БДЫЩ!

Александр Есаулов

К концу 2019 года у меня набралось пять тонн материалов, которые я писал последние 10 лет. Большую часть из них я, перечитав, сжег на огне праведной графомании. Остальное я собрал в кучу и принял решение сделать еще один шаг – выпустить книгу.Все рассказы, собранные в этой книге, – короткие, сжатые, все с моим участием. Они смешные, жестокие, страшные – разные. Все какие есть – все у вас в руках сейчас. Книга содержит нецензурную брань.

Про Толика

Это будет странное эссе. Мне тяжело и страшно писать его. Этим эссе я признаюсь в собственной неполноценности, ограниченности и высокомерии. В том, что я глупец, самонадеянный, самоуверенный, закомплексованный дурак. И отвечая себе на вопрос, зачем я это пишу, я сознаю, что это публичная молитва самому себе. Собственной неполноценности. Вообще это интересное свойство: я не могу говорить с людьми о своих проблемах, зато я могу вот так писать о том, что ранит мою душу, мое сердце. Я слышу, как люди говорят о том, какой я мудак и подлец, и лишь надменно ухмыляюсь. Но потом я сажусь ночью в кресло и думаю, как же так?

В последней школе, в которой я учился (а всего этих школ было пять или шесть), в моем классе был один парень, самый что ни на есть обычный. Звали его, предположим, Толик. Так вот этот самый Толик не отличался ничем от манекена. Я, в свойственной мне ехидной манере называл его мистер Серость. Толик был никакой. Он был не просто средний — когда я входил в класс, в котором был только Толик, мне казалось, что в классе никого нет. Он сидел не далеко и не близко. Он был чуть полноват и хил. Это был просто Толик. А я был — не просто я, как мне казалось. Я был высокий, драчливый, нравился девушкам. Я огрызался учителям и писал в своих сочинениях воззвания к революции… А Толик писал о другом — он писал о любви к природе. Писал с глупыми ошибками о том, как он хочет просто жить, улыбаться и семью. Представляете? В тринадцать лет он писал о том, что очень хочет дочь. Я так уверен в том, что он говорил об этом в своих сочинениях, потому что я, насмешливо перечитывая их вслух, издевался над ним в команде таких же малолетних подонков. Толик сидел в углу и не плакал, а как-то очень грустно улыбался, не глядя в мои полные ярости и злорадства глаза.

Я неумело трахался со сверстницами, подробно рассказывая о своих любовных победах друзьям. Мне всегда казалось, что я окружен друзьями — верными и надежными. Мы подолгу сидели по углам разных дворов, мы дрались, мы жили, как нам казалось. А Толик? Он аккуратно учился, он проводил свои дни и перемены в компании таких же безликих неудачников, а мы ходили, закованные в черно-оранжевые бомберы, расталкивая их плечами. Я вспоминаю это, и мне словно поливают сердце ядом, я вспоминаю его лицо и глаза в этот момент, полные несчастья, я вспоминаю, и слезы копятся в моих глазах, а ведь я не сентиментален. Вовсе нет…

Я поступил в институт, в целую кучу институтов. Я был горд и счастлив, и мне казалось, что никто кроме меня не изменит мир. Я дрался с милицией на концертах Алисы, я резал себе лицо в приступах бессмысленной жалости к своей жизни, и мне все это время казалось, что я жил. Жил полной жизнью юноши и мужчины. А Толик? Толик с третьего раза поступил в институт каких-то металлов. Иногда он писал мне, пытаясь услышать от меня хоть что-то человеческое, но для меня он всегда был мистер Серость. Для меня не было никакого Толика — просто пустое место. Ведь я был я. Человек, который изменит мир.

Я терял друзей, которые не были друзьями. Я ругался с отцом, не разговаривал с ним годами из-за собственной гордости и уверенности в себе. Я спал со всеми, с кем мог спать, и ненавидел всех, кто не хотел быть как я, тех, кто считал меня идиотом, — я ненавидел их всех. И все те, кто когда-то любил меня, растворились на моем пути. А Толик? Толик улыбался с фотографий своей чистой, не замаранной сарказмом и ехидством улыбкой. Он не старался быть кем-то — он был собой.

А я был не собой, а тем, кем хотел, чтоб меня видели другие. Я гнался за признанием, деньгами, сексом, я не обращал внимания ни на кого. Я учился, работал, жил. Жил непрерывно, полной жизнью — как мне казалось, только так и можно было жить. Я был воином, рыцарем, ебаным мушкетером свободы. Я мечтал все разрушить, стать террористом, кем угодно, только не провалиться в массу серости, как Толик. Я собирал анархистов, я ходил на ортодоксальные собрания сектантов, со мной было невозможно разговаривать, дружить, жить.

Когда я разошелся с первой женой и перестал жить со своим сыном, у Толика родилась дочь. Невероятная в своей милоте, она была так прекрасна, что я, не сдержавшись, написал ему об этом. И тут же забыл. А он запомнил. Он писал мне о том, как он счастлив. Он писал мне о том, как скучает по мне и «тем временам» в школе. Он звал меня на все ежегодные собрания класса, а я не ходил на них, я был слишком крут для этого. Для этих никчемных неудачников.

Я создавал и разрушал свои бизнесы, терял все и снова находил. Я болел от нервов, курил и пил. Я находил себя в странных местах и городах по всему миру. Я чернел душой и становился невозможен в дружбе от своих высоких моральных принципов. Я винил людей за мелкие проступки, напропалую предавая их чувства. В моих глазах жила ненависть ко всему. Я гнил внутри как тряпка от всего этого, но при этом мне казалось, что я прекрасен. Мне казалось, что я уже прошел великий путь, но это лишь начало. Я видел себя на этой дороге один, окутанный броней своих комплексов, не видя, что я никто.

Толик стоял рядом со своей женой, которая смотрела на него как на божество, глазами полными любви. Рядом с ним стояла его дочь, держа его за руку, а на руках в свертке он держал еще одну — новорожденную. Толик счастливо и глуповато улыбался, а старшая дочка сосредоточенно впилась в кукурузу, кажущуюся огромной у ее маленького личика. Я ухмылялся презрительно, хотя в душе моей царило безумие. Толик был мистер Серость, а кем был в тот момент я? Я шарахался, накачиваясь виски по пустой квартире, брошенный своими женщинами. Мой старший сын приезжал ко мне на выходные, мой младший сын не говорил (и, как выяснилось потом, и не стал говорить, окружающие говорили за моей спиной, что это наказание мне за мои грехи). А Толик кормил дочь кукурузой.

Я потерял одну семью и разрушил вторую. Я ходил в горы в поисках адреналина, лазал по скалам и пытался выковать из своего тела Брюса Ли. Я боролся, дрался, работал, забивая каждый свой день делами и проблемами, чтобы не возвращаться в холодную пустую квартиру. Каждый год Толик звонил мне два-три раза и слушал мое молчание, рассказывая о том, как он скучает по школе и по мне. Как он завидует моей яркой жизни. О том, что он работает инженером. И почему-то он не казался мне мистером Серостью. Я уже казался себе мистером Говно.

Моего младшего сына признали инвалидом, и я замкнулся в себе, проклиная всех и все на свете от бессильной ярости и невозможности что-то изменить. Я бежал от своих бед и проблем в бесконечных командировках, поездках и делах. Я накручивал себе все больше и больше бестолковых дел, чтобы у меня не было времени оглядеться по сторонам и увидеть, чего стоит моя жизнь. И когда в тридцать лет мне стало некому позвонить вечером, я позвонил Толику. Впервые в жизни. Впервые. Глубокой ночью, накачавшись кофе, не успокоившись после пробежки, в слезах от жалости к себе я позвонил Толику и не смог говорить с ним. А он, словно чувствуя это, говорил сам, без остановки, вспоминая прошлое и думая о будущем, говорил наивно и мило, а я чернел внутри от того, что я такой нытик и слабак. Я не мог понять, что моей силой сейчас было бы выпустить из себя этот гной, скопившийся за тридцать лет, и хоть раз в жизни выплеснуть его наружу, а не сливать внутрь себя. Я повесил трубку, не прощаясь, и уснул тогда в одежде.

Скоро мне тридцать четыре. Все чаще на свои дни рождения я ухожу в горы один, потому что не готов переносить этот праздник среди людей. Но не так давно Толик позвал меня на день рождения к себе. Я хорошо помню тот день, я сидел в машине, уткнувшись головой в руль от усталости и думая о том, что я хочу сейчас либо напиться, либо секса. Я перебирал в голове возможные варианты этого пятничного вечера и тут он позвонил и спросил, не хотел бы я приехать на его тридцатитрехлетие. И я приехал. Был стол, накрытый его женой, и много его друзей. По квартире носились трое его детей — младший сын все время спотыкался и орал, а сестры смеялись над ним. Все, кто был на этом празднике, незримо были похожи на Толика. Улыбчивые, добрые, тихие — они смотрели на меня без упрека, хотя я сидел и отмалчивался, не вступая в разговоры. Я смотрел по сторонам. Не ел. И не мог поверить, что все вот так. Я знал, что меня ждет сегодня, и там не было ни грамма того, что я чувствовал в доме Толика. В какой-то момент его младшая трехлетняя дочь залезла ко мне на колени и, роняя крошки, стала жевать печенье, пристально глядя мне в глаза, иногда трогая меня за лицо, и смеялась, когда я щетиной щекотал ее ладошки. И Толик радостно смеялся, искренне веря, что именно в этом и есть счастье.

Рука у Толика была крепкая, широкая и теплая. Он проводил меня до машины, выгуливая дочку, которая напоследок, измазав меня едой, долго тискала мои небритые щеки. Толик заставил меня пообещать ей, что я еще приеду. И я пообещал, глядя в настойчивые серые глаза его дочери.

«Саша, ты гандон, а не характер сложный»

Измятая простыня стала моим флагом. Никогда не заправляемая кровать, развороченная и брошенная — вот символ моего одиночества. С кем бы я в ней ни спал, я все равно остаюсь в ней один. Ода одиночеству не в моих рассказах, не в душевной неустроенности она именно здесь. В смятых простынях моей спальни. Частенько и подолгу ворочаюсь в постели, размазывая свою усталость по кровати, пытаясь приманить сон, и, когда он не приходит, когда дневное напряжение не дает мне уснуть, тогда я выхожу на балкон, прижимаюсь лбом к холодному стеклу и смотрю на улицу. Редкие проносящиеся машины подсвечивают Смоленское кладбище прямо напротив моего балкона, я высматриваю в полубреду фигуры призраков между крестами, вспоминая мутантов из фильма «Пикник на обочине». Так много слилось в голове к тридцати трем годам в моей жизни. Одиночество, сыновья, мимолетные влюбленности в женщин и нежелание с ними жить, секс, работа, долги и проблемы формируют великолепный коктейль моей жизни. Работа отнимает большую часть моей жизни, и к возрасту Христа начинаешь ценить те редкие моменты, когда работы нет. Когда сверло беспокойства и невроза не проделывает дырку в моем виске, и я отвлекаюсь настолько сильно, что забываю о нем. Я так долго пытался написать это эссе, что каждый раз садясь за него, я обескураженно смотрел на этот текст, совершенно забыв, о чем хотел написать. Все сливается для меня в одну гигантскую мысль, которая почему-то напоминает мне витраж в храме, через который бьет свет. И ты уже не видишь ни самой картины, ни солнца, а только разноцветный поток, бьющий в глаза. Знаете, мне, как человеку непримиримому, ощущение покоя дается очень тяжело. И поэтому у меня есть закоулок памяти, в котором я храню свои самые уютные воспоминания. И когда мне плохо, когда я не могу уснуть, когда мир стеной встает против меня, я окунаюсь в это прохладное для меня озеро и выуживаю лучшие из них. Я оборачиваюсь в темноту комнаты и вижу призраков. Они окружают меня каждую ночь и нашептывают, кем мне быть.

«У меня есть мечта…» — прочел я в тысячный раз. В стотысячный раз я перечитал речь Лютера Кинга. В миллионный раз я перечитал эту фразу — «У меня есть мечта». А у меня она есть, подумал я, и закрыл браузер. Свет ноутбука отражался в темноте в окне, а я старался максимально оттянуть момент наступления сна, я не хотел, чтобы наступило завтра, я боялся. Каждый мой день стал близнецом вчерашнего, каждый мой день стал единоутробным братом завтрашнего. Я включился в бесконечную гонку за яркой жизнью — а казалось, что она все блекла, стираясь. Казалось, что уже нет той границы на рассвете между ночью и днем, а все превращается в бесконечные предрассветные сумерки без надежды. «У меня есть мечта» — нашептывал я себе, спускаясь на лифте в паркинг, чтобы добраться на своей машине до аэропорта, садясь в самолет, в полудреме посадки во Внуково.

Первой, кого я увидел, сойдя с аэроэкспресса на Киевском вокзале, была именно она. Я не хочу называть ее имя, хотя бы потому, что это воспоминание несомненно причиняет мне боль. Поэтому это будет просто она. Я был влюблен в нее до безобразия. Я чувствовал к ней физическую зависимость. Если я не думал о ней, значит, я спал, зная, что она спит рядом. Если я был один, то я не мог концентрироваться на окружающем меня мире и хотел к ней. Нас все время разделяло огромное расстояние, и меня это просто бесило. Поэтому сейчас, увидев ее зеленоватые глаза под челкой темных волос, я, расталкивая прохожих, метнулся к этим глазам, радостно вспыхнувшим, когда она меня узнала. Главным ее качеством, тем которое сводило меня с ума, была ее невероятная женственность, которая проявлялась в гибкости, страсти, в мягкой кошачьей походке и этих самых глазах школьницы-отличницы с плескающимися в ее омуте чертями. Она льнула ко мне, и сразу же я казался себе мужественным героем. Она целовала меня, и щенячий восторг ребенка вспыхивал во мне.

Я вспоминаю, как она впивалась в меня, сидя сверху, а я гладил ее мягкое, удивительно упругое молодое тело. Я вспоминаю, как ей хотелось еще и еще, снова и снова. Как она, едва войдя в снятые номера отелей, квартиры и дома, начинала раздевать меня, что-то нашептывая сбившимся от страсти дыханием. И я не мог оторваться от нее. Первая в моей жизни женщина, от которой я не мог отойти, когда был с ней, которую я хотел чувствовать каждую секунду. Не знаю, почему так было… потому что мы подолгу не виделись, потому что мы с ней никогда не жили вместе, потому что я влюбился в нее? Не знаю. Я читал ей полусонной «Вспоминая моих несчастных шлюшек» Маркеса, и она улыбалась, показывая свои белые зубки, лежа у меня на груди. Мы виделись пару раз в месяц по три-четыре дня, и я жил этими днями. Я ревновал ее ко всем, не знакомя ее ни с кем, а она не показывала меня своей семье и друзьям. Она смеялась, связывала меня в постели и приводила своих подруг, зная, что я принадлежу только ей. Я сходил с ума, прижимая к себе ее раскаленное возбуждением тело. Я жил этими ночами и ожиданием их. Я не мог смотреть с ней кино, потому что мы все время касались друг друга. Мы почти не говорили о том, что нас ждет. Завтра, послезавтра, когда-нибудь. А потом вдруг выяснилось, что говорили… Ведь это не эссе о счастливой любви. Вообще, честно говоря, до сегодняшнего дня я никогда не писал о ней вот так. Посыпая солью рану. Ведь лишь те из женщин имеют смысл, которые оставляют на сердце рану. Те, которых вспоминаешь каждый день. Те, с кем ты каждый день сравниваешь своих мимолетных любовниц и женщин, которые идут с тобой по одному пути. Эта рана заживает, но она всегда живая. Вот и сейчас, вспоминая, я тыкаю в нее своими грязными пальцами, ковыряясь в подсознании и воспоминаниях.

Она была младше меня на пять лет, но была женщиной до мозга костей. Она чувствовала, когда я злился, когда я впадал в депрессии, когда мне нужно было быть одному, и молчала. Ничего из этого я не ценил — все это казалось мне совершенно нормальным, а потом оказалось, что это не так. Спустя годы я понимал, что таких как она я пока не встречал. Что женщины, окружающие меня, всегда ждали, что я изменюсь, а я, отрешенно наблюдая за ними, понимал — нет.

Расстояния не отдаляли нас, но в какой-то момент я вдруг почувствовал, что уже не испытываю того восторга от нее. Я с самовлюбленной радостью вдруг подумал, что она перестала быть моими наркотиками. Что я могу уже не писать ей. Что я могу уже не ждать вечером ее фотографий из душа с игриво играющими ножками. Что я могу не отвечать ей сразу «я скучаю», а могу совсем не отвечать. Мои демоны — хотя скорее собственная гордость и глупость — вдруг смогли убедить меня в том, что я этакая смесь одинокого рейнджера и медведя-шатуна. За тысячи километров от меня она чувствовала: что-то пошло не так. Она аккуратно старалась понять, что произошло, но не могла этого сделать. А потом… «Саша, я выхожу замуж». А я презрительно усмехнулся, написав ей что-то вроде: «Рад за тебя. Удачи».

…она вышла замуж и вычеркнула меня из своей жизни и памяти. И я пытался потом уже, осознав собственную тупость, порадоваться за нее, но не смог. Когда я вспоминаю ее, мне кажется, что я наливаю в стакан одновременно ненависть, раздражение и признание того факта, что, если она позовет, я все брошу и приеду. Плач ситуации в том, что она не позовет. А я, поиграв в мужество и героизм, спрятался, как покусанный щенок, притворяясь, что все так и должно быть.

Женщины в один голос говорят, что я омерзителен. И если совсем недавно я лишь парировал, что у меня сложный характер, то недавно, когда моя стародавняя знакомая, красивая и умная девушка сказала: «Нет, Саша. У тебя не сложный характер. Ты просто гандон. И ведешь себя с женщинами, как гандон», я даже не обиделся. Ведь так и есть. Пока что — так и есть. И пора бы уже прекращать объяснять все сложным характером.

Скамейка была мокрой, грязной, абсолютно затерянной в парке на Никитской. Я сидел в сквере, держась за голову руками, весь покрытый мелкими колючими каплями дождя, кутаясь в куцую кожаную куртку, я ежился, чтобы холодная вода не стекала мне по голой спине под футболкой. Я смотрел, как она пьет кофе за стеклом огромной витрины кафе, улыбаясь кому-то мне невидимому. Улыбаясь так, как мне всего год назад. Касаясь кого-то невидимого рукой. А я смотрел, играя желваками, и больше всего хотел войти, сломать этому невидимому нос своим лбом, заливаясь его кровью, и в таком виде вот и доказать ей, что она выбрала не того. Но вспоминая собственное чувство омерзения от своих поступков, от игры в хладнокровного одиночку, я понимаю: «Саша, ты просто гандон». Поэтому я сплюнул и пошел в сторону метро.