Родословная Советского коллектива

Александр Донцов, 2019

Как возникла социальная матрица советской жизни? Почему коллектив стал ее символом? Какого он роду-племени? Кто его родители? Когда и где увидел свет? Кем была и чем его потчевала кормилица? Каким характером обладал? Сколько лет прожил? Почему умер? Способен ли воскреснуть? «История – учительница жизни». Забыли заповедь Геродота? Напомним. Не пожалеете.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Родословная Советского коллектива предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

1. Статус: ячейка общества, пространство жизни →

Предисловие: как возникла и о чем книга

Без малого тридцать лет назад советский коллектив — дружная семья строителей светлого будущего страны и человечества, единственно дозволенная форма социальной жизни граждан — канул в историю. Вместе с породившим и взрастившим его общественным строем. Звучащий сегодня шлягер начала 70-х гг. «Мой адрес — Советский Союз» — явная ностальгия по мироощущению молодости. Популярность написанной три десятилетия спустя песни Олега Газманова «Сделан в СССР» также отчасти обусловлена склонностью находить утешение в воспоминаниях об идеализированном прошлом. Впрочем, прошлое — фундамент настоящего. Частотные словари русского языка свидетельствуют: «коллектив» не исчез из повседневной лексики, хотя употребляется реже прежнего, как синоним любой сплоченной просоциальной группы. Никто из наскоро опрошенных 20–30-летних не вспомнил о коммунистической бригаде, где с нами Ленин впереди, о социалистическом соревновании, ленинском субботнике, о советском народе как новой исторической общности и прочих полумифических реалиях советской жизни. Причастность коммунистическим идеалам, марксистско-ленинскому мировоззрению из нынешнего «коллектива» напрочь выветрилась. Здесь-то и возникает главный вопрос: а была ли она ему когда-либо присуща? Ощущали ли и в какой мере советские люди официально декларированное мессианское предназначение деятельности собственных объединений? Насколько искренней была эта вера? В каких ритуалах воплощалась? Будила радостный энтузиазм или страх ослушания? Как сказывалась в человеческих отношениях, сопутствующих коллективному бытию? Какую роль в динамике коллективообразования играли культурно-исторические события российской общественной жизни? Экономическое положение?

Внятных, фактически обоснованных ответов в отечественной социальной психологии пока нет, да и их поиск спросом не пользуется. Быть может, еще не настало время тревожить коллективистское прошлое соотечественников постарше? Быть может, задачу воссоздать биографию и сводный психологический портрет многоликой «коммунистической общины» перепоручить грядущим поколениям исследователей? Тело Ленина будет предано земле, его взгляды и дела перестанут будить страсти, а советский период нашей истории сольется в восприятии со временем Ивана Грозного. Нынче-то, по данным ВЦИОМ^[1], примерно треть сограждан старше 18 лет оценивают итоги деятельности Ленина как позитивные, его взгляды соответствующими собственным, а тело вождя — неприкосновенной ценностью. Четверть опрошенных считают: его нужно захоронить, но не сейчас, а когда уйдет поколение, для которого Ленин дорог. Показательно — за последние 10 лет оценки не изменились.

Соблазн завещать научным потомкам рассказ о судьбе коллектива и тем избежать критики профессиональных обществоведов и возмущения простых свидетелей, чьи воспоминания не совпадут с моим повествованием, велик. Останавливает парадоксальный совет Иисуса ученику: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф 8:22; Лк 9:60). Фразу толкуют давно, охотно и по-разному. Я понял ее по-своему: смертным надлежит самим завершить земные дела и не оставлять долгов в наследство. Интерес к коллективу не случаен в моем научном анамнезе. Это, вероятно, скажется в субъективности оценок, но убережет от дилетантства. Впрочем, беспристрастные и всесведущие летописцы мне не известны. Поделюсь личной, точнее — биографической причиной нестихающего интереса к коллективным формам жизни сограждан. Запаситесь терпением, читатель, начну издалека.

Дед по отцу, Иван Яковлевич Донцов, рожден в 1877 г. в Полтавской губернии. Казак, служил в армии в чине фельдфебеля, в начале прошлого века обосновался в теперешней Сумской области с женой и четырьмя детьми. Держу «учетную карточку выселяемого кулачества»: экспроприированы дом, магазин, амбары, сараи, тракторы, веялки и иной инвентарь, четыре лошади, жеребенок, три коровы, отара овец. В страду нанимал двух работников. Раскулачен в 1928 г., в 1931 г. — выслан на Урал, работал на руднике под Свердловском. В 1937 г. по доносу осведомителя особой тройкой УНКВД по Свердловской области обвинен в том, что, «оставаясь непримиримым врагом Советской власти, систематически вел махровую к-р (контрреволюционную. — А.Д.) пропаганду против политики партии и советского правительства. В к-р духе истолковывал Сталинскую конституцию, восхваляя старый царский строй. Высказывал к-р повстанческие и пораженческие намерения». Это я буквально процитировал выписку из протокола заседания тройки, приговорившей Ивана Яковлевича к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет. В одном из них он и умер от истощения зимой 1942 года, за 5 лет до истечения срока. Справку о полной реабилитации за отсутствием состава преступления я получил в конце 90-х. «Состава» и вправду не было: лагерное начальство поддержало просьбу нетрудоспособного заключенного о пересмотре дела, следователь прокуратуры нашел ее обоснованной, но тройка оставила приговор в силе. А если бы его отменили, превратило ли бы это И. Я. Донцова в активного поборника советской власти и колхозного строя? Сомневаюсь. Он этого и не обещал. Просил провести остаток дней в кругу семьи.

Мистика, но почерк, похоже, унаследовал от него. О внешности не скажу. В глубоком детстве старинную дагеротипную фотографию молодого деда видел у старшей сестры отца: в казачьей форме, молодцеватый, с двумя сотоварищами. Снимок затерялся, лица не помню. Единственный чудом уцелевший подлинник — свидетельство об окончании народного училища, выданное 1 сентября 1890 г. Лебединским уездным училищным советом Харьковской губернии. В моем распоряжении, кроме того, ксерокопии дел о раскулачивании, высылке, обвинении по ст. 58–10 УК РСФСР, документов из Томско-Асинского ИТЛ, в том числе заявления о пересмотре дела, а также справки о смерти, выданной в Темниковском ИТЛ, куда деда с частью заключенных перевели после закрытия Томасинлага в 1940 г. Место захоронения найти не удалось: заключенных хоронили в общих могилах без указания фамилий.

На могиле деда по материнской линии, Алексея Ивановича Плешакова (1895–1956), бываю регулярно. Уроженец Кирсановского уезда Тамбовской губернии, из семьи крестьянина-батрака, в юности и сам батрачил. С 1915 по 1917 г. воевал на фронтах Первой мировой, в 1918 г. вступил добровольцем в Красную армию, после демобилизации в 1922 г. занимал разные административные должности уездного масштаба, был председателем нескольких сельсоветов. С 1930 г. член ВКП(б). В 1936 г. окончил Высшие курсы советского строительства при Президиуме Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК), который в те годы являлся высшим органом государственной власти. С 1938 по 1955 г. — управляющий подведомственным НКВД/МВД Тамбовским областным архивным управлением, капитан. Отец трех дочерей. Смотрю на фотографию, где рано поседевший дед в форме и трое внучат в матросках, по одному от каждой дочери. Ребенком подолгу гостил у него с бабушкой Дарьей Андреевной, профессиональной медсестрой, лечившей мои ссадины и ушибы. Сохранился довольно полный личный архив деда: приказы о назначении и переводе с должности на должность, благодарности, мандаты участника разнообразных конференций «с правом решающего голоса», подробные конспекты трудов Маркса, Ленина, Сталина, выписки из резолюций партийных съездов.

Повременим с поспешным выводом о классовой предопределенности судьбы: беднейшие односельчане А. И. Плешакова участвовали в Тамбовском восстании 1920–1921 гг., а зажиточные земляки И. Я. Донцова ударно строили Днепрогэс. Пока продолжу родословную. Мой отец, кулацкий сын Иван Иванович, подростком бедствовал с матерью Елизаветой Михайловной (1882–1942) в хибаре на окраине Харькова, приторговывал папиросами россыпью у вокзала, но пристойно учился, судя по сохранившимся табелям ученика, занимался в радиокружке и награжден значком «Активист-радиолюбитель» Радиокомитета при ЦК ВЛКСМ. В 1936 г. окончил школу и поступил в Харьковский финансово-экономический институт, в 1940 г. завершил его полный курс по специальности «государственные и местные доходы СССР» с присвоением квалификации «экономист-финансист». Перечитываю и думаю: уж не ирония ли судьбы научить ставшего к тому времени комсомольцем сына раскулаченного считать доходы страны Советов?! В 1940 г. призван в РККА, где и прослужил всю войну стрелком, а затем кассиром 851-й полевой кассы Госбанка 294-й Черкасской стрелковой дивизии. В 1942 г. на Волховском фронте стал коммунистом, награжден медалями «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией» и др. После демобилизации в 1945 г. 27-летний лейтенант направлен на работу в контрольно-ревизионное управление Министерства финансов СССР по городу Львову, где и прослужил до выхода на пенсию.

В 1947 г. отец женился на капитанской дочке Марии Алексеевне Плешаковой, студентке филологического факультета Львовского университета, которая в октябре 1949 г. родила меня, Александра Ивановича. Отучившись на факультете психологии МГУ имени М. В. Ломоносова, в 1975 г. я там же защитил кандидатскую, а в 1988 г. — докторскую диссертацию на тему «Психологические основы интеграции коллектива». По материалам кандидатской опубликованы «Проблемы групповой сплоченности» (М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. 128 с.), «Психологическое единство коллектива» (М.: Знание, 1982. 64 с.), а «докторской монографией» послужила «Психология коллектива. Методологические проблемы исследования» (М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984. 208 с.), вышедшая немыслимым в наши дни тиражом 59350 экземпляров. Искренне благодарен благословившим эти труды классикам отечественной социальной психологии Галине Михайловне Андреевой, Евгению Сергеевичу Кузьмину, Артуру Владимировичу Петровскому, Михаилу Григорьевичу Ярошевскому.

Как ранее незнакомые люди, оказавшиеся по необходимости, желанию или случайно в одно время в одном месте, становятся реальной психологической общностью, где ценят и любят друг друга, умеют работать вместе и гордятся принадлежностью к целому? Благодаря чему это происходит? В чем выражается? Долго ли длится? Это, если кратко, предмет моего научного интереса в те неблизкие годы. Откуда он вырос? Возможно, из поэмы «Владимир Ильич Ленин» В. В. Маяковского, любимого поэта пионерского детства, которую знал наизусть и с выражением декламировал родителям. Напомню несколько строф:

Слова

у нас

до важного самого

в привычку входят,

ветшают, как платье.

Хочу

сиять заставить заново

величественнейшее слово

«Партия».

Единица! —

Кому она нужна?!

Голос единицы

тоньше писка.

Кто ее услышит? —

Разве жена!

И то

если не на базаре,

а близко.

Партия —

это

единый ураган,

из голосов спрессованный

тихих и тонких,

от него

лопаются

укрепления врага,

как в канонаду

от пушек

перепонки.

Плохо человеку,

когда он один.

Горе одному,

один не воин —

каждый дюжий

ему господин,

и даже слабые,

если двое.

А если в партию

сгрудились малые —

сдайся, враг,

замри

и ляг.

Партия —

рука миллионопалая,

сжатая

в один

громящий кулак.

Единица — вздор,

единица — ноль,

Один —

даже если

очень важный —

не поднимет

простое

пятивершковое бревно,

тем более

дом пятиэтажный.

Партия —

это миллионов плечи,

друг к другу

прижатые туго.

Партией

стройки

в небо взмечем,

держа

и вздымая друг друга.

Чеканный ритм завораживал, как звук тамтама, а на словах «я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз», кажется, всхлипывал. Не будем обсуждать художественные и прогностические достоинства реакции поэта на смерть творца советской власти. Речь о другом. «Откуда у хлопца испанская грусть?» — спросил М. Светлов в знаменитой «Гренаде» за 10 лет до испанских подвигов советских военных. Вот и мне теперешнему интересно: откуда у мальчишки с не самой «праведной» родословной — ее не замалчивали — сугубо большевистская убежденность в солидарности и единстве обездоленных как залоге всеобщего счастья? Второклассником, поступая в театральную студию львовского Дворца пионеров, прочел отрывок цитированной поэмы, начиная с «если бы выставить в музее плачущего большевика…». Руководивший тогда студией ныне знаменитый театральный режиссер удивленно поднял бровь, но принял.

Не уверен, что понимал лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», размещенный на гербе СССР. Он ассоциировался со сценой штурма Зимнего дворца в фильме С. М. Эйзенштейна «Октябрь». Уверен — не понимал доводов Н. С. Хрущева о «новой исторической общности», прозвучавших на XXII съезде КПСС в 1961 г. Но хорошо помню общешкольное ликование 12 апреля того же года. Помню радостное возбуждение в праздничной толчее на майской демонстрации. Восторг, когда наш 3«А» собрал больше всех макулатуры. Помню, как хором обещали «горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия». В пионеры нас принимали торжественно, в большом красивом зале музея вождя. Помню ночной костер в пионерском лагере. Походы в театр всем классом. Совместную работу в школьном музее Холма славы, где захоронены воины, павшие в боях за Львов. Помню поездку в Ленинград с активом исторического кружка. Можно продолжить, но ответ на светловский вопрос, думаю, ясен. Основой детской веры в коллектив послужил образ жизни советского ребенка в 50-е — начале 60-х гг., а патетические примеры из официально героизированного исторического прошлого концентрировались либо на революционном братстве борцов со старым режимом, либо на коллективном энтузиазме созидателей и защитников нового. Беспрецедентные тиражи многочисленных изданий романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1934) обусловлены не только обязательностью его изучения в школе, но и исключительной популярностью у нескольких поколений читателей.

С начала 1990-х гг. интерес исследователей к проблеме коллектива, еще недавно столбовой в отечественной социальной психологии, резко пошел на убыль. Никого не виню: в достойный внимания исторический артефакт советский коллектив еще не превратился, а как требующая научной заботы реальность исчез. Для меня тоже. В последние годы авторитетные коллеги, знакомые с моими давними изысканиями, все чаще стали предлагать вернуться к теме и подвести итоги. Особенно настойчив был Евгений Александрович Климов, которого я сменил на посту декана факультета психологии Московского университета. Широко эрудированный человек с нетривиальным взглядом на мир и пытающуюся его постичь психологию, начинал по обыкновению издалека. Говорил: сотрясающие страну политические и экономические пертурбации не отменяют архетипы социального поведения человека. Знаток Библии, цитировал Екклесиаста: «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: // ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. // Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? // И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется» (Ек 4:9–12). Потом призывал изучить, что же сейчас представляют собой человеческие «скрутки» в сфере труда, чем нынешняя «команда» отличается от давешнего «трудового коллектива»? «Разобраться бы, чем он на самом деле был этот далеко не вчерашний «коллектив», — думал я, но кивал головой.

Несколько лет назад Галина Михайловна Андреева, основатель кафедры социальной психологии, где я всю жизнь работаю, самый требовательный научный судья с академического младенчества, дипломной работы, написанной в 1972 г. под ее руководством, неожиданно спросила, не пора ли переиздать «Психологию коллектива» с комментариями? Поблагодарил за идею, вспомнил затасканную присказку Гераклита о непрестанной изменчивости — «все течет», предположил: комментарий окажется пространнее исходного текста, чуждого современному читателю, даже из профессионально просвещенных. Посетовал на поглощенность ученой поросли сегодняшним днем науки, небрежение к ее истории и методологии, желание немедленно услышать единственно верный конечный «диагноз», не заморачиваясь поиском отдельных «жемчужин» в известной куче противоречивых мнений. Договорились вернуться к разговору. Не случилось.

Что смущало в собственном манускрипте? Утратившая социальную актуальность тема? Пожалуй, нет. Возникновение и распад человеческих сообществ — непреходящая проблема любого строя, неизбежно мизерный тираж переиздания нашел бы аудиторию. Кроме того, как следует из ранее сказанного, личностной значимости «коллектив» не растерял, а популярность короля эстрады людям моей профессии не грозит. Содержание и логика изложения тоже вполне приемлемы. Сосредоточившись на теории, эмпирическими данными и методическими ухищрениями их получения текст не перегрузил, позже детально представил их в диссертации. Что же до декларированных закономерностей интеграции группы в условиях тогдашнего общества, они и сейчас кажутся мне обоснованными. Не стыжусь я и обязательных в начале 80-х годов прошлого века ссылок на труды классиков марксизма-ленинизма и их идейных наследников. Идеологические «святыни» нетрудно обнаружить в любом «печатном» рассказе о социальной жизни: от вырезанного на камне Кодекса Хаммурапи (XVIII в. до н. э.), где обещано «сокрушить делающих зло и защитить слабых от сильных», до статьи во вчерашней газете, призывающей ужесточить законодательную борьбу с нарушителями правил дорожного движения, пренебрегающими ценностью собственной и чужой жизни. Насколько явны и как оформлены подобные аксиологические императивы — вопрос вторичный.

И все же, пролистав книгу, от знаменитого возгласа Александра Сергеевича «Ай да Пушкин!» воздержусь. Причину недовольства помог образно представить и прочувствовать Платон — его «символ пещеры», иллюстрирующий границы нижней ступени познания в диалоге «Государство, или О справедливости». Познающих мир людей философ уподобил узникам пещеры с оковами на шее и ногах, неподвижно сидящих лицом к стене и способных увидеть только то, что прямо перед глазами. За их спинами — длинный широкий просвет, вдоль которого проходит дорога, огражденная невысоким барьером. По дороге шествуют люди, несут утварь, статуи, каменные и деревянные изображения живых существ. Обернуться узники не могут и видят лишь тени проносимых мимо предметов. Эти тени они и принимают за единственную и достоверную истину, воздавая «почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появляется сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее»^[2]. Если же «с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света… он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тени от которых он видел раньше»^[3], и его не убедят заверения, что лишь теперь, «приблизившись к бытию», он узрел нечто «подлинное».

Пришло болезненное сомнение: а что, если «символ пещеры» свойственен не только мыслительным потугам профана, но и просвещенному разуму? И не подпал ли я сам его «обаянию», когда, назвав важнейшим критерием достоверности психологического «портрета» группы степень его соответствия «оригиналу», тем не менее принципиально устранился от рассмотрения реального бытия этого оригинала в меняющемся социальном контексте?^[4] «Принципы познания психологии коллектива», «методологические основания ее теоретической реконструкции» — звучит академично, но не уводит ли в царство теней? Даже общепринятые и вполне убедительные мнения о т. н. «социальной действительности» не гарантируют ее подлинности. Отбросим злонамеренное или подневольное мифотворчество. Мираж вполне искренне можно принять за реальность. Все так. Но следует ли по этой причине «воскресить» женитьбу «по портрету» и «по доверенности», практиковавшуюся рядом средневековых монархов? Насколько знаю, единственный портрет был правдивее оригинала — Дориана Грея. И правда эта оказалась омерзительной и удручающе убогой. Можно ли удостовериться в истинности изображенного отечественными авторами характера коллектива? Как?

Поделился сомнениями с сыном Дмитрием, кандидатом психологических наук, доцентом родного факультета. Сославшись на Платона, не утаил критического отношения к ранее написанному. Сын с трогательным почтением относится ко мне и моим творениям, скрупулезно считает новомодные индексы цитирования. Обычно ворчу: цену они приобретут лет через триста после ухода автора, но в отчеты вынужден включать. Отметив для приличия непреходящую ценность моих произведений, Дима резонно предложил: если наскучила игра теней в обжитой пещере психологической науки, надо заглянуть в «обители» социологов, политологов, культурологов, историков, педагогов, изучавших «предков» нашего «героя» — коллектива, обстоятельства его рождения и социализации. И добавил: о характере надежнее свидетельства ближайшего окружения, чем рассказы самого «объекта исследования». Вспомнил полвека назад полученный совет бывалого приятеля хорошенько рассмотреть семейный фотоальбом и душевно поговорить с бабушкой о детстве претендентки на серьезные отношения. Вспомнил более века здравствующую рекомендацию З. Фрейда искать корни нынешних проблем человека в его младенческом прошлом. И решил: к сыновнему совету стоит прислушаться. Покопавшись в родословной советского коллектива, и вправду можно найти те черты его нрава, о которых он не подозревает либо скрывает.

«Советский коллектив» часто трактуют как идеальную модель социалистического миропорядка — торжества равенства и справедливости при общественной собственности на средства производства. Существование такой модели наивно отрицать. Достаточно вспомнить Моральный кодекс строителя коммунизма, включенный XXII съездом КПСС в ее программу и устав. Но столь же наивно полагать, «будто «советская идеология» — нечто насильственно скармливаемое режимом населению и пассивно потребляемое атомизированными представителями последнего»^[5]. Как ни странно, сказано не бывшим преподавателем научного коммунизма, а авторитетным американским советологом. Впрочем, по знаменитому заверению основоположников, коммунизм — «не идеал, с которым должна сообразовываться действительность», а «движение, которое уничтожает теперешнее состояние»^[6], т. е. частную собственность и ее негативные последствия. Возможно ли, что возникший на развалинах старого мира советский «человейник», как окрестил общество философ и социолог А. А. Зиновьев, было свободно от социальной наследственности? А предписанные «ячейке» социума взаимопомощь и товарищеское сотрудничество, когда «каждый за всех, а все за одного», личные интересы подчинены общественным, — бутафорские «вериги», якобы свидетельствующие о преданности партии и правительству? И не более? Подлинными же свойствами нового строя были раздор, лицемерие, доносительство, ненависть и иные разрушающие людскую солидарность отношения^[7]. По беспощадному определению А. А. Зиновьева, «человек есть на все способная тварь»^[8]. «Коммунизм как реальность» (1980), где Александр Александрович пришел к этому выводу, содержит немало примеров советского двурушничества, предательства, зависти, мести и других разновидностей эрозии межличностных отношений. Следует ли, однако, считать эти пороки сугубо советскими? Можно ли политический строй назначить ответственным за баланс добра и зла в душе и поведении граждан? Вопросы риторические, но не удержусь от двух разнокалиберных аргументов. «Solum certum, nihil certi, et homine nihil miseries ant superins / Одно несомненно, что нет ничего несомненного и что нет ничего более жалкого и возвышенного, чем человек», — так Мишель Монтень (1533–1592) несколько переиначил в «Опытах» не вполне оригинальный афоризм Плиния старшего (23–79 гг. н. э.) из популярной в Средневековье «Естественной истории». Придется заподозрить, «на все способным», включая дружбу и вражду, человек был задолго до советской власти. Это первый, «философский» комментарий к заявлениям о беспрецедентных де лицемерии, черствости, себялюбии и т. п. наших соотечественников в годы «реального коммунизма». Второй — для ценителей «неопровержимых» объективных фактов. Современный гарвардский профессор Джошуа Грин, много лет дотошно изучающий нейрофизиологические корреляты морального сознания, эмоций и поведения, пришел к заключению, что и просоциальная кооперация, и индивидуалистическая конкуренция сопровождаются активацией одних и тех же мозговых центров^[9]. Двуликий Янус, о котором иногда ошибочно вспоминают, говоря о лицемерии и неискренности, не случайно был одним из важнейших римских богов с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны. Простимся с Янусом и отложим разговор о нераздельности инь и ян наших помыслов и действий до следующего раза.

* * *

К концу встречи мы с Дмитрием единодушно решили избрать биографический жанр рассказа о советском коллективе. Так в названии появилась «родословная» — «перечень поколений одного рода, устанавливающий происхождение и степень родства»^[10]. Вдохновившись необычностью задачи, сын напомнил, что Иван Яковлевич Донцов и Алексей Иванович Плешаков — его прадедушки и в память о них он обязан и рад активно включиться в воссоздание истоков коллективной психологии ушедшей эпохи. Договорившись о соавторстве, начать повествование решили с уточнения социального и психологического статуса «персонажа», т. е. описать место коллектива в общественно-трудовой и личной жизни соотечественников в 80-е гг. прошлого века — апогее «зрелого социализма». Затем проследить, какого он рода-племени, каковы генеалогические истоки. Кто родители заглавного героя? Когда и где появился на свет? Кто и как его воспитывал? Разговор о том, происходила ли и в чем состояла эволюция характера этого социального института, отложили до другого раза. Научно-психологическая рефлексия любого феномена — зеркало, в котором отражается не только его собственная природа, но и специфика его познания. В том числе идеологический и прагматический контекст получения данных, качества используемого методического инструментария, подверженные моде способы теоретической интерпретации полученных сведений, зачастую предопределяющие поставленный «диагноз». Разбирательство этих хитросплетений представляет интерес разве что для профессиональных социальных психологов, специализирующихся на изучении групповой проблематики. Мы же вознамерились обратиться к более широкому кругу читателей. Условились не претендовать на создание фундаментальной теории «угасшей звезды» — советского коллектива. Ограничились попыткой наметить некоторые культурно-исторические предпосылки его возникновения и завидной жизнестойкости.

Постараемся быть внятными, но профессионального жаргона избежать не удастся, так что рассчитываем на относительно подготовленную аудиторию. Впрочем, если гуманитарные и общественные науки — не ваша стезя, знакомство с книгой позволит к ним прикоснуться. Прошлое отечества стоит усилий.

1. Статус: ячейка общества, пространство жизни →