Чёт и вычет

Александр Габриэль, 2021

Поэтическая книга Александра Габриэля «Чёт и вычет» – собрание лучшего из написанного автором за последние четыре года. Любовь и взаимонепонимание, жизнь и смерть, страдание и насмешка, драма и фарс, отчаяние и самоирония… Умение насытить стихотворение точными и оригинальными формулировками, словесными играми, яркими метафорами и «стреляющими» ударными концовками уже стало фирменной маркой Александра Габриэля. Это книга умного, тонко чувствующего и ироничного поэта для умной, тонко чувствующей и ироничной аудитории. Аудитории, по счастью, весьма многочисленной.

Радио Ностальжи

Парадизо

Над прошлым — бурный рост бурьяна;

и да, прекрасная маркиза,

все хорошо. Зубовный скрежет —

союзник горя от ума.

Но еженощно, постоянно

в кинотеатре «Парадизо»

зачем-то кто-то ленту режет

с моим житейским синема.

Бандиты, демоны, проныры —

ночная гнусная продленка…

На кой им эти киноленты?

Кто заплатил им медный грош?!

Но остаются дыры, дыры,

и грязь, и порванная пленка,

разъединенные фрагменты…

Причин и следствий — не сведешь.

Несутся по одноколейке

воспоминания-салазки.

Смешались радости и горе

в бессмысленную кутерьму…

И я, кряхтя, берусь за склейки;

дымясь, придумываю связки.

Кино, хоть я не Торнаторе,

я допишу и досниму.

На факты наползают числа

и с разумом играют в прятки.

И я блуждаю, словно странник

в туманной горечи стиха,

ища тропинки слов и смыслов

средь их трагической нехватки:

давай, давай, киномеханик,

раздуй, раздуй киномеха.

Латте

Эта жизнь напрокат, этот день напрокат…

Чашка кофе. Пустой кафетерий.

В океанские хляби ныряет закат,

словно кровь из небесных артерий.

И не пахнет предчувствием стылой беды,

и ребенок играет у кромки воды,

строит стены песочного замка,

потемнела от грязи панамка.

В продырявленном небе плывут облака,

словно сделаны белым заплаты.

И впадают минуты, часы и века

в остывающий медленно латте.

День теряет оттенки, играет отбой.

Как сердитая кобра, белесый прибой

зло шипит на мальчишку с лопаткой…

Прочен замок с кирпичною кладкой.

Из куста — стрекотанье беспечных цикад…

Я случаен, как зритель в партере.

И нырнул в океанские хляби закат,

словно кровь из небесных артерий.

Все застыло в тиши уходящего дня,

и мальчишка так странно похож на меня:

оживает в скупом монохроме

фотокарточка в старом альбоме…

Отчего — от усталости иль подшофе,

но над чашкой остывшего латте

я чуток прикорнул в придорожном кафе,

и ошиблись на век циферблаты.

Ничего не меняется в беге планет,

но мальчишки с лопаткой давно уже нет,

только времени шелест негромкий

различим у прибоя на кромке.

Чуть-чуть

В краях, пропахших никотином,

опасных, яко тать в нощи,

сроднясь с терпением рутинным —

уже друг друга не найти нам,

сколь ни ищи, сколь ни ищи.

Там в октябре темно и мокро,

и листьев выцветшая охра

упала на озябший сквер…

Машина времени заглохла.

Заглохла, как СССР.

Слагало счастье пасторали,

взрывало пульс, мешая спать.

Летела жизнь, как авторалли…

Как глупо мы себя теряли

за падью пядь, за пядью пядь.

Плыл без ветрил фрегат «Паллада» —

друзья, учеба, ОРВИ…

Лишь помню шорох листопада

в периоде полураспада

навек потерянной любви.

Куда ты делось, время оно?

Что нам неймется, ворчунам?

Сложился замок из картона,

и давит время многотонно

на плечи нам, на плечи нам.

И пузырится дней болотце,

нас затянувшее по грудь…

Как прежде, естся нам и пьется,

но от Вселенной остается

чуть-чуть.

Было

Не дозволялось заглядывать за ограды,

верить в любую роскошь. В одежки. В цацки.

Вот оттого-то и ездили в стройотряды,

в чем помогал искусно рычащий Градский.

Пшенку давали к обеду. А к ней окрошку —

выверенным залогом успехов в спорте.

Все повсеместно ездили на «картошку» —

буквою «зю» гнилой борозды не портя.

В тесных гробах возвращались домой «афганцы»,

тухла страна, дававшая сбой за сбоем…

А в развлеченьях царили кино и танцы —

те, что порой итожились мордобоем.

Мы находили пути через сто протоков,

в сердце лелея гроздья любви и гнева…

Словно цветы сквозь асфальт, в нас врастал Набоков,

и Солженицын, и Новгородцев Сева.

Над головами, как птица, летало знамя,

над стадионом носилось: «Судью на мыло!».

В зеркало смотрим: а было ли это с нами?

Фотоальбом опять подтверждает: было.

Доктора

Неизменно довольны собой,

доклевав витаминные крохи,

над землею парили гурьбой

птицы доинтернетной эпохи.

Обходясь без мадридов и ницц,

пролетал торопливо, как росчерк,

вдоль периметра наших границ

стратегический бомбардировщик.

Жизнь опять хоронила мечту —

каждодневно, привычно, устало.

И генсек с манной кашей во рту

нес пургу, как генсекам пристало.

В сонном царстве вранья и тоски

с каждым днем тяжелели вериги…

Хорошо, что всему вопреки

были книги. Обычные книги.

Одиночки нащупали дно

в непрерывном хождении строем.

Им из двух оставалось одно:

просто чтенье и чтенье запоем.

Хоть летели на риф корабли,

слепоту полагая за благо,

нас лечили, как только могли,

доктор Чехов и доктор Живаго.

Функция места

Счастье вряд ли могло обойтись без меня,

хоть являло немало сноровки.

Распашонка-квартира, «Три белых коня»,

трехкопеечный вкус газировки.

Если книги с тобою по младости лет,

и друзьями сумел ты разжиться —

наплевать на пластмассу столовских котлет

и убогие польские джинсы.

Нам давалась от силы квадратная пядь…

Дотяни-ка, попробуй, до сотни,

если рядом отрава в формате ноль пять

и глумливый оскал подворотни!

Сердце билось полней, сердце билось быстрей,

в ритме птичьей взволнованной трели…

И порою в продмаге «давали курей» —

голубых, словно небо в апреле.

И пока самодержцу великой Руси

зал в ладоши отчаянно хлопал,

сквозь помехи врывалась в эфир Би-Би-Си

и крутила то «Slade», то «Deep Purple».

Как все было стабильно: рекордный надой,

встречный план, загнивание Веста…

Но ведь счастье, когда ты совсем молодой,

зачастую — не функция места.