Былое

Александр Дмитриевич Зятьков, 2023

Несколько лет назад Геннадий Хазанов вел на телевидении передачу: – «Жил-был я». В ней он рассказывал о себе, о своей жизни. Каждый достаточно пожилой человек может о многом рассказать и многим его воспоминания могут показаться интересными. В первую очередь это, конечно, его родственники и друзья.В нижеследующих заметках напечатанный текст, я решил расположить его по годам, не является окончательным. Нельзя ведь все вспомнить и записать за один раз, и я буду по возможности дополнять и редактировать. Существующие технологии позволяют это сделать очень удобно, в отличие от печатания на пишущей машинке, здесь можно свободно заменить неудачное выражение или повторяющееся слово, исправить ошибку, вставить в нужное место предложение или забытую подробность.

Год 1952

В начале этого года отец купил велосипед, не такое рядовое событие в то время. Велосипед надежный, прочный, нарядная окраска, нагрязники имели по пять симметричных разноцветных полос. В отличие от нынешних он был очень хорошо оснащен. Насос с поворотной ручкой, шланг к нему, масленка, шесть разнообразных ключей, отвертка, пакетик с тальком, тюбик с резиновым клеем, несколько заплат для камеры и покрышки, стальная щеточка для зачистки, запасной ниппель с головкой и стержнем, тонкая резиновая трубочка, которая и надевалась на ниппель на 7-8 насадок, все это, кроме ключей, в специальной коробочке — велоаптечке, звонок и специальный щиток на цепь. Ко всему этому еще прилагалась инструкция в виде маленькой книжечки. Вроде все вспомнил, это я к тому, что теперь ничего этого нет, даже сумочки, подвешиваемой к раме, все надо покупать отдельно. В последующие годы этот набор сокращался, а сейчас даже к автомобилям ничего не прилагается, кроме домкрата и ключа, которым привинчивают колеса. За этим стоит Запад. Чаще с Запада перенимают манеры противные, раздражающие. Кроме этого, к ним можно отнести обилие нудной рекламы на всех телеканалах, ценниках вроде 5 999 рублей вместо 6 000, замены мяса в колбасе чем только угодно, дорогими и невкусными обедами в Макдональсах, неудобный набор монет и купюр и тому подобное.

Живут люди в крупных городах, исторической местности, посещают их люди известные. Происходят значительные события, стройки, соревнования. А что интересного в сибирской глубинке? Ничего особенного, редко происходит что-нибудь такое, что хоть немножко отличается от повседневной обыденности.

В начале года, где-то в конце января отец предложил старшему моему брату, восьмикласснику Михаилу зайти к нему на службу в определенное время, и я увязался за ним. Отец поворчал, но меня не выгнал.

В Москве скончался маршал Чойбалсан, герой Монголии и тело его везли на родину. В это время поезд с траурным вагоном следовал через нашу станцию. Нигде это не афишировалось, но те, кому положено, это знали. Сопровождал этот вагон наш маршал, Буденный и отец рассчитывал, что вдруг маршал выйдет из вагона и Михаил его увидит. Действительно, нам повезло, в назначенное время прибыл этот состав, стоял не менее получаса и вагон с телом усопшего стал немного наискосок окон отцовского кабинета. Минут через пять из вагона вышел Буденный и кое-кто из его свиты. Выглядел Семен Михайлович бодро, щеголеватые хромовые сапожки, папаха, светло-голубая, кажется, шинель и знаменитые, действительно большие усы. На ту пору ему было около 70 лет. Он немного походил, поглядел по сторонам, пристукивая сапожками, мороз был приличный и вскоре забрался в теплый вагон.

В этом году я пошел в школу, в первый класс. Для семьи это было крупным событием. Букварь я прочитал еще за год до этого. Отец надел на меня новенькую полевую сумку, подтянул, насколько возможно ремень и немного она не доставала до полу. Привели меня на школьный двор, там я впервые увидел столько мальчишек и девчонок и немножко дичился их. Нас разделили на группы, а потом поставили по двое. Старенькая учительница с карандашом и блокнотом обходила всех, спрашивала и записывала имя и фамилию. Когда она подошла ко мне, я уже был возмущен тем, что она у каждого спрашивала одно и то же и ответил грубо: — «Потеяла спрашивать»!

Слово «потеяла» теперь требует пояснения, нет его в словаре Ожегова, означает оно «за ладила одно и то же». Сейчас оно мало кому известно, тогда же было в обиходе, все его знали, взрослые, стоявшие рядом, так и согнулись от смеха, а я стоял и недоумевал, с чего это они так веселятся.

На одном из уроков, учились еще первый месяц, я вытащил из сумки ломоть хлеба и начал жевать. Учительница замолчала, повернулась ко мне и стояла, пока я перед ее глазами жевнул раз-другой, спрятал хлеб в сумку и зажался, краснея ушами. Учительница тут же продолжила урок, никто ничего мне не сказал.

Тогда по всем школам был распространен такой прием. Писание чернилами требовало большого внимания и осторожности, и у многих в тетради, учебниках, на руках, одежде и даже на лице красовались свежепосаженные кляксы, есть много людей, которые не знают такого слова. Тогда же оно слышалось очень часто, и особенно в первом классе. Мы начинали рисовать в тетради палочки, кружочки, детали букв простым, хорошо очиненным карандашом, а по прошествии какого-то времени, учительница разрешала некоторым, особенно девочкам, у которых аккуратности было побольше, писать в тетради ручкой. Через месяц в классе из тридцати человек писали карандашом лишь человек пять мальчишек, и я в их числе, причем относился к этому довольно равнодушно. Остальные же «карандашники» все время приставали к учительнице с просьбой поскорее разрешить им писать ручкой и прикрывали ладошкой чернильные пятна на рукаве. Впрочем, впоследствии кляксы порой случались даже у самых аккуратных.

Несмотря на мои дошкольные успехи, первую четверть я окончил неважно, двойки даже были. Вторую четверть и весь год даже четверок было мало. Все домашние задания я успевал выполнить на переменах и много остававшегося времени посвящал чтению.

Состоялись Олимпийские игры, где впервые участвовали советские спортсмены, дебют их оказался успешен. Я мало чего понимал в этом, а брат и его дружки смаковали каждую мелочь. Настоящими героями оказались наши гимнасты, один из них, Виктор Чукарин, был в плену в фашистском концлагере, как же он стал известен. А Альберт Азарян, исполнивший на кольцах знаменитый «азаряновский крест», его и сейчас могут сделать очень немногие. Наши оказались наравне с постоянными до этого победителями американцами.

Раз учительница принесла в класс большую коробку, вернее даже, папку с завязками, была она размером сантиметров сто на семьдесят, плакаты бывают такие большие. Но там были не плакаты, а изображения архитектурных шедевров мира, листов двадцать из тонкого картона. Были там изображены собор в Стамбуле, Кельнский собор, наш Исаакиевский, Колизей, Парфенон, что-то еще. Но вот учительница прикнопила на доску изображение Эйфелевой башни. Разумеется, она объясняла, что, когда и с какой целью все это было построено, а увидел я эту башню, и показалась она мне нелепой и безобразной. Такое было мое первое впечатление об этом чуде архитектуры.

На уроках много говорилось о великом и грандиозном плане преобразования природы, его еще называли сталинским. Больше в этом плане говорилось об Украине, там, дескать, жаркие ветры-суховеи, много оврагов, надо строить каналы, лесозащитные полосы. Все остальные регионы страны так же не оставляли без внимания. Спрашивали даже у нас, где какой есть заброшенный пустырь или болотина. — «Каждый клочок земли в нашей великой Советской стране, — вещала учительница, — должен приносить пользу. Вот в районе составят карту, укажут там и наши окрестности и вы, кто что знает, можете оставить свой след». Уже на следующий год про карту эту никто не вспоминал, а еще чуть позже и план этот, как говорится, был спущен на тормозах.

Еще с придыханием говорили о какой-то великолепной пшенице, которую создал наш великий агроном и естествоиспытатель Трофим Денисович Лысенко. Пшеница эта будто бы на одном стебле имела не один колос, а несколько. Называли пшеницу трех-колоску, семи-колоску, доходило до десяти. Как видно, получился все тот же пшик.

Интересен был учебник, по которому мы занимались, букварь. Я прочитал его еще год назад. Это была книга большого формата, в два раза больше обычного, примерно, как раскрытый другой учебник. На обложке там была изображена девочка, которая глядела в этот же букварь, а на том букваре опять видно было эту же девочку, которая глядела в букварь поменьше, и так четыре раза, а при пятом, последнем уменьшении, вместо рисунка был совсем маленький заштрихованный квадратик. Раскроешь этот букварь — на первой левой странице портрет Ленина, а на правой — портрет здравствующего тогда отца народов. Букварь этот использовался года два или три, интересно, сколько же разных букварей изучали наши школьники, я думаю, не один десяток. Но такой букварь, по которому учился я и мои одноклассники, почему-то нельзя найти в Интернете.

В один весенний день, уже было сухо и тепло, шел я из школы домой. Закрыл за собой калитку и тут же гулявшая свободно по ограде корова подбежала ко мне, нагнула голову и притиснула рогами к воротам. Рога у нее были широкие, раскидистые и я даже немного ворочался в пространстве между ее рогов, лба и ворот. Никто из домашних в окошко не глядел, а мне кричать, поскольку я нисколько не пострадал, было как-то неловко. Корова сопела и не собиралась отрывать рогов, я присел, выскользнул из этого окружения и побежал к дверке, ведущей в огород, корова за мной, но она немного отстала. Я успел захлопнуть дверку, на ограду выскочила бабушка и загнала корову в сарай.–Ахти мне, забыла я, что она маленьких не любит! Корову эту я опасался еще года два.

В это же время состоялся и мой единственный опыт курения. На поселке по-настоящему курили или баловались куревом почти все мои друзья и знакомые ребята, а многие родители чуть ли не поощряли это — «мужик растет». Собирали на дороге окурки или «чинарики», добавляли мох из стен домов или бань, крутили самокрутки,из листка настенного календаря их получалось две, и если удавалось, таскали папиросы у родителей и старших. Сигарет я не видел, а курили еще махорку, кременчугскую или моршанскую.

За железнодорожным вокзалом располагался огороженный сквер, там росла бузина, сирень, чахлые тополя, каждый год высаживаемые выпускниками школы. Почва не подходила, топольки не приживались на этом месте, засыхали на второй-третий год, но высаживались каждой весной, пока затею с ними не признали никчемной.

В заросшем кустами углу расположились я и несколько моих учителей. Один паренек, Леха, достал из кармана мятую пачку папирос «Красная звезда», на ней был изображен мотоцикл с коляской и сидевшими там военными в фуражках, достал из нее наиболее целую папиросу, раскурил ее. Другой приятель в это время объяснял:

— Ты сначала просто набери дыма в рот, подержи немного, а потом втяни в себя, ну вроде как всегда дышишь.

Леха оторвал зубами кончик папиросы, который держал во рту,и протянул ее мне. Я сразу почуял гадостный вкус вонючего табака, тем не менее взял папиросу, втянул в себя немного дыма и наконец, вдохнул. Боже мой, как мне стало тошно, меня даже качнуло в сторону, я закашлялся, зачихал, показалось, что дым идет даже из ушей. Сопли, слюни, слезы — редко было так плохо. И я говорю спасибо этим ребятам — враз и навсегда пресеклись мои отношения с табаком. Порой я испытываю некоторое недоумение, ведь каждый впервые затянувшийся испытывает такое. Какая же отвага нужна, чтобы повторить такую муку. Тем не менее курит большинство населения — во всяком случае среди мужчин это так.

По весне первый раз занялись посадкой в огороде. Участок под картошку занимал пятнадцать соток, разделили его примерно пополам. На одной половине посадили картофель, а на другой посеяли пшеницу. Бабушка босиком с лукошком на груди ходила по огороду и широко так, размашисто, горстями разбрасывала пшеницу. Так было лишь один первый год. Урожай был очень хороший, уборку бабушка тоже не доверила никому, все сама сжала серпом. Отец смастерил два цепа и они с Михаилом били этими цепами по снопам на разложенном куске брезента. Мололи же выращенное зерно на ручной мельнице, похожей на табуретку. Не самый тонкий помол, но караваи, выпеченные бабушкой в русской печи, уплетали за милую душу.

В ту пору в каждом огороде среди прочих грядок всегда была грядка с посаженным маком. Мак вырастал крупный, плод не входил в стакан. Какая великолепная программа была заложена в этом растении, зародыш вырастал, становился перпендикулярным основному стеблю, выпрямлялся, и из кучи лепестков вылуплялся плод, круглая коробочка, похожая на домик и даже с крышей.В нем зрели семена и было их до семи тысяч. Какая фантастическая урожайность, если б с пшеницей было так!Когда домик становился спелым, вверху у него открывались окошечки, при ветре домик качался и зернышки сыпались по сторонам. Цветок у этого растения был не такой уж красивый, ярко-красный, но цвел отчаянно, сгорал за два дня.

Мак садили у нас до начала восьмидесятых, потом началась пропаганда, сначала не рекомендовали, потом даже стали запрещать, а после известного указа Горбачева наркомания выросла во много раз и мак уже никто не садил. Еще перед этим у матери моего дружка в огороде рос мак на маленькой грядке, одним утром она пошла в огород и увидела,что весь мак аккуратно сострижен, и на виду комочком земли была придавлена десятирублевая купюра, три бутылки водки можно было купить.

Возле старой аптеки, которой сейчас нет, стоял небольшой магазинчик, павильоном еще его называли. Там продавали водку на разлив. Я с отцом заходил туда только один раз, а потом павильон этот сломали, водка везде стала продаваться только в бутылках. Тогда же там стояла большая светлая железная бочка с широкой круглой крышкой. У продавца был набор черпаков разной емкости на длинных ручках с закругленным изогнутым концом. Он опускал в бочку литровый или кому какой нужно было черпачок, легонько стряхивал над бочкой и наливал в бутылку или бидончик. Воронок у него тоже было несколько. Слышал потом, что водка в подобных заведениях была дешевая и качественная.

В другом месте подобным образом так же на разлив продавался керосин. Его много требовалось для освещения и владельцы керосиновых ламп дома имели запас, который надо было хранить в очень плотно закрытой посуде. Были у некоторых керогазы и примусы, но близко я их не видел, похоже, как газовая плита, только вместо газа горит керосин. Они не горели так просто, требовалось как-то подкачивать.

Керосиновые лампы оснащались плотным фитилём, один конец плавает в керосине, а другой просунут сквозь узкий жестяной стержень и чуть высунут на воздух. Многие помнят эти лампы, кое-где они еще есть. Обычная лампа называлась семилинейной, с фитилём немного пошире — десятилинейной, а у бабушкиного брата большая лампа с круглым фитилём — сорокалинейной. Ее вешали под потолок и светила она достаточно ярко, в самом деле примерно, как лампочка — сорокаваттка.

Я иногда интересовался, что это за линии такие, которыми различается лампа, но никто внятно не мог об этом сказать, и лишь много позже где-то об этом пришлось прочитать. Оказывается, в старину существовала такая мера длины — линия, и составляла она около двух миллиметров. В старину керосин был дорог, и чем больше было число линий, тем больше керосина она требовала, правда, и светила она поярче. Я таких не встречал, но люди постарше вспоминали, что были и пятилинейные лампы.

В деревне напротив бабушки через речку жил старик Егор, у того я видел замечательную штуку, которую он называл — светец. Круглое корыто из жести с полметра шириной, в него налито с ведро воды, из середины торчит железный пруток, к которому приварены по кругу в несколько рядов десятка полтора прутков еще потоньше, как бы двузубых вилок. В них он вставлял лучинки, потолще карандаша, колол их из коротких чурбаков, и поджигал кончики, наклоненные к низу. Сгорали лучинки неравномерно, огарыши падали в воду с шипением, а хозяин между делом подтыкал новые лучинки. Свет дрожащий, неровный, да и чадно было.

Конец ознакомительного фрагмента.