Небосвод несвободы. Стихи

Александр Габриэль

«Небосвод несвободы» – пятая книга стихов Александра Габриэля, включающая тексты 2013—2017 гг. Жанрово (хотя и в значительной мере условно) их можно отнести к философской и любовной лирике, в равных пропорциях подсвеченной иронией и драматизмом авторской интонации.

В границах заколдованного круга

Дыши

Если тлеет свеча, всё равно говори: «Горит!»,

ты себе не палач, чтоб фатально рубить сплеча,

даже ежели твой реал — не «Реал» (Мадрид),

и команде твоей нет ни зрителей, ни мяча.

То ли хмарь в небесах, то ли пешки нейдут в ферзи,

то ли кони устали — что взять-то со старых кляч?

Коль чего-то тебе не досталось — вообрази

и внуши самому, что свободен от недостач.

Уничтожь, заземли свой рассудочный окрик: «Стой!»,

заведи свой мотор безнадёжным простым «Люблю…»

Этот тёмный зазор меж реальностью и мечтой

залатай невесомою нитью, сведи к нулю.

Спрячь в горячей ладони последний свой медный грош,

не останься навек в заповедной своей глуши.

Даже если незримою пропастью пахнет рожь —

чище воздуха нет. Напоследок — дыши.

Дыши.

«Будет солнечный луч освещать на две трети гамак…»

Будет солнечный луч освещать на две трети гамак,

будет время ползти колымагою из колымаг,

будет плющ на стене прихотлив, как движение кобры.

И не станет границ меж понятьями «то» и «не то»,

на мигающий жёлтый по трассе промчится авто,

кот почешет о дерево старые жалкие рёбра.

Невозможно поверить, что это и есть пустота,

ведь нейроны твои регистрируют звук и цвета,

и вдыхаемый воздух наполнен весной и прохладой.

Но тебя подменили. Ты тусклая копия. Клон.

Жизнь в тебе существует, но вяло ползёт под уклон,

и оброком становится то, что казалось наградой.

Вариантов не счесть: можно в синее небо смотреть,

можно в микроволновке нехитрый обед разогреть,

полежать, наконец, на продавленном старом диване,

безнаказанно вжиться в любую привычную роль…

Но в тебе изнутри гангренозно пульсирует боль,

как в подопытной жабе под током Луиджи Гальвани.

И отчаянно хочется думать о чём-то другом.

Сделай музыку громче. Пускай наполняет весь дом

голос мистера Икса, а может быть, мистера Отса…

Только свет не проходит сквозь шторы опущенных век.

Ничего не случилось. Всего лишь ушёл человек,

не оставив и малой надежды на то, что вернётся.

Привет из старого июля

Твои губы доверчиво пахли смородиной;

плыл июль. Не обычный. У счастья украденный.

Насекомо вползала пугливая родинка

в золотую твою подколенную впадину.

Мне хотелось тебя в каждый миг, в каждый сон нести,

разучившись прощаться. Вот верьте, не верьте ли,

но, взлетев в небеса, состоянье влюблённости

обретает на миг состоянье бессмертия.

Только свет. Только солнце. Ни ночи, ни темени

в вечном полдне, забывшем про век электроники,

где живёшь и живёшь в остановленном времени,

в ярко пойманном кадре своей кинохроники.

Неразделённое

Ты, если даже входил в аллею, то чтобы учуять её следы.

Она же была равнодушней и злее, чем воин монголо-татарской орды.

Ты имя её прогонял по венам, ты сам себе говорил: «Терпи!»,

она же ровняла своим туменом покорный абрис чужой степи.

Бесстрастно сидя в глубинах тента, она врастала в военный быт,

легко находя замену тем, кто в бою был ранен или убит.

И взгляд её был прицельно сужен, и лести плыл аромат кругом…

А ты совершенно ей не был нужен:

ни злейшим другом, ни лучшим врагом.

Ты слеплен был из иного теста. Как о богине, мечтал о ней…

Но был для неё ты — пустое место. Пыль на попонах её коней.

Ты зря сражался с тоской и мраком у сумасшествия на краю

и под её зодиачным знаком провёл недолгую жизнь свою.

А та причудлива и искриста — будь царь ты или простолюдин…

Сюда бы бойкого беллетриста, он два б сюжета связал в один:

на то сочинителей лживая братия, чьи словеса нас пьянят, как вино…

Но Ты и Она — это два понятия, не совместившиеся в одно.

Ходи в отчаянье, словно в рубище, живые дыры в душе латай.

Поскольку любящий и нелюбящий произрастают из разных стай;

ну, а надежда — какого лешего? Покрепче горлышко ей сдави —

и не придется её подмешивать

в бокал нелепой

своей любви.

Пока влюблён

Опершись безупречной ножкой о парапет,

она говорила: «Ну, зачем тебе знать о том,

кто со мной до тебя? Ну, Володя, ну, пара Петь,

был и Саша, твой тёзка, и залётный старлей Артём.

Я ведь, в общем, собой недурна вполне

и присяги не приносила монастырю.

Ты спросил — и я лишь поэтому говорю.

Но ведь это на дне. Это прошлое — всё на дне».

Всем известно: в излишнем знании есть печаль,

ибо ежели меньше знаешь, то лучше спишь…

Но тогда я ушёл. Дома пил, обжигаясь, чай

и глядел, ничего не видя, в ночную тишь,

где с трудом шевелил листвою античный клён,

где дождинки окошко метили, как слюда…

Если ты идиот — то это не навсегда,

а всего лишь на дни или годы, пока влюблён.

Только ты

Только ты, только ты. Ибо если не ты, то кто?

Поэтесса с горящим взором из врат ЛИТО?

Дрессировщица из приблудного шапито,

вылезающая порой из тигриной пасти?

Мне б сказали одни, попивая шампань: «God bless!»,

и сказали б другие: «Куда же ты, паря, влез?!»

Наше счастье, по правде сказать, это тёмный лес,

и гадать на него успешно — не в нашей власти.

Только ты, только ты. Если я не с тобой, то где?

Менестрелем, шестым лесничим в Улан-Удэ

с хлебной крошкой в спутанной бороде,

налегающим на алкоголь грошовый?

Или вдруг, авантюрный сорвавший куш,

я б петлял, как напуганный кем-то уж,

уходя от вечного гнёта фискальных служб

в оффшоры?

Всё могло быть иначе. Грядущее — не мастиф,

уносящий в зубах ошмётки альтернатив.

И куда-то б, наверное, нёсся локомотив,

и какие-то б, видимо, длились речи…

Только ты, только ты. Ибо если не ты, то кот,

никогда не пустующий невод земных невзгод,

ну, и ангел. Гладкий ликом, как Карел Готт,

и всегда отворачивающийся

при встрече.

Save

Мы с двух сторон над той же пропастью во лжи,

и нас друг к другу не приблизишь, хоть умри.

Я сохраню тебя в формате джей пи джи,

я сохраню тебя в формате эм пи три.

Мир полон счастья. Птиц взволнованный галдёж —

как дробь горошин в гладь оконного стекла…

Здесь в виде рифмы так и просится «Не ждёшь»,

что будет правдой. Рифма здесь не солгала.

Судьба бестрепетно вращает жернова.

Когда ж становится совсем невмоготу,

то пустота преобразуется в слова,

а те, взлетая, вновь уходят в пустоту.

В ладони — вишни, а в стакане — «Каберне»,

заходит солнце за разнеженный лесок…

А мысль о том, что ты не помнишь обо мне,

голодной крысою вгрызается в висок.

Кому пенять, что не совпали два пути,

что рухнул дом, как будто сделанный из карт…

Я сохраню тебя в формате эйч ар ти,

что, как известно, сокращённое от «heart».

Приходи на меня посмотреть

Неизвестно, какого числа,

кем бы ты в этот век ни была,

и в какой ни вошла бы анклав ты —

приходи на меня посмотреть,

я стал старше и тише на треть,

и меня не берут в космонавты.

Приходи, беззаботно смеясь,

чтоб исчезла причинная связь

между странным вчера и сегодня.

Не спеша на покой и на спад,

улыбнётся тебе невпопад

наше прошлое, старая сводня.

Пусть былое не сбудется впредь —

приходи на меня посмотреть,

да и я на тебя — насмотрюсь ли?

Вдруг исчезнут года и молва,

и смешаются грусть и слова,

как речные течения в русле.

Мы, пропав, снова выйдем на свет.

Мы не функции времени, нет,

мы надежды хрустальная нота.

Неизвестно, какого числа

нас с тобой отразят зеркала

и в себе нас оставят.

Как фото.

Не расставайтесь

Любви земной скрепляя нити (увы, любая нить тонка!),

своих любимых окружите дверями о семи замках.

Пусть ваш союз в любую стужу растопит льды, развеет тьму,

но нос высовывать наружу любимой вашей ни к чему.

Не подносите ей на блюде тревоги собственной души:

ведь там, снаружи, ходят люди. Они порою хороши.

Чужих не подпускайте к дому! Глядите в оба круглый год!

А то любимая к другому с улыбкой радостной уйдёт.

Чужак — он дьявол. Мефистофель. Он гадость сотворить не прочь.

Пусть только ваш чеканный профиль любимой светит день и ночь…

Мир окружающий — как Голем. Он только усложняет суть.

Ведь всё должно быть под контролем. Но вашим, а не чьим-нибудь!

Смелее! Действуйте нахрапом. Что вам людской досужий суд?!

Пускай вас назовут сатрапом. Пусть полицаем назовут.

Либерализмом зря не майтесь, не ставьте счастия на кон…

С любимыми не расставайтесь. Ведь с глаз долой — из сердца вон.

Нужно

А нужно-то всего? Пускай в телеокне

парадный генерал в глаза не смотрит мне

и мне не говорит, что делать должен я,

чтоб в лапы не попасть вранья и воронья.

А нужно-то всего? Спокойный взгляд вперёд,

где нерождённый внук глаза сонливо трёт,

в края, где мы себя навек себе вернём,

в края, где тихий пруд и лебеди на нём.

А нужно-то всего? Шумливый хор друзей,

прохладный Пантеон, могучий Колизей,

и чтоб не злили глаз различием кровей

ни Рамбла, ни Арбат, ни Гиндза, ни Бродвей.

Не веря «калашу», а лишь карандашу,

чужого не хочу, о многом не прошу.

Ведь нужно-то всего? — прохлада и прибой

на странном берегу, где вместе мы с тобой.

Лицом к лицу

Пред тем, как разлететься на куски,

на боль в висках, на неблагие вести,

мы стали так отчаянно близки,

как два металла, спаянные вместе.

Окрестный мир ютился по углам,

став пустотой, неразговорной темой

нам — близнецам, прославившим Сиам

единой кровеносною системой.

Мы отрицали приближенье тьмы

и восславляли гордое светило…

Но как-то поутру проснулись мы —

и в лёгких кислорода не хватило.

Ни я к высокогорью не привык,

ни ты. Нас ослепили солнца блики.

О, да, «Ура!» — взобравшимся на пик.

«Гип-гип-ура!» — оставшимся на пике.

Мы — не смогли экзамен этот сдать,

сползли с небес в земную полудрёму…

«Лицом к лицу лица не увидать» —

как говорил один слепец другому.

Шансы

Когда-то, когда засыпали все, в отместку любым предсказаньям Глоб в мой дом приходила Мишель Мерсье, ладошку мне клала на жаркий лоб… И всё было нежно и комильфо, и тихая ночь превращалась в миг. Я был для неё Франсуа Трюффо, была для меня она Книгой Книг. За окнами — ночи чернел плакат, скрывая на время окрестный смог… О, как же несметно я был богат — сам Баффет мне б чистить ботинки мог. И гнал я печали свои взашей — в края, где въездных не попросят виз. И что-то шептала в ночи Мишель, и сердце летело куда-то вниз. И был я бессмертен. И был я пьян. И был я превыше всех горных круч. Пока Анжелику, Маркизу Ан… не крал беспощадный рассветный луч.

А ты в это время другую роль играла. И страсти крепчал накал. К тебе, говорят, приходил Жан-Поль — заслуженно неотразимый галл. Курился дремотный сигарный дым, и к праздничным звёздам вела стезя… И помню я слухи, что пред таким, по сути, совсем устоять нельзя. Тартинки. Сашими. Бокал бордо. Горячечный воздух. Уютный кров… Да даже фамилия — Бельмондо! Не то что Васильев или Петров. И разум бедовый сходил во тьму и тлел у бокала на самом дне… А впрочем, подробности — ни к чему, и коль откровенно — то не по мне.

Копаешь землицу, ища свой клад, надежды свои возводя в кубы… Не знаешь ты, смертный, каков расклад у карт на картёжном столе судьбы. На дереве жизни всё гуще мох, песок высыпается из горсти… А счастье растёт, как чертополох — да там, где, казалось, нельзя расти. Расклады и шансы горят в огне — их все побивает лихой авось. Мы вместе. Хоть явно могли б и не. Мы рядом. И это честней, чем врозь. Виденья стряхнув, как лапшу с ушей, продолжим вдвоём этот странный путь…

И курят в сторонке Жан-Поль с Мишель.

Они постарели. А мы — ничуть.

Не сезон

Слёзы от ветра шалого вытри

в сумрачной мороси дней…

Как ни смешай ты краски в палитре —

серое снова сильней.

Серые зданья, сжатые губы,

мокрого снега напев…

День безнадёжно катит на убыль,

еле родиться успев.

Туч невысоких мёрзлые гривы —

словно бактерии тьмы.

Осень на грани нервного срыва.

Осень на грани зимы.

И чёрно-белым кажется фото,

лужи вдыхают озон…

Эх, полюбил бы кто-то кого-то…

Но — не сезон.

Не сезон.

Зимний разлад

Мы словно бузотёры в старших классах:

кривились рты в презрительных гримасах,

хоть что делить — никто не ведал сам.

Два мнения, два вопиющих гласа

чадили, словно жжёная пластмасса,

взлетая к равнодушным небесам.

Была зима. Казался воздух ломким,

а каждый шёпот — безобразно громким,

как грубый скрип несмазанной арбы.

Не видимый банальной фотосъёмке,

нам в спины бил змеиный хвост позёмки,

вздымаясь, словно кобра, на дыбы.

Блуждая между трёх дремучих сосен,

мы спорили. И каждый был несносен,

стреляя всякий раз до счёта «три»…

Был хор фальшив, хоть не многоголосен,

и было в целом свете минус восемь,

не больше. И снаружи, и внутри.

Всё было так нескладно и нелепо…

Любовь крошилась, как кусочки хлеба,

а ветер острой крошкой лица сёк…

И, раненые влёт шрапнелью снега,

мы мяли в омертвевших пальцах небо,

как школьник — пластилиновый брусок.

В границах заколдованного круга,

где не было ни севера, ни юга,

звенело: «Я так больше не могу…»

И наши тени, вскормленные вьюгой,

всё дальше расходились друг от друга

на жёстком хирургическом снегу.

Он, она и Паоло

Он любил её (не пытаясь составить пару

и стесняясь своей неловкости, комплексов и очков)

в тот утренний час, когда цокали по тротуару

мушкетёрские острые шпажки её каблучков.

Он думал о ней (по ночам, по утрам, в сиесту;

сам себе говорил: «Пропадаю. Ведь так нельзя ж!»).

Хоть и жил совершенно рядышком, по соседству,

но, встречая её, исчезал и врастал в пейзаж.

Ей впору б спешить на пробы к Феллини и Копполе —

омут гибельных глаз и татарская резкость скул,

лёгкость быстрого шага, балетная стройность тополя…

Только он — умирал и не мог подойти. Олд скул.

А она, а она тускло в офисной стыла рутине,

каждый день был расписан. На всё был размеренный план;

а в квартирке на стеночке — фото Паоло Мальдини,

гениальнейшего защитника клуба «Милан».

За зимою зима, время мчалось, взрослели школьники,

Михаэль Шумахер царил на этапах «Гран-При»…

Как странно бывает: в любовном простом треугольнике

стороны треугольника невидимы изнутри.

Мегаполис печально богат разобщённостью жителей

и трагически скучной похожестью каждого дня…

Своему я герою кричу и кричу:

«Будь решительней!» —

только он ведь не слышит. Давно как не слышит меня.

Кроссворд

Я с ней не был знаком, даже имени я не знал.

Чуть припухшие губы, лёгкие босоножки…

Был в руках у неё на кроссворде раскрыт журнал

с молодою ещё Андрейченко на обложке.

Конец ознакомительного фрагмента.