Принуждение к любви

Александр Звягинцев, 2019

Плутовка-судьба иногда принуждает нас к любви, но мы понимаем, что это принуждение не насилие, а благо. А иногда принуждение представляется нам полной и сладостной свободой… Валентин Ледников, в недавнем прошлом работник прокуратуры, неожиданно оказывается втянутым в темную интригу, которую плетут чрезвычайно влиятельные и не стесняющиеся в средствах люди. Эти люди пользуются покровительством сильных мира сего, причем не только в России, именно они стоят за кулисами «оранжевой революции» на Украине. Расследование, которым занялся Ледников, грозит обернуться катастрофическими последствиями. Но как отступить, если в интригу оказалась втянута женщина, которую он давно любит? Если его обвиняют в причастности к смерти друга? Если из мглы прошлого всплывают тени некогда всемогущих тайных орденов? Чем больше Ледников углубляется в опасное и непредсказуемое расследование, тем понятнее становится, что дело не только в корпоративных и политических интересах. Здесь столкнулись и смешались подлость и страх, любовь и ненависть, коварство и ревность…

Глава 7

Агентский договор^[7]

— Прямо с поезда двигаем на Майдан! Нам надо засветить наш флаг, тогда это будет акция!

— Главное, попасть в телекамеры, иначе никакой акции не будет.

— Ребята, так у нас флаг — синий! Подумают, что мы за Януковича!

— Надо привязать к нему что-нибудь оранжевое!

— А что у нас есть?

Мои соседи по купе, судя по всему, члены какой-то молодежной анархистской организации, вырабатывали диспозицию своих действий в революционном Киеве. Две некрасивые, неряшливые, но страшно озабоченные своей героической миссией девочки в оранжевых колготках и худющий парнишка с нечистой кожей, тревожными глазами и болезненно длинными, беспокойными пальцами ехали вдохнуть «воздух свободы» и продемонстрировать киевским борцам с тоталитаризмом, что лучшие люди России с ними и скоро на Красной площади тоже появятся революционные палатки.

Ребята были хорошие, но какие-то уж слишком неухоженные. Печать прошлых жизненных неудач и страданий лежала на них. Судя по всему, они не прочь были завязать какой-нибудь революционный диспут с представителем старшего поколения, отставшего от жизни и обуржуазившегося до безобразия, каковым им представился я, но мне было не до них.

С утра я приступил к розыскам Веригина и быстро установил, что он уже несколько дней пребывает в Киеве, шлет оттуда боевые репортажи с фронтов «помаранчевой» революции, и неизвестно, сколько еще он там пробудет. Конечно, можно было позвонить ему и задать пару нужных вопросов, но у меня не было никакой уверенности, что Веригин так прямо на них и ответит. Да, мы давно знаем друг друга, но если за его материалом о «Крокете» есть что-то серьезное, откровенничать по телефону он не станет. А там что-то явно было. К тому же Веригин знал, чем я занимаюсь в конторе Бегемота. А еще как опытный журналист он знал, чем вообще занимаются подобные конторы. Что поделаешь, мы живем во времена коммерческих тайн и свирепой борьбы за выживание, поэтому рассчитывать, что даже друзья по первой же твоей просьбе введут тебя в курс своих деловых операций и интересов, давно уже не приходится.

Поэтому я позвонил Бегемоту и сказал, что надо дожидаться возвращения нужного человека из Киева. Фамилию Веригина я, естественно, не назвал. Бегемот зафыркал, закудахтал в трубку и объявил, что дело не терпит отлагательства. Мы с ним немного поторговались, и через два часа его водитель доставил мне билет на вечерний киевский поезд.

И вот теперь, лежа на нижней полке, под нервный революционный вздор, который несли юные анархисты, я составлял собственную диспозицию предстоящей киевской операции.

С Женькой Веригиным мы дружили с университетских времен. Он учился на филологическом факультете и жил в общежитии. Про девичий заповедник филфака и непринужденные нравы общежития среди ребят-москвичей ходили легенды. Веригин с его внешностью и повадками избалованного вниманием, обаятельного и очень способного лентяя вроде бы должен был превратиться в этой атмосфере в безнадежного распутника. Но оказалось, что половые излишества и неряшливость в этом вопросе его не привлекают. В Женьке была некая несовременная природная чистоплотность. Не привлекали его и лавры филологического гения, учился он ровно так, чтобы не быть отчисленным за неуспеваемость.

После университета он решил заняться журналистикой. Я следил за его успехами, они были, но не чрезмерными. Его имя не стало знаменитым, хотя его материалы были умны и глубоки.

— Да какой я журналист, — смеясь, признался он мне как-то. — Настоящему журналисту пришла в голову одна мыслишка, он тут же навалял заметку, где подогнал под нее пару фактов. И хорошо, если ему самому что-то в голову пришло, а то ведь обычно — подсказали. Или он сам, зная начальственные флюиды, угадал. А когда угадал, вычислил, тогда уж никаких сомнений. Вот тогда, мой мальчик, ты журналист! А я заметку в сто строк пишу и все время сомневаюсь: а вдруг все не так или не совсем так? Журналисту нынче так мыслить не пристало.

А потом Женька и вовсе превратился в журналиста непишущего, целиком переключившись на сугубо редакционную работу. Однажды, когда я спросил его, какого черта он только правит других, придумывает им темы, подсказывает повороты, Женька сказал:

— Писать самому в наше время стыдно. Все уже сказано, все понятно, но ничего нельзя изменить. Знаешь, я теперь смотрю на газетную полосу не как читатель, а как оформитель. Гармония пятен, шрифтов, больших и малых массивов букв… Вот истинная красота! И никакого смысла я там не ищу. Потому что его просто не может быть.

Когда я ушел из прокуратуры, именно он предложил мне переквалифицироваться в журналисты. Я сомневался, хотя большого выбора у меня не было, но Женька убедил меня. Именно он нашел мне и тему — темные и неведомые доселе страницы советских правоохранительных органов. Благодаря отцу недостатка в сюжетах у меня не было. Правда, иногда мне приходилось иметь дело и с современной тематикой, но тогда я использовал псевдоним.

Когда после очередной смены хозяев я решил уйти из «Эха», Женька не стал меня удерживать, но и не ушел вместе со мной.

— Везде одно и то же, — пояснил он. — Что, я не знаю, какие у этих фарангов представления о газете? Они тебя все равно достанут — их время на дворе.

С тех пор мы встречались нечасто. Особенно последний год. Просматривая время от времени «Эхо», я обратил внимание на то, что Веригин вдруг и сам стал снова пописывать. То ли у них там новые фаранги пришли, то ли прежние поумнели, но ему дозволили появляться с комментариями, которые не укладывались в общее направление газеты, но придавали ей некий шарм разномыслия.

В общем, если сложить все, что я знал о Веригине, и прибавить то, чего я не знаю, получалось, выяснить у него, откуда действительно растут ноги у статьи за подписью А. Степаниди, будет не так-то просто.

Моих соседей-анархистов почему-то очень волновала встреча с российскими пограничниками и таможенниками. Видимо, они боялись, что их ссадят с поезда посреди заснеженной степи или, что еще страшнее, отберут партийное знамя. Но ревностные российские служители закона на сей раз даже не появились в нашем вагоне, чем страшно разочаровали моих доблестных соседей, уже приготовившихся вступить в схватку с сатрапами тоталитаризма.

Зато полный восторг ждал их в Конотопе, где доблестные украинские таможенники и пограничники всегда начеку. Едва поезд в шесть часов утра стал тормозить у конотопского вокзала, где в любое время суток пассажирам уже много лет предлагают огромного размера плюшевых игрушек-монстров, электронасосы и чрезвычайной жирности торты, мои анархисты приникли к окнам в дикарской надежде разглядеть в непроглядной декабрьской тьме гордо реющие над пробудившейся Украиной оранжевые знамена. Невозможно описать их возбуждение, когда они увидели над каким-то зданием что-то похожее на оранжевый транспарант. И весь остальной путь до Киева они с таким же умилением и восторгом разглядывали бурые из-за мокрого снега вещественные доказательства размаха украинской революции.

Киевский вокзал разочаровал моих юных спутников. По платформе вместо пламенных революционеров с горящими глазами слонялись сумрачные, небритые мужики и подозрительного вида немолодые бабы, явно занятые невеселыми утренними проблемами. Но ребята, пережив первые впечатления, решили немедленно выдвинуться на Майдан. Я указал им путь, а сам направился в гостиницу, которую мне заказала расторопная секретарша Бегемота.

В гостинице я снова и снова перебирал варианты своих действий. Необходимость задать пару вопросов своему старому приятелю вдруг стала вырастать в серьезную проблему. Если за текстом стояли чьи-то большие интересы, расспрашивать Веригина прямо в лоб вряд ли стоило. Как бы весело ни проводили мы время в университетские годы, сегодня мы с ним, судя по всему, оказались в недружественных лагерях. И потому объявить ему, что я приехал в Киев специально для того, чтобы выяснить, на кого он работает, означало сразу поставить нас в положение недругов, если не врагов. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Имелся другой вариант. В Москве я купил последний номер «Эха» с репортажем Веригина из Киева. Поэтому можно было позвонить ему и сказать, что я приехал по своим делам, а о его пребывании здесь знаю из газеты. И был еще третий вариант — можно было бы встретиться с ним вроде бы случайно на какой-нибудь пресс-конференции или ином революционном мероприятии со всеми вытекающими из такой романтической встречи последствиями.

Чем дальше, тем меньше нравилось мне задание Бегемота. Понятно, что Женьку втянули в чью-то чужую игру, но почему именно я должен оказаться в роли шпиона, который пришел выяснить, кто ему заплатил, и получить с этого свою прибыль? В этой истории ни ему, ни мне не была отведена роль благородного героя. Мы играли в чужой пьесе весьма эпизодические роли из разряда «Кушать подано!». И из-за этой жалкой роли я должен был предать наше прошлое? Разрушить многолетнюю дружбу, которая как-никак до сих пор составляет весьма важную часть моей жизни?

Так я накручивал и распалял себя, хотя прекрасно понимал, что Женьке будет лучше, если эту работу сделаю я, а не какой-нибудь молоденький равнодушный и скользкий хорек из конторы Бегемота или амбал из службы безопасности «Крокета». Потому что я в любом случае буду на его стороне в этой темной и для меня, и для него истории.

Несколько успокоив таким манером свою разбушевавшуюся совесть, я включил телевизор. Там как раз шел репортаж с ночного митинга на Майдане. Картинка была уже привычная — бьющие в небо лучи прожекторов, море оранжевых знамен, возбужденные веселые лица, обвязанные оранжевыми ленточками дорогие иномарки — именно их старательно ловили в кадр телеоператоры, видимо, получившие задание показать, что на митингах усердствует не только голытьба из западных областей, но и зажиточные, преуспевающие киевляне… Ужасное, застывшее лицо Ющенко, улыбающаяся Тимошенко, цепко оглядывающаяся по сторонам, значительные физиономии их сподвижников, пара российских либералов, старательно делающих вид, что они не чужие на этом празднике, какие-то иностранцы…

А еще там была Разумовская.

Моя красавица Анетта.

Да-да, моя трогательная и ласковая тигрица стояла чуть в стороне, но все-таки среди распорядителей и модераторов этого торжества, ежилась от морозного ветра и смотрела то себе под ноги, то куда-то в темное киевское небо, распоротое дымными белыми столбами прожекторов. Интересно, о чем это она думает? А еще интереснее, какими такими ветрами и надобностями занесло ее сюда, в самое сердце матери городов русских, ныне в радостном возбуждении и нервном захлебе решившей переменить свою историю и отказаться от многих и многих своих детей?

Собственно, никакой особой загадки тут не было.

Разумовская давно уже входила в узкий круг лиц, которые по благословению нынешних хозяев жизни занимались пиаровскими компаниями на так называемом постсоветском пространстве. Они стимулировали одних персонажей, ставили клейма неисправимых на других, всячески рекламировали третьих. Они выдавали индульгенции и выносили приговоры. И это все очень хорошо оплачивалось. Хотя их действия на первый взгляд не всегда совпадали с интересами государства. Но жизнь быстро меняется — и то, что сегодня черным кажется, завтра белым становится. И наоборот. Так что, где ей сегодня быть, как не на киевском Майдане! И как я не догадался в Москве, куда она мчится по своим служебным надобностям?!

Вот только чего ее понесло на мороз, мою рассудительную и жесткую Анетту? Сидела бы себе в теплом офисе и контролировала. Это как раз в ее стиле. Неужели и ее расчетливую душу одолел оранжевый невроз?

Примечания

7

Договор, по которому одна сторона (агент) обязуется за вознаграждение совершать по поручению другой стороны (принципала) действия от своего имени, но за счет принципала, либо от имени и за счет принципала.