Сачок для бабочек. Криминальная мелодрама

Александр Кваченюк-Борецкий

История любви о новом Адаме и новой Еве. Ради нее он готов на все! Даже сознаться в преступлении, которого не совершал! Вернувшись из заключения, на месте сгоревшего дотла родного жилища Адам видит великолепный двухэтажный особняк! А тот, кого прежде он считал своим другом, по-хозяйски распахивает перед ним калитку, приглашая войти в знакомую до боли усадьбу. На крыльце особняка – молодая женщина. Из глубины его доносится детский крик. Удивлению Адама нет границ, когда в женщине он узнает Еву!

© Александр Кваченюк-Борецкий, 2016

ISBN 978-5-4474-3057-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Ева

I. Последний звонок, первый контакт

Собственно, мой портфолио, то есть то, что мне помогало нравиться девушкам и женщинам и в дальнейшем обрести себя в качестве профессионального ухажера всегда был при мне. Ведь я родился вместе с ним. В классе третьем, когда я дергал за косички нравившуюся мне девчонку, она лишь для вида сердилась и, размахивая пухлыми кулачками, порой засаживала одним из них прямо мне в лоб. При этом в глазах у нее плясали дерзкие и в то же время лукавые бесенята. Мол, получите и распишитесь за столь незатейливое проявление симпатии!

Ах, да! Чуть было, не забыл… Зовут меня Адамом. И вы уже, наверняка, догадались, что там, где есть мальчик с таким именем, найдется и девочка по имени Ева!

В десятом классе я уже частенько провожал ее после школы до дому и тискал во всех подворотнях, какие попадались на нашем пути. Она негромко повизгивала и шумно сопела, когда ее всерьез забирало. Легкие бусинки пота выступали над ее верхней губой. Даже тогда при полном отсутствии какого-либо опыта в обращении с противоположным полом, я догадывался, что Ева несомненно созрела для большего. Но я не решался ей это предложить, так как боялся отказа.

Все произошло как-то само собой. Так, что потом я с трудом верил в то, что подобное могло случиться на самом деле.

Прозвенел последний школьный звонок. Был май, и ярко-зеленое облачко распустившихся листьев осело на кроны деревьев.

— Ну, вот и все! — со вздохом облегчения, в котором все-таки присутствовала легкая толика грусти, вырвалось у Евы, когда мы подошли к калитке ее усадьбы, в глубине которой виднелся рубленый дом. — Скоро — выпускной, и на этом — точка!

Я попытался привлечь ее к себе, чтобы поцеловать в одну из немного порозовевших от непонятного волнения, каковое, видимо, испытывала Ева, щек. А потом в ее манящие губы… Но она с немного виноватой улыбкой вяло отстранилась.

— Нет-нет! Только — не здесь… Соседи могут увидеть! Давай зайдем в дом, и я верну тебе твой задачник по алгебре.

— Скажешь, тоже! — недовольно возразил я. — К чему мне теперь — он!..

— Да, не в этом дело! Олух — ты царя небесного!

— Это я — олух?!.

Оттого, что она так пренебрежительно повела себя со мной, я еще больше захотел ее губ и того, о чем до сих пор я мог только мечтать. Поэтому, едва мы переступили порог дома, я с силой притянул Еву к себе и уже ни о чем ее не спрашивал, а только делал то, что подсказывал инстинкт, и чего, как мне казалось, в глубине души желала она.

— Тихо, тихо… Юбку порвешь!

Меня всего трясло, точно в лихорадке. И поскольку такое происходило со мной впервые, я сам толком не знал, что творю. Но Ева, хотя не меньше моего была на взводе, умело руководила мной.

— Да, нет, не так!.. А вот так!.. — жарко дыша мне в ухо, шептала она.

Я в досаде прикусил губу.

— Ай!!! — наконец, громко вырвалось у нее.

«Как это — здорово!» — подумал я, достигнув желаемого.

Дальше все шло, как по маслу, и я был на седьмом небе от восторга. Впервые за кои веки женское тело в лице Евы перестало быть для меня запретным плодом. Плодом моих долгих и мучительных мечтаний и теперь моя душа, подчинившись его безраздельной власти, готова была служить ему, подчиняться ему и до конца моих дней работать на него, чтобы получить дозволения испить живой водицы из этого неиссякаемого сосуда радости и наслаждения.

Прошел день… Два или три… Не помню точно. Но после того, как, благодаря Еве, я осознал себя желанным ею, я пребывал, словно во сне. Все вокруг казалось мне совершенно иным, чем прежде. Исполненным какого-то особенного очарования и смысла. Смысла жить, любить и наслаждаться верой в собственные силы. В конце концов, гордиться собой от осознания того, что я стал полноценным мужчиной. Сейчас мне смешно и немного грустно это вспоминать, но тогда я искренне полагал, что мужчина именно тот, кто благодаря собственным усилиям, без чьей-либо помощи, открыл врата рая, чтобы услышать сладкоголосое пенье его птиц, вкусить его волшебных плодов, с головой окунувшись в омут чувственной неги!

Возможно, моя любовь к Еве была незрелой, и в ней было больше юношеского эгоизма, жажды обладания и жадного любопытства, чем того, что мы называем единением двух любящих сердец в подлинном значении этого слова… Но, так или иначе, я храбро ступил на тропу войны. Войны с собственной никчемностью, слабохарактерностью и неспособностью довести ни одно дело до его благополучного конца. Я думаю, вы понимаете, что именно я имею в виду! Уже в семнадцать лет я жутко комплексовал по всякому поводу и даже без такового… Я рос без отца и постоянно завидовал сверстникам, у которых имелись оба родителя. Безусловно, на данное обстоятельство мне было бы совершенно наплевать, если бы, взрослея, я не замечал, как мучается от этого моя бедная мать. Как она без конца раздражается по пустякам и срывает свое зло на мне. А потом, жалея о содеянном, неистово прижимает меня к своей груди, точно и впрямь с нами беда какая стряслась, и по лицу ее текут жгучие, точно доведенная до последней точки кипения смола, слезы.

— Ма, да че ты опять куксишься! Ты мне это брось, говорю! — как мог, пытался успокоить я самого дорого и близкого мне человека.

— Да, это я — так! Сдуру… Не обращай внимания, сынок. Ты же знаешь, баба — без слез, что лето — без дождя. Щас, пореву немного и успокоюсь. Хорошо, хоть ты у меня есть, Адам! А то душу совсем некому б было излить.

Потом мать касалась ладонями моих щек и внимательно полными материнской любви и тоски глазами некоторое время смотрела на меня.

— Обещай мне, Адам! — говорила она тогда.

— Чё, ма? Чё обещать-то?

— Да, то, дурья твоя голова! Обещай, что никогда не бросишь меня, как твой отец, чтоб ему, паразиту, на том свете икнулось!

В глубине души, ужасно жалея мою мать, я охотно кивал головой.

— Конечно, ма! Что ты такое говоришь? Когда вырасту, я всегда рядом с тобой буду. Буду любить тебя, и заботиться о тебе…

— Врешь, поди, негодник!

Мать с добродушной усмешкой еще какое-то время смотрела на меня.

— Я все, что хочешь, для тебя сделаю!.. Только не ругай меня за то, что я «пару» вчера по алгебре схватил!

Улыбка медленно сползала с лица матери.

— А, что ж, прикажешь в ножки тебе за это поклониться? Спасибо, мол, сынок, обрадовал!

Я виновато зашмыгал носом.

— Ну, зачем же — в ножки?.. Просто прими это, как данность!

— Надо ж, как брехать намостырился! Только данность твоя тебе же боком потом и выйдет! У тебя ж не дневник, а целое лебединое озеро! По пять штук сразу на одной странице плавают…

II. Выпускные экзамены

Я, как и большинство бедолаг из моего класса, без особенного энтузиазма воспринял эту необходимость. Учился я плохо, чем, впрочем, мало отличался от подавляющего большинства сверстников. Ведь всякий из нас понимал, что учеба — это фуфло, то есть вовсе не та сфера, где можно было выделиться в лучшую сторону. Вон сколько чудаков с дипломами на руках по стране гастарбируют, в шахте загибаются и даже метлой по двору шкрябают. А, если взять село, где я родился и вырос, то совсем печальная картина получается. Во-первых, деревня наша деградировала настолько, что насчитывала не более сотни дворов. Поэтому наш выпускной класс на тот момент являлся единственным. Как говорится, он был вне конкуренции. А, значит, учитель не мог никого из нас ткнуть носом в наше собственное дерьмо и привести в пример тех, кто, возможно, имели бы лучшие оценки, поскольку обладали бы большими знаниями. Конечно, хуже нашего класса трудно было бы сыскать какой-либо другой!.. Но в том-то и дело, что этого «другого» просто не было. А на «нет» тулуп надет…

Кроме того, из двух десятков учеников пацанами были лишь пятеро. Известное дело, что при таком раскладе завалить хотя бы одного учащегося на экзамене для столь небогатой ребятней школы являлось большой роскошью!.. Беря в расчет то, как не ахти учителя справлялись со своей работой, школу могли бы однажды просто взять и закрыть. И тогда пришлось бы жителям нашей зачуханой деревни отправлять своих чад на учебу в соседний район. То есть, примерно за тридцать километров. А где бы взялись для этого средства? Рейсовый автобус-то приползал в нашу деревню раз в двое суток. Да и то неаккуратно. В зависимости оттого, был ли исправен, и не в загуле ли — водитель… Вот такие, брат, пироги непонятно с какой начинкой!

Честно говоря, когда я досконально просек всю эту учебную кухню, то больше думал не об экзаменах, а о том, как бы мне снова уединиться с Евой у нее на хате, или еще — где. При первой же встрече я хотел немедленно предложить ей нечто подобное, но произошло непредвиденное. Завидев Еву издалека, я поджидал ее возле дверей школы. Она шла легкой стремительной походкой, будто бы едва касаясь подошвами своих чудесных ножек этой бренной земли. Невольно любуясь ею, в тот миг я буквально боготворил эту девушку. Она казалась мне ангелом во плоти. Даром, посланным мне свыше. «За что мне — такая награда?» — с немым удивлением и восторгом думал я. Поэтому, даже, несмотря на то, что произошло между нами, продолжал немного смущаться ее. Когда же она приблизилась, я сделал шаг навстречу и приветливо кивнул ей. Увы, это показалось мне больше, чем странным, но в ответ, Ева, холодно посмотрев на меня, молча проследовала мимо. На миг я словно остолбенел. Ледяной пот прошиб меня с головы до пят.

— Ева! — не особенно громко, но так, что в голосе моем она не могла не услышать нотки непритворного удивления, испуга и даже отчаяния, кликнул я ей вослед.

В этот момент входная дверь за ней захлопнулась.

— Вот…! — выругался я.

Хорошо, что тогда никто меня не слышал.

Сидя в классе, я постоянно буравил глазами затылок Евы, которая располагалась за партой впереди меня. Видимо, ощущая на себе этот взгляд, пару раз она даже оглянулась и хмуро посмотрела в ответ. На переменах я не однажды пытался подойти к ней, чтобы заговорить, но она по-прежнему игнорируя меня, уходила прочь вместе с неотступно сопровождавшими ее подругами. «Да, что с ней — такое?» — в горькой досаде недоумевал я.

Я вместе с Евой вышел из класса после занятий и так и следовал, точно побитая собака, чуть позади нее до тех пор пока мы окончательно не пересекли школьный двор, а потом не оставили его далеко позади себя. Тогда, наконец, прибавив шагу, и, поравнявшись с ней, я дал выход обуревавшим меня чувствам.

— Ты издеваешься надо мной, да? Издеваешься? Или это — злая шутка? Никак тебя не пойму! А, может быть, между нами все кончено?!

Видимо, обида так переполняла меня, что я не придумал ничего лучшего, кроме, как накричать на Еву. Она вдруг неожиданно остановилась и, круто повернувшись на каблучках, оказалась лицом к лицу со мной. В этот миг я пожалел, что минуту назад был с ней чересчур груб, так как в глазах ее увидел застывшие слезы.

— Ты, наверное, прав! — сказала она, через силу улыбнувшись. — Для нас обоих будет гораздо лучше, если все закончится теперь же…

И Ева стремительно направилась прочь. Мы были уже метрах в пятидесяти от ее дома. Невольно провожая мою возлюбленную взглядом, я увидел, как калитка распахнулась, и со двора, в котором с определенных пор мне были знакомы каждое деревце и каждый куст, вышла какая-то белокурая девушка в белой блузке и джинсах. Она бросилась навстречу Еве, точно они давно не виделись, и обвила ее шею длинными тонкими руками… Вскоре калитка за ними захлопнулась.

Еще некоторое время я неподвижно стоял на месте, то ли осмысливая сказанное мне Евой, то ли глупо надеясь, что она вдруг, сменив гнев на милость, чудесным образом выпорхнет из своей усадьбы, как ни в чем не бывало, приветливо махнет мне рукой. Воображение тщетно рисовало мне радужную картину, поскольку в действительности ничего подобного не происходило. При этом сердце мое ныло и буквально разрывалось на части. «Неужели я влюблен? — думал я. — Так влюблен, что, кажется, не способен пережить ссоры с Евой? А — что, если и вправду у нас с ней все кончено? Нет, этого не может быть! Пройдет день, два и прежние отношения вернутся на круги своя…» Мне так хотелось в это верить, что лишь на миг, представив себе, что все могло произойти совсем иначе, я едва не прослезился.

Понуро бредя вдоль улицы, и вместо того, чтобы наслаждаться чудесной панорамой весны, тупо глядя себе под ноги, я вдруг едва не столкнулся нос к носу… С кем бы вы думали? Оторвав взгляд от пыльной деревенской стези, я внезапно обнаружил прямо перед собой… Мать Евы!

— На ловца — и зверь!.. — изрекла она мрачным тоном, не предвещавшим мне ничего хорошего.

— Здрасте, теть Дань! — сделав вид, что ее «приветствие» не показалось мне странным, сказал я.

— Простынь-то, что на Евкиной кровати испоганил, сам стирать будешь или мне в суде ее представить, как улику?..

— Какую улику? — сделав удивленное лицо, поначалу даже опешил я.

— Такую, что ты, негодяй, изнасиловал мою дочь!

Ее слова, точно обухом, шандарахнули меня по голове. Почувствовав ужасную сухость во рту, я в ответ не мог произнести ни слова. Словно завороженный смотрел я в злющие глазки этой женщины, прежде всегда такой приветливой и доброжелательной, и мне казалось, что вот-вот она, точно большая дикая кошка, пружинисто изогнувшись, бросится на меня и вонзится когтями и зубами мне в горло!..

— Ну, гаденыш этакий, молись богу, чтобы моя Евка не забрюхатела!.. Иначе, кранты — тебе! Кранты! Так и знай… Понял?!

И женщина, с трудом сдерживая негодование, от которого лицо ее ужасно раскраснелось, а глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, в бешенстве размахивая руками, удалилась прочь.

— Сынок! Как же ты мог на такое?.. Как? У меня в голове не укладывается! — накинулась на меня мать, едва я переступил порог.

Волосы у нее были растрепаны, руки мелко и часто тряслись. Она, не отрываясь, смотрела на меня, и в ее взоре читались то боль и гнев, то надежда и отчаяние.

— Неужели это — правда? Ответь мне сейчас же! Ответь!

Скинув обувку, я прошел в комнату и устало опустился на стул.

— Какая правда?! О чем ты говоришь?

— О том, что я недавно слышала своими ушами!..

— И ты веришь всему, что тебе скажут?

Наконец, взгляды наши встретились.

— Что же мне остается, по-твоему, когда в дом ко мне врываются и поносят меня и моего сына самыми последними словами?! А потом еще и угрожают посадить тебя в тюрьму! А то и — того хуже…

— Да, ничего они не смогут сделать, мать! Пошумят, пошумят, да, перестанут!..

— Хорошо, коли так!

— Ты больше не пускай ее в дом! Родительницу Евкину… Не должна она на тебе отыгрываться. Злобу свою срывать. Ты — здесь, ни причем! Я — уже сам взрослый. Разберусь, что — к чему!

Мать часто захлюпала носом. Не в силах больше сдерживаться, она вдруг уткнулась лицом в ладони. Вслед за глухими стонами горькие рыдания вырвались у нее из груди.

— Да, будет тебе, мам, сырость зря разводить! Будет!

Жалость кольнула меня в самое сердце. Я подошел к матери и, нежно обняв ее, не отпускал до тех пор, пока она не перестала вздрагивать всем телом.

— Ну, вот и — ладно! Вот и — хорошо!..

— Что ж — хорошего?

Пожилая женщина оторвала мокрое лицо от ладоней.

— Сам знаешь, каково мне такое выслушивать!.. А эти люди. Они — на все способны. Вон мужик-то у нее сидел! И причем — не раз. То — за разбой… А в последний раз — за убийство!..

— Так, ведь оправдали! Сама же знаешь… Не его это было рук дело!..

— Как же — не его!..

Женщина горько усмехнулась.

— Еще как — его! Судье на лапу дал, вот и отмазали убийцу. А то, что он таковой и есть, это у него на роже написано.

— Ну, даже, если и написано! Подумаешь… Велика важность! — небрежно фыркнул я.

Но не оттого, что в действительности так думал, а, скорее, затем, чтобы хоть немного успокоить мою мать.

— А — что, если он узнает про то, что ты с его ненаглядной дочуркой сотворил? Теперь-то уж, наверняка, не только он узнает… У нас тут все и про всё — в курсях. А за такое безобразие, теперь пересудов и мне, и тебе, и той девчонке… До конца жизни хватит!..

— Да, ничего я не творил! Пойми ты, наконец! — не на шутку вскипел я. — Она сама так захотела!

— Захотела!

Женщина, не в силах что-либо возразить сыну, пожала плечами.

— Мало ли, чего она захочет! А у тебя голова — на что?.. Чтоб шее, чем вертеть было?

Всю неделю, что оставалась до экзаменов, я безвылазно проторчал дома, добросовестно штудируя учебники, и часами просиживая над решением примеров и задач. Прежде я не уделял этому столько внимания. А теперь, впервые мне это было не особенно в тягость. Надо же было хоть чем-то скрасить мое одиночество. Видеть я никого не хотел. К тому же моя запоздалая тяга к знаниям, вызванная экстренной необходимостью, в значительной степени отвлекала меня от мыслей о Еве. Я не то, чтобы сердился на нее за то, что, наверное, из страха перед своей матерью или, желая выглядеть в ее глазах пай-девочкой, она меня попросту оболгала. Да, и было ли это с ее стороны ложью? Что, если тетя Глаша, как следует, надавила на дочь и заставила ее признаться в том, чего не было на самом деле? Лишь бы со стороны все выглядело не так, как это вдруг предстало ее взору, а гораздо пристойней. Пристойней относительно всего того, что касалось ее дочери, поскольку в случившемся тетя Даша винила только меня! Как бы то ни было, я не осуждал Еву и ее мать за ту неблагодарную роль, которую они отвели моей персоне. Я вообще не хотел копаться в этом грязном белье насквозь фальшивой нравственности, которой прикрываются моралисты, боясь, что их уродливая сущность однажды предстанет перед всеми в своем истинном свете. Как бы не претила моему естеству та ересь, которую высказала мне в лицо тетя Даша, в моем сердце не было места для ненависти по отношению к ней. Более того, не смотря ни на что, я по-прежнему любил и, как мне казалось, не безответно. Поэтому я ждал новой встречи с Евой, словно самого главного экзамена в моей жизни. Мне думалось, что если я выдержу его, в том смысле, что не уроню себя в ее глазах, как мужчина, а значит, не опущусь до всякого рода претензий, а тем более, оскорблений в ее адрес, то наградой мне будут жаркие поцелуи, тонкая талия и упругая девичья грудь. И еще — голос! Голос Евы, который я не мог спутать ни с каким другим и который проникал мне в самую душу. Когда я слышал его, у меня словно все переворачивалось внутри. Все клетки моего существа сладко ныли и готовы были безвозвратно раствориться в Еве, заполнив собой вакуум, в котором, точно в коконе, тщетно томилась ее душа, готовая вот-вот из неподвижной гусеницы превратиться в легкокрылую, беснующуюся от ощущения пьянящей свободы при каждом взмахе крыльев, бабочку! «Ну, что мне с тобой делать? Просто жить без тебя не могу!» — так и стояло у меня в ушах, когда я затемно засыпал и с первыми лучами солнца просыпался. Поэтому я ни на грош не верил тому, что мне предъявила тетя Даша.

— Дура — она! Старая глупая корова! — невольно вслух вырвалось у меня перед тем, как я услышал легкий скрежет и затем барабанную дробь по моему стеклу.

Вскочив с кровати, я бросился к окну. Уже вечерело, и вдали виднелась ярко-красная полоса горизонта.

— Ева!

За окном стояла она! Ее волнистые темные пряди падали на слегка оголенные худенькие, почти детские, плечи. В ее лице и облике было что-то чрезвычайно притягательное. Сознавала ли Ева ту власть, какую имела надо мною? Словно, с изящной легкостью метнув в воздух невидимое лассо, она сделала меня своим рабом до конца жизни. И я вынужден был, след в след повторяя ее шаги, идти в том же направлении, что и она. Я не мог поступить иначе. Ева походила на сочный спелый плод на ветке фруктового дерева, покрытый капельками утренней росы. И этим все сказано!..

— Выдь, что ли! — позвала она, когда я приоткрыл оконную створку.

— Для чего? — нарочито грубо спросил я.

— Что, сдрейфил?

Она сказала таким тоном, что это с полуоборота завело меня. Между нами словно произошел электрический разряд. Более не мешкая, я растворил окно настежь, и одной рукой схватил с пола табурет. Все еще находясь по ту сторону оконной рамы, и, крепко держа меня за руки, Ева вначале встала на табурет, а потом взобралась на подоконник. Дальше все случилось само собой. Дверь в мою комнату была плотно закрыта. Так, что моя мама не могла даже догадываться о том, что в это время происходило в ней. Она думала, что я упорно готовлюсь к завтрашнему выпускному экзамену. Что ж, на мой взгляд, именно так все и было на самом деле. Несмотря ни на что, мне так хотелось доказать мою преданность и любовь Еве, что, как мне кажется, тогда я более, чем справился с этой задачей. Ослепленный ответным чувством и близостью Евы, я не предполагал, насколько быстротечным и иллюзорным может быть счастье, эгоистичной и коварной женская любовь. Жестокой — расплата за ошибки, которые так часто мы совершаем в молодости не по злому умыслу, а скорее по собственной глупости и из-за всякого рода каверз непонятной судьбы!..

III. Марго

Следующие дни в той части, где открываются новые страницы моего любовного романа, протекали столь же насыщенно и бурно. Я и Ева встречались почти каждый вечер, когда на деревню опускались сумерки, скрывавшие нас от посторонних глаз. Мы отправлялись то в близлежащий лесок, то на сеновал, где прело прошлогоднее сено. А то попросту находили укромное местечко где-нибудь в усадьбе ее дома, чтобы в случае чего она могла незаметно юркнуть в него, взобравшись в окно, или — через сенцы. Иначе тетя Даша могла заподозрить неладное… А я, перемахнув через забор, не мешкая, отправиться восвояси!.. Так продолжалось до самого выпускного вечера, пока в гости к Еве вновь не нагрянула ее сестра из Москвы.

Это была та самая блондинка, которую в короткую размолвку с Евой я успел заметить возле ее дома.

— Ты знаешь, я не удержалась и все рассказала Марго про нас! — сообщила мне Ева при новой встрече.

Я внимательно посмотрел на нее, почувствовав, что она что-то не договаривает.

— Ну, и что?

— Как это — что?

Я неопределенно пожал плечами.

— Что тебе сказала твоя сестра?

Ева исподлобья метнула в меня взгляд, словно пытаясь наперед угадать, какую именно реакцию во мне вызовет то, что она хотела сообщить. При этом словно легкое облачко мелькнуло на ее лице.

— Когда я назвала ей твое имя, она засмеялась!.. Вот — стерва! Представляешь?

Я презрительно хмыкнул.

— Что же смешного она нашла в моем имени?

— Да, я и сама сперва никак не могла этого понять… Марго всегда казалась мне чересчур странной. А теперь и вовсе я приняла ее выходку за полный идиотизм. Я подумала, что, возможно, столичная жизнь сделала ее такой. И высказала сестре мое мнение на сей счет.

— А она?

— Она расхохоталась еще сильнее прежнего! После этого мне даже захотелось съездить Марго, от которой у меня никогда не было секретов, и которая всегда делилась своими тайнами со мной, по физиономии.

— Гм…

— Ты что завидуешь? — хмуро поинтересовалась я. — Наверное, твои московские хлыщи поимели тебя не раз, вот ты и решила выместить свою обиду!

Марго, перестав смеяться, с удивлением посмотрела на меня.

— Какую чушь ты несешь!

— В отношении тебя я веду себя гораздо пристойней, чем ты, лапушка! — с вызовом ответила я.

Но Марго, быстро овладев собой, лишь устало махнула рукой.

— Да, что ты знаешь вообще?..

— Так, расскажи! Но прежде все-таки объясни мне, наивной деревенской дурочке, чем был вызван твой истерический смех?

Марго виновато улыбнулась.

— Ты прости меня, Ев! Что-то и впрямь в последнее время с нервами у меня — не в порядке.

— Вот то-то и — оно!

После того, как Марго призналась в том, что вела себя несколько не подобающим образом, у меня словно гора с плеч свалилась. Я боялась, что, посмеявшись надо мной и моими чувствами к тебе, она сболтнет что-нибудь лишнее маме, которую я со слезами на глазах уверила, что с тобой у меня все раз и навсегда покончено! Желая убедиться в том, что Марго не выдаст меня, я захотела до конца узнать об истинной причине ее смеха. К тому же заурядное любопытство и досада на мою сестру никак не давали мне покоя.

— Да, нет ничего проще! — воскликнула Марго, видимо, и сама уже пожалев о том, что невольно задела мое самолюбие. — Ты — что, и впрямь ничего никогда не слышала об Адаме и Еве и истории сотворения мира?

— Слышать-то, слышала, но даже не предполагала, что старинное предание — чем-то сродни анекдоту, и, что над ним можно без продыху ржать!..

Губы Марго вновь, было, искривились в усмешке, или мне так только показалось, потому, что в дальнейшем тон, каким она излагала свои мысли, был более, чем серьезным.

— Да, не в предании — дело, а в том, что ты и твой парень… Вы — тоже Адам и Ева!.. Я, когда представила вашу захолустную и всегда пьяную деревню, дворы в которой каждый год редеют, мне просто не по себе стало. Извини, смех поневоле разобрал! Тут еще название вашего села мне на ум пришло. Кучино! Согласись, Эдем с таким названием, где проживают влюбленные друг в друга Адам и Ева, не может не прикалывать!

Ева сердито насупилась.

— Да, ты сама-то давно из этой кучи фекалий, точно жук навозный, выкарабкалась?.. Жучара столичная, вот ты — кто!

На этом наш разговор закончился. Марго, хоть и ничего тогда не возразила в ответ, но, наверняка, затаила обиду.

— Ну, затаила и, что — с того?..

— Завидует она мне! Носом чую, завидует. С детства такой была. У кого чего увидит, ей то же самое непременно подавай!

— Плевать! Пусть завидует. Пусть хоть лопнет от зависти! Тебе-то — что?

Ева хитро прищурилась.

— Завтра — выпускной! Давай ее с собой на всю ночь гулять позовем. Компашка — у нас, что надо! С Пахой познакомим или Дениской… Пускай Марго с нами по полной или хотя бы наполовину оттянется. Глядишь, тогда и дуться на меня перестанет. Она ведь не просто так сюда приехала. А с определенной целью.

— С какой еще, целью?

— В Москву мы с ней на днях едем! В Вуз поступать. Точнее, поступать буду я, а Марго будет неотступно сопровождать меня, поскольку до сих пор Москву я зрела лишь по ящику.

— Ты, это — серьезно?

— Еще бы!

— А как же — я?

— А, что — ты?

Надо сказать, признание Евы стало для меня полной и довольно неприятной неожиданностью.

— А, как же — наша…?

Ева озорно хихикнула.

— Тебе лучше знать! Ты ведь — мужчина!..

Я привлек ее к себе и стал жадно целовать в губы. Она не сопротивлялась. Я тогда и предположить не мог, что это было наше последнее свидание, когда она соединилась со мной по доброй воле или по собственной прихоти. Так же, как это случалось не единожды до этого.

— Хочешь, я познакомлю тебя с моей сестрой? — спросила она, когда мы очутились неподалеку от ее дома.

Вскоре Ева и Марго уже приближались ко мне, спеша под густую сень лиственных и хвойных деревьев, почти вплотную примыкавших к частым деревенским дворикам с южной стороны.

Остановившись шагах в трех, Марго принялась пристально разглядывать мою персону, в то время, как Ева, не обращая на сестру внимания, приблизилась ко мне вплотную. Я почувствовал, как ее губы, точно пламя свечи, ожгли мою щеку. Но это было не больно, это было даже больше, чем приятно!

— В натуре, Адам! — со знанием дела сквозь зубы процедила Марго, как будто бы вполне уяснив для себя, с какого рода экземпляром мужской особи имеет дело ее сестра.

Наконец, сбросив с себя высокомерную маску столичной цацы, блондинка, смело шагнув ко мне навстречу, протянула для знакомства руку.

— Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что ты вполне годишься, чтобы зачать род человеческий во второй раз. Ваше Кучино, все одно — ни в какие ворота! Да, и не одно ваше богом забытое село! Только, чтобы прирост населения обеспечить и его генофонд до нужного уровня поднять, тебе придется не коров осеменять, а женщин…

Я хотел что-либо возразить Марго, но неожиданно для себя, сделавшись совершенно пунцовым от смущения, лишь через силу улыбнулся.

— Что за ересь ты буробишь? — с удивлением глядя на сестру, воскликнула Ева.

Блондинка невозмутимо тряхнула локонами, и, достав сигарету из сумочки, небрежно перекинутой через ее плечо, с которой она никогда не расставалась, молча затянулась.

— Я тебе потом все объясню!.. — сказала она, обращаясь к сестре.

— Ну, нет! Говори теперь же…

Ева воинственно подбоченилась. Казалось, еще немного и она вцепится в белоснежные локоны Марго, чтобы выдрать их с корнями. Но, как видно, Марго была еще та штучка.

— Ну, если ты настаиваешь!.. И оставь, пожалуйста, свой угрожающий тон при себе, иначе не видать тебе никакого института, как и броши, что у тебя на затылке.

— Ах, так! Вот ты — как со мной, сестрица дорогая!

Было очевидно, что Еве с большим трудом удавалось держать себя в руках.

— Сначала посмеялась над моим бедным Адамом, а теперь отбить его у меня хочешь?

— Да, нужен он мне был!

Марго презрительно поморщилась.

— Не обо мне — речь!

— А — о ком же?

— Это — уже не важно… Раз тебе, твой хахалек — дороже всего на свете, тогда я отказываюсь вести с тобой разговоры на эту тему. Останавливаемся на том, что я помогаю тебе поступить в институт, какой ты сама для себя выберешь, и — точка. Дальнейшую свою судьбу ты устраиваешь сама. Ведь мы говорили лишь об этом до того, как ты познакомила меня с Адамом? Ведь так?

Ева согласно кивнула. Казалось, что она вот-вот готова расплакаться. Непонятно, то ли сжалившись над ней, или же просто из лицемерного расчета, Марго вдруг сменила гнев на милость. Она широко улыбнулась, раскрыв для Евы свои объятья. Смахнув со щеки предательскую слезу, та без задней мысли последовала мятежному порыву своей наивной души и в свой черед обняла милую сестрицу, которая, если это было выгодно ей, вероятно, могла без особенного труда расположить к себе даже черта.

Лишь после благополучного примирения сестер, ссора которых несколько рассеяла мое внимание, я, наконец, как следует, рассмотрел Марго. По виду она казалась старше Евы. Но, какова их разница в возрасте, я точно не мог определить. Блондинка была шикарной особой. Ее великолепный прикид не шел ни в какое сравнение с тем, во что одевалась Ева. А фигура!.. Вместе с тем во всем облике Марго было что-то аристократическое. Как говорят в таких случаях, несомненно, она являлось особой, сделанной из весьма тонкой кости. В ее серых глазах светился ум, а в манере держаться ощущалось достоинство леди из высшего света. Без преувеличения могу сказать, что эта великолепная молодая женщина при желании легко пробудила бы живой интерес к себе в любом из смертных, населяющих эту грешную планету. При этом, она вряд ли стала бы его рабыней, а скорее предпочла бы роль госпожи.

Когда мы вплотную приблизились к деревянному забору, я заметил за ним иномарку желтого цвета.

— Это — тачка Марго! — развеяла мои сомнения Ева.

В своем проявлении сестринской любви, она была столь непосредственна, что, как мне казалось, при всей неотразимости Марго природная живость и обаяние Евы несомненно брали верх над какими бы то ни было достоинствами снизошедшей до бедной родственницы гостьи из столицы. Этого у нее нельзя было отнять. В противном случае это была бы уже не Ева. Как мне думалось тогда, моя Ева… Моя любовь!

Однако в этом мире нельзя с точностью утверждать, что именно принадлежит тебе, а что — нет. Даже, если это касается частей твоего собственного тела или твоего образа мыслей и твоей души…

IV. Выпускной бал

Когда, наконец, мы вырвались из душной одноэтажной школы, больше похожей на конюшню, именно тогда-то и началось настоящее веселье. Я и мои кореша Паха и Дениска, а по-нашему — Пашня и День, а также Ева и Марго, незаметно ото всех шагнули в ночь, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Спасибо тебе, Марго! — не замедлил я с благодарностью старшей сестре за то, что благодаря ей тетя Даша, неусыпно следившая за поведением дочурки на выпускном балу, сразу же за полночь отчалила восвояси.

Оставив Еву на поруки Марго, она взяла с нее слово, что через час, другой они непременно будут дома.

— Ну, что вы, теть, Дань! — хладнокровно ответствовала Марго. — Вы ж меня не первый день знаете. — К тому же завтра, вернее, уже сегодня, я в Москву отчаливаю и Еву беру с собой.

— Неужто, тебе — туда к спеху? Погостила б у нас еще день, два, а тогда и езжайте на здоровье!..

Как видно, всем сердцем любящая свое дитя мамаша, беспокоясь о судьбе дочери, в то же время не очень-то хотела ее от себя отпускать. Она прекрасно понимала, что Еве нужно высшее образование. Перспектива — на будущую жизнь. Но так же не без основания полагала, что Москва — не всякому по зубам. Уж, больно огромный — это город. Суетный. Опасный и беспринципный. Там всякое может быть! Кому-то столица — на пользу, а кого-то ломает так, что потом человек веру в себя навсегда теряет. Как ни крути, город этот — то же, что и палка о двух концах.

— Ну, что, День, у тебя все готово? — поинтересовался я.

— Как видишь! — согласно кивнул тот и зажег фонарик.

«Зайчик» резво заплясал на колдобинах сельской дороги, и мы дружной гурьбой, предвкушая удовольствие от предстоявшей гулянки, ломанулись по ней на окраину села. Туда, где на отшибе пустовал дом родственников Дениса, которые не так давно уехали искать лучшей жизни в другой город. В какой — именно, он не сказал. А я не спрашивал. Там, мол, и зарплата сносная, и служебную квартиру на первое время переселенцам предоставили.

Позвякивая ключами, которые День изъял, конечно же, с ведома своих предков, которым родственники перед отъездом оставили их, чтоб было, кому приглядывать за хатой, он отпер двери. Сперва — наружную. Потом — ту, что в сенцах. Переступив очередной порог, Денис включил свет, и гости проследовали за ним.

— А ничо — хата! — сходу одобрил Пашня.

Дом и в самом деле был довольно большой и насчитывал три комнаты и кухню и, что немаловажно, посредине самой просторной из них уже стоял накрытый стол. Снедь, что отягощала его, в основном состояла из деревенских холодных закусок, начиная от соленых помидоров и огурцов со стажем, то есть прошлогоднего посола, и заканчивая свиным салом.

— Это — Нинка, жена моего брателлы, расстаралась! — не без важности заметил Денис, обнаружив приятное удивление на лицах товарищей. — А вы, что думали, я, куда попало, вас приволоку? Ну, уж нет! Кто знает, ребята, что завтра случится? Может, судьба разбросает нас по свету? Так надо пользоваться моментом, пока мы вместе, и, как полагается, отметить это событие. Как никак, а столько лет друг друга знаем!..

— Ладно тебе языком чесать, День! — оборвал его Пашня, не выносивший сантиментов. — Куда самогон затырил, что я тебе вчера вечером передал?

Денис кинулся к выходу, видимо, надежно припрятав бутыль с первачом в каком-нибудь тайном местечке за пределами хаты. Например, за вязанкой дров дальнем углу сарая. Бдительная родительница Дениса, наверняка, уже посещала ее для порядка, и, не обнаружив в ней ничего лишнего, успокоилась. По лукавой усмешке на лице Евы я догадался, что наши мысли совпали. И — немудрено! Все родители настолько одинаковы, что зачастую их шаблонное поведение нетрудно вычислить.

— Ты бы чересчур не задерживался, сынок! — как всегда, деликатно наставляла меня мать перед тем, как я в последний раз навострил лыжи в школу, чтобы получить диплом.

— Так, ведь — выпускной бал, ма! Это один раз в жизни бывает… Поэтому раньше, чем под утро, ты меня не жди!

— Видать, там и краля твоя будет! Евка эта! Мало ты от нее горя схватил? Еще схватишь, если будешь за ней, как кобылий хвост таскаться!

— Да, будет тебе, ма, каркать на манер ворон!..

Я вспомнил, как мама вперила в меня свой взгляд. Было в нем что-то безысходное и ужасно тоскливое. Непонятная тревога на миг охватила меня. Точно в тиски сжала. Но я тряхнув головой, тотчас отогнал от себя не подобающие для предстоящего торжественного случая мысли.

— Недоброе предчувствие — у меня, Адам!..

Но я уже хлопнул дверью избы и, как ветер, помчался от нее прочь. Так, словно я и не слышал слов моей матери, которые помимо воли сорвались с ее уст мне вдогонку. Или не придал им значения. И лишь позднее память мне услужливо напомнила о них, чтобы сделать больнее.

— Ну, и — чо за тормоза?

День первым поднял свой стакан.

Глядя в горящие, словно две черные жемчужины глаза Евы, я влил в себя самогон. Она последовала моему примеру. Пацаны, вероятно, бравируя перед Марго, после первого, потом второго стакана демонстративно не закусывали. Держались, как могли. Затем втюхали переносной маг, и наперегонки кинулись приглашать столичную девушку на танец.

— Идите к черту! Я не танцую! — как могла, отбивалась от них Марго.

Но пацаны от нее не отставали, поэтому ей все-таки пришлось подняться из-за стола и вихлять задницей в угоду деревенским дурням. «Ну, я вам покажу, недоумки!» — скорее всего, решила про себя она, потому, что едва Паха и Денис отошли по надобности, краем глаза я заметил, как столичная штучка плюхнула им что-то в самогон.

Возможно, что мне так только показалось, так как я уже к тому сроку порядком поднабрался. Но тогда я не придал этому особенного значения. Лишь потом, анализируя все, что произошло той ночью, я сделал для себя вполне определенные выводы. Помню только, как Паха и Денис вернулись к столу, и мы вдарили еще по одной, но уже без девчонок, поскольку теперь настала их очередь подышать свежим ночным воздухом. После этого пацаны уснули мертвецким сном, уткнувшись носом прямо в тарелки со всем, что в них было, а я напрасно прождав Еву и Марго более получаса, наконец, решил выйти на крыльцо, чтобы узнать, в чем там — дело.

— Ева, Марго! — позвал я, вглядываясь в темень. — Что — за шутки, девчонки?

Но в ответ я не услышал ни звука. Только сходя с крыльца, я почувствовал, насколько был пьян. Не рассчитав шаг, и едва не навернувшись со ступенек лицом вниз, я устоял на ногах лишь потому, что вовремя ухватился рукой за перила. Скверно выругавшись, я упрямо продолжил поиски Евы и Марго, хотя понятия не имел, в какую сторону мне было лучше двигаться, чтобы поскорее отыскать их. Поэтому, выйдя со двора, я побрел в направлении села, спотыкаясь о каждую кочку, что попадалась мне на пути. В результате их оказалось намного больше, чем я предполагал об этом прежде.

— Ева, Марго! — орал я, как ненормальный, пока не ощутил, как чья-то, словно свинцом налитая, ладонь легла мне на плечо, вероятно, пытаясь помешать моей ночной прогулке. Тряхнув плечом, я попытался высвободиться.

— Ах, ты, сучонок! — прозвучало почти возле самого моего уха. — Предупреждали тебя по-человечьи, чтоб не безобразил!.. Так, нет, ты — опять за свое!..

Слегка протрезвев, я неуклюже обернулся, чтобы увидеть того, из чьих уст в мой адрес прозвучали так мало приятные для моего слуха реплики. Как бы я не был пьян, я успел различить во мраке три мужских силуэта. Что-то невольно дрогнуло у меня внутри от предчувствия беды. Оглушенный, я рухнул навзничь прямо посреди дороги, вдоль которой располагались рядками Кучинские хаты, очертания которых едва различались во тьме. Удары продолжали сыпаться на меня со всех сторон. Я пытался закричать, но не мог, словно на шею мне накинули петлю, и она стянула мое горло, не давая исторгнуть ни звука. Душа моя с невероятной скоростью уменьшаясь в размерах, превратилась в крохотную точку, пока ее связь с моим сознанием окончательно не оборвалась!..

Говорят, ад — это то, куда попадает грешник после жизни. Вот только как бы он отличил его от рая, если бы не испытал, что это — такое, уже здесь, на земле? Видимо, я — тот человек, которому подобное удалось в полной мере.

Однажды утром, ощущая ужасную ломоту в висках и во всем теле, пробудившись на кровати, так мало походившей на мою собственную, я оторвал голову от подушки и осмотрелся кругом. В тот миг я, чуть было, не сошел с ума!

— Мама! — позвал я негромко, так как голос мой был еще слаб.

В комнату вошла женщина, в которой я узнал нашу ближайшую соседку. Дом ее располагался сразу по левую руку от нашего.

— Третьи сутки подряд спишь беспробудно, сынок! — с жалостью глядя на меня, сказала тетя Ольга. — Может, покормить тебя, попоить чем, или еще чего желаешь? Ты говори, не стесняйся!..

С удивлением глядя на нее и, ощущая, как все лицо мое ноет от ссадин, а каждая клеточка моего естества готова волком взвыть от тупой ноющей боли, я не знал, что ей ответить. В досаде, морща лоб, я пытался припомнить, что случилось или могло случиться со мной до того, как я очутился в чужой кровати.

— Как я здесь…? — с трудом выдавил я из себя.

— И вправду ничего не помнишь?

Я едва заметно качнул головой, не отваживаясь на большее, поскольку что-то, похожее на невидимую стрелу, словно пронзило ее насквозь. Охнув, я осторожно приложил к виску ладонь, ощутив ею шероховатую поверхность бинта.

— Здорово тебя отделали! Поди, за Евку по пятое число тебе всыпали?

И не дожидаясь из моих уст какого-либо вразумительного объяснения, она сделала свои собственные выводы за меня.

— Неправильно — это! Никто не имеет право мешать любви. А ей — все возрасты покорны… И к тому же, если бы человек жил вечно, тогда можно было бы со всеми этими амурными делами не торопиться. А ведь век-то — короткий. Вот мне уже полтинник, а будто бы вчера родилась! Пол жизни минуло, а я и не заметила. Не заметила потому, что нечего особо было замечать, кроме нищеты да серости, которые точно преграда какая, всю живописную панораму от глаз моих всегда скрывали. Может, это — и в порядке вещей, кто знает! Когда все — сильно хорошо, тоже — плохо. Ничего не хочется! Не о чем мечтать и нечего добиваться!

Проведя рукой по щеке, соседка небрежно смахнула рукой слезу, словно и, в самом деле, то, о чем она говорила, того не стоило.

— Почему я — здесь? — снова повторил я свой вопрос. — Где — моя мама?

Соседка, заметно переменившись в лице, отвела взгляд.

— А ты привстань с кровати, если, конечно, сил у тебя хватит, да глянь в окно! — негромко произнесла она. — Тогда тебе самому все ясно станет…

После этого женщина спешно удалилась в кухню. Из моей комнаты я слышал, как, видимо, не на шутку расчувствовавшись, она часто шмыгала носом и сморкалась в носовой платок.

Минут пять, а то и больше я и впрямь собирался с силами, чтобы последовать совету тети Ольги. Сердце мое тревожно билось, всяческие сомнения одолевали меня. Наконец, превозмогая боль во всем теле, и ощутив лопатками металлическую спинку кровати, я обратил свой взор в нужную сторону. Мне было достаточно лишь одного брошенного мельком взгляда, чтобы мгновенно все понять!.. Глухой стон вырвался у меня из груди. Это — все, на что в тот момент я оказался способен, тогда как мне хотелось дико кричать, истерически рыдать, нещадно рвать на себе волосы и биться головой о стенку, взывая к справедливости! Проклиная тех, кто заставил меня испытать подобное! Тех, чья рука посягнула на самое святое, что может быть у человека. На его родной кров и… На его мать! В тот миг мне казалось, что вместе с домом и заживо сгоревшей в нем матерью, сожгли и меня самого. И хотя физическая оболочка все ж таки уцелела, то, что наполняло ее, походило теперь на потухшие обугленные головни.

Пересилив себя, я вновь посмотрел в окно. Туда, где на выжженном клочке земли вместе с останками самого дорого мне существа покоились горы золы и пепла, часть из которых уже развеял ветер.