История города К.

Александр Горбунов, 2021

Недавняя история России дает множество поводов для смеха. Смеяться тянет по-разному: то озорно, то горько. Кому-то из читателей вымышленное место над великой русской рекой напомнит вполне конкретный населенный пункт, кто-то разглядит в нем черты многих провинциальных городов из разных часовых поясов. Правы будут и те, и другие. Автор сатирической повести убежден, что о серьезных вещах можно и нужно писать по-разному – иначе мы вряд ли до конца разберемся в самих себе… А что думаете вы?

Глава четвертая

Антинародный губернатор

Долгим было правление губернатора Куманёва. «Война записок» не подорвала его позиции. Наоборот, чересчур старательного Абрамкина перестали серьезно воспринимать «наверху». И, как только подвернулась возможность, вождю крыжовинских демократов предложили уйти. Само собой, на повышение — в парламентскую фракцию горячо любимого им Гайдара. Мысленно видя себя на российском властном Олимпе, Виктор Евсеевич дал согласие. Мнилось доценту, что оттуда сможет он эффективно влиять на процесс реформ в Крыжовинске, а заодно и по всей Руси великой. Тем более что пресса уже стала покусывать его персону: кто-то донес про улучшение физиком-теоретиком своих жилищных условий (домик с огородом в частном секторе, где, борясь с привилегиями, Абрамкин позировал телевидению, молодой жене больше не подходил). Поэтому, собрав вещи, экс-представитель в мягком вагоне укатил в Москву. Соратникам-заговорщикам он обещал помнить.

Сменил президентского наместника демократ №2 Борис Бубенцов. Умение молчать и ждать принесло результат. Всегда лояльного сподвижника Виктор Евсеевич сам рекомендовал на свое место. Приняв дела, Борис Андреевич вычистил из аппарата всю абрамкинскую гвардию и привел за собой тихих старателей из своего комитета, поднаторевших в сборе компромата. Или в аналитической работе. Кому как нравится.

«Независимый привратник», оставшись без дотаций, обанкротился. Радикал-демократия как движение общественности сошла на нет…

А спикера Шабашкина не брали никакие потрясения в стране — даже сплошной разгон Советов. Канули в политическое небытие многие отчаянные экологи, но бывший первый секретарь сохранил статус-кво. Вопреки ожиданиям недругов, Иван Минаевич не впал в отчаяние, вторично уйдя из бывших обкомовских апартаментов. Тем более что и уход-то, по правде говоря, был не совсем полным. Демократы, вторично торжествовавшие победу, оказались милостивы к оппоненту. Шабашкина с его помощниками с пятого этажа переместили на первый, в самый дальний отсек. Там, возле дамского туалета, исстари квартировало одно из архивных подразделений. Так вот, архивистов по указанию губернатора временно уплотнили, и в комнатушку вселился павший спикер. Кроме того, за Иваном Минаевичем оставили телефон-вертушку и казенную «Волгу». Опять же, временно, вплоть до особых распоряжений. Хотя вместо привычной черной «Волги» дали белую, поплоше.

Иван Минаевич, видя такое отношение, закусил губу и твердо решил не сдаваться. Памятуя о том, что расслабление смерти подобно, он сразу установил в полученном закутке стальную дисциплину. Утро безработного Шабашкина начиналось, как и десять, и двадцать лет назад, с просмотра газет. Экс-спикер дотошно выискивал все публикации о себе (преимущественно, критические), читал и подпитывался духом борьбы. Тем временем помощник заваривал чай. Стаканы, сахарница, кипятильник — всё находилось на соседнем столе. Опрокинув двойную порцию, Иван Минаевич подсаживался ближе к вертушке. Как было заведено еще в обкоме партии, лидер собственноручно не трогал диск телефона. Всякий раз номер набирал второй помощник и, проведя предварительные консультации, говорил: «Соединяю!» Только тогда в дело вступал сам абонент.

Звонил Иван Минаевич не только за тем, чтобы обменяться последними новостями. Он и его команда сходу окунулись в предвыборную кампанию. Ибо вместо упраздненного Совета в Крыжовинске должна была появиться областная Дума. Как было обещано избирателям, более компактная и работоспособная. После пожара «Белого дома» в Москве окрылённые торжеством демократии, местные сторонники реформ гурьбой кинулись в кандидаты. О каких-то переговорах и согласованиях никто и слышать не хотел. Каждый считал себя наиболее достойным и уже присматривал пиджак поярче для депутатского значка. Город кипел и бурлил страстями.

Шабашкин, дважды испытавший опалу, не стал искушать судьбу. Местом для очередного старта он избрал тот самый отдаленный район, где когда-то тянул секретарскую лямку. Память об Иване Минаевиче там была еще свежа. В последний раз он посещал знакомую глубинку во время достопамятного спикерского турне с докладами и песнями. Соискатель мандата и теперь не поленился пересечь свой округ вдоль и поперек. Белая «Волга» кряхтела, но служила исправно. Современное руководство района встречало именитого безработного в полном соответствии с законами гостеприимства. Помитинговав перед трудящимися, Шабашкин и сопровождающий из райцентра уединялись с председателем очередного колхоза. Спустя малое время, как в прежние годы, из отдельной постройки у великой русской реки раздавалось нестройное пение. В зимних сумерках ему вторили потревоженные собаки…

Настал день выборов, и процент голосов, поданных за Ивана Минаевича, оказался рекордно высоким. Горделивые реформаторы, попытавшие счастья в Крыжовинске, наоборот, почти сплошь проиграли. Дума вышла хоть и более компактной, нежели областной Совет, но в смысле качества такая же. Само собой, всех и каждого Шабашкин знал лично, и на первой же сессии первое же предложение было поставить бывшего спикера спикером же.

Правда, отдельные, падкие на гадости писаки принялись было раздувать историю о нарушениях в далекой глубинке. Но волнение в печати улеглось так же быстро, как поднималось. Из предыдущей главы читатель знает, как, благодаря наличию губернаторского фонда, было развито у крыжовинских журналистов чувство порядочности. И Шабашкина без обсуждения и без альтернативы опять утвердили в высоком звании.

Долго правил Куманёв. Казалось, исчезновение главного оппонента сделает народного губернатора еще более неуязвимым. Подача докладных с требованием разжаловать Якова Александровича прекратилась, а усы Бубенцова сделались постоянным украшением самых конфиденциальных планерок. Вдобавок, Борис Андреевич безболезненно улучшил жилищные условия, получив квартиру в престижнейшем доме. Однако разрушение власти началось снизу.

Страстные монологи Куманёва поднадоели крыжовинцам. Росли цены. Росли монументальные особняки на окраине города, иронически прозванной «Санта-Барбара». Всякий раз, анонсируя предстоящее разоблачение их жильцов, телеведущий Попугаев затем совершенно по-куманёвски говорил: «Еще не время». Наконец, у чиновников и начальников уменьшился административный испуг. На гневные восклицания дедушек и бабушек: «Где моя пенсия?» официальные лица дерзко отвечали: «Спросите у Куманёва!». Директора фабрик и заводов, к своим малым предприятиям после приватизации добавив большие, губернаторские окрики встречали спокойно. Когда Яков Александрович дал команду обнародовать директорские зарплаты, ему резонно возразили: «Это коммерческая тайна».

И губернатор ощутил, что его рейтинг падает.

Проверился у социологов: диагноз оказался точным. Куманёв расширил репертуар телевечеров. Наряду с бабушками в его лексиконе появились дети. Как изящно формулировал Яков Александрович, «маленькое наше населеньице». Одновременно вброшена была козырная карта. Первый секретарь Колбасин клялся когда-то укротить колбасу. Губернатор Куманёв побожился удержать яйцо. В том смысле, что навечно зафиксировать цену этого продукта. Управляющий фирмы «Яйцепром» сам едва не начал нестись после теплого общения с шефом исполнительной власти. Но законы экономики оказались сильнее постановлений.

Губернатор предпринял следующий шаг: распустил слухи. Хорошо информированные источники сообщали, что Якова Александровича вот-вот, с минуты на минуту заберут в Москву. Конечно, чтобы поставить первым вице-премьером или главой сената. На меньшее, как намекали источники, зрелый крыжовинский муж никак не согласен… Увы, сенатские перспективы Куманёва населению с населеньицем, что называется, как шли, так и ехали.

Куманёв еще раз проверил рейтинг и стал сдавать своих. На телевидении закрылась передача «Только версии». Вице-губернатор Попугаев потерянно ждал дальнейших распоряжений. Чуть погодя арестовали Матрасова. Крыжовинскому Распутину заломили руки за спину перед подъездом «белого дома». Уже будучи в стальных браслетах, профбосс предал бывшего покровителя анафеме и напророчил скорый крах режима. Яков Александрович молча закрыл форточку и отвернулся к шкафу с подарками. Сочинителю страшных посланий вменили в вину свободное обращение с деньгами бессемейных и безлошадных.

Вопреки ожиданиям рейтинг не захотел подниматься. Оставшиеся у губернатора сторонники были деморализованы, а противники обрели второе дыхание.

Быть может, усидел бы Куманёв за своим столом со стаканом и на сей раз, если бы не президентские выборы 1996-го. После победных реляций от Якова Александровича «наверху» вполне логично ждали соответствующих электоральных показателей. Вопреки реляциям и ожиданиям крыжовинцы, подвергнутые реформированию по-куманёвски, Бориса Николаевича огорчили. За городом укоренилось прозвище столицы «красного пояса», а губернаторская карьера повисла на волоске.

Ничего этого простой обыватель не ведал. Свободная пресса по-прежнему открывала информационные полосы рубрикой «В понедельник у Куманёва». Яков Александрович распекал своих клерков. На площадях гремел юбилей крыжовинского кораблестроения, и маскарадный Петр подносил чарку таким же боярам. Тем временем фельдъегерь вёз из Москвы указ…

Губернатору, также получившему приставку «экс», предстояло отправиться путем Грибоедова — на Кавказ. Как сказал при расставании с земляками сам Куманёв, Президентом и правительством была учтена его неподкупность. Отпуск перед отбытием к месту новой службы посол отгулял на мексиканском курорте Акапулько. Бросая музыкантам зеленые купюры, павший властитель до утра требовал играть «Ой мороз, мороз…»

Заслугу победы над Куманёвым приписали себе коммунисты. Вообще, левое движение в Крыжовинске прошло в своем развитии несколько этапов. Сразу после разгрома ГКЧП и опечатывания обкома желающих поднять красное знамя не наблюдалось. Пришествие Гайдара и начавшееся брожение умов породили-таки новую оппозицию. Как ни странно, номенклатура не шагала ни впереди ее, ни позади. Ядро тех, кто посещал первые митинги, составили рядовые горожане в основном преклонного возраста. Буквально вчера они запоем смотрели «Взгляд», выписывали кучу газет и сочувствовали Ельцину. Собственно, из этого круга и вышла теория «великого обмана».

Бывшие партработники, опоздавшие уйти в реформаторы, составили свой кружок. Собирался он обычно в Доме политпросвещения, переоборудованном под филиал краеведческого музея. Сгрудившись между экспонатов, подпольщики дискутировали о тактике и стратегии. Не найдя консенсуса, они вполголоса пели «Вихри враждебные…» и по одному расходились восвояси. Главной заповедью было не поддаваться на провокации, беречь силы. Поэтому на митингах убежденные ленинцы забивались в самые дальние ряды, усиленно изображая случайных прохожих.

В таких условиях лидерство над толпой захватили беспартийные популисты. Особенно выделялся пламенный трибун с огненно-рыжей бородой, самый изобретательный по части гневных резолюций. Это был публицист Лев Чемоданов. Как и подобает истинному филологу, его устная и письменная речь изобиловала определениями вроде «мерзавцы», «поганцы», «сволочи». На митингах и вообще везде он не расставался со старым, потертым на углах чемоданом. Когда публика разогревалась до нужного градуса, публицист принимался потрясать своей тарой и кричал, что там-то и спрятан убойный компромат на Ельцина с Бурбулисом. Компромат собирался Чемодановым в рабочее время путем вырезания заметок из центральных газет.

Оратор был интересной личностью. В молодости репортер местного комсомольского органа, он как-то на вечеринке набил физиономию детскому писателю. Чемоданова с треском изгнали отовсюду и предали суду. Попав под амнистию, этот пассионарий долго промышлял случайными заработками, пока не прибился к издательству медицинской литературы. В коллективе Чемоданов держался обособленно, пил мало, а его кабинет представлял собой редкое зрелище. Стены и дверь были густо оклеены изображениями голых девиц и портретами Дзержинского, Андропова и Фиделя Кастро. За глаза поговаривали, что при Льве Дмитриевиче лучше не распускать язык — и, в особенности, не касаться политики…

Митинги, управляемые «товарищем Че», проходили неординарно. То какие-то мальчики и девочки под его реплики жгли чучело министра Козырева. То сам публицист нахлобучивал на голову кастрюлю и колотил по ней половником. Чемодановские шоу пользовались успехом. Крыжовинские казаки, одетые в трико с лампасами, кричали ему: «Любо!» Старушки со стеклянными баночками, собиравшие деньги на ремонт мавзолея, выражали восторг тоненьким визгом. Толпа хоть сейчас была готова в поход против Ельцина, Бурбулиса и мирового сионизма.

Президента с его госсекретарем правильные ленинцы также на дух не выносили. Но идти «на вы» с сионизмом музейные заседатели побаивались. Их, к тому же, смущали уравнительные настроения митингующих. Знатоки пролетарской стратегии и тактики еще при перестройке успели обзавестись — кто магазинчиком, кто участком в «Санта-Барбаре», кто автостоянкой. И подпольный обком проявлял законопослушание. Упражняясь в хоровом пении, товарищи настойчиво ждали, когда в стране реабилитируют компартию. Засим должен был произойти вожделенный возврат имущества и финансов.

Когда Конституционный суд вынес историческое решение, в Крыжовинске забурлила работа. Кроме кипятильников и подстаканников, номенклатура в августе 91-го сумела вынести из своих резиденций полные списки бывших членов и кандидатов в члены. Каждому из них (исключая, разумеется, отъявленных демократов) любезно предложили восстановиться. И хотя отдавать процент от своих доходов решилась одна десятая вчерашних партайгеноссе, новый обком торжественно объявил себя преемником старого. Первым секретарем стал историк, профессор Пришельцев.

Свою ученую стезю Руслан Геннадьевич так же, как его коллега Гундосов, начинал с изучения переписки товарища Ленина с мещанином Бабаянцем. Но если Василий Ипатьевич открыл самостоятельные поиски социализма с человеческим лицом, наш герой колебался только вместе с генеральной линией. Да и положение обязывало. В академической среде Пришельцев не задержался, пополнив своими ста пятнадцатью кило интеллектуальный багаж партии. В обкоме КПСС эпохи упадка он ведал вопросами идеологии. Воспитывал, наставлял и вскрывал звериную сущность неформалов… Из всего музейного кружка он был, бесспорно, самым титулованным деятелем. Подобно губернатору Куманёву, Руслан Геннадьевич с особым трепетом говорил о страдающих крыжовинских бабушках.

В партии восстановился и спикер Шабашкин. Как простой делегат, он незаметно, с черного хода проник в зал и точно в стиле Владимира Ильича присел на порожек почище. Из президиума конференции его тотчас окликнули: «Иван Минаевич! Куда же вы?» Шабашкин потупил взор и, сопровождаемый овациями, примкнул к членам бюро.

Итак, обком конституировался. Его рупором стала газета «За воздержание». Авторы воздерживались, конечно, от разграбления Отечества. Официозная пресса откровенно глумилась над Пришельцевым и его братьями по разуму. Особенно усердствовали оба «Привратника». Читая комментарии к своим высказываниям, профессор багровел, но продолжал давать интервью. Параллельно шла борьба за овладение митинговыми подмостками. Обком на год вперед оплатил аренду автобуса со звукоустановкой. Чемоданов в ответ уступил право контроля над микрофоном. И уличные радикалы оказались поэтапно оттесненными на дальний план. Теперь в первых рядах, расправив плечи, стояли законопослушные райкомовские функционеры.

Октябрь 93-го притормозил рост передовой партии. Бюро поспешно вернулось в подполье, но гроза миновала. Долго прятаться в музейных запасниках не пришлось…

К возвращению коммунистов крыжовинцы привыкали постепенно. Сначала на компанию взрослых людей, стоящих навытяжку под гимн Советского Союза, показывали пальцами. Потом их, как деталь пейзажа, перестали замечать. По мере того, как народный губернатор тщетно пытался удержать яйцо, к их проповедям стали прислушиваться. Крыжовинцы — приверженцы крайних подходов. Медленно запрягая, они затем быстро ездят. Зная это, вожди обкома не форсировали пропаганду против Куманёва. Ельцин же был далеко и на проклятья не обижался.

Партийная масса бурно приветствовала третье явление Шабашкина. Самые отчаянные энтузиасты грезили о том, как воскресший из пепла член КПРФ одним махом возродит советскую власть в отдельно взятом субъекте федерации. На сходках в бывшем доме политпросвещения уже звучали призывы к объявлению Крыжовинска вольным городом и созданию Крыжовинской Советской Социалистической Республики. Поначалу проповедников суверенитета не смущал даже мерзкий слушок о сговоре Ивана Минаевича с антинародным режимом. Кадровые уступки и словесные увертки спикера они воспринимали как тактические ходы. Однако неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, а боевой клич из здания Думы так и не раздавался.

Конечно, Иван Минаевич, верный уставу партии, регулярно уплачивал взносы с заявленной заработной платы и принимал у себя всех соратников из Москвы. Конечно, приезжие соратники, произнося речи в зале областной Думы, клеймили банду Ельцина и Чубайса. Конечно, на Октябрь и Первомай спикер повязывал красный бант и становился во главе колонны. И всё же, и всё же… Чем дальше, тем сильнее становился ропот в низах. Бюро воскрешенного обкома не без труда объясняло своим подопечным, что народно-патриотические силы должны действовать строго по конституции. Однажды, при очередном праздновании Первомая, сразу объяснить это не удалось, и экспансивные старушки забрызгали слюной почти еще нё надеванный костюм Шабашкина.

Недовольство масс (пока поверхностное) стали вызывать и другие приемы Ивана Минаевича. Во-первых, снова перебравшись в подобающий его званию кабинет с двойной дверью, он заметно ограничил общение с крыжовинцами. Еще на дальних подступах к заветным дверям путь людскому потоку преграждал пост милиции. Во-вторых, если какой-нибудь ходок достигал-таки рубежа приемной, Шабашкин вечно оказывался катастрофически занятым. Перед заветной дверью грудью вставали помощник или секретарши с пышными прическами. Ну, а если просителю чудом удавалось поймать Ивана Минаевича в коридоре, монолог спикера был примерно таким: «А, здравствуй! Ну, как дела? Слушай, заходи в понедельник! Заходи, ладно? Хорошо?» И спикер на скорости, близкой к космической, пропадал в парламентских недрах…

Отношения Ивана Минаевича с исполнительной властью складывались за следующие два с половиной года по-всякому. На совсем отчаянные декларации народно-патриотического лидера здание бывшего обкома отвечало комментарием придворного аналитика. Аналитик посредством телевизора внушал, что в Иване Минаевиче бродит опасная сила реванша. Губернатор в полемику с Шабашкиным очень долго не ввязывался. И, наверное, не ввязался бы вообще, если бы не стало абсолютно ясно, что спикер метит в его кресло.

Прозрение пришло по истечении двух лет после созыва Думы… А саму эту годовщину оба политика встретили и проводили в полном ладу. Здешний парламент, как уже сказано, созывался как раз на два года. Закон требовал заранее объявить дату следующего волеизъявления. Но — о новых выборах все как-то вдруг забыли. Прессу, которая по своему обыкновению попыталась поскандалить, вразумил Иван Миааевич. Дескать, едва достигнуто согласие ветвей власти и на тебе… «О людях чаще писать надо! Когда в последний раз на село выезжали?» — пригвоздил он незадачливых бумагомарак. И депутаты остались заседать дальше.

Поэтому ко дню смены власти обком свил себе вполне уютное гнездышко под крылом спикера Шабашкина. Непримиримые оппозиционеры и патриоты со значением прогуливались по коридорам Думы. Дважды в месяц они выстраивались в очередь за окладами и надбавками от государства.

Согласию ветвей положили конец другие выборы, забыть о которых населению удалось нескоро. В битве за президентство на Руси в 96-м спикер принял сторону Геннадия Андреевича, что, разумеется, прямо перечило курсу бывшего обкома, ставшего теперь администрацией. Тогда-то и раздалось в адрес Ивана Минаевича обвинение в самозванстве. Шабашкин ответил, что разгона не боится. Вспыхнувшая полемика обещала множество интересных подробностей. Однако события внезапно приняли совсем другой оборот.

Уход губернатора Куманёва встряхнул Крыжовинск и крыжовинцев. Обывателям в первый момент показалось, что теперь небо упадет на землю, а цветущее рукотворное море потечет вспять. Отдельные политически подкованные старушки даже затаились по углам, в панике ожидая природных катаклизмов. Однако день проходил за днем, и когда слабонервные поклонницы Якова Александровича высунулись наружу пополнить запасы съестного, выяснилось: город ничуть не изменился. Как и во времена поэта Пушкина, очередная осень заслуживала самых превосходных эпитетов. Жизнь продолжалась.

Правда, чиновная масса всерьёз утратила спокойствие. Вопрос о преемнике был открыт, и Москва держала паузу. Взоры столоначальников обратились тогда к президентскому наместнику. Кого рекомендует Бубенцов? От этого зависело, как выразился один наивный современник, куда бежать сдаваться.

Кандидат философских наук наконец-то ощутил собственную весомость. Усы его, доселе пребывавшие в полуопущенном положении, вытянулись параллельно линии бровей. Грудь по-гусарски выдавалась вперед. В глазах читалась сопричастность Большой Политике. Телефоны представителя были переключены на приемную, и секретарша отвечала, что Борис Андреевич проводит консультации.

Полусонное царство спикера Шабашкина преобразилось полностью. Партийцы радовались, как дети. Куманёв с его бодательными движениями внушал им некую робость, ныне же будущая победа Ивана Минаевича на всенародных губернаторских выборах, по мнению обкома, была обеспечена. (Дату выборов опрометчиво назвал Яков Александрович, надеясь на успех, пока от рейтинга еще что-то оставалось). Сам Шабашкин был настроен не так радужно. Поддавшись слабости, он одно время останавливал в думских коридорах каждого встречного-поперечного и спрашивал совета. Тем временем обком уже превратил местный парламент в штаб революции. Бывшие лекторы заготовили агитку с призывом отвергнуть антинародный курс. Оставалось только проставить фамилию того, кто этот курс проводит.

А спикер мучился не зря. Старые знакомые в Москве, начиная с Колбасина (экс-секретарь перестроился в банкира), обещали повлиять на процесс назначения. Народно-патриотический лидер был готов принять должность губернатора из рук Чубайса. В конце концов, по выслуге лет никто в Крыжовинске не мог сравниться с Иваном Минаевичем…

Всесильный временщик рассудил иначе. Неделя сомнений и тягостных раздумий завершилась пресс-конференцией нового назначенца. Под вспышки фотокамер на публику вышел Николай Александрович Цап-Царапин.

Новый губернатор смотрелся молодцом. Одевался он щеголевато — в модные заграничные пиджаки в крапинку и галстуки от Кардена. Прическе мог позавидовать любой ветеран канцелярского фронта. Над чубом, и без того пышным, каждое утро колдовал цирюльник в салоне красоты. Николай Александрович имел привычку глядеть собеседнику прямо в глаза и говорить даже тогда, когда нечего сказать. При Куманёве он был городским головой (именно так: слова «мэр» Цап-Царапин не любил). На этом посту вышеозначенный государственный муж отличился устройством фейерверков и четкой организацией запуска воздушных шаров.

Биографии антинародного губернатора и народно-патриотического спикера были на удивление схожи. Николай Александрович, буквально шагая по стопам Ивана Минаевича, прошел школу жизни в ленинском комсомоле. Шабашкин, как Садко, играл на гуслях. Цап-Царапин пел. Конечно, до Шаляпина ему было далековато, но в тесных аппаратных застольях мало кто мог тягаться с будущим ставленником Чубайса. Вдобавок, Николай Александрович виртуозно рассказывал анекдоты и поднимал тосты. В общем, с точки зрения публичной политики выбор оказался (или казался?) вполне удачным.

Свою кампанию Цап-Царапин начал без раскачки. Прямо на пресс-конференции он пообещал: рабочим — зарплату, крестьянам — кредиты, старикам — почет, а молодым — дорогу. Солдаты и матросы из этого перечня выпали. За то, как проголосуют первые, уже поручились их отцы-командиры, а матросы со времен петровского кораблестроения в Крыжовинске не водились. Казаки же, одетые в трико с лампасами, с митинговой арены давно сошли.

Собственное политическое кредо губернатор обрисовал так: «Я — коммунальщик». На подленький вопросец, кто вручал ему державу и скипетр, последовал адекватный ответ. По словам Николая Александровича, «рыжий кардинал» тут был не при чем. Рекомендовал-де добрейший Виктор Степанович Черномырдин, а прежде благословили Русская православная церковь и… спикер Шабашкин. «К которому отношусь с глубочайшим уважением», — прибавил мастер анекдотов и тостов.

Иван Минаевич, прознав от доброжелателей о таком заявлении, просто задыхался от негодования. Бюро обкома настаивало на жестком реагировании. «Этак он, подлец, наш электорат переманит», — качали головами старейшины оппозиции. Выслушав товарищей партийцев, Шабашкин велел вписывать в ругательные листки фамилию Цап-Царапина. С другими видами реагирования решено было погодить. Заповедь «Не поддаваться на провокации!» оставалась актуальной.

Кампании обоих главных претендентов стартовали одинаково. Поклявшись лечь костьми за интересы Крыжовинска и поддержать российского производителя, Иван Минаевич и Николай Александрович ринулись в трудовые коллективы. Встречи Шабашкина с избирателями отличались суровостью и аскетизмом. Кандидат в губернаторы и его доверенные лица из обкома партии произносили речи звенящими голосами, будто подавляя рыдания. Слушая их, электорату хотелось сжать кулаки и поквитаться с реформаторами-капиталистами. А заодно с журналистами, иеговистами и прочими лицами легкого поведения. По окончании таких встреч крыжовинцы сплоченно принимали резолюции против Чубайса и его команды. Из автобуса с динамиками лилась песня «Каким ты был, таким ты и остался…» Экспансивные старушки норовили рыдать на груди у Шабашкина. Они простили ему прежние колебания.

Когда в те же коллективы прибывал действующий губернатор, уже спустя пятнадцать минут начинало казаться, что продолжается предыдущее мероприятие. Цап-Царапин проникновенно называл аудиторию «дорогие мои, любимые крыжовинцы» и призывал к тому же, что и народно-патриотический спикер. На любые вопросы и просьбы он без раздумий отвечал: «Порешаем!» И только вместо зачитывания гневных резолюций Николай Александрович спускался в толщу электората и дарил самой красивой даме букет цветов. Поэтому на вопрос председателя собрания: «Кто за предвыборную программу кандидата Цап-Царапина?» зал единодушно поднимал руки. Некоторые присутствующие поднимали обе руки сразу.

На Николая Александровича работало несколько штабов. Пока один, наперехват Шабашкину, проводил народно-патриотическую линию, другой вел себя исключительно антинародно. Перво-наперво главные магистрали города были украшены транспарантами-растяжками. Транспаранты с изображениями серпа и молота истошно взывали: «Господи, помилуй!» Миловать, само собой, надлежало от наступления коммунизма. Свободная пресса, доставшаяся губернатору по наследству от предшественника, подверглась тотальной мобилизации. Лучшие гиены пера соревновались в том, кто страшнее распишет Шабашкина. За утренним кофе в редакции «Крыжовинского привратника» заключались пари. Абсолютным чемпионом стал газетчик, аргументированно сравнивший милейшего Ивана Минаевича с Гитлером и Чингисханом.

Было временно реанимировано даже общество «Ритуал». Его предводитель изо дня в день настаивал, чтобы красный спикер покаялся не только за 37-й, но также за 36-й и 38-й годы. И на всякий случай за преследования старообрядцев.

Созерцая все эти чудеса, крыжовинские обыватели диву давались. Им еще ни разу не приходилось воочию видеть схватку двух ветвей власти. (В свое время ссора Бориса Николаевича с Русланом Имрановичем в принципе обошла Крыжовинск стороной…) Между тем, проправительственный лагерь входил в раж, и в город потянулись агитаторы из Москвы. Для поддержки антинародного губернатора в охотничьих домиках поселились эстрадные певцы с певицами, акробаты и юмористы. Ближе к финишу на подмогу к ним подоспела популярная стриптиз-группа.

Город пестрел плакатами. Портреты улыбающегося Николая Александровича смотрели на дорогих и любимых земляков со всех столбов и заборов, с автобусов, трамваев и троллейбусов. Даже с дверей платного туалета на Большой Дворницкой. Спасения от них не было и на сельских просторах. Самолеты местного авиаотряда развеивали бумажную продукцию над полями и лесами. «Дорогие! Любимые! Дорогие! Любимые!..» красовалось на каждой берёзе.

Естественно, такое ведение кампании требовало расходов. Механизм изыскания средств антинародный губернатор перенял у народного визави. В одно прекрасное утро в офисе оптовой базы N*** раздавался телефонный звонок. Сидора Сидоровича вежливо приглашали в «белый дом» обменяться мнениями. Приглашенный кряхтел и ехал. На крыльце уже стоял свежевыбритый порученец. Мягко взяв Сидора Сидоровича под локоток, он провожал гостя до заветного кабинета. Переступая порог, Сидор Сидорович первым делом наталкивался на лучезарнейший взгляд Николая Александровича. По обе руки от хозяина сидели: окружной прокурор, полицмейстер, начальник тюрьмы и налоговый инспектор. Вошедший начинал тоскливо озираться.

— Как самочувствие, Сидор Сидорыч? — осведомлялся полицмейстер.

Негоциант сдержанно благодарил за заботу.

— Как семья, как дети? — подхватывал прокурор.

Сидор Сидорович односложно отвечал, что, дескать, все хорошо.

— Ну, а как бизнес? Процветает? — продолжал налоговый инспектор.

Гость уклончиво говорил, что сейчас, мол, всем трудно.

— Может, помощь требуется? — бойко предлагал начальник тюрьмы. — А то ведь мы всегда готовы…

Николай Александрович, все время хранивший молчание, улыбался при этих словах еще более лучезарно.

— Благодарю. Попробуем справиться, — напряженно отзывался инвестор.

— И коммунизма не боишься? — весело спрашивал губернатор. — Подумай, Сидорыч.

Конец ознакомительного фрагмента.