На излом клинка. Книга третья

Александр Капков (2024)

Завершение удивительных приключений Антуана Деломи. Судьба забрасывает его в далекую и поначалу чужую для него Россию, где он продолжает оставаться самим собой, попадая в различные переделки и ввязываясь в авантюры. Антуан поступает на военную службу и, став гусаром, храбро участвует в сражениях и штурмах, секретных операциях и дуэлях. Стойкость и мужество не раз спасут героя на поле боя, а жизнелюбие и душевная прямота помогут сохранить веру, обрести любовь и новую родину.

Глава четвертая. В штабе корпуса

Как завершилось очередное поручение подполковника Коробьева вам уже известно. И в штаб корпуса на этот раз я попал вместе с карабинерами полковника Шепилова, прибывшими в село, где располагался князь, едва до полуночи. К тому времени я был совсем разбит и вымотан дорогой, что не позаботься обо мне ординарцы полковника, упал бы прямо на улице. Меня отвели в избу, дали место на полу на овчинном тулупе подле печки, и я провалился в глубокий сон, проспав беспробудно до самого утра. Я бы продолжал спать и дальше, сборы карабинеров и громкие голоса ничуть не мешали мне, но меня буквально растолкал один из младших адъютантов князя, поручик Сокордин, молодой человек лет двадцати двух, знатный и, как говорили, с большим состоянием. Я знал его едва-едва, видел несколько раз в штабе. Он участливо поинтересовался моим здоровьем и сказал, что генерал упоминал обо мне и приказал к нему явиться.

— Прямо сейчас? — испугался я, вспомнив, в каком плачевном виде была вчера моя одежда.

— Нет, — обнадежил меня поручик, — прибыть надобно к одиннадцати, время еще есть.

С ним же я передал свое донесение, зная, что ничего срочного в нем нет.

Добрая хозяйка, вызвалась помочь моему горю, так что к назначенному времени моя форма выглядела сносно. Я умылся и припудрил скулу с пожелтевшим синяком. Больше всего неприятностей доставила мне рана на голове. Удар поляка, как я уже говорил, пришелся вскользь, срезав волосы и кожу. Крови тогда вытекло много. Сейчас, рана засохла, но вокруг нее пришлось выстричь волосы, что несколько испортило мою наружность. С болью в душе я согласился на повязку вокруг головы. Все лучше, чем ходить с проплешиной. Бриться мне было нечем, сумка с бритвенными принадлежностями находилась у денщика и пропала. Впрочем, проведя рукой по щекам и подбородку, я счел наличие едва заметной щетины не таким уж и страшным непорядком. Наконец, заглянув в таз с водой, я нашел свой вид удовлетворительным, крепко расцеловал миловидную крестьянку, покрасневшую как девушка, и отправился к генералу.

Князь Петр Михайлович Голицын держал свой штаб на постоялом дворе. Еще только входя в распахнутые ворота, я увидел настоящее столпотворение: мимо спешили посыльные, сновали денщики, рядом поили лошадей, въезжали и выезжали всадники. Все это как раз и называлось армейцами бессмысленной штабной каруселью. Я вошел в большущий деревянный дом, перегороженный внутри на две половины: в одной было что-то вреде трактира, а в другой можно было переночевать проезжим путникам. Стены и пол заведения были покрыты некрашеными широкими досками, а в середине стояла пышущая жаром русская печь со сложенными рядом дровами. Понятное дело, что никаких путников сейчас тут не было. Единственными постояльцами были сам генерал и офицеры корпуса. Когда я вошел, князь как раз трапезничал. Он сидел за покрытым белой скатертью столом, без мундира, в белой шелковой рубахе и расстегнутом форменном зеленом жилете. Стол был уставлен серебряной посудой, потому что князь везде возил с собой походный сервиз. Прислуживали ему два денщика. Поодаль, но в пределах, обозначенных субординацией, собрались штабные разной степени важности и спесивости. Петр Михайлович ел курицу и как раз заканчивал грызть ножку, когда завидел меня у дверей в облаке пара. Он приветственно махнул рукой, подзывая к себе.

— Ну, здравствуй, Антон! Рад тебя видеть, если и не в добром здравии, то хотя бы живым, — сказал он, одновременно взявшись за крылышко и посасывая его.

— Ишь, вон и рана на голове! Не болит? И то ладно! Слышал я от Шепелева о твоих приключениях. Скажу, что ты не иначе как в рубашке родился! Один шанс из сотни, да что из сотни, из тысячи у тебя был живым из такой передряги выбраться. Любит тебя удача, любит! Счастливец ты, ротмистр! Донесение тобой доставленное я прочитал. Коробьев, на каждый свой чих реляцию шлет, его послушать, так у самозванца и войск столько нет, сколь он в боях истребил. Ну, да хватит ему разбойничать, повезешь мой приказ идти на соединение, нам нужны силы для снятия осады с Оренбурга, — генерал недовольно поморщился. — На словах же передай, что пусть остережется. Мансуров днями на Старо-Московской разбил отряд атамана Агапова, остатки его воинства ему навстречу побегут. Пусть примет их как положено, патронов не жалея.

Князь Петр облизал жирные губы и пригубил из серебряного же ковшика вина. Я стоял истуканом подле стола, давно уже отучившись удивляться манерам русских вельмож. Чувство превосходства перед другими они, верно, впитали вместе с молоком крепостных кормилиц, и генерал был еще одним из лучших из тех, кого я встречал. Наоборот, я не мог не полюбоваться своим командиром, настолько хорош он был с еще непричесанными после сна волнистыми каштановыми волосами, с изогнутыми орлиными бровями и глубоко сидящими крупными карими глазами. Голицын был старше меня двумя годами, но выглядел молодо и по праву считался редкостным красавцем.

— А садись-ка и ты со мной, ротмистр, — сказал вдруг князь Петр, — в ногах правды нет, да и подкрепиться тебе не мешает.

— Спасибо, ваше превосходительство. Я, право, уже ел сегодня, — из вежливости стал отнекиваться я.

Но Голицын настоял. Забегая вперед, скажу, что был у князя всего один серьезный недостаток — вспыльчивость сверх меры, во время которой выказывал он свой горячий и необузданный нрав. Однажды я был свидетелем подобной вспышки. И, поверьте, десять раз подумал бы, прежде чем противоречить князю. Но нападали на него и приступы доброты. Вот тогда не сыскать было лучшего благодетеля. Приглашение оказалось неожиданным не только для меня, но и для штабной свиты. Гнев генерала был редким явлением, но уж тогда доставалось всем, а своим еще и поболее. И все равно, я не жаловал тех лизоблюдов, кто старается быть поближе к важным особам. Наградами они были богаче строевых офицеров, но за редким исключением не стоили и одного доброго слова. И если мне представилась возможность утереть им нос, я упускать ее не стал.

Не чинясь, я медленно стащил замшевые перчатки, сбросил в услужливые руки денщика многострадальный ментик, уселся за стол напротив князя и под обстрелом завистливых глаз, попросил кусок мясного пирога. Мне налили стакан мозельского вина, князь предпочитал Германию Франции, и мы выпили за обоюдное здоровье. Я ел с удовольствием, а когда насытился, генерал, перейдя на французский язык, стал расспрашивать меня об отношении к русской зиме, и как нельзя к месту поведал о замерших в степи путниках во время бурана, ожидая моей реакции. Я невозмутимо выслушал его и в свою очередь рассказал о снежных лавинах в альпийских горах, хоронящих под собой целые селения. Князь понял мой намек и, смеясь, заметил, что меня трудно удивить. Насколько я знал Голицына, он посадил меня за свой стол не просто из-за каприза, и оказался прав в своем предположении. После десерта генерал отправил свиту и денщиков от стола, но меня не отпустил, а вместо этого попросил рассказать о пленении во всех подробностях. Слушал меня очень внимательно, задавал уточняющие вопросы. Когда я завершил свой рассказ вызволением из плена карабинерами, князь с минуту помолчал, катая по столу хлебный шарик, и, наконец, сказал:

— Есть любезный Антон Петрович, одно обстоятельство, коим я желал бы с тобой поделиться, но знай, то государственный секрет, и ты обязан будешь хранить его под страхом смерти. Уповаю на то, что ты и прежде оказывал тайные услуги государству нашему, да и сама судьба тебя к этому делу пристегнула. Впрочем, ежели не хочешь ты к нему касательство иметь, можешь отказаться, не обижусь. Что скажешь?

— Вы интригуете меня, господин генерал. Конечно, я обязуюсь сохранить все в тайне, и готов вас слушать, — отвечал я.

— Касается это твоего поляка. Карабинеры при обыске его тела нашли зашитое под подкладку кафтана письмо. Написано оно по-французски. Ты сказал давеча, что шляхтич будто чего ждал от тебя, так?

— Показалось, что так.

— Добро! Тогда пойдем, ротмистр, в мой кабинет, дальнейшее — не для лишних ушей.

Мы с генералом встали из-за стола и прошли в одну из комнат для именитых гостей, где устроился князь. Здесь к нам присоединился, вызванный Голицыным, высокий, молодой, лет двадцати пяти — двадцати восьми офицер в егерском зеленом мундире, при шпаге и в напудренном парике, точно с бала. Горжета⁸, по которому определялся в русской армии чин, на нем не было. К слову сказать, подобная небрежность встречалась сплошь и рядом, многие офицеры ограничивались в походе лишь офицерским шарфом, вешая горжеты только на парады и смотры. Впрочем, меня это мало касалось, так как гусары не носили горжетов вовсе.

— Знакомьтесь, господа!

— Ротмистр Изломин Антон Петрович, — представился я первым, так как был в меньшем чине.

— Премьер-майор Заблудов-Глинский Платон Афанасьевич, — назвался егерь.

— Платон ведает у меня разведкой, дела такие в его попечительстве, — объяснил приход майора князь. — Ну, хватит вам столбами стоять, усаживайтесь.

Мы сели сбоку от генеральского стола на табуреты, украдкой осматривая друг друга. Премьер-майор, а следует отметить, что в русской армии чин майора имел две ступени: низшая — секунд, и высшая — премьер, был хорошего роста, широкоплеч и молодцеват. Лицо его выглядело бы привлекательным, кабы не самый простецкий широкий курносый нос, придававший его чертам некоторую грубоватость. Серые глаза смотрели пристально и, уверен, могли быть жесткими при необходимости. Я отметил спокойную уверенность, с которой этот Заблудов вел себя при генерале, и мундир из тонкого дорогого сукна, и начищенные ботфорты, стачанные явно по заказу, и чин, для меня пока недосягаемый. И поначалу даже невзлюбил его, этакого баловня судьбы. А вот у князя майор явно был в фаворе. Видно, напоминал его самого в молодые годы.

Что же такого высмотрел Заблудов, не знаю. Лицо его сохраняло суровое выражение. Могу лишь предположить, что и я ему ко двору не пришелся.

— Вот, прочти, — с этими словами князь подал мне бумагу, сложенную в четверо. Я осторожно развернул ее и увидел там несколько строк, написанных по-французски, и стал читать:

«Милый друг мой,

радуюсь полученному от тебя известию о благополучии и добром здравии общего нашего благодетеля. То, что собирается он в который раз передать нам помощь, достойно его благородства. Нам же лишним не будет. Уповаю на Бога и преданность сирых и убогих, кои преданны мне бескорыстно.

Не упрекай меня в лености и корысти, право же виной всему моя бесталанность. Для брата же твоего пусть сие послание станет словом привета.

Петр»

— Что скажешь, ротмистр, об сим послании? — спросил меня князь.

— Обыкновенное, казалось бы, частное письмо. Написано обиняками. Так пишут, когда корреспонденты не уверены в сохранении конфиденциальности. Но если знать обстоятельства, при которых оно попало нам в руки, становится ясным иносказательный смысл. Понятно, что написано оно, как бы от имени самозванца. Это он благодарит за обещанную помощь и утверждает, что народ ему предан.

— А как ты думаешь, Антон Петрович? Кем писано оно, французом или же нет?

— Трудно сказать, наверное, ваше сиятельство, — я покрутил письмо в руках и пожал плечами. — Написано оно без грамматических ошибок, но ведь многие российские дворяне язык наш в совершенстве знают. Подпись сделана латинскими буквами, а имя звучит по-русски. И если учесть то обстоятельство, что оно перевозилось тайным образом, надо полагать — это еще и тайный знак к какой-то встрече.

Генерал переглянулся с Заблудовым:

— И мы с Платоном к тому же выводу пришли, — заметил князь. — По всему судя, эмиссар от тех, кто кашу с бунтом заварил, прибывает. Не верю я, что никто из недругов российских к нему руку не приложил. Генералу Бибикову доносят, что в отрядах Пугачева много ссыльных поляков, они к нему добровольно переходят, услуги свои предлагают. А от поляков ниточка и далее потянется. Представляешь, какую ценность сие известие имеет? То-то, брат. Приказал я давеча майору допросить пленных. Докладывай, Платон, что узнать удалось.

— Допрежь, ваше превосходительство, допрос был учинен только одному, Северьяну Гущину — бывшему уряднику яицкого казачьего войска, — встал во фрунт майор.

— Второй пленный, бывший сотник того же войска Василий Егорьев, потерял много крови и до сих пор в себя не пришел. Северьян же — сошка мелкая и известно ему мало, но показал он, что должна была их шайка встретить какого-то важного человека и сопроводить затем к самому самозванцу.

— Вот! — воскликнул генерал. — Все сходится. Узнал ли ты еще что-нибудь?

— Гущин указал и место, где надобно было им ждать гостя. Село Иваньковское Самарской губернии, отсюда в ста семидесяти верстах. По словам его, принадлежит какому-то помещику, который там не живет, а всем хозяйством ведает управитель из простых, он и есть верный им человек.

— А что про гостя говорит?

— Да ничего, клянется и божится, будто о нем знали лишь сотник с поляком и более никто. Казаков же взяли только для охраны. Вот разве, когда приказал дать ему плетей, поведал сказку, что как-то слышал разговор промеж Егорьева и поляка. Тот де спросил, как же мы гостя узнаем? А поляк ответил, что не его, мол, забота, на то верная примета имеется, а какая примета не сказал.

— Ну, господа офицеры, как мыслите поступить? — спросил князь, пытливо поглядывая на нас.

Первым решился майор:

— Ваше превосходительство, надобно допросить сотника, как только в себя придет. Гущину самому такого не придумать, но уточнить его слова нужно обязательно.

— Дельно, — одобрил князь. Он откинулся к стене и задумчиво потер переносицу.

— Очень уж занятная вырисовывается история с этим шпионом. Если его захватить, много интересного можно будет узнать. В общем так, други! Назначаю вас на следствие. Для начала произведите допрос по всей строгости и сразу ко мне. Я прикажу, чтобы вас сразу пускали, без проволочек.

— Ваше превосходительство, я и сам справлюсь, — с оттенком обиды заметил Заблудов, бросив на меня хмурый взгляд искоса.

— Справишься, в том не сомневаюсь, да есть у меня одна мыслишка. Потому нужно, чтобы ротмистр Изломин в курсе всего был. Он ведь, если ты не понял, у нас из французов. Ясно?

— Так точно! — ответствовал майор. — А то, что ротмистр родом из Франции сразу сообразил. Не большая загадка, его акцент выдает.

Вот вроде бы ничего плохого про меня не сказал, а все ж подковырнул.

— Ну и ступайте с Богом, господа офицеры, — отпустил нас князь.

Когда мы прошли сквозь строй штабных чинов и оказались во дворе, Заблудов, шедший впереди, остановился и подождал меня.

— Ладно, господин ротмистр, — сказал он, глядя на меня без прежней хмурости.

— Коли князь приказал нам действовать вместе, то давай не чиниться попусту, — он протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал. Ничего хорошего не получилось бы из следствия, если бы мы смотрели друг на друга букой.

Примечания

8

Горжет — металлическая пластина в форме полумесяца, подвешиваемая горизонтально за концы на груди офицера возле горла.