрезденской галереи. Альбом только что вышел тогда в связи с возвращением картин в ГДР. До этого реалистическая живопись России конца девятнадцатого века и советская живопись оставляли меня равнодушным. Картинка, почти как фотография. Несколько позднее, уже в конце девятого или в десятом классе, я купил толстенный немецкий фолиант с экскурсом в живопись, скульптуру и архитектуру. В то время я уже более или менее освоил немецкий язык и смог прочитать его практически полностью, отбросив только двадцатый век. Как ни странно, все эти стили, направления, художественные школы не перемешались тогда в моей голове. Серьезный интерес к живописи, особенно к графике двадцатого века, пришел значительно позже, уже в Новосибирском университете.

Со спортом мне не очень везло. Я не говорю о шахматах, их с трудом можно назвать спортом. В школе культивировался баскетбол, но у меня плохо получались передачи. Да и бросал я плохо, так как играть нужно без очков, а без них я видел весьма посредственно. С волейболом у меня тоже не получилось. После того как в третий раз во время игры от удара появилась трещина на пальце, врач запретил мне волейбол, хотя в пляжный волейбол я продолжал играть — там удары значительно слабее. А вот велосипед мне подходил полностью. Летом мы гоняли на велосипеде часами. Любимый маршрут был вдоль Волгограда от центра до Волжской ГЭС и назад, а это километров 30–35.

Плавать научил Натан, и весьма своеобразно. Ему надоело смотреть, как я барахтаюсь у берега, да и боялся он отплывать от меня далеко, вдруг меня подхватит течение, и я утону. Однажды он оттащил меня от берега на четыре метра (а берег на правом берегу Волги крутой) и бросил, сказав: «Сам плыви».

Я забарахтался, бил со всех сил руками и ногами по воде и с трудом проплыл три метра до места, где уже можно было стоять ногами на дне. Минут через десять я переборол страх и снова поплыл, но уже вдоль берега. Проплыл метров десять по быстрому течению, стараясь не удаляться от берега, и снова выскочил обессиленный на берег. Потом учился плавать на левом берегу Волги, на Бокалде. Там хоть течение и сильное, но берег пологий, и утонуть труднее. Не скажу, что хорошо плаваю, но держаться на воде и даже отдыхать могу.

Я уже писал, что первым моим увлечением были марки. После того как приобрел у Натана его коллекцию марок, большую часть своих денег я тратил на покупку марок. Тогда мы не знали о существовании кляссеров, даже простейшие альбомы были в диковинку. Клеили марки в обычные тетрадки. Клеили бессистемно, в лучшем случае по темам, как они нам представлялись. Проблемой было — как клеить. Помню, что у Натана марки были наклеены разжеванным мякишем черного хлеба. Я сначала клеил гашеные марки на наклейки, смоченные разведенным мучным клейстером. Если удавалось найти марки с полями, поля обрывались, и их использовали как наклейки. Некоторые в то время клеили канцелярским клеем, в результате марки выцветали, теряли часть цветов, и позднее такой материал весь выбрасывали. В Сталинграде отец, увидев мои старания, вытащил откуда-то потрепанный трофейный старинный альбом с наклеенными марками. Там были в основном иностранные марки — так называемый немецкий «юношеский» альбом, в котором напечатаны изображения наиболее простых марок всего света до 1932, кажется, года. В такой альбом коллекционеру остается только клеить на подходящее место свои марки. Я глядел на прекрасные цветные марки Чили, Сальвадора и тем более французских колоний, и мне казалось, что я сам побывал там. Сейчас я понимаю, что это были самые простые, самые дешевые марки, но это сейчас. Тогда это казалось мне сокровищем.

Во время второй поездки в Ейск мы, копая у тети Люси огород, нашли позеленевшую медную царскую монету — две копейки 1912 года. С этой грубо пробитой посредине монеты началась моя главная коллекция. В младших классах мне удавалось выменять, или выпросить у знакомых, какие-то случайные монеты. В старших классах мне еженедельно выдавались деньги на завтраки, часть из которых удавалось сэкономить. Это расширило мои возможности: за рубль, а иногда и дешевле можно было купить обычные монеты, а за 10 рублей — царский рубль или даже талер. Однажды я купил у мальчика из соседнего класса за 10 рублей целую небольшую коллекцию — 13 монет, среди которых была медалька, посвященная каким-то событиям, связанным с Наполеоном. Я думал о Наполеоне Бонапарте, но, вероятно, это был Наполеон III.

В старших классах мне неожиданно помог папа. В день моего рождения, после совместного с папой просмотра моих монет, из шкатулки были вытащены несколько больших имперских немецких серебряных монет в 2, 3 и даже 5 немецких марок, в том числе не только Пруссии, но и Саксонии и Баварии. Я был на седьмом небе от счастья.

В те времена у коллекционеров не было клуба, какого-то помещения. Органы управления относились к коллекционерам с опаской, мол, черт их знает, что они там делают. И вообще, почему они без общественного контроля. Поэтому коллекционерам, в отличие от более позднего времени, приходилось встречаться на улице. В школе коллекционирование, особенно в старших классах, не занимало у меня много времени. Особенно после одного случая, надолго оказавшего на меня влияние. Однажды знакомый мальчик из соседней школы привел ко мне домой мальчишку, года на два-три младше нас. Тот показал золотую монету Николая II (кажется, 5 рублей), и предложил обменять ее на интересные для него марки. Он порылся в моем альбоме, отобрал десятка два красивых марок Южной Америки и французских колоний и был доволен обменом. Мне тоже обмен показался интересным. Мы оба понимали, сколько стоят в нашей среде марки, но не знали, сколько может стоить такая монета.

Через пару дней меня вызывает с уроков отец, приводит домой и спрашивает, что за монету я выменял у мальчишки. Оказывается, этот малыш стащил несколько золотых монет у ювелира, с сыном которого был знаком, и разменял их с коллекционерами на марки. Отец привел меня с монетой в милицию к следователю, который вел дело, и там мне сказали немало крепких слов. Так как все участники обменов были несовершеннолетние, то отделались нравоучениями. Тем более что удалось собрать все украденные монеты. Обидно только было, что все марки остались у воришки. О них взрослые забыли. После этого у меня на много лет было стойкое неприятие коллекционирования золотых монет. Я их просто сторонился.

Коллекционирование продолжалось в университете, но значительно большее место в моей жизни оно приобрело после 35 лет. Об этом позднее.

В старших классах все интересы сместились в другую сторону. Вечерами мы старались под всяким предлогом улизнуть из дома и бродить по вечернему Волгограду. В это время я сблизился с Валерой Сергеевым из класса «А». Валера жил в соседнем доме нашего квартала, через два подъезда от меня. Отец Валеры был профессором в Институте сельского хозяйства, в свое время участвовал в битвах травопольщиков и их врагов. Не помню, на чьей стороне. У него было много учеников, как в Волгограде, так и в Москве, в Волгограде он был очень влиятелен. Семья была дружная и успешная. Старшая сестра Валеры, доцент того же института, с мужем — солидным мужчиной — и двумя детьми жила отдельно. Средний брат жил еще с родителями, в отдельной комнате, тоже был женат и работал над диссертацией. Валера рос самым младшим и довольно избалованным ребенком. У него в квартире практически было две комнаты, так как гостиной, из которой был вход в его комнату, никто не пользовался за исключением дней, когда семья собиралась на какой-нибудь праздник. Родители жили в зале, из которого шла дверь на застекленный балкон, являвшийся рабочим кабинетом отца семейства. В квартире жила ещё одна женщина, домработница или дальняя родственница, у нее была отдельная каморка без окон.

Я стал часто бывать у Валеры, так как у него были хорошие пластинки, и, вообще, было очень удобно, что никто не мешает, никто не стоит над душой. Сделав домашние задания, мы обычно гуляли по набережной и центральным улицам. Очень часто собирались вчетвером: Валера, я, Гарри и Боб. Гарри (Игорь Круглов) был из класса Валеры, всегда молчаливый, был не против насчет подраться с чужими парнями. Боб был на два года младше нас, как он привязался к нам, я не помню, но без него нам было бы скучно. Всегда оживленный, рассказывающий кучу анекдотов, он хоть и выглядел среди нас существенно младшим, но мы к нему относились по-дружески.

Прогулки по набережной всегда проходили без приключений, это наша территория. Но вылазки на улицу Мира могли окончиться стычкой или хотя бы препирательством с парнями из восьмой школы, для которых улица Мира была удельным владением. Нейтральной была Аллея Героев, тянущаяся от набережной через небольшой садик до центральной площади. Цель прогулок заключалась в рассматривании проходящих девушек, так как на эти три территории стекалась молодежь со всего города. Ходили и на танцплощадку в Городской сад, но туда нужно было идти большой компанией, так как там бывала молодежь постарше и много ребят с окраинных районов — легко было нарваться на неприятности, особенно, если придешь с девушкой.

Зимой главным развлечением был каток. Лыжи у нас практически не культивировались, но на коньках катались все. Собственно, сезон катанья начинался довольно поздно, только в середине января устанавливалась устойчивая холодная погода и держалась до начала марта. Поэтому это время мы использовали полностью. Каток заливали в Городском саду. Если я правильно помню, все аллеи сада превращались в ледовые дорожки, но все равно народу везде было много.

Артек

Попасть в Артек мне помог случай. В принципе, по общим показателям: оценки, общественная активность, возраст я мог претендовать на путевку в Артек. Таких потенциальных претендентов, конечно, было очень много в любом городе. Но не у каждого соседка по лестничной клетке работает в гороно, или как там называлось подобное учреждение в то время. В нашем подъезде такая соседка была. И я, вероятно, производил на эту даму средних лет хорошее впечатление. По крайней мере, она сказала моей маме, что меня нужно бы отправить в Артек, поправить здоровье. Маме врачи всегда говорили, что у меня не слишком хорошее здоровье и мне полезно летом отдыхать на море. Поэтому за подобную идею она ухватилась мгновенно и начала оформлять соответствующие справки. Возможно, что в этом участвовал и отец. Школа не возражала, гороно помогло.

В результате в июне 1955 года я с еще двумя детьми и с сопровождающей девушкой ехал на поезде в Крым. Сопровождающая сдала нас в Симферополе представителю Артека, и мы в тот же день в битком набитом галдящими детьми автобусе едем по не слишком хорошему шоссе на южный берег Крыма. Я написал, что это было шоссе, но это чрезмерное преувеличение. Если в степи дорога была обычной для России того времени, то в горах она была ужасной. Ямы, колдобины и, главное, ужасные крутые повороты через каждые полсотни метров. Не очень страшно, когда поворот в глубине лощины. Но когда ревущий автобус выскакивал на поворот на крутом склоне горы и разворачивался на сто восемьдесят градусов прямо над пропастью, сердце замирало. В автобусе мгновенно устанавливалась тишина. А таких поворотов тогда было бесчисленное множество. Позднее, в 1961 году, я ехал по этой же дороге, и она была вполне приличной. Большинство поворотов были спрямлены, появились новые мосты, асфальт — великолепный. А в семидесятые годы мы с семьей ездили по этой дороге до Ялты на современном троллейбусе. Но все это было потом.

В то время Артек состоял из четырех отдельных лагерей. Первый, самый старый лагерь, находился прямо у горы Аюдаг. Наш — второй лагерь — занимал бывшую дачу Молотова Суук-су. Был еще Горный лагерь и Морской. В Горном я не был ни разу, только проходил мимо пару раз, когда мы убегали в горы. В Морской и Первый нас водили по одному разу на мероприятия.

Отряды нашего лагеря размещались в трех домах. Один из них был двухэтажный. Кроме того, была столовая, помещение для мероприятий и небольшой медицинский уголок. В двухэтажном доме располагался (кроме других) старший первый отряд. Нам ребята и девушки этого отряда казались очень большими. Кстати, в первом отряде были четыре француза. Два сына Мориса Тореза (Жан и Поль, если я правильно помню) и сын и дочь одного французского писателя-коммуниста. Кажется, Андре Стиля.

Любимое место игры было на большой скале над морем. Она называлась то ли Партизанская, то ли Пограничная горка, не помню точно. С горки был прекрасный вид на море и на ближние острова Одолары (близнецы). На самом деле это не острова, а почти одинаковые скалы, высовывающиеся из относительного мелководья. Когда-то они были совершенно одинаковые, но один из островов во время войны взорвали, и он потерял исходную форму. Мы на него высаживались один раз с лодок. Видно, что его до войны посещали, так как на острове был удобный причал для лодок. Возможно, на этом острове был склад боеприпасов, который и был взорван.

Море, купание и походы на лодках — самое приятное из нашего двухмесячного пребывания в Артеке. Купаться нам разрешали изредка, обычно после завтрака и если на море нет волнения. Пляжик небольшой, каменистый. В воде разрешали быть минут пять-десять. Не больше двух раз за один поход на пляж. Естественно, что за буйки заплывать не разрешалось. А они от берега метрах в десяти. Из воды выгоняли угрозами, что не разрешат купаться в следующий раз. Но все равно нам это очень нравилось.

Наш отряд был вторым, но дети по возрасту довольно разные. Я был примерно в середине по возрасту и комплекции. Мне удалось попасть в один из экипажей шлюпки. В нашем отряде и в первом было по два экипажа. Младшие отряды к шлюпкам не подпускали. Собственно, это были не шлюпки, а шестивесельные ялики. Экипаж состоял из шести гребцов, рулевого и носового, обязанностью которого было глядеть вперед, чтобы не напороться на скалу. Обычно мы выходили в море после полдника и успевали обойти побережье на восток или на запад от лагеря. Однажды нашли бухту с пещерой, в которой снимался фильм: кажется, про капитана Немо. Не помню точно, так как в Крыму есть две такие пещеры. Вторая — Львиная бухта рядом с Коктебелем. Там тоже снимался фильм. На запад мы проходили Морской лагерь и доходили до Гурзуфа, но там на берег не высаживались. На восток — проходили Первый лагерь и подходили прямо к Аюдагу.

Устраивались соревнования на скорость. Но первый отряд имел очень сильный экипаж, и нам не удавалось его обходить. Поэтому на лодочных соревнованиях в Морском лагере выступал экипаж первого отряда. Обычно мы ходили в тихую погоду, но однажды налетел сильный шквал с дождем, и нам пришлось укрыться в ближайшей бухте. Было немного страшно и интересно.

Аюдаг (Медведь-гора) все время манил нас, и однажды нам объявили о походе на его вершину. Прошли пешком до подножья Аюдага, обогнув Первый лагерь, потом начался долгий подъем на вершину. Почти все время шли по лесной тропинке, но в одном месте пришлось пересекать большую каменную осыпь. Здесь нас заставили двигаться с большими промежутками между людьми. Мы все держались за веревку, передний и задний конец которой держали вожатые. Из-под ног все время сыпались и катились вниз по склону камни. Приходилось ступать осторожно, чтобы не покатиться вместе с ними. После осыпи начался второй, длинный, но пологий подъем и мы вышли на середину Аюдага, это не самая высокая его часть. Он похож на медведя, у которого зад задран вверх, а голова опущена в море. Мы остановились на спине. Вокруг великолепные высокие деревья. Много тени. Говорят, что во время войны на Аюдаге прятались партизаны. Немцы пытались их бомбить, но безуспешно. Разожгли на поляне костры, мигом съели все, что принесли. Немного отдохнули и отправились по той же тропинке назад. Вожатые боялись, что до захода солнца не успеем пройти каменистую осыпь. Но все обошлось благополучно.

Поездка на автобусе в Морской лагерь почему-то почти на запомнилась. Заезжали в Гурзуф, там ничего интересного. Посидели на трибунах и понаблюдали, как соревнуются ялики. Покричали, поддерживая свой экипаж, который, конечно, проиграл «морским». Вот и все.

Больше запомнился большой слет всех лагерей в Первом лагере. Приезжал Молотов в окружении охраны и еще кто-то из правительства. Мы орали, пели довоенные артековские песни, благодарили партию и лично Вячеслава Михайловича. Маленький полный Молотов нас разочаровал, но никто не подшучивал над ним. Не те были времена, чтобы смеяться над «благодетелем» Артека.

Были еще редкие групповые вылазки из лагеря — уходить поодиночке мы боялись. Обычно сбегали после полдника, если не было больших мероприятий. Горы вокруг лагеря резко отличались от Аюдага. Низенькие деревья, много кустов дрока испанского. Я впервые увидел его там и удивился, когда увидел позднее в Израиле. Лысые склоны, на которых когда-то были виноградники. Кое-где они сохранились, но представляли собой печальное зрелище. Все время сильно печет солнце, и очень хочется пить. В прежнем татарском ауле живут русские, но все сохранилось, как было до войны: глиняные заборы; отсутствие деревьев, кустов или травы; пыльные каменистые улочки между заборами. Сплошная унылость.

Состав детей в отряде был полярный. С одной стороны, дети благополучных и даже влиятельных в своем городе людей, с другой стороны — отличники из детских домов. В действительности, мы не делились по происхождению, играли всегда вместе, но так оказалось, что детдомовцы были более приспособлены к переменам, и вообще выглядели более взрослыми по сравнению с нами. И в отношениях с девочками более активны. Особенно запомнился парень из Мозыря (или Гомеля?), мой сверстник, но очень сексуально активный. У него все время были какие-то отношения с девочками из нашего отряда, иногда он даже хвастался своими победами (вероятно, вымышленными). Он же нас учил заниматься онанизмом, демонстрируя всем в палате во время послеобеденного сна свои достоинства. Вообще, ребят из Белоруссии было в нашем отряде много. Одна девушка была из Новосибирска.

За два месяца мы выросли, сильно прибавили в весе. Нас взвешивали и измеряли рост при поступлении и перед отъездом. Я вырос на 13 сантиметров. Ноги торчали из брюк, брюки явно были малы. Уезжали с неохотой. Нам было очень хорошо в лагере и не хотелось расставаться. Записывали адреса (и потом действительно в течение года переписывались). Мы, сталинградские, ехали поездом с пересадкой. Кажется, в Мелитополе. Я помню, настроение было очень плохое, мы лежали на вокзале ночью на полу; я много раз ставил на патефон (откуда он у нас был?) одну и ту же пластинку с песней «Спят курганы темные»; надоел всем, но так как был старшим, то малыши не осмеливались возражать. Но приехал в Сталинград (или он уже был Волгоград?), увидел маму с папой, и настроение сразу же изменилось. Мама ахнула, когда увидела, как я вырос.

Национальный вопрос

В раннем детстве национальный вопрос меня не интересовал. Я знал, что мама русская, а папа еврей. Но это меня никак не затрагивало. В семье это не обсуждалось, Домашним языком был русский, так как папа, хоть и учился в хедере, но идиш не знал. Вернее, помнил пару выражений. Типа «Киш мих ин тухес» или «А зухен вей», если я правильно помню то, что он иногда говорил, когда речь заходила об его знаниях идиш. С бабушкой я практически не разговаривал, а все остальные говорили на более или менее правильном русском языке.

Отец никогда не говорил со мной о национальности, но я помню, что после того, как у нас появился коротковолновый радиоприемник, и особенно, когда появилась возможность слушать «Голос Израиля» по одному из каналов телевизора, он практически каждый день находил время послушать его. Слышно было всегда плохо из-за глушилок, но смысл можно было разобрать. Однажды кто-то из его знакомых побывал в Израиле, это долго обсуждалось. Я думаю, он был бы счастлив узнать, что его сын, внуки [и правнуки] живут в Израиле.

Многие знакомые родителей были евреи. Обычно это были смешанные семьи, где мужчина еврей, а супруга русская. Из фамилий я помню только Коиных и Добрушиных. Часть знакомых была еще довоенными друзьями родителей. Я помню Марию Исааковну, работавшую на сельскохозяйственной опытной станции и до, и после войны. Мы пару раз ездили к ней в гости куда-то в степь, когда жили на Клинской улице. Возможно, мои родители были знакомы с ней через дядю Колю, который до войны работал на этой станции. На одной из фотографий молодая мама снята за Волгой с Марией Исааковной. Была еще одна пара довоенных друзей, преподавателей Сельскохозяйственного института, фамилию которых я не помню. [вспомнил — Золотаревы] Они так и не удосужились упорядочить свои отношения, расписались в загсе только по настоянию своих великовозрастных детей, которым неудобно было, что родители двадцать пять лет живут в гражданском браке. Коины бывали у нас на всех праздниках, они казались мне немного комичной парой: он — маленький, сухой, капризный как ребенок; она — высокая, дородная, постоянно ухаживающая за ним. Мы тоже заезжали к ним в их одноэтажный, очень приличный дом с садиком. О полковнике (в отставке) Добрушине я уже упоминал.

Я был белокурым ребенком, в лице не было ничего характерного для еврея. Поэтому меня практически никогда не задевали напоминаниями, что я — еврей. Но в целом, антисемитские выходки в Житомире случались. Нельзя сказать, чтобы они были очень резкими. Обычно это были грубоватые «еврейские» анекдоты на тему еврейской жадности, нечистоплотности или непонятных для украинцев или русских особенностей религии. Первый раз обратил на это внимание, когда услышал, что мама мурлычет мелодию, которую мальчишки использовали в очень неприятной песенке «Старушка, не спеша, дорожку перешла». Там, в частности речь шла о «жирном Абраме». Я чуть ли не в ужасе обратился к маме: «Мама, что ты поешь? Это ведь очень нехорошая песенка». Мне было примерно 6 лет. Мама смутилась, и начала мне объяснять, что она поет «В Кейптаунском порту…». Позднее я тоже услышал эту песню. Она была довольно известной в 1940-1950-х годах. Именно ее мелодия была использована потом в блатной «Старушка, не спеша…».

Кстати, год назад в Интернете я прочитал, что эту популярную песню написал на спор, как шлягер, за один день еврейский школьник из Ленинграда. Песня считалась народной и автору, призванному во время войны в армию, никто не верил, когда он пытался доказать свое авторство. Я в эту версию поверил сразу, так как в СССР мелодия не могла быть услышана нигде, кроме синагоги. Эта мелодия звучит в одном из элементов вечерней службы в пятницу. Имеются отличия в завершениях строк, но в целом мелодии совпадают. Я думаю, что на мелодию автор и не претендовал, так как на эту же мелодию в США до войны были написаны многочисленные шлягеры, исполнявшиеся знаменитыми, в основном еврейскими, исполнителями, в том числе всемирно известный «Бай мир бисту шейн».

Я уже писал, что однажды пришел в ярость, когда меня в начальной школе в глаза обозвали «жидом».

Когда я занимался в шахматном кружке, то обратил внимание на фамилии великих шахматистов. Там через одного встречаются именно еврейские фамилии, и это было почему-то приятно.

В неполные 14 лет, когда меня принимали в комсомол, я записался в анкете и, соответственно, в комсомольском билете, евреем. Папа долго расспрашивал меня, почему я так сделал. Ничего конкретного я ему сказать не мог, просто считал, что так правильно, раз папа у меня еврей. Но при получении паспорта он уговорил меня написать национальность «русский». Так будет удобнее в жизни. Конечно, никого это при таком отчестве и фамилии обмануть не могло. Но кадровикам так было всегда удобнее. Не помню, как был записан мой брат, но вариант: «Натан Абрамович Койфман, русский», кадровикам тоже был, вероятно, достаточно удобным.

С национальным вопросом я серьезно столкнулся несколько раз в жизни, и всегда в ответственный момент. Первый раз при поступлении в Московский государственный университет. Я уверен, что «завалили» меня на устном экзамене по любимой мной математике именно из-за моей фамилии.

Второй раз это случилось, когда я должен был защищать кандидатскую диссертацию в Таганрогском радиотехническом институте, и ректор честно предупредил моего руководителя о том, что ученый совет настроен антисемитски, и он не может гарантировать нормальную защиту. Грубо говоря, «черных шаров» накидают в любом случае.

Третий раз неявно этот вопрос возник, когда я по многократно повторенному требованию отца попытался начать процедуру вступления в партию. Были разговоры и с моим непосредственным начальником, и с секретарем парторганизации института, весьма уважаемым мной алгебраистом. Он долго объяснял мне нецелесообразность вступления в партию — трудности, большие потери времени, так необходимого, вроде, для меня из-за предстоящей защиты диссертации. В общем — уломал. И я потом, через много лет, был ему за это благодарен. Но, конечно, главной проблемой, о которой он умолчал, была моя фамилия. Самое смешное, что я был знаком с первым секретарем райкома партии, с которым мы, в бытность его аспирантом, лазили через окно в общежитие, когда входная дверь ночью была закрыта. А наш бывший секретарь парторганизации института в девяностые годы стал ходить в кипе. Уже не скрывал свою национальность.

Четвертый раз это было не со мной, а с моей женой Риной. После переезда в Москву она поступала на работу в вычислительный центр Министерства финансов СССР. Встретили очень хорошо, сильные программисты нужны везде. Но в последний момент Рина узнала, что отдел кадров министерства отказал в приеме. Рина указала в личном деле настоящее имя матери Рехума Михелевна, а делать это было нельзя, нужно было, как обычно, писать Раиса Михайловна. В министерстве знали, что, хотя мать умерла, Октябрина имеет право на репатриацию. Мы об этом даже не подозревали. Сроки поступления на работу поджимали, так как можно было потерять непрерывность рабочего стажа. Пришлось срочно идти по знакомству в заштатный проектный институт Министерства автомобильной промышленности. Оформили поступление на работу за два часа, и она потом проработала в нем много лет.

Но самый смешной случай был, когда мы оформляли в консульстве Израиля документы на репатриацию в Израиль. Впрочем, об этом в своем месте.

Я не затрагиваю здесь вопрос о религии, это отдельная тема — на мой взгляд, не всегда коррелирующая с национальным вопросом.

Московский университет

Прошел выпускной вечер, отдохнули большой оравой за Волгой, успокоились, нужно окончательно решать, что делать дальше. В городе 5 вузов: Городского хозяйства, Медицинский, Педагогический, Сельскохозяйственный и Политех. Наиболее престижный — Политехнический, но он дает кадры для тяжелой промышленности, находится далеко, в Тракторном районе. Из остальных более или менее привлекательный — Медицинский институт. Мои мечты быть археологом — только детские мечты, на них жизнь не построишь, мизерные зарплаты. Престижно быть физиком, но это не для Волгограда. Папа позвал меня на встречу с известным у нас в Волгограде хирургом, профессором Медицинского института. Профессор посмотрел на меня внимательно, мы немного поговорили, и он сказал папе, что берется сделать из меня человека. Я, правда, был в сомнении, действительно ли я хочу быть хирургом, иметь дело с кровью и страданиями. Но документы в Мединститут сдал. И стало скучно: все готовятся к экзаменам, друзья в запарке, а мне ведь не нужно ничего сдавать — автоматическое зачисление медалистов.

Разговаривали с мамой, она спрашивает, действительно ли я хочу в Мед? Я кручу головой, ёжусь и отвечаю, что сам не знаю. Мама, обычно решительная и безапелляционная, с сомнением помолчала и неуверенно сказала: «Ведь ты хотел быть историком… или физиком. Нельзя сдаваться, не попробовав себя». Я посмотрел на нее и тоже неуверенно ответил, что тогда нужно уезжать, а это большие затраты. Мама более решительно ответила, что это ее и отца проблемы, я должен думать только о том, чего я хочу в жизни. Мол, и так с Натаном, возможно, неправильно решали. Вечером мы уже говорили с отцом. И на следующий день я забрал документы из приемной комиссии Мединститута.

Где жить в Москве первое время, ведь общежитие дают не сразу даже приезжим. И куда поступать? Конечно, в Московский университет, на физический факультет. Мы тогда еще не знали, что в Москве живут папины родственники, не имели с ними контактов. Но у жены дяди Гаврюши под Москвой в Бескудниково жила сестра. С ней списались, и она пригласила меня пожить несколько дней. Собрал учебники, задачники, получил последние наставления от мамы, и я — в поезде. Общий вагон, жара, благоухающие портянки на соседней полке, но я в приподнятом настроении. Вспоминаются книги западных авторов о привольной студенческой жизни. Впереди ЖИЗНЬ. Вечером в тамбуре познакомился с какой-то девчонкой моего возраста, простояли вместе до полуночи, что-то обсуждали, жестикулировали, целовались. [Впервые лапал девчонку, такое не забудется.] В Рязани она сошла с поезда.

Замызганный Павелецкий вокзал, площадь перед ним формирует ощущение запущенной окраины: лавочки, ремонтные мастерские, бредущие алкаши. Непривычная поездка в метро, Савеловский вокзал, и вот я, действительно, на окраине Москвы. Тогда это была не Москва, а подмосковный заштатный поселок Бескудниково. Это теперь там громады многоэтажных домов, поливаемый асфальт, витрины магазинов. Тогда это были одноэтажные деревянные домишки, окруженные серыми щербатыми заборами. Кое-где фруктовые деревья и кусты. В одном из таких домишек, прямо рядом со станцией, жили наши дальние родственники. Хозяин когда-то работал на железной дороге и получил этот дом в качестве служебного жилья, да так и остался в нем после выхода на пенсию. Дом постарел вместе с хозяином, и ремонтировать его вроде нет смысла: говорят, что когда-нибудь снесут. Да, снесли — еще через пятнадцать лет, после смерти хозяев.

Не хочется описывать быт наших родственников, это были бы сплошные черные краски: мизерная пенсия, старенькая одежда, и венец всего — телевизор первого выпуска с круглым экраном диаметром в два c половиной дюйма. Но они что-то видели на этом экране. Правда, в саду была вкусная малина, и я лакомился ей, когда хотел кушать.

Документы в приемную комиссию сдал успешно, и мне пообещали через неделю общежитие. И экзамены начнутся через полторы недели — я слишком рано приехал. Значит, есть время побродить по Москве. Признаюсь, и тогда, и значительно позже я любил бродить по Москве не только в пределах Бульварного и Садового кольца, но и в прилегающих старых районах: Замоскворечье, Преображенская площадь, Сокольники. Однажды мне пришлось пройти вечером пешком от Савеловского вокзала до метро Академическая — там было в то время общежитие МГУ. Случайно я отдал все деньги, бывшие в кармане, приютившим меня родственникам. Деньги были, но в тумбочке, в общежитии. Обратный билет на электричку у меня был, но больше в кармане ничего. В метро без денег не пустят. Я шел от Савеловского вокзала через центр до Павелецкого и все время смотрел на землю, надеялся найти хотя бы мелочь. Нашел двадцать копеек. Этого не хватало на трамвай, который шел до общежития. В более поздние времена я поболтал бы с кондуктором трамвая и уговорил бы довезти за двадцать копеек. Но тогда я всего стеснялся. Сел около Павелецкого вокзала на автобус и проехал, сколько было можно: три-четыре остановки. А дальше снова пошел пешком. Была уже ночь. Было даже страшно идти по этим безлюдным улицам и переулкам. Еле уговорил вахтера пустить в общежитие. Такое приключение не забывается.

Было время, когда я знал практически все переулки Старой Москвы. И почти везде у меня в какие-то времена жили приятели и просто знакомые. Но это потом. А пока осваиваю центр, не официальный центр около Красной площади, а торговый и культурный, около Дзержинки, Кузнецкого моста, улицы Пушкина. На Кузнецком мосту обнаружил небольшую кучку коллекционеров и присоединился к ним. С тех пор, как только у меня выпадало свободное время, я ехал на Кузнецкий мост. По-видимому, мне не хватало общения, а здесь каждый день новые знакомые, новая для меня информация. Я что-то приобретал, что-то менял и все на копеечном уровне. Ведь денег не было. Но в разговорах узнавались цены, можно было посмотреть на то, чего никогда не увидишь в Волгограде.

Запомнился один случай. Парнишка из провинции (кажется, из Вологды) продавал очень дешево рубли Петра Первого. Причем не очень простые, так называемые «солнечники». Продавал по 25 рублей, и было их не мало. Для сравнения, сейчас такие рубли продают за восемьсот-тысячу долларов. Для справки: десять рублей тогда по официальному курсу равнялись девяноста центам. Естественно, рубли раскупили, хотя и не сразу, пытались еще и торговаться. Я не покупатель, мы просто поболтали с парнем и разошлись. Но на следующий день представительный мужчина рассказал, что по его информации старушка продает много российских монет; у него самого нет сейчас времени заняться этим, но он может указать адрес. Кончилось тем, что мы с этим парнем скинулись и дали ему пятьдесят рублей, получили адрес и поехали искать старушку. Искали дом долго, но оказалось, что по этому адресу дом сломали несколько лет назад. Вернулись на Кузнецкий мост, но мужчина исчез. Больше мы его не видели.

Когда перед отъездом в Волгоград мне потребовались деньги на билет, я распродал все, что купил раньше, и конечно, дешевле, чем покупал. Но опыт стоит денег.

В отличие от провинциальных вузов, в МГУ медалисты сдавали все экзамены. Если бы это было не так, кроме медалистов никто не смог бы поступить в МГУ. Слишком часто в провинции, особенно в небольших городах, школьников «вытягивали» на медаль, чтобы улучшить показатели. Мне пришлось сдавать пять экзаменов. Немецкий язык и письменный экзамен по математике я сдал на отлично, сочинение написал на четыре, письменный экзамен по физике кажется на четыре или пять (не помню). Я был уже почти уверен, что поступлю в МГУ, но на устном экзамене по математике мне поставили двойку.

Сначала сдавал нормально, ответы на задания в билете прошли без сучков и задоринок, на дополнительные вопросы тоже отвечал хорошо, по крайней мере, молодой экзаменатор не указывал на ошибки. Он посмотрел на мой экзаменационный лист и явно начал нервничать. Неожиданно встал и пригласил еще одного экзаменатора постарше, блондина лет тридцати пяти. Тот тоже взглянул на мой экзаменационный лист и помрачнел. После этого задал вопрос, который я просто не понял. Я не понял даже, о чем он говорит. После моего недоуменного молчания он еще раз повторил вопрос и воодушевленно заявил: «Не знаете? Двойка. Нам такие на физфаке не нужны». Вопрос я понял через полтора года уже в Новосибирском университете. Он спрашивал о поведении какого-то типа функций в особых точках. Но в школе мы не изучали ничего из теории функций, этого вообще не было в программе. Откуда мне было знать, что просто экзаменаторам не понравились моя фамилия и отчество, что существовало негласное ограничение на количество принимаемых в университет евреев. Можно было бы подать апелляцию, но, во-первых, я не знал об этом, во-вторых, содержание устных ответов не фиксировалось, это ведь не письменный экзамен, где есть задания и ответы, где почти все можно проверить.

Это была катастрофа, все в мгновение перевернулось, прощай мечты об учебе в этих прекрасных корпусах. Предстоит позорное возвращение в Волгоград и ехидные вопросы знакомых. Хорошо хоть, что родители ни словом не упрекнули меня.

Автоколонна

Разочарование разочарованием, но нужно что-то делать. Нужно идти работать. Почему-то я не стал сам оббивать пороги, предлагая себя на работу. Работу стал искать папа. Прошло два дня, и он виновато сказал: «Что-то не получается». — Он заходил к нескольким директорам и замам директоров предприятий, и все, смущенно улыбаясь, отказывали. Мне только шестнадцать, по закону работать можно, но не больше шести часов в день и еще какие-то привилегии. Кому нужен такой работник и к тому же, вероятно, маменькин сыночек? Еще через два дня он сказал, что есть курсы наладчиков торговых автоматов. Через полгода обучения в Ростове я получу свидетельство, и он устроит меня на работу в торговле. Но я хотел на рабочую специальность. Юношеская мечтательность. Еще через день папа повез меня в автоколонну № 16, представил грузному директору, и тот скептически осмотрел меня. Сингаевский (фамилия директора) заявил, что у него имеется для меня только должность ученика аккумуляторщика. Что это очень тяжелая работа, мне никаких скидок не будет, и я должен забыть о привилегиях малолеток. Было видно, что он не может отказать моему отцу, но очень хочет, чтобы я отказался от предложения. Но я был готов идти на любую работу, лишь бы не сидеть дома.

Аккумуляторный цех в автоколонне — это две маленькие комнатки и маленький склад без окон. В одной из комнат лежат на стеллажах на зарядке свинцовые аккумуляторы. Работает вытяжной вентилятор, но тяжелый кислый запах соляной кислоты не может выветриться, так как все пропитано им. Во второй комнате рабочий стол, на котором мы препарируем аккумуляторы, разрезая свинцовые перемычки и вытаскивая специальным приспособлением разрушенные секции аккумулятора. Рядом стоит перегонный аппарат, на котором получаем дистиллированную воду. Естественно, что все время гремит вытяжной вентилятор, но он не может справиться с запахом расплавленной авиационной мастики, которой залиты аккумуляторы для герметичности. Ведь перед разборкой аккумуляторов мы разогреваем мастику бензиновым резаком. Вообще, мы многое делаем при помощи этого резака: выплавляем новые свинцовые соединительные планки и контакты, свариваем разрезанные планки после ремонта секций. На полу стоят аккумуляторы, принесенные для проверки, для подзарядки и для ремонта. И все это непрерывно излучает запахи свинца, соляной кислоты и мастики. Кроме того, я ощущаю всем телом исходящее из всех углов давление электрического поля. Я почему-то чувствителен к электрическим полям: только дотронувшись, например, до электрического чайника или другого прибора, я могу сказать, есть ли контакт с сетью, даже если он не работает. А здесь все пропитано электрическими полями. В комнате только один стул, ведь работать можно только стоя. Второй стул стоит на складе. Там новые аккумуляторы, запасные пластины и деревянные сепараторы. Ну, и, конечно, всякий хлам по углам, до которого мне велено не дотрагиваться. На стуле на складе обычно сидит мой «учитель», когда отдыхает.

Мой учитель — аккумуляторщик высшего: седьмого разряда. Он немного недоумевал, зачем ему подсунули такого сосунка, но терпел, показывая мне нехитрые правила и приемы. Через неделю он мог спокойно оставаться на складе, в то время как я бегал, принимая аккумуляторы от шоферов; проверяя их остаточную емкость и наличие пробоев (замыканий пластин); проверяя качество зарядки или концентрацию кислоты в аккумуляторах; вскрывая аккумуляторы и готовя их для взгляда «мастера». И никто не мешал ему время от времени прикладываться к бутылке.

От шоферов я только принимал аккумуляторы (и выдавал готовые). Разговоры с ними вел мой шеф — Степаныч. Я не помню, как его звали, потому что все его называли именно так — Степаныч. Обычно разговор у них был короткий и только по делу. Но иногда шофер начинал просить сделать быстро, а поломка была серьезной и запасных аккумуляторов, которые мы обычно давали шоферам на время ремонта, не было. В таких случаях Степаныч уводил шофера на склад. О чем они говорили, я не знал, но, конечно, догадывался. Были и более сложные случаи. Один раз к нам пришел мотоциклист, которому за какие-то его заслуги разрешили ехать своим ходом через всю Европу в Париж. Он просил сделать ему запасной аккумулятор. Мы этим никогда раньше при мне не занимались, но Степаныч сходил куда-то и принес «банку» для мотоциклетного аккумулятора. Мы иногда по просьбе шоферов или посторонних делали аккумуляторы. Для этого у Степаныча в подсобке были припрятаны и пластины, и сепараторы, и почти новые «банки». Как он говорил: «Для хороших людей всегда найдем». — Но мотоциклетную банку я видел в первый раз. Ничего, справился под руководством Степаныча. Проблемы были только с перемычками, их пришлось подпиливать почти со всех сторон. Мотоциклист был доволен, а Степаныч получил 75 рублей, из которых двадцатку дал мне. Это был мой первый левый заработок.

Вообще-то я практически всю зарплату отдавал маме. Первый раз она чуть не расплакалась — жалко, наверное, было меня. Хорошо, что она не видела условия, в которых я работал. Отец один раз заехал посмотреть на меня, но это было значительно позже, зимой, когда я остался один после смерти Степаныча. Было очень холодно, окна открыты, и холод в цехе стоял жуткий. Обеденный перерыв, я сижу на стуле, под которым стоит вертикально шиферная труба с намотанной раскаленной спиралью. Гремят вентиляторы, в воздухе обычный коктейль наших запахов, а я сплю сидя и не услышал, как он вошел.

[Это свойство — умение спать сидя, а иногда и стоя, осталось у меня до нынешнего времени.]

Позднее, папа говорил, что ему в тот момент было очень жалко меня. Но виду не подал, поговорил со мной и ушел.

Кстати, о зарплатах. Степаныч, имеющий высший разряд, зарабатывал больше тысячи восьмисот рублей. У папы зарплата была чуть меньше. Я сдал экзамен на второй разряд через месяц после начала работы, и получал около тысячи рублей. Для сравнения, бутылка дешёвой водки стоила двадцать один рубль двадцать копеек. Так что моя зарплата была не лишней дома. Я, правда, не знал, что мама откладывала большую часть моей зарплаты для меня.

Степаныч погиб осенью случайной смертью по пьяному делу. Он бросился наперерез грузовому автомобилю, чтобы шофер отвез его домой. Он всегда говорил, что шоферюги все знают его. Но шофер не ожидал такого броска и не смог затормозить на скользкой дороге. Степаныча хоронили всей автоколонной. Я остался в цехе один. Через пару дней в цех пришел Сингаевский с парторгом, спросили, справляюсь ли с работой, не нужно ли чего-нибудь. Я ответил, что вроде все нормально. Думаю, что они спрашивали и шоферов. Через пару недель мне устроили экзамен, повысили разряд и прибавили двести рублей. Остаток осени и начало зимы проработал в цехе один, но в марте прислали помощника: Сингаевский понимал, что летом я уволюсь и буду снова поступать в институт. Правда, трудно было его назвать помощником: разряд у него был выше, и был он старше меня года на четыре-пять. Я показал ему всю нашу нехитрую технологию, и через неделю он стал хозяином в цехе.

Напарника звали Гена. Как-то в разговоре мы упомянули школы, и оказалось, что мы оба учились в 38-й школе. После дополнительных вопросов выяснилось, что один год мы даже учились в одном (пятом) классе и вспомнили друг друга. Гена в каждом классе сидел по два года и был известным в школе хулиганом. Но теперь это был почти добропорядочный отец семейства. Он мне с подробностями и матерками рассказывал, как он добивался своей невесты, как преодолевал сопротивление тестя — полковника милиции. Еще через неделю он стал более «серьезно» подходить к «левым заработкам». Реально, основную работу делал я. А он искал подработку, как у нас в автоколонне, так и в соседнем таксомоторном парке. Иногда что-то перепадало и мне. Особенно, когда приходилось делать «налево» новые аккумуляторы.

Состав шоферов у нас был удивительный. Более половины имело судимость, очень многие курили «травку», у нас она называлась «план». Ведь пить за рулем нельзя, могут надолго отобрать права. А поймать на потреблении травки очень трудно, да и кто станет ловить, кому это нужно? Ремонтники были более законопослушны, но многие, как Степаныч, злоупотребляли водкой. На это нужны деньги, и шофера привыкли, что за каждую мелочь нужно немного приплатить. Иначе долго будешь стоять в гараже и ничего не заработаешь. Ведь пока на линии, всегда есть возможность что-то подвезти и заработать десятку или четвертную.

Подошло комсомольское собрание, и меня выдвинули секретарем комсомольской организации. Никто из молодежи не хочет тянуть это бремя, а тут молоденький, желторотый. Правда, как комсомольский вожак я ничем себя не проявил. Реальные дела и всякую документацию вела девушка из управления автоколонны. Я только надувал щеки, сидел во главе стола на собраниях и ходил на заседания райкома комсомола. Иногда, по сигналу начальства, приходилось проводить профилактические беседы с проштрафившимся парнем. Все они были старше меня, чему я их мог научить? Но мы делали вид, что что-то делается. Все играли в одну игру. Да, помню, что во время выборов в Верховный совет СССР пришлось, действительно, заниматься организационной работой, так как комсомольцам, как и членам партии, выделили конкретные участки для «агитации», которая сводилась к тому, что нужно было любыми путями заставить «агитируемых» прийти на избирательный участок.

Еще одно воспоминание о работе. Несколько грузовиков пришло осенью со сбора арбузов. Пришли груженные арбузами, которые колхоз продал нам по себестоимости. То есть по тридцать копеек за килограмм. Естественно, купил три больших мешка арбузов, и знакомый шофер отвез меня с арбузами домой. Впервые я был «добытчиком». Меня хвалили дома. А арбузы у нас в Сталинграде едят немного по-другому, чем в других местах: разрезают пополам, каждый получает по половинке арбуза и ест большой ложкой. Очень удобно.

Работа работой, но главная часть жизни была вечером после работы и в выходные дни. Мои друзья продолжали учиться. Валерий — в Сельскохозяйственном институте, благо впереди была обеспеченная его отцом карьера; Гарри — в Институте городского хозяйства, так как никуда в другой он поступить бы не смог; Борис перешел в девятый класс. Только я был у них «представителем героического рабочего класса». Правда, у «представителя» в кармане всегда были небольшие деньги. После ужина вечером я убегал из дома, и мы втроем или вчетвером гуляли по городу в поисках приключений. Не очень хорошо помню это время, вероятно потому, что было мало отличий от десятого класса. Да, встречались с девушками, пили в компаниях и в узком кругу. У Валерия появилась почему-то почти всегда свободная небольшая квартира рядом с базаром, и мы часто заканчивали свои похождения у него в квартире за бутылками пива. У Валеры уже был сексуальный опыт, но мы, остальные, не могли этим похвастаться.

Две маленьких картинки из тех времен.

Познакомились с девицами из соседнего Ворошиловского (или уже Советского?) района. Поехали к ним, закупив несколько бутылок вина и немудреную закуску. Домик в овраге, не в самом низу, но достаточно глубоко. Домик буквально слеплен из разномастных кирпичей, покосившийся потолок, внутри серость и убогость. Всего две маленькие комнатки. В первой стол и несколько стульев, во второй, оказывается, спит глотнувшая водки глухая бабка. Девочки на проигрывателе врубили громкую западную музыку, положив на пластинку «кости», так мы называли самодельные пластинки, записанные на рентгеновских снимках. Мы выпили, съели, что было, и… смылись, оставив девочек в недоумении.

Вторая картинка. Меня и Валеру пригласили к Гале Тараненко, на вечеринку в узком кругу, девочки из бывшего нашего класса. У Валеры были какие-то проблемы, и он порекомендовал мне вместо себя дальнего родственника. Парень был постарше меня, уже проработал несколько лет на заводе, высокий, крепкий и грубоватый. Я хотел купить бутылку хорошего вина, но он настоял купить (за те же деньги) две бутылки неизвестного мне вина. Мы пришли, было все очень прилично. В квартире Галиных родителей (отец работал начальником областного управления связи) всегда уютно, я уже бывал у нее в школьные времена. Все три девочки: Галя, Эмма Бованенко и Наташа Сталь очень симпатичные, ухоженные. Родители, естественно, на даче. Кстати, я давно хотел познакомиться с Наташей, она была из соседней восьмой школы, и наши девочки знали, что я интересовался ею. И… конфуз, девочки попробовали наше вино, сморщились и вылили обе бутылки в кухонную раковину. Выпивка в доме была, Галя принесла из папиных запасов что-то иностранное, но настроение было немного испорчено.

Значительно чаще мы собирались вчетвером школьной компанией: Валера, я, Гарри и Боб. Мы бродили по набережной и Аллее Героев, тянущейся от набережной к скверу возле центральных гостиниц; сидели на скамейках, разглядывая проходящих девушек; заходили (если были деньги) в кафе выпить пива.

Весной эти бесцельные прогулки по вечернему Волгограду надоели, и я снова начал готовиться к экзаменам в институт. Мне уже объяснили, что евреям нечего мечтать о Московском университете, если нет мощной «мохнатой лапы». Но поступать в Волгоградские вузы я не собирался. Теперь я начал выбирать между МФТИ и МИФИ. Снова перерешал все задачи в усложненных задачниках по математике и физике. Пытался не потерять немецкий язык. Просматривал собственные и чужие сочинения по литературе.

Конец ознакомительного фрагмента.