Снег тишины

Александр Евгеньевич Сорокин, 2009

Книга раскрывает размышления неизвестного в широких кругах, но настоящего поэта о смысле жизни через философские стихи и любовную лирику. В книге также есть вольные переложения известных французских, английских и грузинских авторов.

К ЧИТАТЕЛЮ

Не скрою, четвёртая книга складывалась труднее, чем первые три. Во-первых, я «слишком хорошо» научился писать, наработал собственные художественные приёмы, и увеличилась опасность забрести в болото самоповторов, утеряв способность к живому, трепетному слову. Во-вторых, тёртый калач в поэзии — дырка от бублика. Ведь удел поэта, по словам Маяковского, езда в незнаемое. Оттого было необходимо измениться сначала самому, дабы начать писать по-новому. Удалось ли мне это — не скажу с уверенностью, но стихи в этот период случались реже, работа над ними становилась всё кропотливей, недовольство совершённым посещало всё чаще, а мелкие удачи радовали острее, — по этим признакам могу судить, что кое-какие сдвиги во мне произошли. Да и способен ли кто топтаться на месте, когда, как известно, движение — это жизнь! И если я «топтался» — значит, и не жил, создавая эту книгу, и сама книга мертва, и читать её пустое дело. Однако надеюсь, что это не так.

Александр Сорокин

ОНА МОЛЧИТ

Люблю её, большую, малую,

зову её: Святая Русь.

Никто у сердца не украл её —

ни швед, ни немец, ни француз.

И наши бравые правители,

и диссиденты-крикуны

проходят — только их и видели —

её не тронув тишины.

Она молчит, и в том молчании

так много смысла и огня,

как искренности — в покаянии,

и прегрешений — у меня…

ШЁЛ СНЕГ

Шёл снег…

Он был и тут же н е был, едва земли коснуться смел он,

хотя не мог расстаться с небом —

таким же призрачным и белым.

Казалось, что из черной жижи,

как от бессилия былого,

он поднимался выше, выше

и возвращался снова, снова…

Дыханьем вести небывалой

(а люди думали — напрасно)

будил он этот мир усталый

и намекал, пока бессвязно,

на тот исконный неуют,

где, как солдаты у дороги,

не брезгуя соседством, пьют

и люди, и зверьё, и боги.

В МЕТРО

Он идёт по переходам

и не ропщет на судьбу,

и зовёт своим народом

эту хмурую толпу.

Озирается в вагоне

беззащитно, как слепой,

замирает на перроне,

что-то слыша над собой,

что-то слыша надо всеми,

что никто не слышит тут.

На бумаге — будет время —

эти звуки оживут.

Он их чарочкой помянет

и, быть может, не одной,

но едва ли легче станет

жить под солнцем и луной.

Кто же он, откуда родом?

Уж не я ли это сам

восхожу по переходам

из подземки к небесам!

На простор из клети душной

вырываюсь, сам не свой,

забывая мир окружный

с его славой и молвой.

И подземное — земное

раздвигает берега…

Видно, нет тому покоя,

кто пришёл издалека.

ЭЛЕГИЯ

Виктору Гаврилину

На празднике чумы присядем у стола,

стыдливость и любовь — всё, чем душа богата.

Развесистая ложь отчизну оплела,

но не по вкусу нам ворованное злато.

О славе помолчим — уже не те года,

за тихие труды отыщется награда:

о веке золотом напомнит красота

нечаянной строки, и большего не надо.

Развесистая ложь отчизну оплела

уже не в первый раз — а всё раздолье снится,

где золотом горят над полем купола

и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица…

В ЭТОМ МЕСЯЦЕ

Разрываются почки на ветках

худосочных московских берёз!

В этом месяце радостей редких,

снов бескрылых и мыслей вразброс

их слепое любовное рвенье,

их наивная вера в рассвет

пошатнули моё недоверье

к непростительной власти примет.

Может быть, это только начало

непростого, иного пути?

Пусть разлука нам в дверь постучала, —

«До свиданья, — скажу. — И прости».

Иногда и чужая забота

может стать неподдельно родной,

только есть неизменное что-то,

что владеет тобою и мной.

И, наверное, нам только снится

непредвиденный, новый разлад,

и берёзам я рад поклониться,

унося их сочувственный взгляд.

И тебя вспоминая попутно,

неожиданно осознаю,

что улыбку весеннего утра

принял я за улыбку твою.

БЕЗ ЛЮБВИ

Что без любви набухший куст сирени —

всего лишь ветка меж других ветвей,

и по двору блуждающие тени

не оживит ходульный соловей.

Не пробежит внезапно дрожь по коже

от залетевшей в форточку звезды,

и в сватовстве рассветной суеты

не станет день нарядней и моложе.

И не уймёт сердечную простуду

случайной рифмы отзвук холостой…

Как без любви на этом свете буду

я говорить о радости простой?

СОН

И куда иду я, зрячий,

а присмотришься — слепой?

И за мною люд бродячий

той же следует тропой.

Я сказал тропой — однако

нет здесь никакой тропы,

лишь бездомная собака

воет на луну судьбы.

Ни оврага, ни пригорка,

ни худого деревца —

ровный, тусклый свет и только

даль без края и лица.

В этой местности миражной,

до того она пуста,

не отыщешь места даже

для могилы и креста.

То-то черти посмеются,

не таков ли Страшный Суд:

опоздать и не проснуться,

и навек остаться тут?!

КОГДА НЕ ПРИХОДИТ ПОДМОГА

Когда не приходит подмога,

не брошусь с тоски из окна,

решив, что прямая дорога

сквозь звёздное небо видна.

И так мы не раз пропадали

от пули, от водки, в петле,

но петь в кабале и опале

умели на этой земле.

И стыдно, сдружившись с бедою,

в чужом, безответном краю

выклянчивать лучшую долю,

оплакивать радость свою.

И совестно, да и не ново,

в зазнайки и выскочки лезть

тому, кто на русское слово

поставил и совесть, и честь.

И я не нарушу обета,

не важно, что там впереди,

вот только б дожить до рассвета

и ночь эту вброд перейти…

БЕССМЕРТНИК

Бессмертник мой, пускай темно, пускай!

Неприхотливый, радужный цветок,

хотя бы раз под вечер намекай:

никто из нас в труде не одинок.

Кусочек солнца в розовых лучах,

с каких незнамо сорванный полей,

ты на столе засох, но не зачах,

и о поре цветенья не жалей.

И я мудрей, спокойней, тише стал,

и мне размах и пышность не к лицу.

Я всё в себе расставлю по местам,

когда вернусь к Небесному Отцу.

СУДЬБА

И, даже крадучись по краю,

В невозвращенца, в беглеца

И в эмиграцию играю.

И доиграю до конца.

Александр Межиров

С глазами падшего ангела

и заиканием Моисея

не перепишешь набело

судьбу с заголовком: «Рассея».

И заставляет что-то

в благопристойной Неваде

помнить Синявинские болота

и Ленинград в блокаде.

Недаром, сердцем владея,

смешала родная глина

неприкаянность иудея

с норовом славянина.

Жить бы ему, хоть со Сталиным,

без козырей, да под небом этим,

в бедном краю оставленном,

в тысячелетье третьем!

В списках врагов не значится —

спасибо судьбе и за это…

Не перепишешь начисто

жизнь игрока и поэта.

НЕ СПЕШИ

Андрею Алексееву

Не спеши состариться,

сбросим лишний хлам,

что от нас останется —

собирать не нам.

Где росток пригреется,

там и день взойдёт.

Всё у нас имеется —

и не первый год:

молодость бесследная,

седина виска…

А дорога светлая

всё равно легка!

ВСТРЕЧА

Мы проходим тёмной улицей

в стороне от всех забот,

и не важно, что там сбудется

через месяц, через год.

Мы идём с тобою по́д руку,

не чужие, не родня, —

вместе — остальное по́ боку.

Погляди же на меня! —

И закружится во тьме ночной

приютивший нас квартал,

и ты снова станешь девочкой,

о которой я мечтал.

ЗАБЛУДИВШИЙСЯ СНЕГ

Стремительно и безответно

врываясь в помыслы и сны,

пронизанный весельем ветра

и полнозвучьем тишины,

случайно выпавший из ряда

событий, канувших во мглу, —

снег убеляет ветви сада

и льнёт к замёрзшему стеклу.

Но нет к прошедшему возврата!

И в доме светлом — пустота.

И снег ложится виновато

на незнакомые места.

ДАВНО ПОРА

Яну Иоаниди

А помнишь, Яном Бунина звала

его супруга Вера Николавна?

Ему же в Грасе русского тепла

так не хватало, а любви — подавно.

Вот ты с рожденья не Иван, а Ян,

и я не стану звать тебя Иваном.

Пускай порою ты бываешь пьян —

я сам бываю по неделе пьяным.

Но главное — поэзия, и с ней

нам не страшны разводы и запои!

Давно пора сомкнуть наш круг тесней,

и пусть печаль оставит нас в покое.

Давно пора не выживать, а жить

везде: в безмолвье, в безрассудстве, в звуке.

Давно пора нам сердце обнажить

и не бежать от боли и разлуки.

НАВАЖДЕНИЕ

Окружённый спол о хами древними

(или в явь мои сны облеклись?),

над продрогшими в поле деревьями

красный месяц подковой повис.

И уже на раздолье языческом

прозвучал над отчизной степной,

нарушая безмолвья владычество,

крик неведомой птицы ночной.

Я ли это иль предок забытый мой

с первобытной вдыхает тоской

воздух, дымом становищ пропитанный…

или это костёр за рекой?

Чьи-то тени ползут настороженно

вдоль оврага сквозь редкий туман…

Или всё, чему быть не положено,

распоясавшись, вводит в обман?

Где я? Кто я? Прикинулся чудищем

пень разлапый, иль чудище — пнём?..

Только звёзды и в прошлом, и в будущем

неподдельным мерцают огнём!

НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ ЯНВАРЬ

Как пахнет снег, забыли мы,

дождит с утра и допоздна,

и без зимы среди зимы

трава, как в мае, зелена.

А вот пойди на нас войной —

прямым ответом на вопрос,

глядишь, ударит запасной,

сорокаградусный мороз.

НА ТОЙ ВОЙНЕ

Я в смертный бой вступал во сне,

как будто наяву,

и погибал на той войне,

и до сих пор живу.

Из синевы спускаясь в ад, в грохочущий разлом,

я знал, что нет пути назад,

и не жалел о том.

Над телом павшего бойца

призывно горн играл,

а я среди живых отца

в смятенье выбирал.

Но вот уже и нет живых —

все полегли в бою,

и канонады гул затих

у мира на краю.

Но вижу: скрыт густой травой

и пулями прошит,

в беспамятстве, полуживой

один солдат лежит.

Всю ночь я просидел над ним —

настырна смерть, хитра, —

моей молитвою храним,

он бредил до утра.

И вот рассвета час настал!

И отлегло в груди,

когда явился санитар,

как ангел во плоти.

Потом мне снился лазарет

и скальпеля металл.

Хирург, прося прибавить свет,

кроил, кромсал, латал.

Сон обрывался и опять

накатывал волной…

Уже я начал забывать

того, кто звался мной.

Иного воинства уже

небесные послы

бездомной, страждущей душе

благую весть несли.

Но что-то в памяти былой

мешало обретать

всепобедительный покой

и солнечную стать.

И так, плутая в полумгле,

я вспомнил наконец:

на хирургическом столе

мой воскресал отец.

ОТЕЦ

Придя как слух о без вести пропавшем,

он не скрывал осанки фронтовой

и не искал опоры в мире нашем,

и был спокоен — мёртвый, но… живой.

Припомнив всё, что вынес на плечах,

он оглянулся на свои потери —

и увидал меня…

и, промолчав,

шагнул во тьму сквозь запертые двери…

И как теперь мириться с тишиной,

не поддаваясь жалости и боли!

Ведь часовые стрелки за стеной

не по моей остановились воле,

и не со мною счёты сведены;

нигде не бьют тревогу об утратах,

никто вокруг не ищет виноватых…

А оправданье — тяжелей вины.

ЗА ОТЦА

Ни лагерей, ни пули не отведав,

но в поредевшем не чужой строю,

на дорогих развалинах победы

я за отца навытяжку стою.

Народ молчит. Безмолвны обелиски.

Толпа резвится, празднуя салют.

Мы все — в одном, неуследимом списке

живых, где впрок побед не раздают.

И в этот строй я встал не для парада,

а ради той победной тишины,

разлитой в сердце русского солдата

Конец ознакомительного фрагмента.