Вишни. Роман в двух книгах. Книга вторая

Александр Иванченко

Роман представляет документально-историческую семейную сагу, где происходит переплетение исторических событий периода ВОВ с судьбами людей, отдельно взятой простой провинциальной семьи российской глубинки, без сложно завинченных спиралью жизненных перипетий, с большой долей исторической достоверности.

Редактор Александр Иванович Иванченко

Дизайнер обложки Александр Иванович Иванченко

© Александр Иванченко, 2023

© Александр Иванович Иванченко, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-5776-4 (т. 2)

ISBN 978-5-0059-5490-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть вторая

От Миуса до Нисы

я

Весна 1943 года, в отличие от прошлого года, с суровой зимой и холодной весной, была более благодатной и дружной в плане таяние обильного снежного покрова и наступления положительных температур. Солнышко не могло не радовать, особенно стариков, которые, по обыкновению ставят перед собой задачу — дожить до весны и, порой с наступлением заветной мечты, успокаивались, расслаблялись и… уходили с легкой душой в мир иной. Но большинство всё же ставили заветной мечтой — дожить до победы и стиснув зубы, преодолевая физические и духовные боли, боль утраты родных, а порой и не одного, а нескольких сынов за эти, без малого два года войны, имели нестерпимое желание дождаться победы, до которой не дожили их дети, но ради которой они отдали свои молодые жизни.

Противостояние на Миус-фронте без значимых боевых действий и попыток прорыва, было связано с планами и попытками улучшить положение на более северных направлениях Степного, Юго-Западного Воронежского, Брянского фронтов. Немцы, используя тактическое преимущество, наличия капитальных эшелонированных оборонительных сооружений, могли сдерживать даже превосходящие количественно соединения Южного Фронта Красной Армии.

И уже к концу марта Вере Ивановне стало понятно, что их ждёт неминуемый голод. Была у неё одна мысль, но для её осуществления, необходимо было отлучиться из дому, минимум на три-четыре дня. А, что за это время может статься с детьми, своими и приёмными, к которым она также успела привыкнуть и не различали со своими — они все были её. Мысль состояла в том, что, если получится попасть в родовой хутор её мужа Григория, где проживали его старшие братья и сестра с семьёй.

«Старший брат Владимир, если жив, должен быть дома, так как не подходил по возрасту к призыву, ему было за пятьдесят уже, а вот среднего Егора могли и в армию взять, — думала Вера Ивановна, — а у сестры Клавы детей шесть душ, да и муж, скорее всего на фронте…».

Но, что-то нужно было делать, хоть душу дьяволу продавай, чтобы детей от голодной смерти спасти. Подумала-подумала женщина и решила вынести вопрос на обсуждение. Дети уже взрослые — поймут.

Вечером, собрав крохи еды, что-то похожее, как горожане в мирное время кормят крошками голубей на городских площадях и аллеях парков, Вера Ивановна сидела совсем молча и наблюдала за детьми. Дети тоже понимали, что времена пришли критические.

На столе лежали небольшие лепёшки, серо-коричневого цвета, местами совершенно черные, пригоревшие. В другое время такое снадобье и собаки бы не ели, скулили и поджимая хвосты уходили бы обиженные, что хозяин или хозяйка над ними решила поиздеваться и решив, что завтра все переменится, и гнев сменится милостью, а в миске появится вкусная и привычная еда, сытная и полезная для организма, чей бы он ни был.

Но есть поговорка — «люди — не свиньи, всё поедят» и то, что «голод — не тётка»: дети дружно захрустели, кусая молодыми и острыми зубами лепешки из отрубей, с добавлением или зерновых отходов или подопревшей кукурузной крупы с ячменной дертью и какой-то молодой травы, нащипанной на обогретых солнцем пригоркам. Лепешки жарились на машинном масле, что придавало им, кроме специфического вкуса и особый запах.

Лепешки закончились, а с ними и хруст от их раскусывания. Наступила особая, если не назвать гробовой, тишина. Вера Ивановна внимательно осмотрела всех, сидевших за столом. Редко кто на доли секунд бросал в её сторону любопытный взгляд и сидели, опустив головы, как будто была задача что-то обдумать. Каждый думал свою, а она уже всё обдумала и сейчас решилась всё сказать воочию.

— Дети, у нас совсем нечего кушать. Что-то нужно делать до той поры, когда или нас освободят, или появится возможность всё же найти пропитание. А пока, у меня, после долгих раздумий только одна, как я считаю, верная мысль пришла в голову…

Всё после этих слов, как по команде подняли головы и в напряжении ждали вердикт матери или приёмной матери, Mutter, и снова воцарилась тишина.

— Я решила пойти к родне в с. Покровское, вернее в х. Едуш, к вашим дядям и, если они живы, то уверенна, что хоть чем-нибудь нам помогут. Отец, когда уходил на фронт, то говорил, чтобы в случае какой трудности или, если помощь потребуется, чтобы к ним обращалась, они помогут, должны помочь, если живы, конечно, не на фронте. Думаю, что Илья Пантелеевич поможет с документами, выправит или походатайствует перед волостным старостой, дав характеристику о благонадёжности, для выдачи пропуска. Пока меня не будет старшим останется, — глянула на Зина и на Васю, — короче, слушайте Васю и Зину. И никто никуда нос не суйте, больше лежите, силы берегите и на улицу без надобности не ногой. Всем всё ясно?!

— Можно, я скажу, Mutter? Я не могу вам противоречить, но у меня, как я думаю, более благоразумное предложение — пойду я. Вы мне всё расскажите и сопроводительное письмо напишете. У меня и опыт есть и особо внимания не привлекаю, что пацаня. Да и выносливостью я не обижен и силёнок хватит, если чё…

Хозяйка заплакала, низко нагнув голову и прикрыв лицо платков. Слёзы полились от того, что было предельное напряжение и сейчас та, последняя ниточка, что держала «слёзный шлюз» лопнула.

— Это я так. Сейчас… сейчас! Всё! Я не плачу. Вася, нет, я не могу тебя посылать, я взяла на себя эту обязанность и, если…

— Никаких если, Вера Ивановна. Будьте спокойны, я не подведу. А, вот на минутку представьте, если вдруг, упаси Бог, что-то с вами случится. Вот тогда мы без вас точно пропадём. Вам и тут надо будет несколько дней, пока не вернусь, заниматься решением нелёгкой продовольственной задачей, и я не знаю, кому из нас с вами будет труднее.

— Мам, Вася правду говорит, мам, поверь ему, — взяв за материнский рукав и дергая за него, уговаривала Зина.

Маша молчала. Она и доверяла брату, лучше, чем самой себе и одновременно не хотелось, чтобы он уходил, она его сильно любила и боялась за него.

Один Вова только хлопал глазёнками и переводил взгляд с одного на другого. Хотя и у него было мнение, но его не спрашивали и потому молчал. Конечно же, он был за то, чтобы мамочка всегда была рядом.

— Ой, не знаю я. Боюсь я, коли чего…

— Не нужно бояться. Вот меня же мать отпустила и уверенна была во мне, и не одного отпустила, а с сестрой. Как вы думаете, отпустила бы родная мать, если бы не была полностью уверена во мне, послала бы меня на верную погибель? Нет! И вы бы не послали. Но я справлюсь и справлюсь лучше всех. И мне не тревожно сестру оставлять тут, потому что знаю, что она с вами, как у Бога за пазухой и в обиду вы никого не дадите. Договорились?

— Ой, что же ты делаешь со мной? Сердце разрывается в сомнениях. Давайте так поступим. Всё нужно обмозговать. Утро вечера мудренее. Завтра утром и решим. В любом случае, мне нужно к хуторскому старосте идти. Ты же, Вася, знаешь, у меня особый подход ко всем.

На том и порешили.

Утром, Вера Ивановна и Вася шли к старосте, Илье Пантелеевичу с «челобитной» просьбой. Утро было ясное, дул свежий западный ветер. Со стороны фронта была на удивление тишина. Видимо никто, из противоборствующих сторон не хотел нарушать тишину весеннего утра.

Староста внимательно выслушал Веру Ивановну, при этом дымя самокруткой из старых запасов самосада и, ленясь вынимать сигарету изо рта, чтобы выпускать клубы дыма, наклонял голову назад и в сторону, чтобы дым не попадал в глаза. Когда бывшая учительница закончила говорить, староста вынул окурок заслюнявленный окурок, плюнул на ладонь и затушив на ней окурок сигареты, бросил его в сторону печки.

— Вера, пущай паренёк воздухом подышит, нам погуторить нужно с глазу на глаз.

Вася, не дожидаясь особой команды, повернулся и вышел из комнаты в сени, прикрыв двери и затем во двор. Хозяйская собака подняла лай на незнакомца. Вася, почему-то именно сейчас вспомнил Таню, внучку деда Илью, т.е. старосты. К чему это он её вспомнил, сам не понял. Минут через десять Mutter позвала Васю, молча помахав рукой, приглашая войти.

— Ты знаешь дорогу на Покровское? — спросил сходу староста Васю.

— Да, в общих чертах знаю. Мне нужно будет попасть на «воровской шлях», т.е. выйти сначала на Новониколаевку, а потом налево и, пожалуй, около 30 километров на юг идти по этому шляху, а потом вниз, в долину Миуса, на восток. Так?

— Перед Отрадным нужно будет свернуть на восток. Хотя, немцы аккуратисты, они на развилках везде посты ставят, направят куда нужно, мимо не пройдёшь. Тем более, что ты с тем пропуском, что у тебя, им в Таганроге не нужен. Да, что касается волосного старосты, сейчас расскажу, где его контора в Новониколаевке и что говорить научу. Гляди, говори так или почти так, как я скажу. Не вздумай язвить, он того не любит. Будь покладист и учтив. А, если имеешь в душе гонор, то после войны его применишь по назначению или, если и тебе придётся воевать, то на фронте. Ты всё понял, Василь?

— Всё, пан староста!

— Вот я вижу, что он и впрямь понял, что и к чему. Не переживай, Ивановна, он паренёк, как я уже успел убедиться, смышлёный. Не пропадёт! Посидите или подождите во дворе, я сейчас петицию составлю и позову, чтоб не томить в своих «палатах», когда весна на дворе. Зиму пережили, слава Богу, а всё остальное и подавно переживём. Да, казак?! — перейдя в разговоре к вопросу Васе.

— Конечно! Иначе и быть не может!

— Ну, что я тебе говорил, Вера… Ивановна, на парня можешь положиться.

— Пантелеевич, какая я вам — Ивановна?

— Ан, нет, Ивановна и точка! Внукам и внучкам моим мозг правильно вставила, уму разуму учила, научила не только читать и писать. О тебе и у нас в хуторе, и в слободе никто ничего дурного не скажет… Как и о твоем муже, Григории. Царствие ему Небесное! Славный был мужик, труженик, хозяин и отец. Другие вон и пили, и гуляли, и жинок били до полусмерти, а твой… Ой, ты прости меня, старика! За больное затронул. Идите, подышите воздухом. Я зараз бумаги напишу. Да, он сегодня пойдёт или завтра? Мне даты нужны.

— Сегодня! — за Mutter ответил Василий и первым вышел во двор.

***

Быстро собравшись, Вася, без волокиты отправился в путь. Назад, на провожающих он не оборачивался, так как считал это плохой приметой. А потому, не видел, что из всех четверых, одна сестра не сдержалась и пустила слезу, хотя честно и долго боролась с этим чувством, но, когда брат отошёл прилично и свернул на дорогу, ведущую вниз в сторону Самарского, не сдержалась. Её никто не успокаивал. Ведь это могло возыметь и обратный эффект. Mutter, лишь подошла, прижала девочку к себе и погладила по голове. После чего, Маша, всхлипнула пару раз, вытерла слёзы, и сама прижавшись к Mutter, как к родной матери, притихла и успокоилась.

Дорога была разъезжена немецкой военной техникой, колея глубокая и их было несколько. Потому, Вася, старался проходить по пригоркам, где земля подсохла и по невысокой, дружно пробившейся траве. Даже не верилось, что они уже более двух месяцев, как ушли из дому. И теперь, оставшись совсем один на один со своими мыслями, Вася задумался о том, как там мама сама. Лишь, изредка встречающиеся встречные подводы с провизией и другими грузами, отвлекали его от грустной мысли.

Вася шёл налегке, без вещей и в лёгкой телогрейке, которую ему нашла Вера Ивановна. В кармане лежали зажаренные лепёшки, а на поясе подвязана фляжка с водой. Обувку тоже пришлось сменить. Старенькие ботинки были чуток великоваты и потому, ему пришлось немного «поколдовать», чтоб уплотнить ноги внутри с помощью стелек. Через полтора часа Вася уже шагал по Новониколаевке и вспоминал всё, что ему наказывал ему Илья Пантелеевич. Без труда найдя конторку слободского старосты.

На крыльце столкнулся с полицаем, который или проявляя бдительность, или выслуживаясь, стал проверять «аусвайс». Молча проверив и отдав документ, вздёрнул на плече ремень винтовки и заковылял вразвалку по улице.

Волостной староста был на вид моложе даже пятидесяти лет, одет не по-деревенски, а ближе к интеллигенции, в костюм, хоть и видавший уже виды и хорошие, но тоже не новые ботинки. Возможно, до войны, староста занимал какую-то руководящую должность или даже проживал в городе. Он внимательно прочёл петицию Пантелеевича, заулыбался, покачал головой и заговорил.

— Вот, старый хрыч! Он тебя, как будто рекомендацию в комсомол или того выше, в партию написал. Мог бы и попроще брехать, у тебя и без того на лбу написано — «комсомолец» и дай в руки оружие, знал бы в какую сторону повернуть. Так?!

Вася помолчал немного и ответил:

— Моя семья, и мамка и сестры и брат с голоду помирают, а вы о каком-то оружии говорите. Мне бы хлебом разжиться, чтоб хоть полмесяца продержаться.

— А потом, что?

— Бог даст, трава попрёт, тогда уже голод не грозит.

— Ну, да ладно, будь, как хочешь. Ступай, коли не судьба помереть от голода — помрешь от холода. Кому судьба утонуть, тот и в ложке супа утонет, захлебнётся. Напишу тебе пропуск. Может родня в беде не оставит, если сами не голодают.

Не задерживаясь, Василий, двинулся дальше в путь. По его расчётам, если его никто надолго нигде не задержит, то к вечеру должен поспеть к месту назначения. Благо долгота дня уже увеличилась сильно и темнеть начинало около 20 часов вечера. Даже, если делать привалы и будет тратиться время на проверку документов и прочие неучтённые случаи и-то должно с лихвой хватить.

Ещё не было семи часов вечера, когда Вася с высот над хутором Едуш созерцал в низ, где в долине Миуса стоял фронт. И расстояние до передовой линии, ничуть не отличалась по расстоянию до неё, от того, что было в том, где он нашёл с сестрой пристанище, в хуторе, где они нашли добрую и заботливую вторую мать, Mutter, хотя, если правильнее сказать, то не они, а она их нашла.

Владимир Леонидович, встретивший Василия у калитки, недоверчиво выслушал историю Васи. И недоверие имело основания быть, так как в такое тяжелое время встречались различные аферисты, представляющиеся кем угодно, лишь бы войти в доверие простых граждан, привыкших верить и входить в положение нуждающихся. Как правило, это были люди из криминального мира и те, кто не побирался, а наоборот, предлагал продукты в обмен за украшения, золотые вещи и всяческий антиквар. За таких говорили так: «Кому война, кому, что мать родна».

Но, когда Вася отдал сопроводительное письмо, хозяин гостеприимно впустил в дом, уставшего с дальней дороги парня.

— Евдокия, с порога крикнул хозяин, нагрей воды, парню с дороги умыться нужно.

— Не стоит беспокоиться, — скромничал Вася, — я и холодной умоюсь.

— Молодой человек, — включилась в разговор хозяйка, — дома, как знаешь, а у нас, изволь, как положено. Раздевайся. Я сейчас быстро организую.

Вася внимательно осматривал и уютный кирпичный домик, из местного кирпича, каких и в Матвеевом Кургане, в качестве личных домовладений можно было по пальцам одной руки пересчитать и обстановку внутри дома. Было видно, что, как минимум, до войны хозяева жили совсем не бедно.

— Ну, вот, а теперь за стол. Ты с дороги и устал, и проголодался небось?! Если давно не ел ничего, то понемногу, чтобы живот не свело. А потом ещё покушаешь.

В другой раз, Вася бы ухмыльнулся, потому что вопрос был некорректный, как минимум, точнее из той жизни, привычки из которой ещё жили в этих людях.

Еда была простая, но такая, которую Вася и дома не видел. Хлеб домашнего приготовления, хоть и с добавлением отрубей, но с таким приятным запахом, несмотря на свою чёрствость, который Вася начал забывать. Пшеничная каша, с грубой обработкой зерна или в ступе или домашней кустарной крупорушке. И главное, тётя Дуся, как она представилась сама, подала кружку с молоком.

Последний раз Вася пил молоко месяца два тому назад, когда странствовали сестрой по сёлам. Выпив молоко, Вася услышал, как его бедный желудок взбунтовался. Он давно не принимал в свои «жернова» такого качества пищи и в таком количестве. Хоть Вася, придерживался рекомендации, хоть и сильно хотелось съесть всё и сразу, сдержался и поэтому, и потому, что было как-то неудобно. Тем более, что ни сам хозяин, ни хозяйка, сидя за столом и наблюдая за тем, как ест незнакомый в принципе им человек, но как написала невестка Владимира, жена покойного брата Гриши, то парень этот ей, что сын. Сидели в стороне смиренно и молодая женщина, лет тридцати и рядом двое девочек, старшей лет восемь, а меньшей 5—6 лет.

Когда Вася поел, Владимир Леонидович рассказал, что сын его старший на фронте, а вот эта женщина — жена сына, т.е. невестка Лиза с детьми. Меньшая их дочь замужем в Таганроге. Муж — инженер какого-то завода, эвакуировался с заводом, а жену с маленьким ребёнком оставил в городе.

— Мы звали дочь к нам — не хочет. Она учителем немецкого языка до войны работала в школе. Немцы узнали, пригласили работать в городскую управу. Паёк хороший получает и зарплату, даже няню смогла нанять ребёнку. Но это же ненадолго. А, что будет, когда наши немцев прогонят? Могут же и привлечь, как немецкую прислужницу. Вот и думай, как оно лучше.

Хозяин помолчал немного, уперев глаза в середину стола, как будто ждал, что там сейчас должно было что-то случиться.

— Мы держали до войны большое хозяйство. Мясо и сало возили в Таганрог на рынок продавать. Сейчас, конечно, что вырезали, что немцы конфисковали в свой армейский котёл. А вот смалец и сала немного приховали. Смалец подсоленный, он может годами храниться. Зерно тоже сумели сохранить, то, что для подсобного хозяйства было запасено. Конечно, люди и у нас не все сытно живут. И мы, как и другие, кто жил получше с хуторянами делимся. Люди у нас до того скромные, что, пока сам не предложишь, умирать будут — не попросят. Поможем, конечно, всем, чем можем. И по знакомым завтра утром пройдём: «с миру по нитке — голому рубашка». С пустыми руками не уйдёшь.

— Спасибо, дядя Володя! Спасибо!

— Да, не за что пока ещё и не стоит. Как же иначе? Тут пройдохи даже тушёнку предлагают и хлебушек. Наверное, уже богаче в разы стали, чем миллионер Корейко из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова. Не читал?

Вася отрицательно покачал головой. Он хотел представить, сколько это купюр должно быть, чтобы миллион в сумме был. Ему не верилось, что завтра он сможет отправиться в обратный путь, загруженный продуктами. Конечно, идти будет тяжелее, но чувство долга и обещание будет его подталкивать и придерживать, когда сил не останется, и даже если упадет, то будет ползти, но доползёт, обязательно доползёт.

Утром, Владимир Леонидович, как Вася не просился с ним, уговорил, остаться и отдохнуть, так как предстояла дальняя дорога. На какие вещи или продукты на продукты менял он, Вася не знает, но среди того, что старший брат покойного мужа Веры Ивановны, выменял была даже засоленная рыба, которую кто-то из смелых жителей, после обстрелов собирал на берегу Миуса. Оглушенная взрывами рыба всплывала, и самая сложная задача была — проскользнут через кордоны, знать лазейки и ещё не попасть под обстрел артиллерии Красной армии.

Две банки немецкой тушёнки, а различные крупы были завёрнуты от узелков и самодельных тряпчятых сумочек до носовых платочков, заботливо и аккуратно завёрнутые и завязанные на узелки.

— Вася, Вера в письме просила, узнать о Нине Едуш, жене моего меньшего брата Егора. Я-то в письме Вере отписал, а тебе так скажу. Они все живы, чем могли также помогли, а от брата нет писем. Жив или нет — не известно. Это на словах, но я сестре письмецо отпишу, ты передашь.

Вася, глядя на всё это богатство продуктов, если судить мерками военного времени и прекрасно понимал, каких усилий стоило этому уже немолодому и, собственно говоря чужому для него человеку, для того, что правдами и вескими сломи убеждений, а может быть уверений во взаимопомощи в нужное для людей время расположить земляков и родственников, оказать посильную помощь, дабы не дать умереть с голоду родных людей его меньшего брата Григория. Люди прекрасно знали этого отзывчивого человека по добрым поступкам, совершенных для блага всех селян до войны и их долго уговаривать не приходилось, делились всем, даже, если у них всего-то крупы на две каши сварить. Люди, сами испытавшие нужду и голод, готовы были безвозмездно поделиться последним, хотя, Владимир Леонидович, как говорится «на экстренный случай», даже сгрёб с молчаливого согласия жены, её же драгоценности, которые берегли, как семейные реликвии и память о родных, оставивших это, сейчас мало что стоившее богатство.

— Как себя чувствуешь, племянник? — спросил брат Mutter и приятно удивил Васю, назвал его племянником.

— Спасибо, дядя Вова, хорошо. Пишите сестре письмо, а я всё уложу в сидор и тронусь. К вечеру, с Божьей помощью, буду дома.

— Уверен?! Может отдохнёшь, а завтра пораньше и отправишься? — переспросил дядя Вова.

— Нет, дядя, Вова! Я пойду. Там волнуются. Да я дойду, не переживайте и не смотрите, что ростом не вышел — я трёхжильный.

У Владимира Леонтьевича появилась, за рыжими от никотина сигарет и седых одновременно усах, улыбка. Ему очень понравился парень и взглядами, и своим упорством, и заботой о родных.

«Храни тебя Бог, Вася! Пусть Матерь Божья сопровождает тебя весь путь, идя впереди и оберегая тебя от бед и опасности, а ты по Её следам следуй…», — думал хозяин кирпичного дома, выйдя на крыльцо, присев на лавку и закурив самокрутку, — «ой, что же я расселся! Нужно же сестре письмо отписать».

Затушив, недокуренную сигарету, резко войдя в дом, обратился к жене:

— Найди, Дуся, бумагу и карандаш. Вере письмо нужно составить.

Дуся, засуетилась, забегала по комнате и принесла то, что просил супруг.

— Спасибо, красавица. Ты, тоже что-то хотела бы передать свояченице?

— Здоровья им всем, пусть их Бог бережёт, а сама детей пусть бережёт! Вот и всё, что ещё я могу пожелать? Быстрее пусть война заканчивается. Пусть будет проклята она, смерть несущая, кровожадная!

— Хорошо! Я сам, а ты парню помоги скарб в сидор собрать.

Было чуть за десять часов, когда Василий прощался со всей семьей Владимира Едуш старшего. Вася поправил лямки, изготовленные из поясов пальто или плащей, но довольно широкие и удобные, в плечи давить не будут.

— Как твоё отчество, Василий? — спросил, назвавшийся сам, дядя Вова.

— Петрович, я, дядя Вова! Батя на фронте, да и, я, как только немца прогонят чуть, тоже пойду гадов бить.

— Пойдёшь, обязательно пойдёшь, Василий Петрович! Береги себя! Попрошу тебя, как старшего в семье мужчине, ты помоги там… ну чем можешь. Сам понимаешь.

— Дядя Вова, это лишнее, я же не маленький. Всё будет хорошо. Наших дождёмся, с голоду теперь точно не помрём. Вам спасибо огромное! И Вам доброго здоровья и радостных новостей в дом. Пойду я. Прощайте!

Простившись, Вася уверенно зашагал по улице, не оборачиваясь, уже традиционно, веря в приметы. Солнце, изредка выглядывающее из-за туч, светило в спину. Вася шёл изначально на запад, а затем свернул на север. Полуторакилометровый подъём закончился, и дорога шла более полого по вершине плата Миусского хребта Донецкого кряжа.

Мысли были добрые и позитивные и юный «снабженец» представлял, как будут рады домашние, встречая его, как его обнимет Mutter, как на шею повесится сестрёнка, а он будет держать на себе, превозмогая усталость, с каким уважением будет смотреть, стесняясь, приёмная сестра Зина — это будет скоро, сегодня вечером.

Конечно же, так и будет. И он донесёт все, чем загрузили его в том, ранее неизвестном, но ставшим в чём-то родным, хуторе Едуш, всё, кроме куска сала, который у него отхватит штык-ножом жадный полицай, во время проверки содержимого вещмешка на посту в Новониколаевке.

И скоро зазеленеет природа и будет легче найти пропитание. И они, конечно же, хоть и не так ярко, как в мирное довоенное время будут радоваться весне, и будут с нетерпением ждать того дня, когда немцы начнут суетиться и бегать по селу, как тараканы, которых хозяин застаёт на кухне, включив свет. До этого дня не так и много, если учесть, сколько уже людям пришлось страдать в оккупации, и безумного, невыносимо долго, когда день ожидания годом тянется. Но они дождутся, иначе никак, иначе зачем нужно было выживать только для того, чтобы жить и дожидаться родных с войны. И они вернутся, но не все, конечно. И это будет, но как скоро? Этого ответить никто не мог.

***

II

Лиду Ростов встретил недружелюбно, если это определение к стоящему в руинах городу можно применить, он стоял весь серый, в развалинах и весна в городе не ощущалась так, как за её пределами. Там, где до войны были цветники, там располагались горы строительного мусора, кирпичи, строительные балки составные части коммуникаций домового оборудования и прочая хозяйственная утварь, и сломанная мебель.

Ростовчане, пережившие ад оккупации, сразу же, после освобождения города, без принуждения вышли на улицы, для уборки города и приведения его в надлежащий вид. Это было нелегко, в основном работы выполнялись вручную.

Но люди были счастливы лишь тому, что дождались освобождения любимого города от захватчиков и не просто захватчиков, фашистов, оставивших свой гнусный, невиданный ранее по зверствам и массовости геноцида, кровавый след своими преступлениями против человечности. И среди прочих, самым зверским преступлением нацистов стал массовый расстрел мирных жителей в Змиёвской балке 11 августа 1942 года. Змиёвская балка стала одним из наиболее крупных мест гибели евреев на территории России во время Холокоста.

Нацисты здесь же расстреляли сотни пленных красноармейцев, из 30000 человек, попавших в плен 24 июля, после взятия немцами Ростова, которых они использовали сначала для копки траншей в Змиёвской балке, ставшей и для них общей могилой, даже не могилой — свалкой тел.

Убийство евреев продолжалось больше суток и за это время было уничтожено более 13,5 тысячи человек. И это только за период 11—12 августа 1942 года. Численность мирных жителей, расстрелянных нацистами за время оккупации Ростова-на-Доу, достигло около 27 тысяч человек еврейского населения, при общем количестве около 40 тысяч. Более 50 тысяч ростовчан были угнаны на работы в Германию.

Вот такими грустными новостями делились выжившие жители с теми, кто возвращался из эвакуации. И каждый из тех, кто два года не был в городе узнавал, если не о гибели родных и близких, то известие о том, что они угнаны на принудительные работы в Германию и обязательно в этих списках были просто знакомые, сослуживцы, коллеги, кто-то из одноклассников, соседей и т.д..

С жильём перед возвратившимися также встала серьёзная проблема. Около 12000 зданий в городе были полностью уничтожены и большое количество требовали ремонта и восстановления. Сильно пострадали центральные улицы и производственные здания заводов, подвергавшиеся бомбёжкам и обстрелам во время отражения двух наступлений фашистов и также дважды, когда город освобождали от оккупантов.

Все эти два года, в глазах Лиды стоял, запомнившийся ей вид города с левого берега Дона, когда они уезжали с эвакуацией фабрики и она надеялась, что и сейчас их встретит знакомый вид набережной, золочённые купола собора, мостовая Будёновского и красивая убранством Садовая, Театральная площадь и родной Нахичевань, старенькая фабричная общага и парк, где она встретила свою первую настоящую любовь.

Но всем, кто ожидал это увидеть, ожидало разочарование. Вид родного города, конечно, был плачевный. Когда эвакуированные ростовчане проезжали г. Сталинград, то, естественно, ужаснулись, во что был превращён большой и некогда красивый город на Волге. И каждый надеялся, что с Ростовом такого не должно было случиться, но… к сожалению, всё было до наоборот — такие же практически развалины, такой же непривлекательный южными красотами вид.

И только одно радовало — это то, что они снова дома, что могут встретиться, хоть и не все и не со всеми, с родными и друзьями, что наша доблестная, Красная армия перешла от обороны к наступлению. И пусть фронт остановился от столицы Донского края в каких-то 70—80 километрах, но этот наступательный процесс и духовный порыв, с этим связанный, не остановить.

Все мысли ушли на второй план, когда девушка вспомнила, вернее не вспомнила — она о нём и не забывала никогда, а начала думать только об одном — о своём любимом человеке, с которым они расстались полтора года назад. И за это время она не получила ни одной от него весточки. Хотя, как и многие другие, те, кто был далеко от родных мест, тоже за это время не получали весточек от родных, если те находились на эвакуированных территориях, но под сердцем жгло и не давало покоя беспокойство и тревога, с недобрым предчувствием.

После прибытия эшелона, всем было дано время на определение с жильём, благоустройство и небольшой отдых — полдня и ночь, что были впереди до утра, а утром всем нужно было приступать к разгрузке оборудования и после его установки, иногда, под открытым небом, ставилась задачи — в кратчайшие сроки приступить к выполнению Госзаказа.

И как только у Лиды появилось свободное время, она отправилась на поиски сведений об Петре. Первое, что она сделала, придя устраиваться в своё общежитие, узнала у коменданта о том, приходили ли ей письма, после её отъезда.

Та, что-то бормотала себе под нос, прежде чем открыла небольшой деревянный сундук, стоявший в углу на полу и со вздохом, произнесла:

— Ой, милочка, а нужно ли? Вот, пока семь месяцев фронт на Миусе стоял в 42—м году, письма приходили и с фронта то же, так среди них, точно не скажу сколько, но похоронки приходили. С малосемеек точно человека три погибли, хлопцы молодые. Горе какое, а! Одна молодайка, прочла и рухнула прямо тут. Еле отволожила её, нашатырь потребовался. Может, не нужно?

— Ну, как же не нужно? Что у вас одни похоронки собраны, а писем от родных и с фронта разве нет? — недоумённо посмотрев на коменданта, которая, по всей видимости, приняла должность не так давно и при Лиде, до её отъезда не работала ещё.

— Да есть всякие. Ладно, щас глянем. Как твоя фамилия?

Лида ответила. Начальница вынула несколько пачек писем и положила на стол.

— Может быть, я вам помогу просмотреть письма? — предложив свою помощь, Лида надеялась на положительный ответ и что быстрее получится найти письма, если они есть.

— Не положено! — отмахнувшись, резко ответила комендант общежития.

Лида терпеливо ожидала, когда женщина, подсунув стул к сундуку, неудобно согнувшись над ним, начала там «колдовать», как казалось со стороны. Временами, разогнувшись, подносила письмо ближе к глазам и прочтя, сложила в стопку просмотренных, а некоторые, в отдельную небольшую стопочку.

Закончив перебор, она протянула Лиде четыре письма:

— Держи! Кажись, больше нет!

— Чего нет? Не поняла, а эти?

— Я о похоронках говорю. Эти же письма от живых, как минимум, когда писали, людей. Ты будешь заселяться в общежитие?

— Да, буду!

— Ну, так с этого и надо было начинать. Я сейчас попрошу кастеляншу или дежурную, пусть заселят. Ты одна или как? — спросила комендант, громко захлопнув крышку сундука.

— Нас пока трое. Девочки скоро подойдут.

— Ну, тогда в холле подожди своих подруг. Пока письма прочтёшь, а потом подойдешь на вахту, я распоряжусь.

— Хорошо…

— Меня Верой Николаевной зовут. С этого начинать нужно было, — с большой степенью обиды, прочитав по заминке её причину, ответила женщина лет пятидесяти пяти, склонная к полноте, чтобы не обидеть более точным определением, ставшая не так давно комендантом общежития, сменив ту, что Лида хорошо знала.

Лида вышла от коменданта, сердце волнительно билось. Среди четырёх писем было два письма из дому, одно от подружки и одноклассницы в одном лице, и последнее от товарища Петра, Дмитрия Котельникова. Это письмо её заинтересовало больше всего и одновременно вызвало усиленное волнение, и с желанием тут же его прочесть, предостережение.

«Почему от Димки, а не от Петра? Они оставались в Ростове вместе, возможно и в дальнейшем были вместе. Что хочет мне рассказать друг Петра? Скорее всего что-то нехорошее, иначе бы написал сам, мой желанный, любимый человек. Разлюбил?! Да такого быть не может, я ему верила и верю больше, чем себе. Почему комендант так упорно намекала… нет, не может быть, она же не могла открывать все письма и тем более запомнить, что и для кого написано в них. Нет, нет, нет!!!», — Лида гнала чёрные мысли, а они вновь заполняли под «завязку» её мысли.

Голова начала кружиться и Лида, прижимаясь ближе к стене, медленно пошла к входу, на вахту, где увидела знакомое лицо несменного вахтёра тётю Симу.

«А как же я, когда пришла её не узнала? Я не могла её не узнать. Нет, Симоны просто тогда не было на мете или я схожу с ума? Мне нужно где-то присесть…».

Нащупав скамью у стены, рядом с ограждением вахтёра, Лида громко, со звуком протяжки мебели по деревянному полу, присела, почти упала на скамью и откинулась спиной к стене, прикрыв глаза.

— Девушка, что с вами? Вам плохо?! Сейчас дам водички, — тётя Сима заегозилась, быстро налила из графина в стакан, пролив при этом половину на стол воду и быстро поднесла к сидящей неподвижно девушке, — возьмите, попейте!

Лида, медленно открыла глаза и по её взгляду было понятно, что она сейчас не здесь, а где, только она, своим подсознанием и знает. Затем безразлично посмотрела на женщину, которая подсовывала буквально ей ко рту воду. Взяв стакан с водой, она так же безумно смотрела, то на эту женщину, то обводила взглядом помещение, как бы желая понять, где она и что здесь делает. Но её размышления прервал громкий возглас Симоны.

— Лида, Лидочка! Слава Богу, жива! И девочки вернулись? — расплескав воду в руке Лиды, женщина в эмоциях начала обнимать девушку, которая всё шире и шире открывала глаза.

— Симон-на, тётя Сим-ма! О, Господи! — свободной рукой Лида схватилась за голову, — Ой, простите меня, пожалуйста! Не знаю, что со мной.

— Ничего, Лидочка, это война. Она, проклятая во всём виновата, — гладя девушку по голове, на которой была не та девичья причёска длинных волос, а волосы были собраны в пышную косу и уложены кольцами сзади.

Лида казалась несколько старше своих лет. Возможно, что виной тому строгая причёска, возможно и напряжённые трудовые смены по 12—15 часов, да и переживания душевные за родных, отца на фронте и любимого человека.

— Сейчас прочту и поговорим, тётя Сима, — Лида показала письма, опустила голову, глядя на них и не знала, с какого начать.

Письма из дома датировались весной и летом 1942 года. А от подружки Нади и Дмитрия январём и февралём этого, 1943 года. Но не это бросалось в глаза, а то, что все письма были отправлены из Матвеева Кургана. От мамы и подруги — это понятно, но почему друг Петра отправил письмо из её родного посёлка и, самое главное, что в то время, когда он был оккупирован немцами, как и Ростов. Это значило одно, что письма были доставлены интендантской службой вермахта.

И это убеждение было, бесспорно, так как Лида постоянно следила, будучи в Ашхабаде, за сводками Совинформбюро. Потому, Лида открыла сначала письма от мамы и прочла их. Они были короткие. Мама надеялась на то, что, раз Ростов освобождён, то и дочь должна вот-вот вернуться из Средней Азии. Потому и отправила письма на старый адрес Лиды. Коротко о том, что все живы и здоровы. От отца писем почти нет, но в последних писал, что тоже жив и бьёт фашистов.

Подруга чуть написала за общих знакомых, кто из одноклассников и общих знакомых ушёл на фронт, и кто уже сложил голову. В конце письма приписка, в которой буквально говорилось: «… К вам, незадолго до освобождения посёлка заходил какой-то казак. Говорили, что тобой интересовался. Может это тот самый, Петя, о котором ты писала? Целую. Надя».

Трясущимися руками Лида открыла последнее письмо. В глазах появился туман, к тому же почерк был не очень разборчив. Напрягая зрение, девушка начала читать и одновременно перебивая сама себя мыслями, которые отвлекали, и заставляли возвращаться к уже прочитанным строкам.

«Лида, здравствуй! Не удивляйся. В другом случае я бы никогда не написал тебе. Так уж получилось, что я побывал в гостях у тебя дома, думая тебя увидеть. Твоя мама рассказала, где ты сейчас. Того адреса мне не дали или сами не знают. И я вспомнил твой ростовский адрес и то, что мне Петя рассказал, что вы с ним собирались после войны встретиться в Ростове. Не знаю, когда и как закончится война. Я одно знаю, нет, я уверен в этом и хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя и всегда тебя любил, с самого первого дня, кода увидел тебя. Но я не смог бы даже пытаться тебя отбить у своего лучшего друга. А теперь я тебе говорю это потому, что Пети больше нет. Он погиб в Ростове через несколько дней, как вы расстались. Поверь, я скорблю, он мой лучший друг… был. Время раны лечит. Если я останусь жив, то приду в назначенное время на встречу с тобой. И тогда уже решим воочию, что и как. Я тебя люблю, Лида! И не могу ничего с собой поделать. Хочу сказать — прощай, а говорю — до свидания, до встречи! Я буду тебя ждать! Твой, Дима…».

Лида протянула руку к стакану, отставленному на скамье, залпом выпила всю воду, что оставалась в нём. Подняв голову вверх и смотря в потолок, стала что-то шептать, как будто разговаривала с кем-то, похоже с самим Господом.

Симона, заметив что-то неладное, опять подошла к Лиде и взяла её руку одной рукой, а другой начала поглаживать, тихо интересуясь:

— Голуба, что случилось? Папа? Что-то дома случилось?

Лида, лишь отрицательно качала головой, пытаясь что-то сказать, но, казалось, что язык её не слушается или вовсе прилип во рту к нёбу. Затем, сглотнув загустевшую слюну, тихо произнесла:

— Петя! Петечка мой!

— Ой, Боже мой! — вскрикнула Симона и засуетившись, вернулась на рабочее место, где-то порылась и так-же спешно прибежала снова и уселась рядом с Лидой.

Она пристально смотрела в глаза девушки и по всему её виду было понятно, что она хочет, но не решается сказать той что-то очень важное и боится это делать.

— Что? — уже поняв заминку пожилой женщины, спросила Лида, затаив дыхание.

— Лидочка, ты прости меня старую дуру! Башка моя дырявая, совсем забыла, а ты мне напомнила. Теперь и не знаю, давать или нет?

— Как это — не знаю? Что это? Если мне — давайте!

Тётя Сима медленно разжала руку и на ладони оказалась плотно сложенная записка, на которой было написано только имя и фамилия того, кому она предназначалась. Эта записка была адресована Лиде.

— Господи! Дай мне сил! — снова подняв голову и обратив взгляд в небо, вернее потолок, Лида медленно развернула записку.

«Любимая, здравствуй! Прошёл только день, как мы расстались, а я уже по тебе скучаю. Я люблю тебя и жду на нашем месте. Иду в рядах полка народного ополчения Ростов защищать от фашистской сволочи. Я не могу позволить, чтобы те святые места, где мы с тобой встречались, топтали сапоги оккупантов. Люблю тебя, моя судьба! Жди меня! Я обязательно вернусь, и мы встретимся. Не прощаюсь. Твой Петя».

Лида зарыдала и слёзы, копившиеся долго, как бы прорвали плотину и с такой силой, с такой горечью потоком полились из её красивых глаз, что никто, даже, если бы и захотел, не смог бы противостоять этому потоку. Симона не старалась успокаивать девушку, а просто подставила своё плечо для головы Лиды и приняла слёзный поток на себя, гладя её, как маленькую дочурку по голове.

Лида поняла, что чудес не бывает и совпадения случайностей тоже. Всё говорило о том, что друг Петра не врал, её любимый, самый первый мужчина в её жизни, которому она собиралась стать верной женой и матерью его детей, казачат и девчат, маминых помощниц — видимо не судьба.

«Но почему так и почему с ней? Ведь живут годами нелюбимые и даже детей рожают, но живут. А тут, казалось, что свершилось невероятное — первая, настоящая любовь и счастье, не успевшее улыбнуться им, двоим влюблённым, оборвалось так же внезапно, как и свалилось с неба тем летним теплым вечером с падающей звездой. Ну почему так?» — Лиде казалось, что её жизнь оборвалась, как нить в челноке швейной машины и вместе с ней прервалась строчка, которая возможна только тогда, когда две нити связываются в единую прочную цепочку, благодаря тому-же челноку.

Её и Петю связал судьбой южный город Ростов и разлучил он же. Вот такова она судьба-злодейка. Хотелось верить в обратное, но не было ни одного факта, который говорил в пользу ошибки. Ошибки быть не могло. Петя не мог, ради своего счастья совершить страшный обман. И снова мысль о том, почему письмо пришло из оккупированного Матвеева Кургана, и что Дмитрий мог там делать, и в качестве кого, не покидала Лиду. Ну не свататься же он приезжал?

— Лида, что? Что случилось? Что там, а? — Симона, в буквальном смысле трясла Лиду, обхватив двумя руками за плечи, а когда догадалась о причине расстройства и страданий девушки, после прочтения записки, начала сама себя проклинать, — ну кто меня за язык тянул, что я вспомнила об этой записке. Я же думала, наоборот, что оно тебя порадует, ведь не похоронка же и на тебе…

Лида чуть отошла и с мученически-добродушной улыбкой, и с отрешенным взглядом все же посмотрела на женщину, до полусмерти перепуганную тем, что она причастна к трагедии, успокоила тётю Симу:

— Всё хорошо. Надо верить, что всё хорошо будет. И почему должно быть обязательно плохо? Сколько горя уже людям война принесла, может уже и хватит на этом. Он же жив, да, тётя Сима? Он же мне обещал, а значит, умри, но исполни! Ой, что я говорю? Нет-нет! Он жив, я хочу, чтобы он был живой. Как же я без него. Я же каждый день в далёком краю о нём думал. Я ждала с таким нетерпением дня нашей встречи. Я буду ждать, тебя, Петя! Спаси и сохрани, Господи! — последние слова Лида произнесла, подняв голову вверх и сложив руки ладонями у лица, прикрыв глаза.

Сердобольная женщина, Серафима Григорьевна, повидавшая уже столько горя, что им можно было запрудить реку Дон в районе разбитого бомбежками и взорванного железнодорожного моста, начиная с Гражданской, на которой мужа потеряла, а на этой уже и сына и племянников, и соседей оплакивала с матерями погибших и расстрелянных здесь же, в Ростове, в Змиёвской балке, а сколько людей пришлось извлекать из развалин, сейчас поняла свою оплошность. Да, собственно, как она могла знать, что записка от молодого человека не обрадует, а наоборот, так расстроит девушку.

— Вот, старая дура! А может жив твой соколик, а? — с надеждой уговаривала девушка и пытаясь сама в это поверить Симона.

— Конечно, жив! — теперь уже расстроенную женщину успокаивала девушка, пять минут назад «убитая» горем, но взявшая себя в руки, — раз он обещал, то непременно выполнить обещание.

Лида поселилась в общежитие с Верой Протасовой и Леной Каракич, с которыми были неразлучны уже три года и до войны, и в эвакуации и сейчас. Вечерами вспоминали мирную счастливую жизнь, девчонок, Катю и Таню, которые ушли на фронт уже из Ашхабада и их боевой путь начинался в Сталинграде. А Клава Ситникова нашла своё счастье в Ашхабаде, вышла замуж и осталась там жить.

Обустройство в пригодных для выполнение швейных работ помещениях, отданных швейной фабрике, отвлекало от грустных мыслей Лиду, но лишь на время и с новой силой начинало терзать мыслями её разум и девичью душу. Особенно тяжело было бессонными ночами. Одну только Катюшу, как казалось, ничего особенно не волновала, судя по характерному, почти мужскому храпу из её угла.

У каждой из подруг были, кроме тайный чувств и душевных переживаний, свои, как семейные, так и личные трагедии. У кого-то на отца пришла похоронка, у другой брат пропал без вести в боях под Сталинградом или на Миус-фронте. Если брать эти известия в общем, то — ничего особенного, привычные вещи, к которым все привыкли, но, если говорить о ком-то, а когда у тебя — это личная трагедия.

Изменилась обстановка в цехах: не слышно задорного смеха, шуток и песен, под хорошее настроение; чаще всего, серьёзные и напряжённые лица и лишь лёгкие улыбки на лице, если получали хорошие новости от родных, с фронта. И даже неугомонный балагур, наладчик машин, Виталий Корнеевич, которому, если судить по тому, как он «клеился» к молодым девчатам, было слегка «за»… за тридцать, а по мудрости суждений, то и второй век уже разменял, но судя по паспорту — 70 годков уже позади, даже он остерегался «поджигивать» и «заводить» девчонок так, как он это делал до войны. Корнеевича стало не узнать, он с улыбкой на лице и впрямь был схож на кавалера в возрасте, такого «живчика», а теперь, из-за угрюмости превратился в старого, порой даже немощного старика. Вот так изменило время, а вернее события в этом небольшом промежутке времени, под названием — война.

Весёлая и живая Лидочка, комсорг и «зажигалочка» молодёжного коллектива стала неузнаваема. В лучшем случае, отработав смену, аккуратно и по времени передавала сменщице эстафету и, чаще в одиночестве, медленно брела домой, в общежитие, где, упав на койку, бесконечно долго могла смотреть в потолок. Так продолжалось около недели.

В этот вечер, Лена, подойдя к неподвижно лежащей на койке Лиде, присела на край кровати и взяв одну, из безвольно распластанных вдоль тела подруги руку, слегка встряхнула её, желая привлечь внимания, и не получив желаемого заговорила:

— Лидок, а, Лидок! Погода сегодня чудная, весна и воздух чистый. Может прогуляемся часик, отвлечёмся от хмурых мыслей, а?

— Не хочу! — резко ответила Лида подружке.

— Ну я же тебя не на свидание тащу. У меня есть серьёзное предложение. Ты уже смирилась с мыслью, что твой Петя погиб? И это, как ты считаешь, только из слов Димки, да? Но ты же сама говорила, что он тебе признался в любви, так?! А знаешь, если человек любит, то не только добрые дела, ради своей любви и любимой совершает, но и глупые и обман, и такие, что очерняют твоего избранника, и даже преступления. Что ты этого не знаешь? И в романах, и в кино, и в жизни — сколько хочешь примеров можно найти. А ты поверила…

Лида повернула голову и пристально посмотрела на Лену, которая, наоборот, потупила глаза вниз, как будто стыдилась своих же слов. Затем приняла первоначальное положение, закинула свободную руку за голову и спокойно ответила:

— Лена, я не могу поверить, чтобы Димка мог такое сделать. Нет! Не верю, они же были лучшими друзьями. Думаю, что он сказал правду. Хотя… А как он оказался у нас в Матвеевом Кургане? Ведь там в то время были немцы, как, с немцами?!

— Вот видишь. А я тебе что говорю. Тут что-то не чисто. Вот я тебе и предлагаю прогуляться по тем местам, где до войны гуляли, по парку пройти, хоть его и не узнать и город не узнать, но, главное, давай сходим на завод, в общежитие, где они жили. Ну, Петя, где жил. Узнаем. Кто-то должен же знать, хоть что-нибудь. Как Димка узнал? Вот!

— А вот с этим я, пожалуй, с тобой соглашусь. Лена, ты права! Пошли.

Лида так резко поднялась с кровати, что чуть не сбила, не ожидавшую такого изменения положения, Лену.

Подруги шли знакомыми улицами к Сельмашу и действительно, за менее, чем два года город сильно изменился. То там, то тут приходилось обходить горы развалин от строений, которые ещё не успели убрать, а где-то хмурым, даже трагическим видом встречали закопченные от пожара, без окон и дверей, стены частных домиков и многоэтажки, без крыш и признаков жизни. В вечернее время эти виды были ещё более тоскливы, чем днём.

Завод тоже очень сильно пострадал от бомбёжек, но постепенно налаживался трудовой ритм, хоть и не с производства продукции, а с восстановления разрушенного и установкой, привезённого из эвакуации оборудования. На проходной девушек не пропустили в названный цех.

— Идите в заводоуправление. Там есть дежурный, у него телефоны. Возможно, он вам прояснит интересующий вопрос. Я вас без пропуска пропустить не могу, — объяснил девушкам вахтёр на проходной.

Внимательно выслушав девушек, дежурный заводоуправления, покачав головой, ответил:

— Спросить-то можно, только, если те, кто вас интересует, не были в эвакуации, а оставались в Ростове, то тогда нужно или через военкомат разыскивать или через службы райисполкома. Даже не знаю, где. Как фамилия вашего знакомого?

— Логвинов Пётр, — быстро ответила Лида, — первый сборочный цех.

— Хорошо. Присядьте, вон туда, — дежурный указал на скамью, что напротив конторки дежурного, — сейчас наберём первый сборочный.

— И заодно узнайте, пожалуйста, о Григории Дёмине. Он мог быть в эвакуации. Собирался, но… — Лена запнулась, не досказал то, что было не совсем уместно, как она посчитала и, покраснев, присела на скамью рядом с Лидой.

Лида смотрела на Лену и впервые за долгое время заулыбалась, а затем легонько приобняв подругу прошептала тихонько:

— Ох и тихоня! Ну, ты — молодец! Даже я ничего не знала.

— Да, когда тебе было. Ты же всё время с Петей была. Да и встретились мы с Гришей всего два-три раза, и-то перед самым нашим отъездом. Но он говорил мне, что, скорее всего он уедет сопровождать оборудование.

Подружки сидели молча, прислушиваясь к разговору дежурного по телефону толи со сменным мастером, толи с начальником производственного участка. Время тянулось томительно долго, а сердце стучало всё громче и громче, и даже казалось, что его стук слышат все, кто находится рядом, как колокольный набат.

Громко положив телефонную трубку, седовласый мужчина, сидел несколько секунд неподвижно, как бы забыв, что пришедшие за информацией девушки с замиранием сердца ждут результата или, наоборот, ему не хотелось сообщать то, что он узнал. Повернувшись и посмотрев в вопросительные глаза девушек, ответил:

— Узнал я у Николая Платоновича, начальника цеха. Он сейчас раньше полуночи редко когда уходит домой, — немного помолчав, обдумывая, с чего начать и продолжил, подняв к глазам бумагу с выполненными им же на ней, со слов начальника цеха записи, — Дёмин Григорий действительно есть в списке рабочих цеха. Но сейчас он, остался, как и многие другие во вторую смену. Время-то какое? Восстанавливать нужно всё. Фронту оружия не хватает. Ну, в общем сменится он к полуночи ближе.

Наступила тишина. Видимо, дежурный не хотел говорить неправду, а правда была не такая уж и приятная. Он бросил пару быстрых взглядов на девушек. Лена, явно душила в себе радость того, что парень, о котором она тайно думала всё это время, жив и сейчас находится в каких-то нескольких сотнях метров от неё. И, если не сегодня, то завтра они увидятся. Если бы не Лида, которую нельзя было оставлять, она бы и сейчас осталась ждать её у проходной.

— Что о Петре? — не выдержав тяжкого молчания, спросила Лида, готовясь к тому, подтверждение чего боялась услышать ранее.

— Девушка, присядьте, — увидев, что Лена обняла свою подругу, дежурный продолжил, — вам лучше это узнать, конечно, у руководства. Вы бы завтра или когда можете подошли бы и всё узнали у начальника цеха про Петра, как его, — глянув снова на бумагу, продолжил, — Я сожалею. Пётр не работает там… Пётр, как мне сказал Платонович, погиб… здесь, в Ростове, в 41-м…

Лида начала медленно сползать на пол. Лене потребовалось немало усилий, чтобы этого не допустить. Дежурный выбежал с графином воды и стаканом в руках, быстро, разливая, налил воды и подал Лене, которая, посадив Лиду, присела рядом.

— Лида, выпей.

Лида сделала пару глотков, прерывисто вздохнула и попыталась вставать, а затем притихла.

— Пусть отдышится чуток, придёт в себя, — отходя в дежурку, произнёс мужчина со вздохом и добавил, — когда-то правду всё равно узнать пришлось бы. Такова наша жизнь. У нас двое из троих заводчан на фронт ушли, а сколько из них вернётся?

«Это слабое утешение для Лиды, — подумала Лена, успокаивая подругу, — но лучше так, чем жить в неведении и ждать всю жизнь. Так и жизнь пройдёт. Молодая и всё равно, что вдова…».

На город опустился тихий апрельский вечер. Освежающий воздух быстро приводил в чувства. Немного постояв у входа, Лида, изобразив вымученную улыбку, больше похожую на оскал израненного зверя, взяв подругу под руку произнесла:

— Пошли, Леночка! Я-то уже точно ничего не выстою здесь. Или ты остаёшься?

— Нет-нет! Конечно. Не сегодня. Пойдём-пойдём домой. А я тоже надеялась, что Петя… Светлая ему память. Но, как же это, а? Ведь так нельзя было, Лида? Убить любовь — это так жестоко! Гибнуть в такие молодые годы, даже не оставив после себя наследников — это же неправильно, так не должно быть. Это бесчеловечно, так нельзя. Почему, за что? Если бы мой Гриша… Слушай, Лида!

— Ну, чего тебе ещё? Пошли уже домой. Меня ноги слушать не хотят, а нам ещё полпути топать.

— Да я вот о чём. Я завтра точно не уйду от проходной завода, пока Гришу не увижу. И обязательно спрошу за Петю, он же должен о нём что-то знать. Если ты захочешь, то мы сможем где-нибудь встретиться, и ты расспросишь, а он расскажет всё, что знает. Да?!

— Да, Лена, да! Только лучше будет, если у нас выходные совпадут, чтобы днём встретиться или ранним вечером. И я хочу, чтобы мы встретились там, где хотел Петя со мной после войны встретиться, у кинотеатра «Спартак». Так, сегодня вторник, 27 апреля. 1-го и 2-го Мая — День Международного пролетариата. И 2-е мая — воскресенье. Если сможет, Гриша, пусть придёт в этот день в 20—00, как мы хотели с Петей встретиться. А, если не сможет, то тогда 16 числа. Попросишь, Лена?

— Хорошо! Как скажешь. Я и сама с Гришей хочу увидеться. Сколько времени прошло, наверное, возмужал.

Девушки шли неспеша по 20-й линии неспеша, чтобы где-нибудь на куче мусора не сломать ногу. Уличного освещения не было, да и много другого тоже не было и будет ещё не скоро. А чего-то вообще уже не будет. К примеру, такого Ростова-на-Дону, каким он был в мирное время перед войной.

III

Без малого пять суток тянулись невыносимо долго. Было такое впечатление, что Лида ждёт не встречу с товарищем его любимого человека, Петра, а именно с ним. Но чего нельзя было вырвать из памяти, так это воспоминаний о тех счастливых мирных днях в Ростове, но в военный 1941 год и тех трёх месяцев, когда они могли встречаться, любиться, быть самыми счастливыми людьми на земле. И сейчас она жила этими воспоминаниями и стремилась на свидание со своей молодостью, со своей памятью о человеке, которая всегда останется с ней до последнего вздоха. Это то духовное, что невозможно отнять у человека, оно живёт до тех пор, пока человек жив. Как жаль, что Лида не сможет эту память передать плоду их любви, хоть этого очень сильно хотелось и только потому, что этого у них не получилось.

Как бы она хотела носить под своим сердцем Божий дар, который станет потомственным казаком, будет продолжать дело отца, станет опорой матери, как бы ей хотелось… Почему Господь им не дал ребёночка? Ведь Он даёт порой детей и тем, кто их бросает, делая бездомными, растущими без родителей в детских домах. Почему? Она бы ничего для своей кровинки не пожалела, даже собственной жизни, если бы потребовалось.

Первомайские праздники, скорее стали той памятной датой, в которую весь честной народ Советского Союза отмечал до войны очень широко, парадами и демонстрацией с кумачовыми знаменами и всяческими лозунгами и призывами, гуляниями по улицам и в паркам, женатые с детьми, неженатые молодые люди с друзьями, подругами и влюблёнными парами. В военные годы — это были патриотические митинги с призывами: «стать на защиту Родину» и «бить фашистскую нечисть до победы над врагом». Проводилась также запись добровольцев на фронт в комсомольские отряды и те боевые отряды, где преобладающим составом были партийные, рабочие и служащие состоявшие в членах ВКП (б), принятыми кандидатами в члены или только написавшими заявления на вступление в Коммунистическую партию.

Патриотический подъём был на высоком уровне. Немалое значение имела, конечно, переломная в войне Сталинградская битва и, последовавшие после неё наступательные операции на врага. Были среди добровольцев и те, кто рвался в бой, чтобы отомстить врагу за погибших родных и близких людей, павших на фронте или, что ещё хуже, под бомбёжками или погибшими во время массовых расстрелах мирных жителей.

И как бы долго не тянулись дни ожиданий, и как бы не были бессонными ночи и бесконечные воспоминая, а также призрачные надежды на вероятность того, что может быть такое, что череда фактов, казавшихся до поры бесспорными, вмиг рассыпаются от одного неопровержимого доказательства обратного. И Лида, в самом глубоком уголке души, всё же хранила ещё эту надежду, но в отличие от других своих мыслей, которыми она делилась с близкими подругами, об этом не говорила никому, боясь тем самым спугнуть вероятность счастливой случайности.

Первомайские праздники выдались на редкость теплыми, солнечными и по-настоящему праздничными, если не считать того, что в 70—100 км от Ростова-на-Дону стоит фронт. И несмотря на то, что ростовчане потихоньку начали привыкать к мирной жизни, всё же часто приходилось видеть, как в госпитали привозили тяжелораненых бойцов, которых можно было транспортировать и тех, которых затем на военно-санитарных поездах отправлялись на юг, в Пятигорск, Кисловодск, Майкоп и, конечно же, в Сочи, где были задействованы все санатории и даже гостиницы, для размещения госпиталей и клиник.

Но люди умели извлекать те крохи радости даже из того, что среди развалин были развешены растяжки с лозунгами и призывами к гражданам и чудом выжившие в аде обстрелов и бомбежек, деревья зацветали, как и сирень — символ Первомая. И, хоть вечерние гуляния и отдалённо не могли напомнить довоенные времена, но те, кто не сдерживал фронт, ценой своей крови и жизни, а оставался в городе или по «броне», или по возрасту, всё-таки, после долгих дней оккупации, старались подышать свежим весенним воздухом, если не в парке, то у подъездов домов на скамьях и временно-сооружённых мест для посиделок. Основная тема, конечно, о положении на фронте, на втором месте была тема — что нового в городе, на третьем месте — вопросы жилья и пропитания.

Большую часть людей на улицах составляли женщины, а недостающую их долю дополняли, всюду снующие, подростки и старики. И только в такие дни, когда на важных производствах города, труженикам давали выходной, то появлялись и парни, которым в обычные дни не до гулянок — на работе по 10—12 часов и по две смени в ряд, и так ежедневно.

Гриша сидел на скамье у афиш кинотеатра, с опущенной головой, задумчивый и сосредоточенный на чём-то важном, как артист, перед выходом на сцену, чтобы на эмоциях не забыть свою речь. В одной руке он держал букет сирени, которая только-только начинала раскрывать свои «крестики» цветков, но уже излучала неповторимый аромат, распространяющийся на всё пространство, в радиусе, минимум метров на 5—6, при условии безветрия.

Лида без труда узнала товарища Пети, он ничуть не изменился, не считая того, что чуть возмужал. Лена не выдержала и, оставив подругу, бросилась на шею, заметившему их и поднявшегося со скамьи навстречу девушкам, Грише. Тот растеряно расставил руки в стороны и выглядел, как-то нелепо, держа на шее девушку и в правой, поднятой руке букет сирени. Со стороны могло показаться, что девушка лишь хотела у него отнять этот букет, а он всячески не давал ей этого сделать.

Когда каблучки Лены цокнули о булыжник и она расцепила свои руки, давая свободу действий парню, тот быстро разделил букет на два и вручил каждой из них, а Лиде ещё пожал руку, как-то неумело, почти по-мужски, тряся её, вместо легкого прикосновения или, как делают джентльмены — с поклоном и поцелуем. Но на эту нелепость, конечно же, никто не обратил внимание. Не то время было, чтобы блюсти придворные этикеты, да и исполнители этих самых этикетов не дворянских кровей, а самые обычные пролетарии, так сказать.

— Здравствуй, Лида, — отступив на шаг назад, как при выполнению команд в строю, военный, Гриша пристально смотрел в глаза Лиды, как бы хотел удостовериться, что перед ним именно она.

— Здравствуй, Гриша! Может присядем или прогуляемся?

— Лучше присядем. Разговор не короткий и на ходу говорить несподручно, — при этом Григорий жестом головы указал на то место, с которого совсем недавно вскочил, как ошпаренный.

— Лена, вот я — дура! Нужно было парня к нам в общежитие пригласить. Там удобнее намного. Вот, дура! Вбила себе в голову, что встречу здесь, как договаривались, Петра и вот… Извините! — достав платочек, Лида стала промокать глаза, которые постоянно успевали пополняться слезами горечи и несбыточности надежд, — я сейчас, извините!

Все трое стояли молча, только Лена, медленно, но уверенно занимала место поближе к Грише, прижимаясь к его боку и обняв за талию. Хотя, в этом случае, больше утешения требовал не он, а её подруга. А может быть то и лучше, нужно было не душить горечь внутри, а дать возможность излиться вместе со слезами.

Тогда молодой человек сам подошёл к Лиде, взял за локоть и жестом предложил ей присесть. Лида безмолвно повиновалась и присела слева от Гриши, образовав своеобразный «треугольник» из двух девушек, как углов в основании и парня — вершинного «угла», который подходил для этой роли, так как был на голову выше обеих.

Справившись с эмоциями, сделав глубокий вдох и выдох, Лида, повернув голову к Грише спросила спокойно и тихо:

— Гриша, расскажи о Пете, если знаешь о его последних днях. Ты же не был с ним рядом?!

— Да, не был. Но мне, после поисков участников и свидетелей тех событий, стала известна в подробностях судьба вашего и моего друга Петра Логвинова. Лена, не в службу, а в дружбу, я попрошу тебя: вот деньги, возьми и купи чего-нибудь вам там, конфет или что есть и бутылку воды, пожалуйста.

Лена, немного с обидой, но взяла поданные Гришей деньги и покачивая эффектно бедрами и волнуя при этом красиво складки плиссированной юбки пошла наискось, через площадь на угол улицы, куда указал Гриша. Присутствующие у кинотеатра, невольно обратили внимание на это дефиле девушки.

— Не томи, Гриша, говори! Я давно готова услышать подтверждение того, чего больше всего на свете мне не хотелось слышать, но что должно прекратить мои бесконечные муки сомнений.

— Да, конечно! Мне тяжело это говорить. Ты же знаешь, он был и моим другом ещё с детства. Но, короче говоря, Петя погиб, как это не прискорбно, 29 ноября 1941 года, в день первого освобождения города от фашистов. Это случилось в Нахичевани. Петя — настоящий герой и погиб по-геройски. А, если подробнее, думаю стоит рассказать или как? — Гриша, повернувшись к Лиде, ожидал, чтобы она или дала «добро», или наоборот, если это слышать было невыносимо тяжело.

— Говори, Гриша! Я готова и хочу знать, всё, что связанно с Петей, всё, что ты узнал, — голос Лиды был спокоен, но сильно приглушённый давлением мыслей.

— Я простился с Петром и уезжал в Ташкент с последней группой работников завода, во главе с директором Титаренко М. М.,19 октября. Петя оставался добровольцем Ростовского стрелкового полка народного ополчения, в который он был зачислен заранее. Когда я приехал из эвакуации, буквально через две недели после освобождения Ростова, как только появилось свободное время, занялся розыском Петра и узнавать о том, что происходило в Ростове, после нашего отъезда. Много мне помог в этом человек, который и мне и Пете был мало знаком, просто работали в одном цеху. Он был в ополчении и защищал город вместе с Петром. Вот, что мне рассказал Василий Каверзин, так звали этого бойца ополчения, который сейчас работает у нас на заводе в охране, так как в боях за Ростов был ранен и контужен, но в те роковые ноябрьские дни был рядом с Логвиновым:

«…Я этого парня заполнил на всю жизнь. Хотя до этого мы были знакомы постольку-поскольку, но ни товарищами, ни друзьями не были. Он стал сразу выделяться среди неопытных ополченцев, которые только тому и обучились, что сносно стрелять из винтовки и уметь прятаться от обстрелов. Петя — другое дело, если бы не знал его по заводу, то подумал бы, что он кадровый военный с опытом боевых действий.

Нас, взвод ополченцев прикрепили для усиления кадрового состава 230-го полка войск НКВД, усилив тем самым малочисленный 2-й батальон. Полк вёл оборону в районе Нахичевани, пока не поступил приказ «осуществить прикрытие отвода соединений 56-й армии через переправы Зелёного острова. 56-я армия поочерёдно, батальонами, спускаясь по 29-й линии, осуществляла переправу через Нахичеванскую протоку. Далее войска двигались через Зелёный остров, который являлся важным плацдармом и его было необходимо удержать любой ценой.

Немецкие танки двинулись по переправе, как говорится «на плечах» советских бойцов дивизий 56-й армии. Бойцы, обеспечивающие переправу на правом берегу, со стороны Нахичевани не успели отойти и взорвать переправу, пали смертью храбрых. Мы заняли оборону на острове. Из оружия было только стрелковое, гранаты, два-три пулемёта с расчётами добровольцев. А на нас шли танки. Оружие в руки взяли все, даже полковые музыканты. Я видел Петра, он занял удобную, для ведения обстрела наступающих с левого фланга и вёл бесперебойную стрельбы из снайперской винтовки. Немцы падали замертво задолго до того, как попадали под прицельный обстрел воинов-чекистов и ополченцев. Это были результаты работы «старушки» конструктора Мосина, в руках Пети. Такой меткой стрельбы я никогда не видел, что ни выстрел — цель упала.

Первый танк остановил боец, притворившийся убитым и подпустив танк на «убойное», даже для учебного метание связок гранат расстояние, поджёг фашистов. Второй танк был остановлен метким выстрелом Петра через смотровую щель в голову механика-водителя. Не ожидавшие такого расклада дела, танкисты из остановившегося немецкого танка, ставшего хорошей мишенью, «героически» стали покидать своего «зверя», но далеко им убежать было не судьба. Петя быстро с ними разобрался. Положение на острове запахло не только толом, но и чем-то совсем плачевным. Наше командование вызвало огонь артиллерии, переправившейся на левый берег, на себя. Два подбитых, можно сказать голыми руками, танка и обстрел возымели большой отрезвляющий эффект на немцев и переправившиеся на остров танки, дали разворот на переправу в сторону Нахичевани. Точными попаданиями снарядов была разбита переправа и заодно, пошёл на дно Батюшки Дона ещё один фашистский танк. Более двух суток мы в составе 230-го полка надёжно удерживали плацдарм Зелёного острова. И всё время защитников Зелёного острова «утижила» вражеская авиация.

Река была покрыта льдом, который легко мог выдерживать на себе людей. Этим и воспользовались группы бойцов, которым был дан приказ, под покровом ночи и тени от сооружений переправы, совершить дерзкое нападение на береговые части немцев в Начичевани. Мы с Петром оказались в этой группе. Удачно переправиться сумело две роты, третья рота была обнаружена и подверглась артиллерийскому обстрелу. Как я потом узнал, командир 347-й стрелковой дивизии, которому в оперативном отношении подчинялся 230-й полк конвойных войск, после этого отдал приказ об отмене наступления, но мы уже попали в окружение и вели ожесточённые бои на правом берегу, на улицах Нахичивани. Это уже было 24 ноября.

Пётр вызвался снять часовых и заодно миномётный расчёт немцев. Конечно, мы не могли видеть того зрелища, когда Пётр с тремя, выбранными им в свою группы решительными бойцами, совершив дерзкий бросок, без единого выстрела, в рукопашной схватке овладели блокпостом и миномётной точкой. Продвигаясь вверх в сторону Театральной площади, бойцы небольшого отряда вели уличные бои с подразделениями вермахта. Благодаря отвлечению немцев на нашу ликвидацию, иначе, не знаю, как назвать, вторая разведгруппа сумела занять плацдарм в районе площади Карла Маркса.

Мы продержались с боями на улицах Нахичивани до прибытия подкрепления с Зелёного острова, Это случилось в ночь с 28 на 29 ноября, когда части 230-го конвойного полка, Ростовского стрелкового полка народного ополчения, стрелковых полков 347-й и 343-й стрелковых дивизий пошли на штурм Ростова-на-Дону с территории Зеленого острова. Но увы и ах! Всё случилось чуть раньше. Мы занимали позиции на пересечении ул. 2-я Федоровская с 37-й и 39-й линиями. Нас, как будто тянуло туда, на север, где уже близко был наш завод, наш Ростсельмаш. Пётр, старался занимать удобные для обстрела позиции и для этого использовал или полуразбитые многоэтажки или чердаки зданий. Вечером, уже стемнело и потому было хорошо видны одиночные вспышки из чердачного помещения, соседнего с нами дома и иногда даже «хлёсткие» выстрелы из длинноствольной винтовки. Ясное дело, что немцев разозлило то, что они, потеряв около роты солдат, не могли оттеснить к Дону, если не уничтожить десяток, оставшихся в живых от взвода солдат. От площади Карла Маркса к нашей позиции подошёл видимо по просьбе гитлеровцев, сдерживающих наш натиск, танк и с расстояния метров в пятьдесят сделал два выстрела. От первого выстрела был разрушен угол дома, а второй выстрел был направлен точно в середину чердачного окна, откуда и вёл стрельбу Петя. И всё…

После того, как утром 29 числа, подошло подкрепление, я со своим товарищем смог вернуться и зайти в тот дом, который для Петра стал последним. Что я увидел, даже для меня это была жуткая картина…».

— Василий Каверзин больше ничего мне не рассказал и то, что я передал тебе от его имени, конечно не точно, но я старался передать максимально точно. К счастью, память ему, Василию, при контузии не отшибло и ранение не в голову было, а в ногу, вот теперь хромой, как пират, но благо, что не на деревяшке и не без ноги. Прости, Лида, что не радостные новости. Но ты теперь всё знаешь и очень даже подробно. Если у меня и у тебя будут совпадать выходные, предлагаю тебе вместе сходить туда, это недалеко, на место гибели твоего… друга и моего товарища, — Гриша смотрел на Лиду с лицом виновника, как будто он совершил что-то предрассудительное.

— Да, Гриша! Спасибо тебе! Обязательно сходим, передашь через Лену, договоримся и сходим. Как раз сирень расцветёт полностью, я понесу Пете на место… — и только теперь Лида не сдержалась и разрыдалась, уже не стесняясь своих слёз.

Подошедшая с пакетом и бутылкой минеральной воды Лена, остановилась, как вкопанная, от резкого перепада настроения, если это так можно было назвать, подруги. Она быстро подбежала, отдала то, что было в руках Грише и присев на скамью рядом, бережно обняла и прижала к своей груди голову Лиды.

Изначально Лидии казалось, что когда наступит ясность и однозначное, без сомнений утверждение о судьбе её любимого человека, то на душе наступит сначала боль, а когда она постепенно уйдёт, то наступит относительный покой. Но проходили дни, а она никак не могла смириться даже с мыслью, что Петра больше нет и никогда не будет. Он приходил ей во снах, он улыбался шутил и даже пару раз поманил за собой, но каждый раз она резко просыпалась, и с учащённым дыханием, вскочив, что ошпаренная паром, сидела на краю кровати, осознавая, что это всего лишь сон. И было интересно, а там, куда он её звал, если бы хоть одним глазком подсмотреть — хорошо там или нет.

На работе все её жалея, успокаивали, что всё пройдёт, что нужно жить дальше, ведь жизнь не остановилась и это было лишь жизненное испытание, через которое нужно было пройти. Другие даже говори, что хорошо то, что он «обузу» не оставил тебе. Вот тогда бы хлебнула горюшка, с ребёнком-то в разы сложнее было бы. И работать надо и с малышом проблем не оберёшься — такими словами, желая успокоить девушки, неумышленно, конечно, но люди злили и раздражали ту, которая, наоборот, просила в своё время Господа, чтобы Он дал ей и будущему отцу ребёнка, но не судьба. Вот тогда бы она знала, ради чего живёт и для кого нужно жить.

В закроечную, где теперь работала Лида, забежала возбуждённая и радостная Лена. Увидев грустное и серьёзное лицо подруги, осеклась, быстро сняла с лица улыбку и придвинув стул к раскроечному столу, присела и, наклонив голову, попыталась заглянуть Лиде в глаза. Понимая, что если подруга даже на стул уселась, то не от нечего делать, а по делу, Лида отложила на край стола материал, лекало и ножницы, присела напротив и с кивком головой спросила:

— Что?

— Гриша интересовался, в это воскресенье ты сможешь пойти к тому месту… ну, куда договаривались. Что ответить?

— Сейчас, я у мастера спрошу. Пока разговора не было о рабочем дне. Я сейчас, — Лида резко поднялась и пошла в конторку, где находилась сменный мастер, Нина Васильевна.

Мастером была женщина пожилых лет, много лет проработавшая простой швеёй, а после настройки производства на новом месте уже в Ростове, была назначена на вакантную должность, как одна из самых опытных работниц.

Выслушав Лиду, ответила просто и не двузначно:

— Точно будет известно только сегодня к концу смены. Но я тебя попрошу, ты сделай определённый запас заготовок, чтобы на полсмены хватило и тогда на полдня можешь рассчитывать по любому. Ты с утра хотела уйти?

— Мы ещё не…, — она не знала ещё когда, но понимая, что Нина Васильевна ждёт конкретики, без сомнений ответила, — да, Васильевна, с утра. Если можно, с утра и до обеда.

— Ну, вот и договорились. Если что, то я тебя на время могу подменить. Мне эти вещи и ночами скоро будут сниться. А может на вечер будет лучше?

— Да, нет, не нужно. Спасибо! — Лида шла на своё рабочее место и думала, что ей одеть.

У неё вся одежда весёлая, красочная, платья, блузки и юбки. А тут, наверное, нужна траурная одежда, что-то, если не чёрное, то тёмное и строгое. Ну, а косыночку чёрную нужно просто сшить из саржи или даже не шить, а найти лоскут в виде косынки.

Чтобы Лида пошла вместе с Гришей вдвоём, пусть и не на свидание, а по важному делу, пусть и не в вечернее время, а с утра, в 9 часов по договорённости, но без Лены — да это в принципе невозможно. Даже своей хорошей подруге, Лена доверить своего парня никак не могла. Время какое сейчас? Упустишь и всю жизнь потом старой девой слезами утираться, кто такого захочет — никто!

Девятое мая, как и предыдущее воскресенье было редкостно чудное, с той лишь разницей, что за неделю деревья сильнее зазеленели и сирень распустилась полностью. Гриша пришёл с огромным букетом сирени и на этот раз не стал его разделять на две части, а весь отдал Лиде.

Шли молча. Идти было не так и далеко, но и не совсем близко. Так как это место находилось в их районе, но транспорт общественный, тем более в этом направлении не ходил, то прогуляться весенним утром было одним удовольствием. Шли по своей улице, затем по 19-линии, пересекая 1-ю Комсомольскую, 1-ю Пролетарскую, пока не вышли на пересечение с улицей 1-я Федоровская, на которой свернули влево и стали теперь уже пересекать линии. Было такое впечатление, что они, что землемеры, разбивают аккуратные по форме участки, кварталы, разделяю их на углах вешками и проводя линии, которыми стали улицами со своими историями.

Номера линий, пересекаемые молодыми людьми, имели тенденцию идти на увеличение: вот 21-я, 25-я, 33-я линии. И чем ближе были те, к которым они держали путь, тем учащённей стучало сердце, тем волнительнее становилось на душе. 35-я линия, а вот и 37-я линия, но где же этот дом. По логике, дом должен был быть фасадом размещён на север, туда, где смельчаков встречали, а вернее отступали под напором тех, кто освобождал от фашистской нечисти свой город, гитлеровцы. А значит, он должен располагаться на правой стороне по ходу и для того, чтобы было обзорнее видеть в перспективе дома впереди, Гриша с девушками двигались по левой стороне. Лида первая увидела дом, похожий по описаниям самого Григория, со слов его знакомого и сослуживца Петра, на тот самый, где произошла трагедия. Она остановилась, как замерев и стояла с протянутой в ту сторону рукой.

— Похоже, что это он, тот самый дом. Адрес совпадает, между 37-й и 39-й линиями, разбит, практически без фронтона… да, точно, это он.

Ноги не слушали и, когда Лена заметила, что Лида отстала, подошла и взяв её под руку, увлекла неспеша за собой. Григорий шел, не глядя под ноги, его взгляд был устремлён в одну точку.

Напротив дома остановились и стояли около минуты молча. По всему было похоже, что сейчас в доме никто не живёт. Во-первых, дом был сильно разрушен, во-вторых, не было ни окон, ни занавесок из чего-либо, вместо них, кругом копоть и нет следов проживания людей.

— Пойдём?! — посмотрев вопросительно на Лиду, спросил Гриша.

Лида, не отвечая, молча двинулась к входу во двор первой. Дом был двухэтажный, с двумя подъездами и квартиры, расположенные в южной части дома были повреждены меньше и, по всей видимости были жилыми. Троица аккуратно вошла в ближний, северный подъезд. Кругом на лестничной площадке беспорядочно были разбросаны кирпичи, куски досок и другой материал, обрушенный, в результате взрывов. В потолке второго этажа зияла дыра. Поднялись на площадку 2-го этажа. Дверь правой квартиры была вынесена от взрыва и через дверной проём и комнаты, можно было через дыру в стене увидеть фасад дома на противоположной стороне улицы. Вторая квартира, расположенная прямо напротив лестничного пролёта, также пострадала сильно, что делалось в третьей квартире понять нельзя было, дверь была наглухо закрыта. На чердачное помещение можно было подняться по закреплённой к лутке лестницы. Проём лутки не был закрыт крышкой и также, через него можно было видеть лёгкие перистые облака на небе.

— Я загляну туда, — толи спросил, толи утвердительно сказал Гриша, показав на лаз в потолке на чердак.

Лида только вздёрнула плечами, не зная, что сказать, так как не могла знать, что там и стоит ли вообще то видеть. Она и сама хотела посмотреть на место гибели Пети, если это оно и одновременно боялась того же.

Гриша ещё немного помялся, переступая с ноги на ногу и медленно, прощупывая ступени начал подниматься вверх. Поднявшись на чердак, он стал ходить там взад-вперед, что отражалось звуками шагов и хрустом битого стекла, с шорохом развалин, скрипом нарушенных деревянных соединений и движением его тени, пробивающейся через лаз лутки.

— Лида, тут довольно опасно ходить, но, если желаешь, то я помогу тебе взобраться и проведу по чердаку. Ты, как?

— Да, помоги. Я хочу посмотреть.

— Ты сирень или оставь, или бросай мне — я поймаю.

Лида дважды бросала букет, так как он рассыпался, пока Гриша не поймал все ветки сирени. Затем осторожно поднялась, где Гриша помог ей подняться на чердак. Там было пыльно, грязно и всё разворочено взрывами. В двух местах зияли дыры в потолке. Крыши, как таковой на этой стороне дома не было, только разбитые балки и стропила, а под ногами кучи битой черепицы.

Лида, осторожно пройдя между двумя дырами по оставшемуся перешейку, подошла почти вплотную к останкам фронтоны и ахнув, присела.

— Что, Лида? Что случилось? — буквально перепрыгнув через потолочную прореху, оказавшись рядом, подхватил, сползающую на строительный мусор девушку.

— Вон! — указав рукой на искорёженные и расщеплённые, что лучины брусья, оставшиеся от фронтона, — видишь?! Это его, Петина кровь!

Гришка, повернул голову и правда, увидел на древесине засохшую вместе с пылью потемневшую кровь. Сомнения не было, что это была кровь и то, что эта кровь Петра, тоже сомневаться не приходилось. Всё сходилось с рассказом Василия Каверзина. Лида была растеряна, пребывала в некоторой прострации и ей необходимо было время, чтобы прийти в себя.

Внизу беспокоилась Лена и пытаясь увидеть, что там происходит наверху, металась по площадке, сбивая туфли о разбросанные повсюду куски кирпичей:

— Что там? Что вы нашли? Почему молчите?

Но говорить и тем более отвечать на этот неудобный вопрос не хотелось. Хотелось молчать. Это была «минута молчания» в честь любимого друга и товарища. И эта тишина разрывала душу, заволокла пеленой глаза и неизвестна, насколько бы растянулась эта минута, если бы не сердитый женский голос снизу, с подъезда первого этаже не привёл всех в сознание:

— Кто там, признавайтесь? Признавайтесь, иначе сейчас со всего квартала людей подниму, — не успокаивалась женщина, видимо представляя, что поймала диверсантов.

— Не нужно никого звать. Мы, свои. Лена, объясни женщине, кто мы. А мы сейчас спустимся вниз.

Лида поднесла и положила букет сирени на то место, где вел до конца свой последний бой человек, с кем она собиралась идти, хоть на край света, её ненаглядный Пётр Логвинов, её Петечка. Перекрестившись трижды и что-то прошептав беззвучно, повернулась к Грише и тихо сказала:

— Всё! Пошли.

В этот же день, чуть отойдя от того, что пришлось увидеть и испытать, Лида, села и написала домой, маме письмо, подружке Наде и отцу, хотя и не знала, дойдёт ли оно. На предыдущее он не ответил и где он, и что с ним она не знала.

Лида не знала и подумать не могла даже, где сейчас находится её брат Вася и сестрёнка Маша. И вообще ничего не знала, что сейчас дома. Только сейчас она поняла, что прошло уже полтора месяца, а она жила всё это время только одной мыслью, мыслью о Петре. Поняв это, она даже содрогнулась: «Как же так, я совсем забыло о родных, маме, отце, брате и сестре. А, ведь они тоже переживают и постоянно думают обо мне.

Этот день всё расставил по своим местам, и она больше не ходила, как тень с опущенной головой. Она для себя всё решила и уже завтра, не откладывая сделает то, что должна. Лида твёрдо решила, что её место сейчас не здесь. На её место найдут способную девушку из её же цеха, мастер немного подучит и от её ухода белый свет не станет чёрным. Она должна быть там, на фронте. Завтра с утра, Лида собралась идти в райком комсомола и проситься на фронт.

Там она сможет отмстить этим подонкам за смерть тысяч земляков, ростовчан, за разрушенную столицу Дона и тысячи сел, десятки городов, за него, за того, к кому она, как птица в клетке, стремилась все дни и ночи, будучи в эвакуации. И встреча состоялась, но не с ним, а с местом, где закончился жизненный путь патриота, комсомольца, молодого и красивого парня, её любимого человека, которого она хотела видеть в качестве мужа. Не судьба.

IV

После возвращения из эвакуации обкома комсомола, из г. Саратова, штат его отделов и служб, как и городского и районных комитетов ВЛКСМ изменился процентов на сорок. Многие комитетские работники были отправлены на фронт по распоряжению ЦК ВЛКСМ, для усиления агитационно-пропагандисткой работы, в качестве активной помощи командирам, политработникам непосредственно в зонах боевых действий, на фронте, где около четверти всего личного состава бойцов составляли комсомольцы.

Когда Лида шла в Райком комсомола, то единственная мысль сверлила её разум — «как уговорить обновлённое начальство отправить её на фронт и не просто, а чтобы на работе не было возражений, из-за директива или распоряжения „сверху“, которое обсуждать и тем более отменять принято не было — себе же дороже». Но все сомнения были напрасны, так как новое начальство в большей степени интересовали также директивы «сверху», но уже ЦК ВЛКСМ и вышестоящих органов ВКП (б). Это только через полтора месяца, а точнее 26 июня 1943 года было принято постановление Совета народных комиссаров СССР «О первоочередных мероприятиях по восстановлению хозяйства города Ростова-на-Дону и Ростовской области». И, будь это постановление сейчас на столе даже не первого секретаря Райкома комсомола, а руководителя даже низшего ранга, как секретаря комитета завода или той же швейной фабрики и прошение Лиды было бы безоговорочно отклонено, с формулировкой о «необходимости восстановления инфраструктуры освобожденного города и оказание помощи фронту продукцией тыла».

Но случилось так, как случилось. Второй секретарь, молодой мужчина в военной форме и с наградами на груди, явно успевший «понюхать порох» на фронте и, скорее всего, имеющий ранения и контузии, приняв заявление, прочёл и улыбаясь произнёс:

— Похвально! Очень похвально, что комсомолка и не рядовая, а секретарь комсомола швейного цеха, показывает пример патриотизма и марксистко-ленинской сознательности, с пониманием настоящего, тяжелого положения на фронтах, изъявила желание идти на фронт. Очень хорошо, Лидия… — взяв снова в руки заявление со стола и уточнив, добавил, — ах, да, извините, Петровна!

Снова опустив бумагу на стол, прошел вдоль столов и остановившись у окна с оклеенными крест на крест бумагой стёкол, не поворачиваясь продолжил:

— Сейчас уже не то время, когда мы впопыхах собирали народное ополчение и необученные и малообученные ополченцы гибли в первом или во втором бою. Тем более девушки, которые должны рожать ещё Родине сынов, нет, не на фронт, пока не на фронт. Мы ведём набор девушек на ускоренные курсы медицинских сестёр и меддружиниц, а также набираем курсы зенитчиков-артиллеристов. Медиков готовят у нас в Ростове, зенитчиков в Батайске. Если вы не передумали, то можете подумать и прийти с решением.

— Я уже решила. Я хочу лично уничтожать фашистов, я хочу быть зенитчицей.

— Вы уверенны?

— Да, уверенна, как никогда ранее. Вы верно сказали, что необходимо личным примером…

— Хорошо. Убедительно. Я напишу вам на работу письмо, чтобы у вас не было проволочек с расчётом. Сейчас дам указание о снятии вас с учёта. Билет с вами? Хорошо. Напишите заявление и вот ваш будущий адрес приписки, училища в Батайске. Идите к секретарше она напечатает направление, я подпишу и в добрый путь, Лидия Петровна.

— Спасибо вам, Сергей Георгиевич!

— Да мне-то не за что. Не на курорты путёвки выдаю — на фронт, под ружьё. Я бы и сам снова пошёл, но… — секретарь не стал уточнять причину, да и понятно — это личное, зачем знать молодой девушке, тем более что она готова, рвётся буквально туда, откуда он недавно вернулся, по заключению военной медицинской комиссии.

Лида пришла в цех в приподнятом настроении. Никто не мог даже близко угадать причину изменения настроения девушки. Это было что-то невероятное: она ещё вчера падала в обморок, под действием тяжёлых душевных переживаний, а сегодня… Кто-то, даже предположил, шушукаясь с подругами, «а не сошла ли она с ума, случаем?».

— Девчонки, сегодня я устраиваю «сабантуй» по случаю моего отъезда. Придёте?! Застолье богатое, сами понимаете, предложить не смогу, но чаю попьём точно и девичьи страдания затянем во все голоса.

— Да, что случилось? Домой уезжаешь? — первой не сдержалась Варька-доярка, так её в шутку среди своих называли девчонки швейного цеха, из-за её излишней пышности и того, что она с 16 лет успела в колхозе поработать дояркой и часто вспоминала работу и даже своих бурёнок, которых она величала по именем, т.е. кличкам.

— Нет, не домой. Я даже маме письмо напишу уже оттуда, чтобы адрес указать.

— Лидка! Ты на фронт собралась?! — не узнавая свою подругу, из-за скрытности, удивилась Лена, — ну ты даёшь!

— Да, нет же, Ленуся! Я в Батайск уезжаю, на зенитчицу буду учиться. А потом, конечно, на фронт.

Наступила гробовая тишина, от которой даже в дальних углах замолчали, перестав «стрекотать» челноками швейные машины, все замерли и с удивлением смотрели на Лиду.

— А, чё, правильно, Лида! Я тоже пойду. Меня возьмут, а, Лид? — заглядывая в глаза Лиде, чтобы понять — не разыгрывает ли она всех, высказалась Варька.

— Нет, Варя, не возьмут, — с гиканьем, за Лиду ответила Надежда, женщина лет сорока, которая раньше отличалась серьёзностью и дисциплинированность и не только в работе, но и в общении, — не берут доярок в армию, у них «броня». Кто же будет фронту молоко поставлять?

До этого серьёзные и настороженные девчата, закатились дружным смехом, а Варя, покраснев, отвернулась, со словами:

— Да, ну вас!

Вечер действительно был с чаепитием и грустный, а грусть часто переходила в слёзы. И эти слёзы совсем не означали, что девчата, в прямом смысле до слёз переживают за Лиду, а каждый в эти минуты думал о своём и почти у каждой был повод для грусти и для скорби. Какое было время? Время военное, фронт рядом и каждый день, почтальоны, передавая людям похоронки, принимали на себя часть чужой боли, тем самым разделяя её, думая, что получившим письма в виде треугольников, с незнакомым почерком, будет от того легче.

Так вот и сейчас, девчата не хотели показывать того, что они переживают и это почти тоже, что обычная командировка, как до войны и ничего в этом опасного нет, но это до тех пор, пока кто-то первым невзначай пустит слезу и пошла «цепная реакция».

А когда компания совсем «раскисла», Лена, резко оборвала все причитания и ненадлежащее, для поддержания нужного настроя Лиде, перед дорогой:

— Хватит ныть! Значит, так: все слёзы в карманы и разошлись по углам-клозетам. Лиде нужно вещи свои сложить, чтоб завтра запарки не было. Сказано же было, что не на войну, не на фронт уезжает наш комсорг. Мне-то, надеюсь письма писать будет, а я то, что можно, вам буду на работе зачитывать. Идёт?

— Вот кого нужно вместо Лиды комсоргом выбрать, — серьёзно заключила Лиза, рыжеволосая, молодая девушка, с двумя, торчащими из-под косынки хвостиками-косичками, недавно подселённая в комнату Лиды с Леной и отсутствующей сейчас, работающей во вторую смену Татьяной.

— Ну этот вопрос мы обсудим позже, на комсомольском собрании, а второй кандидатурой будешь ты, да? — полушутя, но серьёзным тоном ответила ей Лена.

— А, чё, я? Нет, я не смогу. У меня опыта нет, я не справлюсь!

— Партия комсомолу скажет — надо! А комсомол ответит — есть! — уже с улыбкой, подмигнув растерянной Лизе, девизом ответила Ленка и продолжила, — «не умеешь — начат, не хочешь — заставят!».

— Извините, девчонки, что такие проводы получились! И Лена права, мне нужно собраться и попробовать выспаться в гражданском общежитии, перед военной казармой.

Батайская школа подготовки зенитчиков-артиллеристов располагалась на юго-восточной окраине города, где ранее с 1931 года размещалась 1-я авиационная школа Гражданского Воздушного Флота СССР им. П. И. Баранова, а с 1939 года передислоцировалась на обжитую и обустроенную территорию Читинская авиационная школа, переименованная в Батайскую авиационную школу летчиков им. А. К. Серова. С октября 1941 года, школа эвакуировалась в г. Евлах Азербайджанской ССР.

Конечно, не все учебные здания и казармы были полностью пригодны для учебного и тренировочного процесса, но за три-четыре месяца приведены были в надлежащее состояние. Для некоторых окончательный косметических работ даже привлекались девушки-курсанты, имеющие навыки выполнения шпаклёвочных, побелочных и покрасочных работ. Эти работы они выполняли, без отрыва от занятий по военной специальности и основных дисциплин, а за счёт строевой подготовки и отрыва от других общехозяйственных и уборочных работ.

Условия обучения и коммунальные условия в казармах были сносные, но без особого учёта на женский контингент. Конечно, для войны не бывает скидок и немецкие бомбардировщики, летящие бомбить тот же Ростов, с аэродрома, расположенном в г. Таганроге, не будет сверху девушкам, вместо бомб розы и ромашки, а в ответ должны получить не воздушные поцелуи девушек-зенитчиц, а «пощёчины» из автоматических зенитных орудий и пулемётных расчётов.

Как часто напоминал командир учебной роты, особенно в первые дни учёбы, делая замечание:

«Вы там, на гражданке были девушками, а здесь вы, со дня принятия присяги становитесь бойцами нашей славной Красной Армии, красноармейцами. А стало быть, Уставы, написанные без учёта, что вы носите, юбки или брюки, для всех едины и исполнять их должны беспрекословно все, перенося тяготы службы. Да и белья женского того не предусмотрено, с подтяжками и рюшечками…».

Конечно же, условия проживания в казарме, несколько отличались от тех, что были в общежитии, но в сравнении с временем до войны, а сейчас совсем незначительно. Так как все курсантки школы в большей или меньшей степени испытали и оккупацию, и проживание без удобств, и бомбоубежища, и подвалы, а порой и унижения, проявляемые в самых разных видах, вплоть до насилия.

Лиде учёба давалась легко. Руководство школы, бесспорно, узнав о выполнении её обязанностей комсорга, тут воспользовались этим и без возражений, единогласно была избрана комсоргом учебного взвода зенитчиков ствольной артиллерии.

Пришлось привыкать всем к наматыванию портянок, умыванию и купанию в холодной воде. С духом закалялось тело, что для многих уже давно было делом привычным за два года войны.

Хоть и весна вступила в свои права, только это замечать девушкам было некогда. Личная жизнь, если это можно так назвать сводилась к двум часам приведения себя в надлежащий порядок и времени, для написания писем домой или подругам, а у кого был — любимому человеку или проще говоря, парню, с кем были в своё время встречи и даже определённые планы на совместную семейную жизнь. Было во взводе человек пять молодых женщин, у которых были зарегистрированные браки, но детьми ещё обзавестись пока не успели. И у двоих из них уже точно от тех, кто никогда уже не сможет носить почётное звание отец, никогда детей не будет по понятной причине — они погибли, защищая Родину.

— Взвод, приготовиться к построению, — скомандовал заместитель командира взвода курсантов-зенитчиков, после заправки коек, принятие водных процедур и одевания, старший сержант Гордиенко.

Движения девушек, хоть и были, на первый взгляд хаотичными, но имели рациональные траектории движения и с каждым днём всё больше напоминали организованные потоки, без излишних столкновений и неразберихи.

— Взвод, в две шеренги, по отделениям — становись! — указав левой рукой направление построения взвода скомандовал заместитель командира.

Девушки быстро и по ранжиру выстроились, справа на лево, по отделениям. Было слышно слабое шушукание и шорканье подошвы сапог о давно требующих покраски полов. Вошёл командир взвода, лейтенант Колесов.

— Равняйсь, смирно! — скомандовал сержант и строевым шагом, вытянув и без того длинные пальцы правой руки, прислонив их к пилотке, с прижатой к правому бедру левой руки, с левой, высоко поднятой ноги, направился с докладом к командиру, — товарищ лейтенант, взвод, для перехода в столовую построен. Замкомвзвода, старший сержант Гордиенко.

— Здравствуйте, товарищи курсанты! — громко и зычно поздоровался командир взвода.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант! — дружно и синхронно, в унисон произнесли приветствие курсанты.

Лейтенант, чернявый молодой офицер, с аккуратными усиками, которые он отпустил перед самым открытием занятий в школе, чтобы выглядеть солидней, отдавая честь, в отличие от сержанта, держал свою ладонь как-то смешно, «крышей домика», медленно обвёл, с важным видом строй взвода, от командира первого отделения, курсанта Шлыковой, до заключающего строй, ставшего после доклада на левый фланг, старшего сержанта Гордиенко и так же громко отдал приказ:

— Вольно!

— Вольно! — продублировал приказ замкомвзвода.

— Отправляйте взвод в столовую, — непривычно тихо, заложив руки за спину, отдал приказание своему заместителю лейтенант.

— Есть! — чётко ответил, козырнув, сержант и подал команду взводу, — напра-во! Для построения на улице, с левой колоны, по одному, бегом — марш!

Пайки, хоть и были, если сравнивать с тем, как могли позволить себе питаться, обеспеченные работой городские жители, чуть поскуднее, как шутили девушки — «диетные, дабы фигурки не испортить», но по существующим нормативам, а кто-то из девчат и такой еды долгое время не видели. После завтрака, взводы, представляющие заодно и учебные группы по различным военным специальностям, разводились по учебным классам или на полигон.

Была здесь и спортплощадка, и полоса препятствий, и завешенные маскировочными сетками самолёты, в виде образцов отечественные и вражеские и в виде макетов.

В школе, кроме бойцов зенитно-артиллеристских расчётов, обучали также и специалистов зенитно-пулемётных и прожекторных расчётов. Конечно, каждые выполняли свои конкретные задачи и без любого звена в цепочке ПВО, невозможно было защитить небо над городами, объектами или аэродромами от посягательств незваных летунов, с крестами на крыльях. Но, всё же было негласное, а иногда даже открытое, в спорах между представительницами разных учебных групп, мнение, что самым престижным, «королевским» в системе противовоздушной обороне, является зенитная артиллерия.

Практические занятия проводились по отделениям. Курсанты первого отделения взвода курсантов, окружили зенитное орудие плотным кольцом. Майор Анищенко, преподаватель по материальной части и вооружению, объяснял устройство зенитных орудий непосредственно на полигоне. Как он, так и другие преподаватели часто называли по привычке подразделения курсантов так: отделения — расчётами; взвод, в свою очередь — батареей. И это было понятно, потому что преподаватели некогда были командирами действующей армии, лишь некоторые из них, как и в руководстве учебной школы, присутствовали и штатные преподаватели артиллерийских училищ, в основном Ростовского артиллерийского училища.

Майор, опытный артиллерист, сорокалетнего возраста, проводил объяснение с демонстрацией составных частей с помощью указки, вырезанной из молодого побега ясенелистного клёна. Иногда гибкий конец указки опускался на береты курсанток, чтобы привлечь к объяснению практического учебного материала внимание. Больше всех доставалось указкой вертлявой Кате Горбатенко. Из-за своей вертлявости её майор прозвал Вертлюга, и это прозвище прижилось, хотя тогда ещё никто из подруг не знал, что конкретно имел ввиду преподаватель.

— Перед вами серьёзная артиллерийская установка. Это 76-мм зенитная пушка образца 1938 года. Она состоит из: ствола с затвором, — майор провёл указкой от затвора и до тех пор, пока позволяла сама указка и то, что он вытянулся в струну, желая дотянуться до окончания ствола, длина которого 3,5 метра и оттого стало всем смешно, но не обращая внимание, майор опустился на каблуки из состояния «взлёта», продолжил, — люльки с противооткатными устройствами, но не детской, в которых всех нас мамы укачивали, а смотрите, как она устроена, вот… а это вертлюга с механизмами наводки… — одновременно, майор хлестнул легонько Катю Вертлюгу по тому месту, на какое она присаживается на занятиях в классе.

Катя в это время, отвлёкшись, в очередной раз от объяснений преподавателя, проводила собственные «исследования» зенитного орудия, низко нагнувшись над заинтересовавшей её деталью и оттого юбка очень хорошо облегала её аппетитный, как сказал бы, даже не бабник, зад.

— Ой! О-ё-ёй! — взвизгнула Катя, выпрямляясь и одновременно уходя в сторону, споткнулась о поворотный кронштейн домкрата платформы и завалилась через неё да так, что не успела выставить руки вперёд, «клюнув» носов в землю и задрав ноги, зависшие на платформе.

Такого хохота, какой разразился на полигоне и привлекшего к себе не только учебные расчёты других отделений, но и тех, кто был в помещениях и моментально прильнувших к окнам.

Майор испугался, бросился поднимать неподвижно лежащую курсантку, которая рыдала и не спешила подниматься, по зацепившись карманом галифе за торчащую рукоятку винта бокового домкрата, сделал, как по команде «кру-гом», кульбит и рухнул сверху на Вертлюгу. Вот теперь каждая, из курсанток, боясь получить от майора взыскание, давясь смехом и слезами одновременно, не знали, что и делать. В строевом Уставе по поведению в подобных ситуациях подчинённых, по отношению к командиру нет.

— Разрешите, товарищ майор? — Лида, подойдя к офицеру, неловко лежащем на спине поперёк курсантки, протянула ему руку.

Чуть помешкав, майор протянул руку. Лида, выполнив стойку, с широко расставленными ногами и сделав упор на переднюю ногу, сделала резкий рывок, с одновременным отталкиванием упорной ногой. Получилось всё так быстро и неожиданно для всех, как в цирковом номере. Майор, сначала сползал с «горки», по которой он перед этим прошёлся указкой, как хлыстом, затем он упёрся своими сапогами в выставленную Лидой на упор ногу, скольжение прекратилось и пошёл стремительный подъём «ванькой-встанькой». Он был такой стремительный, что оба не ожидали и не поняли, как оказались стоять рядом и… в обнимку. В этом больше всего была виновата Лида, подхватив командира, когда ему не хватило, если говорить геометрическими терминами, то градусов пяти до вертикального состояния.

Когда шоковые момента стеснения и неловкости прошли, а пришедший в себя майор, выполнил то, что собирался сделать изначально, Лида, глядя на стоящих рядом командира и курсантку, перед которой он в первую очередь виновен, не сдержалось и забыв о субординации, ляпнула:

— Ну теперь, вы, товарищ майор, обязаны будете жениться на Вертляге. Иначе, никак!

— Да, как же, я-то и женат давно и… — растерявшись изначально, под раскатистый хохот девушек, но включив чувство юмора, присоединился к всеобщему смеху.

И после этого случая, Катя перестала быть Вертлягой, её стали звать Майорша. Да и практически все девушки имели прозвища, которые прилипали, как выстрелы полуавтоматического зенитного орудия 52К, модернизированной пушки калибра 76 мм на 85 и некоторыми другими изменениями, и прицельным приспособления пушки позволяющим вести огонь по воздушным целям как с использованием прибора управления артиллерийским зенитным огнем (ПУАЗО), так и тез него.

Кстати, прозвище ПУАЗО имела самая пышная девушка во взводе, по понятным причинам созвучия с названием добротности этой части тела, мягко говоря, грубо выражаясь. К Лиде, после этого казусного случая на некоторое время пристало прозвище Сваха, но продержалось недолго, и основная причина была в том, что она на него никак не реагировала. А вот, созвучное с именем Лидия — Лилия, продержалось долго, так как отражало её красоту, стройность и независимость.

И, понятное дело, что комвзвода, Виктор Колесов, постоянно подыскивал момент, чтобы соблазнить девушки или, как говориться, надёжно «подбить клинья». И это при том, что даже не одна девушка, а многие из его подчинённых, всячески пытались обратить на себя внимание и тем самым завоевать особое отношение и возможные льготы, если получится их заслужить. Но тщетно.

Как-то вызвав к себе Лидию, по поводу обсуждения её общественной должности комсорга, хотя это направление всегда было в приоритете замполитов. Но приказ, есть приказ и выслушав неконкретную, сбивчивую речь лейтенанта, с блестящими, просто съедающими девушку «без гарнира», но используя «соус» заигрывающего любовного лексикона, который больше подходил к знакомству где-то в парке, в местах культурного отдыха населения и в мирное время, а не в кабинете, где один — командир, а второй, вернее вторая — подчинённая.

Его намёки были настолько откровенны, что никакого другого смысла в слова и придумать нельзя было, даже имея буйную фантазию да он и не скрывал намерения. И когда Лида заметно начала нервничать, что не стало незамеченным молодому ловеласу, лейтенант подошёл к Лиде ближе, чем подобает того Устав ВЛКСМ и товарищеские отношения, даже не отношения начальника — подчинённого и сказал открыто:

— Лида, можно так называть тебя?

— Извините, товарищ лейтенант, я курсант Домашенко.

— Да, конечно, курсант Домашенко! Но я хочу, чтобы вы… чтобы ты стала моей… моей боевой подругой, любимой боевой подругой. Конечно же, ты будешь иметь то, что непозволительно другим в наших условиях учебной школы и военного времени. Только дай согласие и увидишь, как изменится твоя цветущая девичья жизнь, хоть и не в гражданских условиях. А затем я походатайствую, чтобы, после окончания курсов, тебя оставили при моём взводе замкомвзвода, это реально. Соглашайся…

Лида, высвободила рывком руку, которую лейтенант пытался взять в свою цепкую «клешню» и сделала шаг назад и спокойно обратилась к теряющему самообладание командиру:

— Товарищ лейтенант, я думаю, что вы будете против того, чтобы я, в нарушение Устава, перешла к неуставным отношениям. Разве не так, товарищ лейтенант?

— Ну, да! Только могут быть, в данном случае и исключения, если принять во внимание обоюдное желание…

— Желание получить пощёчину?! — громче обычного спросила или предложила Лида, смотря, не мигая, в глаза потенциального благодетеля, с еле заметной ухмылкой и добавила, — разрешите идти?

Не дожидаясь разрешения, выполнила команду «кру-гом», щёлкнув громко каблуками и направилась строевым шагом к двери, при этом пожалев, что до двери получилось сделать только три шага, а хотелось продлить этот вид, показавшего «корму», удаляющегося счастья или, точнее сказать, объекта увлечения.

После этого, служба Лиды изменилась и не в лучшую сторону. Но разве могли испугать трудности, когда на кону стояла честь? Конечно же, нет! Видимо, Виктор Колесов, дал указания и замкомвзвода, чтобы и тот в свою очередь обратил особое внимание на непокорную курсантку. Неизвестно, что он мог наговорить, но Лида чаще других стала привлекаться к несению вахты и выполнять различные разовые, порой утомительные, даже в чём-то унизительные поручения и задания.

Девушки, они столь проницательны, что не могли не заметить этих изменений во взводе, хотя Лида ни с кем не делилась случившимся инцидентом. Всё чаще, даже примерные курсантки, оказывали неповиновение командиру, если видели в его приказах признаки «перебора» и злоупотребления должностными правами. Тем самым они стали невольно или умышленно помощниками Лиды в тех работах, которые были назначены в качестве наказания, для «исправления», только непонятно было, кого нужно в большей степени исправлять.

И очень скоро, поняв, что во взводе зреет «бунт», лейтенант пошёл на попятную. Девушки стали замечать, что на его соблазны повелась красотка из второго расчёта, Наташа. И не прошло недели, как во время девичьих шушуканий, слышалось прозвище Наталка-давалка.

Занятие по изучению материальной части сменялись изучением мероприятий и поведения личного состава по гражданской обороне, строевой подготовке, тактическими занятиями и занятиями на полигоне. Памятными, запоминающимися на всю жизнь, какой бы она не была, ведь этого никто из них не знал, стали первые учебные стрельбы.

Изначально, это были стрельбы на полигоне по приподнятыми на вышках моделям вражеских самолётов, имитирующий налёт на низкой высоте. Штатное расписание в различных расчётах было разное и потому приходилось отрабатывать действия от заряжающего до командира расчёта.

Первая стрельба проводилась на зенитно-пулеметной установке, сконструированной на базе пулемета системы «Максим», калибром 7,62 мм. Установка представляла собой треногу, соединенную с пулеметом с помощью вертлюга и её было очень легко управлять.

После стрельб на счетверённых зенитно-пулемётных установках на базе пулемётов «Максим», стрельбы производились на строенных зенитных установках пулемётов ДШК, калибром 12,7 мм.

К малокалиберной зенитной артиллерии относили также и более сложные или серьёзные установки с калибром до 40 мм. К таковым относилась, стоявшая на вооружении зенитное орудие калибром 37 мм.

Изучались и отрабатывались стрельбы из пушек среднекалиберная зенитной артиллерии (СЗА) с орудиями калибра 76 мм — для борьбы с бомбардировщиками и разведчиками-корректировщиками на высотах от 1000 до 4000 м, а с разведчиками и истребителями — на высотах до 5000 м. Оборонная промышленность начала выпускать модернизированные орудия калибром 76 мм, увеличив калибр до 85 мм и эта зенитная артиллерия, относящаяся к категории крупнокалиберной, позволяла сбивать воздушные цели на высотах более 5000 м.

Очень часто вечерами, после отбоя, девушки могли наблюдать через чуть отодвинутыми светозащитными шторами, за работой прожекторов в небе над Батайском, а иногда и работой зенитной артиллерии, когда немецкие бомбардировщики, обойдя систему ПВО, защищающих г. Ростов по Таганрогскому заливу, заходили бомбить со стороны Азова военный аэродром, расположенный по соседству. И какое было счастье с восторженными выкриками, если объятый пламенем фашистский самолёт падал где-нибудь на окраине Батайска или в камыши на левобережье Дона, между Ростовом и Батайском.

После полутора-двух месяцев учёбы, курсантов направляли стажёрами в действующие зенитно-артиллерийские расчёты, выполняющие защиту аэродрома. У девушек расширялись глаза, когда они слышали рассказы зенитчиц действующих подразделений ПВО, даже вчерашних выпускниц той-же школы, как они сбили первый бомбардировщик фирмы Dornier (Do-17 или Do-215), Junkers, Messerschmitt (Ме-110, Ме-210А) или «Heinkel» различных моделей и модификаций. А кто-то хвастливо рассказывал о своём боевом опыте ведения сражения с истребителем-штурмовиком, производства «Focke-Wulf Flugzeugbau AG».

И оснований не верить не было, шла война, происходили бомбежки и авианалёты штурмовиков противника. А Батайск привлекал немецкую авиацию ещё и тем, что он был самым крупным железнодорожным узлом на юге страны, именно Батайск, а не Ростов. Здесь формировались эшелоны и приходили не грузы, которые были предназначены для фронта. А фронт стоял, если по прямой, то всего в 60 км до его самой южной точки, с. Самбек, что под Таганрогом. А потому, немецкие самолеты беспокоили объекты Ростова и Батайска, а эскадрильи Красной Армии из того же Батайска выполняли боевые вылеты на линию Миус-фронта.

И после таких практический занятий в качестве стажёра или даже бойца зенитного расчёта было столько эмоциональных рассказов, с горящими глазами. Девушки впервые почувствовали не со стороны, а непосредственно участвуя в слаженной работе расчёта, что такое боевая сплочённость и слаженность действий.

Дорогого стоило и то, когда курсантка, при обнаружении целей, используя стереоскопический зенитный дальномер, давала точные параметры и координата цели, получала благодарность от командира расчёта, на счету которого уже, как минимум был один вражеских самолёт. И каждой хотелось, чтобы в результате её умелых действий, был сбит её первый, но не последний вражеский самолёт.

Их ускоренный выпуск намечался на конец июля или начало августа. Сколько ещё этим, в большинстве своём, хрупким девушкам выпадет военных будней и бессонных ночей, обеспечивая мирный сон граждан и целостность военных и гражданских объектов, никто, конечно, знать не мог. И тут в мыслях сталкивались два противоречия: во-первых, хотелось, чтобы быстрее закончилась война; во-вторых, было неудержимое желание — бить, бить и бить немцев, в небе и на земле, до последнего фашиста, отплачивая им за погибших родных, за слёзы матерей, за разрушений сёл и городов, разрушение жизненных планов и девичьей мечты — быть любимой и счастливой, печь хлеб и рожать детей.

V

Политические занятия проводил капитан Смоляков, исполнявший обязанности замполита учебной роты. Замполит, не отличавшийся идеальной строевой выправкой, в отличие от того же заместителя начальника военной школы по строевой части, подтянутого и всегда опрятно, по-щегольски одетого и выглаженного, майора Кириленко. А со слов тех, кому посчастливилось видеть жену майора, старшего лейтенанта медицинской службы, единогласно подтверждали то, что женщина — красавица и даже в медицинском халате, не говоря уже о том, когда она одевала красивые лёгкие летние платья и туфли на каблуках. Звали военного медика и преподавателя курсов медицинских сестёр и меддружиниц Ксенией Вячеславовной.

И не только весь мужской контингент школы любовался этой красивой и очень тактичной молодой женщиной, но и девушки-курсанты, когда доводилось увидеть её на территории военного городка. Здесь, кроме офицерского состава школы подготовки военных специалистов, проживали и офицеры лётной эскадрильи. Каждой хотелось когда-нибудь одеть такие красивые наряды, какие после службы могла позволить себе одеть женщина и не только, для выхода в город, но и при вечерней прогулке по городку, когда спадала июльская жара.

Говорили, что её отец, очень знаменитый и известный учёный-хирург в Ростове и не только, профессор медицинского института. И сейчас самые сложные операции, когда другие врачи бессильно разводят руками, не берутся за операции, он выполнял их, совершая невероятное возвращение военных, буквально, с того света.

Капитан Смоляков, хоть и был женат, но его жена, в отличие от супруги майора Кириленко, была обыкновенной и простой женщиной. Она могла напечь сама, если была такая возможность пирожков с картошкой и когда муж собирался на службу, всучивала ему большей свёрток из упаковочной бумаги и сверху умотанное и увязанное, как узел или котомка.

— Сеня, возьми! Сам покушаешь и девочек угостишь. Они горячими долго будут.

— Машенька, как ты это представляешь? Во-первых, у них строгий военный распорядок, а во-вторых, они — не девочки, а уже приняли присягу и являются красноармейцами, бойцами зенитно-артиллерийских расчётов.

— Сеня, а что бойцы кушать не хотят? Или у них перекуров не бывает. Вот, пока у тебя будет перекур, ты им раздай и они, вместе табачного дыма, отведают моей стряпни. Ну, уважь же ты мне, а? Вот представь, что вот так же нашего сыночка где-то там на фронте кто-то угостит. А?!

— Вот можешь ты, Маруся, мне на «мозоль» надавить. Давай уже, стряпуха!

Мария Захаровна, довольно вручала мужу в свободную руку узелок:

— Да смотри мне, обязательно раздай. Я проверю.

Начались занятия, дежурная рапортовала вошедшему преподавателю по Уставу, доложив сколько присутствует, кто на вахте и в санчасти.

— Вольно! — скомандовал Семён Семёнович, — садитесь.

Курсанты, в лице девушек очень любили этого простого и душевного человека, за его простоту, без мудрёности и излишней идеологической напыщенности, донести то важное, что происходит в мире, на фронтах и всегда практически, даже когда сообщал о новостях, которые вызывали скорбные эмоции, всегда старался найти хоть маленький позитив, чтоб разбавить горечь сладеньким. И даже, если этого сделать не получалось, девушки оценивали высоко его попытку и были за это благодарны.

— Я хочу прежде, чем рассказать, как изменилось положение на фронтах и каких успехов добилась наша Красная Армия, о положении на нашем Южном фронте, я хочу спросить вас: вы могли бы без раздумий умереть за Родину, за свой город, за клочок, пядь русской земли?

Наступила тишина. Никто и представить себе не мог, что придётся отвечать, и отвечать правдиво и не пафосно человеку, которого уважали и обмануть не имели права. Одно дело, когда бы этот вопрос был задан тем, кто пожить успел изрядно, детей нажили и внуков на руках подержали, другое, когда многие из девушек и целоваться-то не научились, а те, кто вообще ещё ни разу не целовались, даже признаться в этом не могли.

И всё же нашлась самая смелая, а может быть и смышлёная девушка, желающая выделиться перед остальными. Это была Полина Картавина, которая, попросив слово, представилась и ответила:

— Конечно, да! Это святой наш долг — защита Отечества. Когда Родина в опасности, то нужно защищать её, не щадя крови и самой жизни.

— Хорошо, курсантка Картавина. Садитесь.

— Разрешите ответить, товарищ капитан, — подняв руку спросила Лидия.

— Да, конечно, можно. Нужно даже, курсантка Домашенко. Прошу!

— Спасибо, товарищ капитан. Я считаю, что в случае такой ситуации, у человека, мысль, которая и так считается самой быстрой, из всего, что нам пока известно в мире, будет работать ещё быстрее. У человека вся жизнь может пронестись перед глазами. Все негативное сложится на одну чашу весов, а все позитивное на другую. Если негатив перевесит, то человек не раздумывая шагнёт навстречу смерти и пройдя через границу миров, войдёт в бессмертие, где все его прошлые грехи и прегрешения спишутся этим поступком. Но он должен был максимально взвешенным, а не суицидом, когда имеются другие варианты.

— Лилия, ну ты даёшь! Твой отец, случаем, не Кант? — усмехнулась язвительно, Картавина, видя то, что её пламенная речь бледнеет всё сильнее, перед ответом Лиды.

Лида не обратила на это внимание, лишь дав высказаться девушке, хоть и без разрешения на это. Преподаватель на этот раз не стал делать замечание на несдержанность и положения Устава, а лишь сказал:

— Продолжайте, Домашенко, если у Вас есть ещё, что сказать по существу вопроса.

— Спасибо! Случись мне попасть в такое ситуацию, то здесь важно действовать без паники и горячности. Если вновь воспользоваться весами оценки недолгой жизни, то у меня, до некоторого времени, счастливых моментов было в разы больше, но и случилось трагическое событие, которое сильно потянуло на себя чашу. И несмотря на это, я люблю жизнь. И только тогда, когда я пойму, что другой выход есть, но он позорный, что в лучшем случае меня убьют, а в худшем будут пытать и, упаси, Боже, насиловать, я приму однозначное решение, но осмысленно, а не так, как вы высказались в вопросе — «без раздумий умереть за Родину». Я отдам жизнь обдуманно и осознанно, без истеричности, осмыслив холодным разумов. И отвечу курсантке Картавиной: мой отец — не философ, не учитель и не руководящий работник. Мой отец — сапожник, а образование его — 4 класса, а остальные университеты он познавал, срывая мозоли на руках. Он на фронте и, надеюсь, что мне за него краснеть не придётся, как и ему за меня. Курсантка Домашенко ответ закончила.

— Садитесь. Есть ещё другое мнение? Нет?! Тогда я вам расскажу одну историю, а вы сами решите, кто были те, о ком расскажу: герои или безумцы. Возможно, что кто-то из преподавателей школы мог вам привести итоговый эпизод этой истории. Я же очень хорошо лично знал всех её героев по роду занимаемой должности замполита в школе ПВО, так как, кроме документов с автобиографиями, имел личные беседы с каждой из них. А они делились со мною своим личном, тем, что было позволительно. Возможно, что вы встречали этих девушек где-то на улицах Ростова до войны или встречали также, как они рассвет на набережной Дона непосредственно в день начала войны. Девушки, учившиеся в одной школе и живущие на одной улице, с началом войны решили уйти на фронт добровольцами. Судя по вашему оживлению, многие из вас попали сюда так же, как они. Их звали: Катя, Надя, Настя Роза, и Света. На фронт их не отправили, как они думали, а направили в школу ПВО. Смирившись с тем, что не сразу и Москва строилась, тушили «зажигалки» на крышах домов, учились вести огонь из зенитных орудий и умению оказывать первую помощь раненым бойцам. Четверо из них сдали нормативы и получили почётное звание «Ворошиловский стрелок», кроме самой маленькой по росту — Насти, которая, зато первой получила знак «Санинструктора». У них были парни, большинство из которых ушли добровольцами на фронт. Первой сообщение о гибели симпатичного парня, армянина из Нахичевани, которого звали Карен, получила Роза, с которым она не просто дружила. Он пал в боях в Смоленской области. Он погиб, пытаясь спасти, вытаскивая из-под обстрела своего боевого товарища. Долгое время на Розе не было лица от слёз. Не прошло и месяца, как Надя узнаёт о гибели своего парня. Серёжка, друг и одногодок Кати, приписал себе год и сложил свою голову также в осенне-зимнем противостоянии на Миус-фронте, под Таганрогом. После этого, подружки, осмыслив происходящее и что «слезами горю не поможешь», поклялись — не лить слёзы, а мстить, пока бьются их сердца. Их расчёт 37—миллиметрового орудия стал лучшим по показателям учебных стрельб. Они стали во всём примером для подражания, а с «подачи» начальника школы их стали называть «железные подружки». В ноябре месяце, когда шли ожесточённые уличные бои в самом Ростове, под немецкую самоходку с бутылкой зажигательной смеси бросился брат Насти и героически погиб под гусеницами бронемашины. В несломленной Нахичевани шли ожесточённые бои. И фашистами были расстреляны родные Розы, мать и отец. Даже мне, повидавшему многое, прошедшего бои с самураями на Халхин-Голе и участнику Финской войны, было жутко видеть этих молоденьких девушек, на которых свалилось столько горя и одновременно. Я признаюсь, что впервые за многолетний боевой опыт и опыт работы политруком, я не знал, как можно было успокоить девушек, и нужно ли было это делать. Как я мог им помочь, когда они стояли молча и смотрели в сторону горящего родного города Ростова и Нахичеванского района, где они оставили родных и у одной из них, не только парня, но и самых родных не стало. А, что с другими сейчас, с их домами, с родными, друзьями, живы ли или… Хотелось верить, что живы. Тогда ещё срок обучения был по полной программе, не сокращённый, как сейчас до трёх месяцев. Сдав на «отлично» выпускные экзамены, «железные подружки» получили дипломы о получении военной специальности зенитчиков-артиллеристов ПВО в начале 1942 года. Зенитная батарея, в которую были направлены для прохождения службы подруги, прикрывала аэродром наших «ястребков» на Гниловской. Там базировался 182-й истребительный авиаполк. Как девчонки не старались, но у них не получалось сбить ни одного стервятника, хотя уже успели отличиться их однокурсники, чьи зенитные расчёты располагались недалеко от них, в районе кладбища и у Нижнегниловской переправы, сбив первые свои самолёты. Пока ещё, истребители сами разбирались с фашисттскими налётчиками. Но через пару недель и им улыбнулась удача, они расстреляли, казалось, вдрызг бомбардировщик «Junkers Ju 88». Самолёт задымил, снизился, но смог уйти. Зенитному расчёту девушек этот трофей, конечно, не засчитали, но поздравили и настроение после этого стало боевым. Немцы, прорвав Миус-фронт, быстро оказались у стен Ростова. Остатки истребительного полка быстро перебросили на запасной аэродром на Кубани. Расчёты зенитчиков остались одни у опустевшей взлётной полосы, ожидая приказа. На аэродром неизвестно по какой причине садились два советских самолёта ЯК-7. Командир батареи, из четырёх расчётов пушек приказал открыть огонь и на возражение девушек, которые опознали свои самолёты, приказал — «расстреляю на месте за неисполнение приказа!». Как на грех, стрельба была результативная и оба самолёта горели на взлётной полосе. Утром приехали сотрудники НКВД и увезли командира. Девушки собрали маленький совет, на котором, Света, секретарь комсомольской ячейки взяла командования на себя, до момента прибытия нового командира. И вот, практически ровно год назад, 20 июля, со стороны моря на Ростов обрушилась немецкая армада «Хенкелей», «Мессеров» и «Юнкерсов». Из-за гор пустых гильз трудно было подавать боеприпасы. Жаркий июльский день стал напоминать пламя адского котла. Основные четыре зенитные батареи вели непрерывную стрельбу. Появились сбитые фашистские самолёты, свечами падающие в песок Кумженского пляжа, в Дон, рядом с железнодорожным мостом, на Левый берег Дона. Девушки из-за жары снимали гимнастёрки и даже нательные рубашки. В город ворвались танки и приходилось вести бой и в небе, и на земле. Светлана умело командовала батареей зениток. Без отдыха и сна зенитчицы встретили и 21 июля. Утро отметилось сбитым «Юнкерсом», который заходил на расположение зенитчиц с севера, но ушёл с пробитым и окровавленным куполом в камыши на окраине Гниловской. По полевой дороге к аэродрому двигались мотоциклисты и бронетранспортёр, которые были уничтожены метким огнём зенитных орудий. Вышедший за ними танк остановился и был уничтожен несколькими попадания зенитчиц. Но оказалось, что это были последние выстрелы орудия, боеприпасов больше не было. Девушки залегли у орудия с винтовками в руках, чтобы дать последний в своей жизни бой и постараться забрать с собой побольше жизней фашистов. Но немцы побоялись решительности зенитчиц и вместо продолжения наступления, запросили поддержки тяжёлых миномётов. Через полчаса от батареи остались искорёженные орудия, вздыбленная земля и полуобнажённые тела героических девушек. Когда немцы увидели итоговую картину боя, где из двадцати девушек четырёх расчётов 3-й батареи 734-го Ростовского Зенитного полка ПВО, в живых не осталось ни одной, немецкий штабной офицер приказал: «Похоронить с честь!», но…

Конец ознакомительного фрагмента.