Фашистский сахар
Мама стояла на коленях перед узким шкафом. Шкаф, наоборот, не стоял, а лежал. Кроме того, он шевелился и говорил бабушкиным голосом.
— Ох, смерть моя пришла, — сказал шкаф.
— Это не смерть, это мы, — возразил Иван Ильич.
А мама в это время говорила:
— Я же вас предупреждала! Зачем одной такие тяжести ворочать!
Иван Ильич приподнял шкаф, из-под него вылезла бабушка и проворчала:
— Он не тяжелый, он неправильный. Руки бы оторвать тому, кто его делал.
— А меня позвать не могла, Петровна? — спросил Иван Ильич. — Получилось как с гранатой, самостоятельная ты наша.
— Вот именно! — подхватила мама. — Разбирайте лучше сумки, мама, а мы быстренько все перенесем.
Бабушка как увидела сумки, так руками всплеснула:
— Это что же, всё немчуре? А консервов-то, консервов! То-то, я смотрю, они здоровые все, как лоси. Не мордатый, так длинный, как жердь. Прям на убой их кормят.
— Точно, — поддакнул Иван Ильич, — на убой и кормят. Ладно, Мария, ты скажи, куда и что, а мы перетащим. Дело мужицкое. Да, Николай?
Пока мы перетаскивали и расставляли вещи, бабушка советовалась с мамой, что готовить этому «фон барону».
— Да что хотите, — сказала мама. — Ну, кашу с тушенкой.
— Гречневую?
— Гречки нет, — ответила мама. — Они гречку не едят.
«Вот дураки!» — подумал я и представил себе гречневую кашу с тушенкой. У меня даже голова закружилась. Я тушенку сто лет не ел, с до войны.
— Здесь картошка только.
— Готовьте с картошкой, — решила мама.
— А на чем готовить-то? Иди сюда. Я ж не разбираю, где здесь что.
Мама вздохнула и пошла на кухню.
Бабушка начала готовить, и находиться дома стало невозможно. Никогда я не был таким голодным. То есть с едой уже давно плохо, но, когда дома ничего нет, голод не такой сильный. А когда начинают что-то готовить и запахи эти, то голод в тысячу раз сильнее. Ноги сами несли меня на кухню, где шипела и шкварчала самая вкусная в мире еда — жареная картошка с тушенкой. Бабушка замахнулась на меня тряпкой, и мама в конце концов опять отправила меня на улицу.
Было темно и холодно. Дул колючий ветер. Я бы зашел к Ивану Ильичу, но без приглашения в гости не ходят. Такое правило. Дурацкое. У взрослых всегда какие-то правила. Кто их только придумывает? Иван Ильич один, и ему скучно. И мне. Почему один человек, которому скучно, не может пойти к другому человеку, которому тоже скучно? А здесь ночь, и скоро снег пойдет.
Но вдруг все изменилось. Я сначала даже не сообразил. А потом увидел редкие летящие снежинки, блестящий булыжник на мостовой и понял: на улице у самого дома зажегся фонарь! Вот это да! И я побежал домой, чтобы всех обрадовать. И все обрадовались, потушили свечи и керосиновую лампу, но радовались недолго. Потому что явился фон барон. Ну, немец.
Он что-то пробурчал и прошел ко мне… то есть к себе в комнату. Бабушка почему-то шепотом спросила:
— Нести?
— Несите, — ответила мама.
— Ага, — сказала бабушка и не двинулась с места.
Мама посмотрела на бабушку:
— Так вы несете или что?
— Или что, — буркнула бабушка. — Будто в доме никого моложе нет.
— Так бы и сказали, — вздохнула мама и достала миску и поварешку.
Бабушка обрадовалась:
— Неси, Мария, неси, а то что-то ноги не держат… Еще и шкаф этот…
По маминой спине я видел, что она улыбается. Бабушка тоже умела читать по спине.
— И нечего смеяться. Боязно мне. А вдруг не понравится? Кто ж его знает, может, он малахольный какой? И с револьвером.
Мама наполнила миску и повернулась ко мне:
— Возьми и отнеси. Осторожно только, горячее. Пока он ест, кофе сварю.
— Кофе… — проворчала бабушка. — Нехристь, он и есть нехристь.
Мама сказала:
— Вы же сами кофе любите.
— Я — другое дело, — отрезала бабушка.
Несколько шагов, которые я прошел из комнаты в комнату по маленькому коридору, показались мне самой длинной дорогой в жизни. А что, думал я, если взять вот этот ма-а-аленький кусочек мяса и пол-ложечки картошки? Ведь никто не заметит! Но это будет воровство. И это позор. Хочу с фашистами воевать, а сам из их миски ем. Я остановился у двери. А все-таки, стащить у фашиста считается воровством или нет? Пока я думал, дверь открылась. Передо мной стоял немец. Он взял у меня миску, понюхал и что-то спросил.
— Вот, — сказал я, — мама послала.
Он наморщил лоб и опять что-то сказал. Мне показалось, что он рассердился.
— Мама! — заорал я.
Прибежала испуганная мама.
Немец удивленно посмотрел на нас. Ткнул пальцем в миску и снова что-то спросил.
Мама ответила:
— Картошка с мясом.
И тут же добавила несколько слов по-немецки.
— А, зо, — сказал немец и повторил: — Картьёшька?
Мама кивнула.
И тогда немец сделал удивительную вещь: он присел передо мной на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
— Герхард, — и еще несколько слов по-немецки.
Мама перевела:
— Он говорит, что его зовут Герхард и чтобы ты его не боялся.
А я и не боялся. Это я от неожиданности закричал.
Немец поднялся и сказал маме:
— Герхард.
— Мария, — ответила мама и взяла меня за руку. Немец стоял и молчал, держа в руках остывающую миску. Неужели ему есть не хочется? Мама тоже молчала. Потом сказала что-то со словом «кофе» и увела меня.
Бабушка сразу стала спрашивать, что и как, а я заглянул в кастрюльку, в которой варилась картошка. Она была пуста.
— У них все рассчитано, — вздохнула мама. — До грамма.
— Эти да, крохоборы, считать умеют, — сказала бабушка.
Я незаметно провел пальцем по стенке кастрюли и лизнул. Если бы мама увидела, она точно бы меня наказала. Она всегда учила меня не быть жадным к еде и есть не торопясь. Это, конечно, хорошо. Только когда еда есть. А сегодня из еды были только свекла и хлеб. Свекла с нашего огородика за домом. А хлеб бабушка сама пекла. У нее немного муки осталось. Этой мукой она очень гордилась. «Вот, — говорила она маме, — ты меня критикуешь, что я на черный день запасы делаю, а он наступил, черный день-то». И при этом радовалась так, будто наступил праздник, а не черный день.
Пока я ел свеклу, мама сварила кофе. И опять отправила меня к немцу.
И начались новые мучения. Я нес кофе, а на блюдечке лежали три куска сахара. Белого-белого! Я даже не знал, что так люблю сахар. Мед тоже хорошо, но сахар лучше. Почему пчелы сахар не делают?
Я поставил кофе на стол и взял пустую миску. Немец кивнул, сказал: «Нимст» — и протянул мне два куска сахара.
— Нет, — сказал я.
Он помотал головой, вложил сахар в мою руку и заговорил. Показывал на сахар и на голову.
— Нет, — опять сказал я.
Он нахмурился, встал, не выпуская моей руки, довел до двери, подтолкнул и сказал какое-то сердитое слово.
Сахар и миску я отдал маме.
— Это он чего? — удивилась бабушка. — Сахар не любит? Зубы, наверное, болят.
Мама молча взяла сахар и убрала.
— Ты чего? — возмутилась бабушка. — Он же сам отдал!
— Да, — подтвердил я, — он сам отдал. Я два раза не брал, а он дал и выгнал.
— Ребенок сахару сколько времени не видел! А в его возрасте сахар для головы нужен. Чтобы мозги росли как надо.
— Как хотите, — сказала мама и достала сахар.
Бабушка тут же радостно захлопотала, достала чашки, поставила на плиту чайник.
— Эх, Николай, сейчас мы с тобой кипяточку, да с сахарцом! Устроим сладкую жизнь.
А я подумал, что все-таки это неправильно. Я у Ивана Ильича мед ел, а мама с бабушкой нет. И вообще, как я буду с немцами воевать и листовки вешать, если фашистский сахар ем? Валя бы не стал, я точно знаю.
И я сказал:
— Я не буду.
Бабушка даже ложку уронила.
— Это что за новости? Как не будешь? Тебе надо! Для мозгов! Это как лекарство.
— Скоро немцев разобьют, и этого сахара завались будет.
Бабушка поднесла ладонь ко рту и зашипела:
— Ты что, с ума сошел! Замолчи немедленно! И не вздумай такие слова говорить!
Ее поддержала мама:
— Николай, ты понимаешь, что можно говорить, а что нельзя?
— Никто не слышал, — буркнул я.
Мама сказала:
— Стены слышали. У них тоже уши есть.
— Ты чай пить будешь? — грозно спросила меня бабушка.
Чаю я не хотел. Я хотел долго-долго сосать кусочек сахара… Но я твердо ответил:
— Не буду.
— Ну, твое дело. Давай, Мария, мы с тобой почаевничаем.
— Вы пейте, я тоже не хочу, — сказала мама.
— Сговорились? — обиделась бабушка. — Вы, значит, такие, а я, значит, не такая?
— Не обижайтесь, — ответила мама. — Не будем ссориться по пустякам. — А потом улыбнулась и тряхнула волосами: — А, гулять так гулять! Наливайте, мама! Николай, живо за стол!
Когда мама такая, мне становится хорошо, а когда улыбается — будто солнце светит. Жаль, что она редко улыбается. И я, конечно, сел, и пил горячую воду с мятой, и мама с бабушкой о чем-то говорили, и я о чем-то говорил, и мы даже смеялись. А сахар… я съел. Почти весь. Мне бабушка половину своего куска дала, а мама пила без сахара. И вообще, фашистами от сахара не становятся.
Конец ознакомительного фрагмента.
