Четыре унции кофе

Александр Димидов

История «миллионера поневоле» Джонатана Лоста. Колоритная картинка современного бизнеса, в которой есть все – от детективных погонь и любовных историй до маркетинговых схем.Первый из четырех романов об американском бизнесмене. Основан на реальных фактах. Книга содержит нецензурную брань.

ШКОЛА МИДА

Пару фотографий в черной мантии и магистерской кэпи обошлись мне в двадцать девять тысяч долларов. По остатку. Это был далеко не самый большой долг. Многие назвали бы его приятным. Прочие университетские выпускники, оказавшись за порогом Альма Матер, задолжали Дяде Сэму пятьдесят штук и больше. Но мне все время удавалось находить подработки. Я редактировал чужие книжки, обучал языку иммигрантов и каждое лето проводил в лагерях, дрессируя детишек. Домой я приезжал только на Рождество, да и то не каждый год.

Наука давалась мне легко. Где-то с третьего курса в академической среде преподавателей нашего колледжа каким-то негласным образом сложилось твердое убеждение, что я непременно останусь для получения PhD, а там в скором времени пополню лавы профессорского состава. Увы. Они пытались увидеть меня там, где сам себя я совсем не видел. После сотен книг и пособий, наскоро проглоченных за пару лет, у меня осталась изжога. Мне нужно было передохнуть и осмотреться. Я разослал резюме в несколько школ, где требовались преподаватели английского и литературы. Школьная программа, представлялось мне, не требует особых пируэтов, и богатый «лагерный» опыт мог стать дополнительным плюсом в пользу моей кандитатуры.

Первыми откликнулись в Миде. Из комнаты университетского дормитория, не заезжая в родительскте пенаты, я отправился прямиком в Мэдфорд, штат Орегон. Квартира на Роквелл авеню была равно удалена от школы и делового центра. Окна моей гостиной выходили на городской парк. Из спальни я видел свой седан, припаркованный на заднем дворе. Рента обходилась мне в 900 долларов. Дом состоял из четырех квартир. В моей ранее жила пожилая еврейская чета, затем семья мексиканцев. Последних выселили принудительно после того, как отец семейства загремел за торговлю наркотиками и был депортирован. Лэндлорд собственноручно побелил стены, поменял сантехнику и пол в ванной. Когда я впервые вошел, меня покорила роскошная кухня, залитая светом, с широкой мраморной столешницей и нежный палевый ковролин зала. Сюда требовалась пара кресел в имперском стиле. По счастью, мебельный магазин находился всего в двух кварталах, так что мне не пришлось нанимать грузовик. Кровать я купил в первый же день и по случаю обзавелся двумя стульями из массива, старого стиля, когда плотники еше не ведали, что комод можно смастерить из древесной пыли, и слово «ИКЕА» вызывало у них нелепую усмешку.

Моим соседом по этажу оказался пожилой чернокожий по имени Эндрю. Сноб и меломан. Большую часть жизни он провел в блюзовых барах Чикаго. Эндрю носил черные очки, пестрые рубахи и кожаный котелок вне зависимости от погоды, водил огромную ржавую «Импалу» и мурчал под нос бесконечные джазовые композиции. Мне повезло. Иметь в соседях музыканта — то еще счастье. Половина из них помешана на акустике, так что вам уготована участь жертвы космических децибел. Но, к моему огромному счастью, у Эндрю были наушники Staх, брендовая вещица ценой в шесть косарей. Поэтому все, что мне иногда перепадало, — приглушенное мычание за стеной, когда Эндрю пытался повторить партию Роя Брауна или Элмора Джеймса. Мы не разговаривали. Он душевно снимал шляпу при встрече. Я, улыбаясь, говорил «хай».

Квартира снизу пустовала, ибо отчаянно нуждалась в ремонте. По слухам, мексиканцы пару раз устраивали потоп, и, видимо, перенервничав, бедолага снизу неудачно покурил в постели. Хотя до вызова пожарных не дошло, жалюзи в окнах первого этажа были вечно опущены, а сквозняки время от времени доносили из-под запертой двери запах гари.

Дорога от моей квартиры до работы занимала двенадцать минут. Школа Мида располагалась в юго-восточной части Мэдфорда. До того, как попасть туда, я навел кое-какие справки. Это была одна из лучших частных школ в штате Орегон и третья из самых старых. Элая Мид, потомок того самого генерала Джорджа Гордона Мида, героя гражданской войны, основал школу в 1896 году. Здание было довольно громоздким, в лучших традициях английской архитектуры. Говорили, что в первоначальном виде оно больше походило на гарнизонную казарму. Минимум лепнины, строгость и простота. Но где-то на рубеже веков серость фасадных плит надоела очередному директору, и стены отдекорировали облицовкой из теплого привозного ракушечника. Оконные ниши освежили мраморными окладами с карнизами. Получилось весьма недурно. При последующих реконструкциях дубовые панели интерьера, вызывывшие неприятные ассоциации с английским правосудием, заменили на светло-ореховые, стены выкрасили в пастельно-бежевые тона и добавили больше ламп. Словом, приехав в Мэдфорд, я застал очаровательное строение, окруженное сочными газонами и парком, больше напоминавшим Шервудский лес. В отдельном комплексе разполагались спортивные залы и бассейн, соединенный с ними крытым переходом.

Альберт Гризби, директор Уиткинса, встретил меня весьма радушно. Признаться, я был даже удивлен. Но в первые же минуты разговора выяснилось, что куратор моего дипломного проекта, профессор Уилсон, его давний друг от младых ногтей. Не сказав мне ни слова, Уилсон позвонил в школу, а затем прислал рекомендательное письмо. Гризби говорил бархатным голосом, был могуч в плечах, носил роскошную шевелюру и пепельную бородку в испанском стиле. Он напоминал Ричарда Брэнсона. Уверен, дамы из попечительского совета таяли, втречая его взгляд, а спонсоры вносили щедрые пожертвования.

Основная ставка в школе Мида традиционно делалась на точные науки. К гуманитарным дисциплинам относились с неким снисхождением, и этим объяснялось то, что способному новичку со студенческой скамьи позволили влиться в коллектив. Я получил персональное место на преподавательской парковке, свой личный кабинет, доступ в богатейшую библиотеку впридачу к весьма пристойному жалованью и социальному пакету. О большем стыдно было бы мечтать.

В школе Мида учились отпрыски из благонадежных семей с хорошим достатком. Здесь не торговали крэком на переменах и не пользовались металллодетекторами, хотя была собственная охрана и попадавшиеся на каждом шагу камеры видеонаблюдения. Шансы нарваться на хамство со стороны учеников равнялись нулю. Они не называли своих одноклассников гуди-гуди за уважительное обращение с педагогами. Задолго до Грисби в школе Мида был выстроен собственный стиль общения, особый микроклимат, словно бы все в мастерской трудились над одним и тем же общим делом, не особо обращая внимание на ранги, но при этом глубоко уважая друг друга.

За шесть лет работы здесь я повидал многое. Первоклашек, облепивших любвеобильную Челси, учительницу рисования (у нас было два пьяных соития, утомительных и обоюдно ненужных), так что ее почти не было видно, и только рука в белой блузке тянула кисть к мольберту, когда она учила их рисовать натюрморт. Легендарную троицу «МэcТринити»: Майка, Билла и Джо, когда они в выпускном классе (уже основав свою ITкомпанию и зарабатывая куда больше любого педагога) яростно спорили, испещрив доску функциями и интегралами, вырывая мел друг у друга, чтобы добавить, чуть ли не на полу, еще один ряд символов, а когда абсолютно обалдевший мистер Салливан, убеленный сединами математик, попытался вклиниться, Майкл, писавший иероглифы с таким остервенением, как если бы это была его последняя молитва, за которой либо рай, либо вечные муки ада, на секунду вынырнул из огненного котла, где кипел его мозг, и, не отрываясь, бросил приглушенное:

— Сэр, умоляю вас, заткнитесь.

Что сделал Салливан? Только то, о чем его попросили.

Записки, которые принято было писать на французском до того, как в каждом классе стали изобретать свой собственный шифр.

Открый урок с представителями Пентагона и ВМС, что-то вроде внепротокольного визита с легким патриотическим уклоном. Видно было, что милитаристская тематика почти никого не зацепила. Встреча напоминала футбол в одни ворота, публика откровенно скучала. Первые ряды прониклись не столько интересом, сколько сочувствием и необходимостью поддержать хороший тон, почти угробленный едва прикрытым игнором средних и особенно дальних рядов. Парни в черных мундирах с отменной выправкой мастерски держали удар. Когда встреча подошла к концу, Грисби по инерции спросил, есть ли у кого вопросы. Банальная концовка банального спектакля. Но тут на самом дальнем рядуподнялась рука. Рик Донован, неказистый очкарик, которого даже самые талантливые ученики считали законченным задротом, поднялся с места и спросил:

— Скажите, а чем отличается система охлаждения порционных камер SSGN типа «Огайо» от российских лодок «Антей» проект 949А?

У высокопоставленного представителя в штатском отвисла челюсть. Адмирал улыбнулся директору:

— У вас все такие?

Грисби настороженно обвел своих подопечных долгим взглядом.

— Нет, — ответил он, адмиралу, — Только половина. Вторая половина — ядерщики.

Помню, как третий «бета» провожал Артура Лоу. У парня была саркома. Одноклассники принесли столько игрушек, что родители не могли сдержать слез. Мальчик сидел в коляске и был радостно спокоен. Он гладил плюшевого кота, лежавшего на коленях. Думаю, он понимал, что больше сюда не вернется, но тогда его больше занимал белый полупрозрачный пакет размером с чемодан, забитый под завязку всякой всячиной. В комнате для отдыха преподавателей в тот день висела напряженная тишина. Мы предпочли отсиживаться в кабинетах, и даже вечно улыбчивый Грисби выглядел задумчиво-растерянным.

После меня в школе появились еще два педагога. Поэтому старожилы, не сговариваясь, приняли меня в свою гвардию, как сказали бы юристы, на правах младшего партнера. Я любил Мид. Это было сообщество образованных людей, всегда внимательных и остроумных, готовых к круглосуточной игре в бисер и подруниванию над собой. Нам щедро платили. Нам давали время на саморазвитие, потому что администрация желала, чтобы дети Мида получали все самое свежее и лучшее.

Там, где в других частных школах традиционно разгоняли детский мозг, как процессор, мы культивировали извилины, порождая интерес. А это непросто. Взрослых можно заинтриговать обманом. С детьми такие трюки не проходят. Дети чувствуют вас. Чтобы удивить ребенка, нужно удивляться самому, причем абсолютно искренне. Надо переживать науку заново, превращая в упоительный рассказ. Как разговор ночью вокруг костра, который ты разжег. И вот уже утро, день, и проходит целая вечность, а у них в глазах все еще живут отблески того огня, которого больше нет. В этом весь фокус.

Ближе к тридцати годам я заработал авторитет продвинутого малого, с которым приятно иметь дело. В моей квартире появилась плазма и приличная стереосистема. Бар был заполнен дорогими напитками. Под окном стоял роскошный черный седан, не старше лет трех, как правило, японец.

Несмотря на мое подспудное желание облагородить съемные стены, некоторые из девушек, регулярно появлявшихся в моей спальне, находили холостяцкую берлогу излишне холодной и неустроенной. Видимо, возникало это от моей врожденной тяги к минимализму. Да и скромные размеры квартир в домах, построенных под ренту, не способствуют аристократическим замашкам. Но дамы настаивали. Так на подоконниках в гостевой поселились кремовые вазоны с папоротниками (Челси, 23 года, веб-дизайнер), карнизы под ольху с няшными занавесками (Мириам, 27лет, соискательница PhD по структурной лингвистике), напольный коврик в ванной в виде двух сердец, натуральная шерсть (Ванесса, 27, библиотекарь). Коврик пролежал почти два месяца и был испорчен бутылкой «Напа Вэлли», опрокинутой во время приема ванны при свечах с Джоан, 24 (врет, дай бог, чтобы двадцать), студенткой медицинского университета.

Были еще вязаные салфетки, этажерка для DVD, трехэтажная ваза под фрукты и прочая всячина. Каждая вторая порывалась «освежить» безупречно белые стены моей квартиры пейзажами в духе Дега, голландскими натюрмортами, а то и угловатой авангардной пеcтрятиной. Я не возражал. За меня это делал контракт с домовладельцем. Стены должны были оставаться неприкосновенными, и, к счастью, большинству моих пассий не хватило смекалки, которой обладала Мириам. Напомню, Мириам подарила карниз с занавесками, так вот для карниза она подыскала особые зажимы на липучках. Недюжинная смекалка для женского ума. В итоге стены не пострадали, хотя наши с ней отношения это не спасло.

Небо свидетель, я всегда старался быть честным. Да, я шел на поводу у чувств, потому что всякий раз они были так свежи и увлекательны, что кружили мне голову, и я, как сказал кто-то из великих, падал лицом в цветы. Но, очарованный вечной игрой, я видел только здесь и сейчас, и никогда не задумывался о завтра. Тем более, не обманывал и не обещал. Любил страстно, не оставляя следов. И заботился о двоих. Если меня считали галантным, то не потому, что я старался напоказ. Все эти приношения в мою пещеру я находил трогательными, ибо понимал, что таким образом каждая из них хотела разделить мой быт, получить кусочек «своего» пространства, если не в сердце, то хотя бы в том месте, где обитал человек, которого, как они пытались убедить себя, они любили.

Не моя вина, что чувства способны гаснуть так же быстро, как и зарождаться. Я никогда не потакал инстинкту. В моей постели не было животных. Возможно, из-за этого я не добрал чего-то в ощущениях, но зато, выбирая умных женщин, вы страхуетесь от резаных вен, круглосуточных звонков, битых стекол и поломанной мебели. Никто не сожжет вашу машину в память о разлуке.

Любовь напоминает танец. Подход, череда обязательных фигур, несколько произвольных, финальный поклон. Глупо продолжать двигаться, когда музыка стихла. Пусть я играл, но играл честно. Если бы одной из них суждено было запасть мне в сердце, если бы сумбурное блаженство не заканчивалось одинаковой сиреневой пустотой, уверен, мы бы не расстались. Но все укладывалось в каноны жанра. И, признаться, я не особенно об этом переживал. Мы были молоды, влюблялись, поедали друг друга и, взаимно опустошенные, возвращались к обычной жизни врозь. Милые встречи, светлые расставания. И так продолжалось до тех пор, пока я не встретил Хлою.