Заметки на собственной шкуре

Александр Волков

Дорогие друзья и добрые читатели моих скромных творений! Я с большим удовольствием делюсь с вами заметками на собственной шкуре. И мы вместе с вами, прочитав их, улыбнемся, взгрустнем. А может, заплачем… Это будут не горькие и тяжелые слезы, а положительные эмоции. Эмоции, которые и позволяют нам оставаться людьми..Помните, как у Аркадия Райкина: добрый зритель в девятом ряду… Это про каждого из вас, добрые читатели.Спасибо вам за то, что вы есть! Приятного вам прочтения и добрых эмоций!

Глава третья.

«Какие люди!»

Какие люди в Голливуде!

У нас тут хоть и не Голливуд, но…

Милости просим!

Геракл

Любит у нас шутить матушка-природа. Ох, любит! Порой даже не знаешь, как к ее шуткам и относиться-то. Одноклассница моя Люба Курочкина вышла замуж и стала Петушковой. Даже не мадам Петуховой, а Петушковой! Курочкина Люба. На первой парте сидела. А Витька Петушков на камчатке все десять лет. А Лева Задов? Историческая, неординарная и даже в чем-то героическая личность, а фамилия?.. Ну как герой революции может носить фамилию Жо… Задов?! Так и остался Лева ярым махновцем. Первый секретарь Ленинградского обкома партии Григорий Романов всю свою карьеру мечтал стать генсеком. Ага, щасс! Управлять страной развитого социализма с такой-то фамилией?! Еще один Романов у власти?! Повторение истории в виде фарса?! Один Романов у нас уже был, спасибо! С одной стороны, вроде и смешно, а с другой?..

Или взять вот Яшку нашего. С фамилией у него всё было в порядке Иванов, не придерешься. А в остальном… Кто его в четвертом классе на уроке истории за язычок дергал? Учительница Мария Александровна рассказывала на одном из уроков про Геракла. Про подвиги его и прочая. Весь класс слушал и не дышал. Яшка наш тоже поначалу молчал и не дышал. А потом взял и выдохнул: «Хочу быть Гераклом!» И всё. Хана пришла парню. С тех пор его не иначе как Геракл и стали звать в округе все, кто хоть как-то умел разговаривать. Мария Александровна первая и начала эту эпопею. Как говорится, учительница первая моя. Ну, Геракл, иди к доске! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

И еще ладно бы ростом своим более-менее соответствовал прозвищу, так нет же. Сложилось впечатление, что после той злополучной фразы в четвертом классе про «хочу быть Гераклом» Яшка так больше и не вырос. Видимо, матушка-природа решила развлекаться по полной программе. Если про людей с маленьким ростиком принято в народе говорить, мол, от горшка два вершка, то про нашего Яшку смело можно было сказать, что он и ростом-то был с этот самый горшок. Вот такой вот Геракл! Парни уже за девчатами бегали, а он всё на велике «Школьник» рассекал. Одноклассники Яшкины уже по пятому разу «Анжелику» пересмотрели, а его тетки-контролерши за шкварник с крыльца кинотеатра в тот же пятый раз выкидывали, как нашкодившего котенка. И паспорт летел в догонку с воплями типа «в милицию сообщим за подделку документов». Ишь, фотокарточку еще приклеил! Геракл, тоже мне!

Дело дошло до того, что Яшку-Геракла и в армию не взяли из-за маленького роста. Но автошколу он успел-таки закончить, и дали ему старенький «газон» в местной АТК. Всем гаражом по утрам ржали мужики-шофера, наблюдая картину, как Яшка рукояткой — кривым стартером заводил своего четырехколесного друга. Висел-брыкался он на этой рукоятке до тех пор, пока, устав хохотать, кто-нибудь из коллег не подходил и не проворачивал рукоятку вместе с повисшим на ней незадачливым водилой. Гаишников в то время на дорогах было не так много, как сейчас, но и те, что были, поражались, останавливая машину, ехавшую без водителя. Яшку просто за баранкой было не видно через лобовое стекло, поэтому казалось, что машина едет самостоятельно. И как Яшка умудрялся доставать ногами до педалей, осталось загадкой на веки вечные.

Шло время. Яшка-Геракл потихонечку шоферил, отвлекаясь от этого занятия только на рыбалку и на танцплощадку. Причем на танцплощадку Яшка ходил чисто символически: партнерши для медляка в местном парке ему просто не было опять же по причине маленького роста. А скакать шейки в общей массе наш Геракл считал занятием ниже своего достоинства. В редких драках Яшка тоже не участвовал, так как из-за роста его бойцы тупо отшвыривали в кусты, брезгуя врезать этой малявке, как следует. Кое-какие кодексы чести в те времена еще соблюдались хотя бы через раз.

Шло время. Когда мы слышим фразу «любовь нечаянно нагрянет», то у нас возникают, как правило, ассоциации в двух вариантах. Первый — это всё, мол, заезженная фраза. Так не бывает, мол. И второй вариант: а я вот помню у кого-то из моих знакомых… Если же подходить с этими вариантами к нашему Яшке-Гераклу, то любовь нагрянула к нему настолько нечаянно, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Но мы описать всё же попробуем.

В те почти былинные времена каждый год шоферов отправляли на уборку. То есть из краевых и районных центров отправлялись массово автомашины с их водителями в окрестные — и не совсем — колхозы и совхозы на битву за урожай. Расселялись эти водилы на квартирах местных селян и селянок с соответствующими бытовыми условиями. Столовались они тоже в этих же селах. Без отрыва от производства, в прямом смысле слова. Всем было удобно: и хозяевам за это государство что-то там платило, и квартиранты кушали домашнюю пищу. От рассвета до заката возили с полей зерно или кукурузный силос, в перерывах между пьянками и практически поголовном бл… гулянии, простите, по чужим местным разведенкам.

И о погоде. Если шли дожди, то битва за урожай автоматически перерастала в битву за разведенок. В дожди какая уборка? А вот гульнуть вдали от жены — самый сезон! Что может быть лучше плохой погоды? Яшка наш, стоит заметить, пьянок не пропускал, а вот в бл… гулянии, простите, по бабам замечен не был. Хотя гулять по разведенкам у него в ту осень и смысла-то не было. Поскольку к одной вот такой разведенке его и поселили. Имя у этой сельской дамы было просто уникальным. Звали ее… Минуточку!.. Звали ее Домна. Домна Ивановна. И, глядя на нее обескураживающую комплекцию, вопросов и сомнений насчет имени не возникало. Размером эта Домна Ивановна была почти что с настоящую доменную печь где-нибудь в Магнитогорске. А тут Яшка с его метром с кепкой. У нее только один кулак был вдвое больше головы нашего с вами Геракла! Но, друзья! Но!.. Не подумайте плохого. Напомню, времена стояли почти былинные, и чтобы мужик выбрал себе в жены, скажем, или для иных забав, женщину вдвое старше себя… Вы что? Не наши это были времена! Не сегодняшние, когда сплошь и рядом. Впрочем, не будем отвлекаться. Так вот, у этой Домны Ивановны была дочь. До мамы ей было далеко, конечно, но дистрофией она тоже не страдала. Плюс была она беременной. И «плюс» этот сидел у нее практически на носу. Вот-вот уже, мол. И, как в те же былинные времена, ни мужа у нее, ни парня завалящего. Вот примерно такая картина.

И в одну из ночей просыпается Яшка от крика бабьего и визга. Яшенька, спасай! Спасай, миленький ты мой! А?! Кого? Кому? Нюрка рожает! В роддом ее надо. Как? Кого рожает? А до утра никак не… Какое утро, милый? Щас роды принимать будешь! Давай, заводи свою колымагу. В район ее надо, в роддом. А то не ровен час. Ну че, делать нечего. Повез наш Геракл Домныивановнину дочку в роддом. А потом как по писаному. Уболтала-уговорила Домна Ивановна Яшку забрать молодую мамашку с новорожденным из роддома. Помоги, Яшенька! Нужно, чтобы всё было как у людей. Что люди подумают? Спросят же, кто отец. Разговоры пойдут. А народ у нас сам знаешь какой! Нюрка же не виновата. Я ее, дуру, предупреждала тогда. Как сына прошу, Яшенька! Хочешь, на колени перед тобой встану?

Куда деваться бедному Гераклу? Нарядили его, как путного. Сапоги-прохаря. Кепка. Рубаха «с петухами». Цветок в петлице пинджака. Вылитый Петр Алейников — Ваня Курский! Только маленький. Всунула Домна Ивановна ему в последний момент коробку с конфетами и шампанское. Приняли роддомовские акушерки Яшку, как всамделишного папашу. Вручили ему сверток: вот, держи! Вылитый батя!

А потом зарядили дожди и… Днями делать было абсолютно нечего. По бабам Яшка не гулял. Ехать домой на побывку было не к кому. Домна Ивановна времени зря не теряла и, включив всю бабью и материнскую мудрость, то и дело отправляла гулять с младенцем дочь свою с милым и безотказным постояльцем. Причем, настолько безотказным, что… И так Домна Ивановна к нему, и этак. Короче, женила она их! Самым бесцеремонным образом. Приперла к стенке нашего Геракла. Яша, Яшенька, ты только меня выслушай! И разложила ему всё по полочкам. Все плюсы и минусы. А самый главный плюс был просто убойным: выхлопотала Домна Ивановна каким-то образом молодой паре комнату в бараке. Отдельную! С отдельным входом. С первых секунд нашла общий язык с Яшкиными родителями. Сулилась подарить молодым корову. А что, Яшка? Женись, чего от добра добра искать? После второй рюмки Яшкин батя становился Сократом. Девка она справная. Корову подарят. Хоть молока вдоволь напьешься. Один пацан уже есть. Потом еще своего строганешь. А любовь?.. Опрокинул батя еще рюмку и выдохнул. А есть ли она, любовь эта? Боязливо обернулся в сторону кухни, где весело хлопотали новоявленные сватьи. Стерпится — слюбится, сынок! Вот увидишь. И надо признать, что батя-Сократ оказался прав. И стерпелось. И слюбилось.

* * *

Дело молодое. Все-таки не зря народ придумал эту фразу. В смысле «молодые сами разберутся». Вот и наши молодые как-то сразу нашли общий язык. Яшка принял пацаненка, как родного. Тем более что Колька действительно был на него похож. Нюра оказалась женщиной тихой и покладистой. Самое главное, что она влюбилась в Яшку по-настоящему! Сама к себе порой прислушивалась и понимала, что тоскует, когда его долго нет с работы. Выглядывает в окно. Несколько раз подогревает остывающий ужин. Ночью, проснувшись к малышу, подолгу смотрит на спящего мужа и чувствует, как в груди что-то замирает. Да и было от чего замирать! В любой ситуации Яшка-Геракл не терял присутствия духа. Веселый и жизнерадостный он заражал своей энергией окружающих. Заводился с пол-оборота на каждую шутку. Был душой любой компании, в которые молодую семью приглашали с удовольствием. Правда, душой компании он был до тех пор, пока… Хмелел он мгновенно. То ли по причине комплекции, то ли гены какие. Напившись, вел себя тихо-мирно. Не орал. Столов не переворачивал. Захмелев, Ящка тихо, как кошка, выбирал себе место. Там, где было безопаснее. Бродил по углам, примеривался. Чтобы никто его в плясовом азарте не растоптал к чертям собачьим. А потом посапывал где-нибудь под кроватью, не привлекая лишнего внимания. Лежал там до тех пор, пока жена Нюра, напевшись и наплясавшись до коликов, не взваливала себе на плечо легкое тельце своего Геракла и не отправлялась с этой ношей в ночь. Утром с помощью рассола или морса возвращала Геракла к жизни и…

Кино по выходным. Редкие походы на концерты невесть каким ветром занесенных в их края артистов. Грибы-ягоды. Свиньи-куры-огород. Всё как у всех. Но не всё. И не как у всех! Отправили Яшку на уборку следующей осенью. И отправили не в соседний колхоз, а прям чуть ли не на край света — в другой конец края, за шестьсот (!) километров от родного дома. Ох и переживала Нюра! Куда его там поселят? К кому? Хорошо она помнила свою прошлогоднюю историю! Старалась вида не подавать, но плакала ночами перед отъездом мужа в три ручья. Вышли они с Колей провожать папку на рассвете, стоят. И… Ну что ты ревешь? А у Яшки самого тоже ком в горле. Не на войну ведь провожаешь. Стоят, молчат. Колька ручонки тянет. И что вы думаете? Приехал Яшка к молодой жене через неделю на побывку. За шестьсот километров приехал! Потерял по дороге задний борт от кузова, но приехал же. И гостинцев Кольке привез — полную фуражку красных крупных ранеток. Это ли не любовь, друзья? Там дожди у них зарядили, сказал. И он, единственный из всей автоколонны… (О как! Единственный!) Пока остальные мужики… Впрочем, не будем повторяться. Вот такая у них была любовь!

Теща Домна Ивановна, надо отдать ей должное, старалась молодым не докучать и в гости приезжала редко. Идиллия, можно сказать, но… С Гераклами скучать не приходится! Это знали еще Герион и Диомед. Познала это и Нюра. Лето. Вечер. Ну нет и нет его с работы. Где пропал? Куда запропастился? Девять часов вечера. Нету Яши. Десять. Нету. Одиннадцать. Уж полночь близится, как говорится. Беспокоится Нюра. Да и не только Нюра, собака вон на цепи в ограде беспокоится. Как чует что-то Дружок. Выйдет Нюра за калитку, постоит, послушает вой Дружка. Нехорошо как-то на душе. Пошла она в этот чертов гараж среди ночи. Благо, не очень далеко от барака. Сторож долго выспрашивал, кто да что. Светил фонариком. А, Нюрка! Чего тебе не спится? А твой ушел. Давно ушел? Давно. Еще светло было. Ушел — в смысле уполз. С Лехой.

Поплелась Нюра к Лехе. Там тоже спали не все. Наслушалась от Лехиной Зинки такого! И про Леху. Чтоб он сдох, кобель! И про Яшу своего. Ох, нахлебаешься ты, Нюрка, со своим Гераклом! Ох, нахлебаешься. Беги от него, пока не поздно. Я бы давно от своего алкаша ушла, да кому я нужна с тремя детями. А моего не было у вас, Зин? Не было. Да он и трезвый-то меня боится, а тут. Мой на карачках приполз. Вон в сенях почивать изволит. Погоди, спрошу. Зинка загремела ведрами в сенях. Потом раздалось ворчание. Потом… Ты Геракла где потерял? Кого? Геракла где потерял, я спрашиваю? Какого Геракла? Греческого Геракла, какого… Греческого?! Яшку Геракла где потерял? Яшку?! Да, Яшку! Или Геракла? Ты дураком-то не прикидывайся! Где Геракл, спрашиваю? Какой Геракл? Яшка! Яшка или Геракл? Я тебе сейчас память налажу! Ты у меня сейчас…

Загремели ведра. Поднялся визг. Нюра поплелась домой. На часах полтретьего ночи. Яши нету. Собака воет. Что делать? Куда звонить? Да и откуда в бараке телефон?.. Вышла на крыльцо. Дружок, бедный, воем исходит. Подошла, погладила. Вроде легче стало. Всё не одна. Промаялась Нюра до рассвета. Так и не смогла даже задремать под вой да скулеж этот собачий. Решила идти завтра в милицию. Пропал муж, так и так, мол. Помогите найти, мол. Ох…

Вышла на крыльцо утром. Свернулся клубком Дружок возле будки. Умаялся за ночь, бедный. Надо ему костей вынести. Там вроде остал… Опа! Ну-ка, ну-ка? А это что такое из будки торчит? Вроде как ботинки Яшины? Ну-ку, ну-ка! Подошла Нюра к будке собачьей, а из будки храп богатырский разносится. Смотрит Нюра и глазам своим не верит. Будка собачья. Рядом пес калачиком свернулся. А из будки этой ноги торчат. И не просто ноги, а самые любимые ноги на свете. Мужнины ноги! Геракловы!

Солнце встает, сверкая банками на заборе. Где-то пропели петухи. Промычала корова. И так тепло стало у Нюры на душе! Отцепила она Дружка с цепи. Рванул пес, не веря своему счастью. А Нюра стоит, тоже счастью своему не верит. Вот оно — счастье! Самое настоящее бабье счастье. Только руку протяни! В собачьей будке это Нюрино счастье. Пес к ногам ластится. Иди, Дружок, побегай! Отведи душу за всех нас. А Яша… Яша пусть поспит. Суббота сегодня. Как говорится, у Геракла выходной — пуговицы в ряд! Ох. Где там у меня рассол?..

* * *

Людей маленького роста принято жалеть. Вот, дескать, не повезло человеку. Все большие и длинные, а он… Как же ему тяжело в этом огромном мире, бедненькому. Ну, не скажите! Вот нашего Яшку-Геракла только рост и спасал порой от крупных неприятностей. Причем не однажды. Подпил он летом как-то малёха. С кем не бывает. И на мотоцикл — прыг! Погонял по улицам, потарахтел и… Натарахтел на свою шею гаишников. Откуда они вынырнули? И ему на хвост плотно так сели. Он в переулок — они за ним. Он по асфальту — они за ним. И давай он к спасительному дому пробираться. Вылетел на свою улицу — они за ним. Он сдуру к родной калитке в азарте — они за ним. Бросил он мотоцикл и в квартиру шмыг! А дальше-то куда? В шкаф? Смешно. В подполье? Найдут. Вон они уже в сенях сапогами гремят. Глянул по углам Яшка-Геракл. Ну! Думай, Яша, думай! Ну! Опять по углам глазами пошарил. Смотрит и… Колькин горшок стоит. Мгновенно снял Яшка штаны и… И сел на горшок. Глаза в пол. Менты влетают, видят: пацан на горшке. Папка дома? Нету. А где он? В огород побежал. Менты топ-топ-топ-топ и свалили. И смех и грех. Потом, конечно, разбирались, но проспаться-то он успел! Трезвому-то куда проще отбрехаться.

В другой раз не до смеха было. Летел он с крутой горы на лесовозе в реку — тормоза отказали! Впереди река, за спиной полная машина бревен. Влетел он в воду на полном ходу, затормозил таким образом, а брёвна… Брёвна эти по инерции кабину-то и снесли. Подчистую. Успел Яшка вжаться в сиденье, как мог и… Вылез из-под бревен мокрющий и весь в смоле, но!.. Без единой царапины. Человек с нормальным ростом так никогда бы не смог, а он… Вот тебе и Геракл!

Ну а в тот день… Отправили Яшку очередной осенью на очередную уборку. Только в этот раз недалеко от дома и не силос нюхать, а прикомандировали его к дояркам. Утром и вечером возить их в летний лагерь на дойку. Работа — не бей лежачего! Утром отвез и до вечера свободен. Когда-никогда попросят конторских женщин в город отвезти, а так… Место для рыбалки за деревней подобрал себе наш Яшка, и все уже знали, где его можно всегда найти, если что. А тут дождь с утра — какая рыбалка? Выспался за день наш маленький Геракл в кабинке «газика» своего. Установил к вечеру фанерную будку в кузов от дождя. Охапку соломы бросил для сухости. Собрал к вечерней дойке доярок по всей деревне, и поехали они. И вот надо же было так случиться, что, съезжая с крутояра, понесло Яшкин «газик» по скользкой глине в пропасть. В самую настоящую пропасть в глухой сибирской тайге! В здоровенный такой обрыв.

Как так случилось, Яшка даже не понял, но… Волокет его юзом в эту бездну так, что ни тормоза, ни руль никакой роли уже не играют. Машина сама по себе — водитель сам по себе Ливень хлещет в глаза, ничего в метре от себя не видать. Гром гремит. Молнии сверкают. Мотор визжит из последних сил. Орет он девчатам, чтобы прыгали из кузова, но… Дождь градом стучит по кабинке и будке, хоть заорись. Сидят себе они там в тепле и уюте. Песни напевают. А машину безнадежно тянет в эту страшную пропасть. И видит Яшка, что всё. Прыгать из кабинки надо, иначе полный капец ему, но как ты прыгнешь, когда в кузове у тебя с десяток молодых красивых жизней? И ты, как водитель и мужчина, за них отвечаешь головой. А природный инстинкт набатом кричит в Яшкином мозгу, дескать, прыгай, дурак! Прыгай, если жить хочешь, идиот! А кто не хочет? Ну, Яшка! Ну, Геракл!

«Прыгай!» — взывает разум. «Прыгай, черт!» — умоляет организм. «Прыгай, сука!» — заклинает здравый смысл. «Прыгай, идиот!» — кричит криком подсознание. «Миленький!» — плачет в сердце Нюра. «Папка!» — кричит в мозгах Колька. Ну!!! Прыга-а-а-а-а-ай!!!

И Яшка прыгнул! Прыгнул. Под колеса. Под колеса своего же «газика». Телом своим, как бревном-препятствием, остановил-заклинил сползание машины в бездну. Просто и тупо. Лег под колеса — и всё. Всё! И заглох…

На Земле безжалостно маленькой жил-да-был человек маленький… Вытащили врачи Яшку с того света. Чудом, но спасли. Свинтили-собрали-склеили. Домна Ивановна — теща, мудрейший человек — выходила его своими травами-кореньями. И Нюра отогрела его своею любовью. Колька глазищами своими вернул его в реальность. Выползает иной раз Яшка-Геракл на завалинку со своим костылем. Шугает ребятишек. Щурится на солнце. Улыбается. Изредка отворачивает лацкан своего пиджака. Того самого, в котором еще Нюру из роддома забирал. И любуется. Любуется медалью.

Вручили ему тогда все-таки медаль в клубе после выписки из больницы! Специально его с женой из дома в деревню эту привезли на директорской «Волге». Рукоплескал ему весь многочисленный деревенский народ! Целовали-обнимали его спасенные доярки. Плакали в уголочке Нюра с Колькой. Сам Геракл стоял посреди сцены смущенный и красный, как кумач. Прицепил ему медаль на грудь какой-то важный чин из самого крайисполкома. Потом концерт.

Млеет Яшка на солнышке. Щурится. Перебирает пальцами медаль. И надпись на ней читает-перечитывает по сотому разу: «За спасение утопающих». Каких утопающих? От кого спасение? Эх-х-х. Всё у них, у Гераклов, не как у людей. Впрочем, какая разница, как эта медаль называется? Важно то, что есть поступок. Подвиг, если выражаться высоким штилем. Тринадцатый подвиг Геракла! А медаль… Маленькая медаль… Маленькая медаль для маленького человека всё же лучше. Пусть даже и за спасение утопающих. Всё же лучше, чем… Чем огромный памятник из мрамора в полный рост. Согласны?

Тутанхамон

За всю свою жизнь я помню всего лишь три случая, когда по вечерам в одно мгновение пустели дворы. И все эти случаи связаны с телепередачами. Первый случай, в начале семидесятых, это когда в эфир вышел легендарный фильм «Семнадцать мгновений весны». Помните, как становилось тихо во дворах в те вечера? Детвора и взрослые летели сломя голову к экранам телевизора, как только звучал голос Иосифа Кобзона. И если «Штирлициада» длилась две с половиной недели, то второй такой случай длился всего один вечер, но зато какой! Третье августа 1980 года. Да, вы правы! Это было закрытие московской Олимпиады. Тот самый вечер, когда мы все плакали, прощаясь с олимпийским Мишей. Помните те кадры? Слезы зрителей на трибунах Лужников. Проникающие в самое сердце голоса Татьяны Анциферовой и Льва Лещенко. И слеза, скатившаяся по мозаике, выстроенной из картонок. Я тогда, помню, молодой и шебутной, специально высунул в форточку голову, чтобы убедиться в пустоте улиц. Ни ребятни на качелях, ни бабулек у подъезда.

Ну а третий раз опустошение улиц происходило уже в конце восьмидесятых. Помните это «славное» время? С пустыми прилавками и талонами. С дичайшими очередями за водкой и бесконечными съездами. Время растерянности и время надежд. И единственной надеждой на светлое будущее у нас вдруг стал… Анатолий Михайлович Кашпировский! Помните такого? Помните его завораживающее «даю устаноуку»? Мы старались загодя переделать всей семьей свои дела. Усаживались у телевизора. И начиналось! Кто-то этому психотерапевту верил, кто-то нет. Но смотрели все. Потом всё это, как и любое другое поветрие, прошло и забылось, но… Лет через двадцать мне пришлось вспомнить об этом на полном серьезе. И, не поверите, самому побывать в роли знаменитого психотерапевта.

Занесло меня в очередной раз со своими болячками в одну сельскую больницу. А что такое больница, друзья? Это, прежде всего, конечно, надежда на выздоровление. Первые три-четыре дня все мысли только об этом. Уколы, капельницы, процедуры. А потом, когда стараниями врачей ты начинаешь потихоньку возвращаться к жизни, ты уже начинаешь смотреть по сторонам. В углу холодильник. На столе маленький телевизор. На подоконнике шахматная доска. Отмечаешь внешность молоденьких медсестер. Ворчливость нянечек-уборщиц. Ну и, естественно, начинаешь общаться со своими товарищами по несчастью, соседями по палате то бишь. А соседи по палате встречаются иной раз такой высокой степени колоритности, что воленс-неволенс остаются в памяти навсегда.

Вот и на этот раз моим соседом оказался дедок — божий одуванчик. Дядя Гриша. На вид ему было лет двести, если не больше. Сухонький такой старичок. Беззвучный и неслышный, как степной ковыль. Ни звука, ни шороха. Тень — не тень. Дым — не дым. Ни храпа, ни сопения, ни придыхания. Лежит себе сутками, глаза в потолок. Я первое время даже рукой перед его лицом махал, чтобы определить, жив он или уже того. Лежит себе беззвучно. Не читает, не ворчит. Тупо лежит — и всё! Поначалу я не мог понять, что мне эта картина напоминает. А потом дошло. Вспомнил! Видел я на каком-то фото, как Говард Картер сидит рядом с лежащим Тутанхамоном в только что открытой им гробнице. Та же картина! Только вместо Картера рядом сижу я. А самое главное заключалось в том, что дядя Гриша этот совершенно случайно оказался родным дедушкой моей бывшей ученицы, которая приехала на лето в эту деревню помочь бабушке по хозяйству. Она его в эту больницу и сдала, а тут я. Вот и попросила меня присмотреть за дедушкой, взять над ним как бы шефство. В качестве гонорара за мое усердие она подкармливала меня домашними пирожками, фруктами-ягодами со своего сада-огорода. И я по старой дружбе да еще и за такой гонорар… Ну и как откажешь в таком деле? Все мы под богом ходим!

И начал я добросовестно опекать своего старшего товарища. Мыл за ним посуду и уносил ее на кухню. Помогал дяде Грише одеваться-умываться. Водил его в туалет. Водил его из туалета. Когда ему было особенно плохо, кормил его из ложечки, как младенца. И всё это молча. Молча! То есть я-то с ним разговаривал, а в ответ — тишина. В свободное от этих процедур время дедок опять лежал и тупо глядел в потолок, не мигая. В такой позе он мог лежать сутками. Я же говорю, Тутанхамон, ни дать ни взять! Ну или там Рамзес какой-нибудь. Я у телевизора и звук-то не включал, чтобы его не беспокоить. Считай, всю проходившую тогда Олимпиаду без звука смотрел. Возраст надо уважать, меня так учили.

И в такой вот атмосфере проходит день, другой. Попытался я его вытащить на свежий воздух — куда там! Пытался рассказывать ему анекдоты — никакой реакции. Расставлял перед ним шахматы — ни бум-бум. Смотрит на меня, не мигая, как Савелий Крамаров в «Неуловимых мстителях». «А вдоль дороги мертвые с косами». До жути! И вот тут-то… С чего мне вспомнился вдруг Кашпировский? Начал я с дядей Гришей проводить сеансы. Вроде как бы в шутку. А что, делать всё равно нечего. Здоровье после капельниц-уколов пошло на поправку. Да и соскучился я по своей творческой деятельности. Зря я, что ли, несколько лет пародировал Кашпировского-кормильца на концертах со сцены?

Выглядело это, не поверите, как в каком-нибудь «Аншлаге». Дед лежал на кровати в своей позе. Я ставил стул на стол таким образом, чтобы он напоминал телевизионный экран. И, просовывая голову в спинку стула, я выдавал голосом знаменитого психотерапевта. «Я начну сразу с телехрамм. Любой психотерапэут начинае с телехрамм. Вот такая терехрамма». И далее зачитывал ахинею про то, что надо, мол, двигаться-шевелиться и прочая. Потом звучало заклинание. «Даю устаноуку! Вам хочется сесть на кровати!» Дядя Гриша нагло лежал без реакции, но я не сдавался. «Даю устаноуку!» В палату на мой громоподобный голос заглядывали обалдевшие пациенты и медперсонал. Я, испытывая некоторое вдохновение, приводил главный довод. «Если вы не сядете, то у вас инурэз появится». Дяде Грише энурез был по фиг, но в комнату набивалась толпа, и хоть билеты продавай, как на концерт. Смех, хохот, аплодисменты! Все смеялись, хватались за животы, и только дядя Гриша лежал не шелохнувшись. Бабулька-уборщица, утирая слезы, заикаясь и всхлипывая, выдала, что, мол, я сорок лет уже в этой больнице работаю, но увидеть такое даже во сне представить себе не могла.

И такие сеансы-концерты я, выздоравливающий и воодушевленный балбес, выдавал с неделю. В тихий час набивалась полная палата всех ходячих, сирых, больных и здоровых. Сидели-стояли, кто где мог. Дядя Гриша молча лежал на своей кровати. А я выдавал под безумный хохот свой очередной шедевр — «сеанс психотерапии». Заглянул однажды даже главврач. Постоял. Поржал. И махнул рукой.

И что вы думаете? Вы не поверите, друзья! В один прекрасный день Дядя Гриша лежит в своей обычной мизансцене Тутанхамона на кровати, не мигая. Всё как всегда. Я включаю телевизор, как раз идет очередной репортаж с Олимпиады в Пекине. Убираю, как всегда, звук, чтобы ему не мешать и… Опаньки! А сигареты-то закончились! И я бегом в местный магазин. Там пять минут ходу. Купил, бегу обратно. Тороплюсь, чтобы не опоздать к началу трансляции соревнований. Залетаю на второй этаж. Открываю дверь в палату и… Кровать дяди Гриши пуста. Не понял? Он без меня даже в туалет не ходит, а тут… Куда он мо… Поворачиваю голову, а дедок, дядя Гриша мой, степной ковыль который, сидит неподвижно в метре от экрана телевизора и что-то там на экране смотрит. Минуту смотрит. Вторую. Я обалдел! Третью минуту смотрит он в экран, пока я сигареты выкладываю в тумбочку.

Я так медленно, чуть ли не на цыпочках, подхожу к нему со спины. Мне так интересно стало, что он может смотреть на Олимпиаде с таким увлечением? Я за десять дней голоса-то его ни разу не услышал. Что он там может понимать? Что ему может там быть интересно? Футбол? Баскетбол? А он сидит — не дышит. Глянул я на экран, а там… Мама родная! А там, друзья мои, там идет пляжный женский волейбол! Видели хоть раз? Четыре красавицы-волейболистки под два метра ростом. Из одежды на них — только мяч. Если не считать две полоски сверху и снизу. Солнце, песок и четыре эти загорелые красотули! И такие там прыгали девахи, доложу я вам. Никакая супер-пупер-модель с ними не сравнится. Тут не только дедок, тут сам Тутанхамон, дай ему волю… И смотрит на них мой дядя Гриша, не отрываясь. Десять минут смотрит. Двадцать. Час смотрит. Час! Целый час, прикинь? Молча, тупо уставившись в экран. Я обалдел: вот это преображение!

И что вы думаете? Закончился репортаж, и я впервые за эти дни услышал голос моего соседа. Вот если бы настоящий Тутанхамон со мной заговорил, я бы меньше поразился, честное слово! «Сашка». Вот представьте, что с вами вдруг заговорил Герасим из «Муму». Вот так и я — сел в шоке, где стоял. «Сашка. А когда они еще будут прыгать?» И первый раз я увидел в его глазах хоть какой-то смысл! До сих пор я не могу понять, до сих пор, что тогда вернуло дядю Гришу к жизни? Или мой актерский талант в образе Кашпировского, или элементарный мужской природный инстинкт. Не знаю, честно говоря. Не зна-ю!

А потом мы пили чай почти до полуночи. И дядя Гриша рассказывал мне про свою нелегкую жизнь. Про отца, сгинувшего в тридцатых годах где-то в лагерях. Про погибших на фронте старших братьев. Про голодное послевоенное детство. Про ужасы переезда зимой в телячьем вагоне в Сибирь через всю страну из родной Западной Украины. Про волокуши, за которыми он дневал и ночевал. Из-за которых не пошел даже в школу, и поэтому до сих пор не умеет читать. После этого признания я даже вздрогнул. Подумал, что мне послышалось. Что ты не умеешь? Читать?! Погоди-погоди, дядя Гриша. Вообще не умеешь? Не-а. И букв не знаешь? Не-а. Фигасе. Я даже не знал, как на это и реагировать. Так ты, выходит, даже и «Муму» не читал? Не-а. А что это? Я вскочил, как ошпаренный. Как?! И про Филиппка не знаешь? Не-а. А кто это? Я даже растерялся. Ну а про «Сказку о золотой рыбке» ты хотя бы слышал? Не-а. А что это такое?.Я думал, что я сплю и мне всё это снится! «А Ванька Жуков?» — взмолился я. Не-а. А дед Щукарь? Не-а. «А Красная Шапочка?» — чуть не плача прошептал я. Не-а.

Я носился по ночной палате из угла в угол разьяренным тигром. И «Однажды в студеную зимнюю пору» ты тоже не зубрил? Не-а. А что это? «А „Скажи-ка, дядя, ведь не даром“?» — с надеждой умолял я. Не-а. А басня «Ворона и лисица»? Не-а. А «Стрекоза и муравей»? Не-а. А «Кот и повар»? Не-а. Я завыл. У-у-у-у-у-у! Начало третьего тысячелетия на дворе! Люди уже по Луне ходят! Овечек клонируют! А про Павлика Морозова ты хоть что-нибудь слышал? Не-а. А кто это? Это был шок. Я и стонал. Я и смеялся. Я и чуть не плакал. Про Чичикова и Анну Каренину я даже и спрашивать не стал. А уж про таблицу умножения… Какие синусы? Какие правила буравчика?! Ё-ка-лэ-мэ-нэ-э-э-э-э-э! Вот это экспонат! Действительно, Тутанхамон доисторический. Хоть плачь, хоть смейся. Хотя с чего смеяться-то?.. Война. Голод. Волокуши. Не до учебы. Каждая вторая семья в нашей стране всё это прошла. Если не каждая первая. Еле-еле уснул я к утру в ту ночь. А дядя Гриша впервые за отчетный период храпел так, что прибежали снизу на этот грохот отбойного молотка дежурная сестра со сторожем.

Так я и не узнал, что вернуло тогда к жизни этого маленького человечка, хлебнувшего за свою жизнь столько, сколько даже и не снилось всяким там Тутанхамонам или Рамзесам. А окончательно добил меня дядя Гриша рано утром, когда растолкал ото сна. «Слышь, Сашка, — заговорщически прошептал он, оглядываясь на дверь. — Ты это… На». Сунул мне в ладонь какие-то деньги. Сбегай за самогонкой, а? За самогонкой, говорю, сбегай! Дуське-Солдатке скажешь, что ты от меня, мол, пришел. Она нальет. За углом третий дом по правую руку. С кривой трубой. Найдешь. Зеленые ворота. Собаки там нет, не бойся. Дуська-Солдатка, запомнил? Давай, пока самый главный врач не пришел. Давай-давай! А потом придешь и… И тут произошло вообще что-то запредельно-космическое! Мой дядя Гриша-Тутанхамон впервые за всё это время улыбнулся. И мы с тобой, Сашка, когда придешь, в шахматы сыграем. Я один секретный ход знаю, никогда ты у меня не выиграешь. Ни-ко-гда! Дядя Гриша еще раз улыбнулся мне сияющей, как утреннее солнце, улыбкой и… И! И подмигнул мне, прикинь?!

Великолепный Гоша

Любит наш народ всякие определения давать вместо подробной характеристики. Емкое такое определение. Как хлыстом. Недотепа или, скажем, бедолага. Умница или разгильдяй, если не сказать хуже. А есть более добрые и уважительные определения. Например, врач от Бога. Водитель от Бога. Музыкант от Бога. А вот Гоша Шашкин. Про него все, кто его знал, всегда говорили с придыханием и восхищением. Человек от Бога. О как! Ни много ни мало. А Гоша таким и был. С самого детства своего.

В детском садике его любили все нянечки и воспитатели. Тихий, спокойный. Молча выносил нянечке вылизанную до блеска тарелку. Самостоятельно аккуратнее всех заправлял кроватку после тихого часа. Танцевал на утренниках всегда в первом ряду. На прогулку одевался самостоятельно. Нянечке не нужно было ломать пальцы, застегивая пуговицы его пальтишка. Вопросов лишних не задавал. Казалось, что и в детский садик он попал по необходимости. На время. Как от дождя спрятался. Где-то же надо переждать эти три-четыре года до школы. Ну и в школе, конечно же, Гоша пользовался не меньшей любовью. Притом что к любви еще и добавилось уважение в силу возрастного развития. С девочками был сдержанно вежлив. С парнями прост и надежен. В драках не уступал, слабых не обижал. Отличником не был, но и в троечниках не числился. Учителя его любили за исполнительность и надежность. Соседи ставили Гошу в пример своим непутевым чадам: «Вставай давай! Вон Гоша с шести часов с тяпкой уже в огороде, а ты?» Или: «Вон Гоша уже корзину грибов приволок, а ты?» А потом армия. Горячая точка. Спецназ. Орден в мирное якобы время. Институт-любовь-диплом-женитьба. Усы и улыбка, как у Кота Леопольда. Семья. Всё как у всех. Преподавал в техникуме. Вкалывал на стройке сварщиком. Даже таксовал. С развалом страны где только ни работал, чтобы кормить семью. Ничего, казалось бы, привлекательного, а поди ж ты.

И на старуху, как говорится… Идут они как-то по уснувшему городу из гостей. Он, жена Танюха и Игорек на руках дремлет. И, как в модном в то время кино «Его зовут Арлекино»: подворотня, толпа подростков с цепями и кольями. Человек двадцать. Лбы и прочая пьяная шваль. Тут и спецназовские навыки не помогут. Против лома куда уж тут. И не убежишь с женой и сыном. Тишина висит гнетушая. Всё. Аллес. Толпа устрашающе надвигается. Гоша, прикрыв жену с сыном, отступает под свет ночного фонаря. Еще мгновение, и эта свора… «Стоя-а-а-а-а-ать! — писклявый звонкий голос из темноты. — Стоять, пацаны! Это же Гоша. Он нас в техане ОБЖ учил. Это классный мужик, отвечаю». В круг света выскочил взлохмаченный патлатый шпендель. Раздвинул гремящую цепями толпу: «Проходите, Георгий Петрович». И пошел Гоша сквозь строй, держа за руку жену с сыном.

Тишина была такой пронзительной, что Гоша слышал, как у кого-то стучат ходики в открытой форточке. Так и ушли они под стук этих ходиков и Танюхиных каблучков. И уже дома, в тишине постели, Танюха спросила: «А кто этот пацаненок?» «Понятия не имею». А пацаненок, как оказалось, понятие имел. Кто такой Гоша. Он же Георгий Петрович. Он же преподаватель ОБЖ в местном техникуме. Он же «классный мужик, отвечаю!» И он действительно был классным мужиком!

Выпивали как-то на работе. Бухгалтерия. Отдел кадров. Плановый. Типа корпоратив. Проставлялся Гошин начальник: получил он квартиру в новом доме. Трехкомнатную, девки-и-и-и! На шестом этаже, прики-и-и-инь! Событие по тем временам запредельное. Ну, засиделись. Женщины разбежались еще засветло, а они с Гошей… Потом еще по одной. Потом зашли в какую-то забегаловку. Потом еще в «домовую лавку»… И, цепляясь за попутные полисадники, тащил Гоша своего шефа на себе, как та самая санитарка звать Тамарка комбата с поля боя под Курской дугой. Через весь почти город. К тому самому новому дому. Помнил Гоша из адресных реквизитов шефа только одну графу — шестой этаж. И всё. Ни номера подъезда, ни номера квартиры. Ничего не сказал шеф перед тем, как отправиться в сладостное свое зазеркалье. А как увидел Гоша весь этот дом, то хмель слетел с него в одну секунду. Этажей в том доме было девять. А подъездов… А подъездов… Ща посчитаем. Так. Раз-два-три… При счете «одиннадцать» Гоше стало дурно. Из его головы не то что хмель — разум улетучился окончательно и бесповоротно. Точно он определил только одно обстоятельство: час ночи. И всё. Вперед, Гоша!

Взвалил Гоша своего храпящего командира себе на горб и… А дом-то новый. Лифт еще не подключили. Мама дорогая! Чего задумался, Гоша? Вперед! И начал Гоша считать этажи. Благо, что не девятый озвучил шеф, когда еще был при памяти и сознании, а всего лишь шестой. Подумаешь, мелочь какая! Всего-то шестой! Фи. Не двенадцатый, и то слава богу. В первой квартире в первом подъезде на шестом этаже Гоше в полвторого ночи никто благоразумно не открыл. Во второй квартире Гоше открыли, но опознать лежащего на полу подъезда якобы их соседа не смогли. Вроде, видел я где-то этого мужика. Может, по телевизору? Через пару-тройку квартир Гоша, уже будучи практически трезвым, сообразил, что его шефа в этом доме могут не опознать никогда вообще. Потому что дом только заселился, и соседи просто физически еще не успели познакомиться. Так что процесс опознания может затянуться на пару недель как минимум.

Где-то в четвертом по счету подъезде, стуча и извиняясь на каждом шагу, Гошу пронзила убийственная мысль. А ведь жена Гошиного шефа не кто иная, как бывшая зампредисполкома. Женщина, известная во всем городе таким крутым нравом, что мало не покажется, если даже Гоша найдет спасительную квартиру и передаст ее благоверного ей из рук в руки в самом прямом смысле. Мало Гоше не покажется. Но бросать товарища — не в Гошиных правилах. За речкой еще и не такому научили. Долго ли, коротко ли, но вышел-таки в шестом часу утра Гоша на человека, опознавшего в шефе соседа. «Да он вроде с соседнего подъезда, — кивнул, подтягивая синие трусы усатый мужик. — Баба на него позавчера орала. Что-то он половик не так вытряхнул, что ли. Здоровая такая бабища. С балкона орала на весь двор так, что хоть уши затыкай. Двойняшки мои в люльке проснулись. Судя по балкону, дверь — как у нас. Найдешь, короче». Помолчал мужик. Посмотрел. И давно ты его так таскаешь? Ничего не ответил Гоша. Обнял молча своего спасителя. Слеза скатилась по небритой щеке, сказал бы поэт. Поволок свою ношу дальше. Как Сизиф.

Запёр на себе шефа по долгожданному адресу. Приставил к двери, как половик, который тот позавчера не так вытряхнул, как хотелось бы жене. Представил единоутробную шефовую супругу, орущую с балкона. Позвонил в дверь. И бегом-бегом на этаж ниже. Прислушался. Тишина. Поднялся на цыпочках еще раз. Позвонил. Ш-ш-ш-шмыг-г-г-г на пятый и затих. «Кто там? — Глухой голос из-за двери. — Валера, это ты?» И от этого голоса Валера мгновенно превратился в сказочного принца! Абсолютно трезвого и никогда не пьющего ничего, кроме кефира, мужа. «Олечка, это я, дорогая». Прям, Гвидон пушкинский, а не бревно, которое таскал на себе Гоша с одиннадцати вечера. Щелк. Скр-р-р-рип. Ах ты, скотина! Я уже все морги обзвон… Да я, Оль… Марш в дом! Хлоп-п-п-п! Фу-у-у-у-у-у. И Гоша — нет, не тенью, дымом — спустился по стене подъезда к выходу, прекрасно понимая, что через два часа ему нужно быть на работе, а его Танюха, конечно же, всё поймет и посмеется вместе с ним. А потом прижмется к его плечу и скажет. «Молодец ты у меня, Гошенька! Я горжусь тобой. Ну как тебя не любить?»

* * *

Известная восточная мудрость гласит: не приведи бог нам жить во времена перемен. А мы жили. И живем. И эти времена перемен закалили нас настолько, что нам уже ничего не страшно. Мы были приучены ко всему. К эквилибристике по головам очередей в магазин во времена сухого закона. К борьбе с нетрудовыми доходами, когда подвезти соседа на своем родном «запорожце» являлось уголовным преступлением. Когда государству становилось особенно скучно, оно заставляло нас обменивать купюры в три дня, опять же давясь в очередях. А уж когда совсем было невмоготу, то вдруг обьявлялся, как черт из табакерки, загадочный ГКЧП. И так по кругу, начиная с 1917 года. Так что мы были готовы ко всему.

Кто-то перемены в стране пережидал на старом рабочем месте и ждал чуда. Кто-то менял профессию и вместо фортепиано садился за баранку КамАЗа. Кто-то бросал преподавать в школе и выходил на рынок продавать своим бывшим ученикам жвачку и сигареты. Это было! И в этом не стыдно признаться. Стыдно это не признавать. Гоша тоже сменил работу. Учитывая его боевое прошлое, взяли его в ОМОН. Ни много ни мало. А почему нет? Всё при нем. Навыки. Опыт. Здоровье. Отличные характеристики как письменные, так и устные. Орден опять же. И, как и следовало ожидать, Гошу полюбили и в ОМОНе. И не только бойцы-соратники. За обаятельную леопольдовскую улыбку полюбили его все женщины местного ГОВД, от полковницкой секретарши и до уважаемой во всем городе и его окрестностях главбухши этого самого ГОВД, женщины мудрой и красивой, несмотря на свой пенсионный возраст. Ой, Гошенька! Как вы на сыночка моего похожи! Тоже за речкой был. Там и погиб Коленька-то мой. И полюбила она Гошу, как родного сына. Как родного Коленьку — со всеми вытекающими. То пирожками домашними угостит. Сама пекла сегодня всю ночь, Георгий Петрович. Попробуйте вот эти, с маком. То, озираясь и оглядываясь, сунет ему тайком фляжку. Настойка моя, Гошенька. На грецких орехах. Дома попробуйте с Таней. Коленьку помяните. Годовщина сегодня. То…

Короче, где-то на третьей неделе Гошиной этой службы сидят бойцы ОМОНа в пятницу вечером на дежурстве. Кто чем занят. Телефонов сотовых тогда еще не было, так что… Скукотища, стало быть. И вдруг на пульте загорается красная лампочка. Та самая. Самая что ни на есть тревожная! Вызов! Из ресторана «Дружба». Вперед, ребята!.. Попрыгали в автобус со всей амуницией. Каски-маски-щиты-дубинки. А этот ресторан был у местного ГОВД далеко не на лучшем счету. Там что ни выходные, то драки и разборки. Дружба, одним словом. Так что дело привычное. Подлетают к ресторану. Всё, как учили. По всем правилам омоновской науки. Влетают, как в боевике Егора Кончаловского «Антикиллер». Со звоном вылетают в окнах рамы. Летят, трассируя над паркетом, с грохотом в зале двери. Стоя-а-а-ать! Столы разлетаются по углам. Со столов объедки-закуски летят по стенам. Паника. Визг. Рев. Мужиков без разбору мордой в пол. Женщины сбиваются в беспомощную стайку в центре зала. Как учили!..

Вдруг наступает мертвая тишина. И в этой тишине жа-а-а-а-а-алобный такой голос той самой главбухши ГОВД. Уважаемой во всем городе. Мудрой и красивой. С пирожками и наливками которая. «Простите меня, Георгий Петрович. Это я нажала тревожную кнопку». Шок — это по-нашему! Заче-е-е-е-е-ем???!!!. Я хотела вас пригласить. У меня сегодня день рождения. Так хотелось, чтобы вы были рядом. Вместо Коленьки моего. Я знала, что так просто вы не придете. Поэтому я подумала, что… И вот… Я… Дура я, конечно-а-а-а-а-а! О-о-о-й ду-у-ура-а-а-а-а-а! Прости-и-ите меня-а-а-а, Гео-о-орги-и-и-ий Петро-о-о-ови-и-и-ч…

И ушел Гоша из этого ОМОНа к чертовой матери чуть ли не на следующий день. Не мое это, Танюш. Ну не мое, хоть убей! Ну не могу я, пойми, с дубинкой на человека. Вы или ему дубинку дайте, или у меня ее отберите. Чтобы честно, Таня! Чтобы честно. И куда теперь? К пацанам пойду. Завуч вчера звонила. И ушел Гоша опять в техникум. Преподавать молодежи азы той жизни, в которой сам он был человеком уважаемым, и — дай бог — воспитать там себе подобных.

Так и работал бы Гоша в этом техникуме до самой пенсии, если бы вдруг… Не-е-е-е-е-ет. В нашей стране никому спокойно жить не дадут ни-ко-гда! Ишь, чего захотели! И подкинула жизнь нашему герою очередную проверку на вшивость. Да еще какую! Не просто тебе испытание типа «Форт Боярд». Что это такое для нас «Форт Боярд»? Тьфу! А тут жизнь подкинула Гоше самое тяжелое испытание — испытание властью. Пригласили уважаемого во всем городе Георгия Петровича Шашкина в городскую мэрию на должность заместителя мэра. Это вам не конь начхал! А чтобы господин Шашкин долго не раздумывал, подкинули ему из рукава тут же, в единочасье, джокер в виде коттеджа. За городом, как говорится, под ключ. Танюха была сражена наповал, а Гоша… А Гоша-то был не дурак. И про сыр он помнил. И про мышеловку. Он еще сомневался даже тогда, когда показали ему ключи от новехонькой «Нивы», но… Когда к нему вечером в его хрущобскую «двушку» нагрянула делегация соседей и коллег с просьбой пойти во власть, Гоша сдался. Не мог он людям отказать. Ну никак не мог! Такой вот он уродился. Гоша он, чего вы хотите? Человек от Бога!

А в подзаборных пьянках бывшие Гошины друзья и сослуживцы горячо стали спорить и заключать пари на тему, сразу выкинут оттуда Гошу или засосет его с головой и мы потеряем еще одного порядочного человека. «Знаете, мужики, — начал бывалый монтер-связист, подняв стакан. — Власть — она с человеком, как трясина со столбами-опорами на болоте. Там же как, мужики? Или эту опору сразу засасывает трясина. Или она же выталкивает ее практически сразу. Третьего не дано. Вот и посмотрим, что с Гошей будет. Засосет его власть или выплюнет. Ну, за Гошу!» Надо сказать, что наша местная власть, в отличие от столичной, имеет одну главную особенность — закрытость. Тайна за семью печатями. Ни тебе акул пера Минкиных с Политковскими. Ни тебе даже обычного местного Робин Гуда. Только свой круг. И постороннему человеку практически невозможно узнать, что там делается, в кулуарах этой самой власти. И Гоша, приняв условия этой игры, будучи человеком порядочным и дисциплинированным, даже Танюхе не рассказывал все подноготную. Молчал. Отшучивался и курить начал. Одну за одной. Даже ночью.

А жизнь шла. Обживала чета Шашкиных новый свой дворец. Осваивала положенные к нему шесть соток. Игорек Шашкин стал авторитетом местной детворы, но… Но шило в мешке долго не таится. И поползли в определенных кругах — у Татьяны в школе и в подзаборных пьянках-саммитах — слухи о том, что недовольны власти новым замом мэра. Недовольны. Мэр вроде как доволен, а вот его окружение… Во-первых, что-то шибко много народа на прием к господину Шашкину ходит. Во-вторых, засиживается он с этим народом чуть ли не до полуночи у себя в кабинете. В-третьих, вопросы в кабинетах господин Шашкин задает не очень-то приятные. Особенно неприятные для начальника управления финансов. Нехорошие слухи поползли по городу. И его недавние друзья и коллеги, опять же под забором, не знали: то ли радоваться им, то ли огорчаться подобному развитию событий. С одной стороны, обидно за толкового парня. Не пошло у него на новом месте, жаль. А с другой стороны: если им недовольны во власти, то значит Гоша-то наш не скурвился. А это и есть самое главное! Человеком оказался наш Гоша Шашкин!

Что происходило в мэрии, оставалось за семью печатями. А со стороны всё выглядело нормально. Георгий Петрович Шашкин выступал перед народом практически постоянно. То на открытии памятника воинам-интернационалистам возлагал традиционный венок. То резал ленточку на открытии детсада. То на открытии шахматного клуба делал символический ход е2 — е4. Всё шло вроде как по маслу, но увидел Гошу однажды Валерий Иванович — тот самый Валера-новосел, которого таскал на себе когда-то Гоша по ночным этажам. И увидел его не в синей новенькой «Ниве», а в городском автобусе, задумчиво смотрящим в окно. И нехорошие сомнения пронзили бывшего Гошиного шефа. Взял он бутылочку виски и отправился тайком от своей Ольги поздно вечером в гости к бывшему подчиненному. До утра они просидели, не осушив и половины емкости. Разговоры. Разговоры. Слово к слову тянется.

Вызвал на днях Гошу уже нынешний шеф. Самый что ни на есть мэр. И… И предложил уйти. Уйти по собственному. По добру — по здорову. Да, Валера. Так и сказал мне открытым текстом. «Пойми, Петрович, — сказал мэр, — когда я тебя звал к себе, всего такого положительного и уважаемого, я даже представить не мог, сколько у тебя врагов!» Молчал Гоша. Даже желваками не играл. А тебя, оказывается, никто и не любит, Гоша. Ни районо. Ни отдел культуры. Ни горздрав. Про финансы вообще молчу. Никто тебя, Петрович, не любит. Кроме учеников твоих да простых людей. А мы, Гоша, извини. Мы, Гоша, команда. Команда! В которую ты не вписался. Ты не обижайся, так бывает. Ты же болельщик? Вспомни Федора Черенкова. Вся страна его любила, помнишь? А на серьезные игры Лобановский его не брал. Так и ты, мой друг. Не готов ты еще пока к серьезным играм. Не готов. Прости. Ничего личного, как говорится. Я надеюсь, ты всё понял. Заявление Галине Васильевне завтра подашь. Я потом подпишу.

Назавтра заявление Гоша подал секретарше мэра в восемь ноль-ноль. А в восемь двадцать к нему уже пришел завхоз за ключами от «Нивы». А в восемь тридцать пять стоял теперь уже бывший заммэра Георгий Петрович Шашкин на крыльце мэрии с трудовой книжкой в руках. Про коттедж пока молчат. Не знаю, Валера, выкинут из него или нет. Ну, давай еще по одной.

Вот так и закончилось хождение во власть нашего героя. Взяли его, слава богу, обратно в техникум. Преподает он в нем на радость пацанам и их родителям до сих пор. И коттедж ему оставили. Как зачет его былых заслуг, наверное. И как ему были рады все его друзья и сослуживцы на очередной пьянке в городских кустах местного парка, открытого, кстати, самим же Гошей месяц тому назад! «Я же говорил, вытолкнет его трясина, не засосет! Ур-р-р-ра-а-а!» — кричали мужики. Наш человек Гоша! Наш!!! Не скурвился.

Я частенько его вижу из окна. Усы. Улыбка кота Леопольда. Привычный дипломат в руке. Костюм-тройка. Галстук. И глядя на Гошу из окна, я уже больше никогда не сомневаюсь в том, что есть еще среди нас порядочные люди. Есть! И я с одним из таких знаком лично. А вы?

Мой товарищ Глеб Жеглов

К Сергею Довлатову однажды подошел начинающий автор: «Сергей Донатович, хочу написать рассказ, но не знаю, как начать». И мэтр посоветовал: «А вы так и начните: я не знаю, с чего начать». Вот пользуюсь этим советом и я. Я не знаю, с чего начать свой рассказ. Уж больно тема щепетильная. Но она, эта тема, имеет место сплошь и рядом. Тема больная. Тема загадочная. Мы всей страной были влюблены в бесстрашного кумира начала восьмидесятых Глеба Жеглова. Бесстрашного опера-капитана, блистательно сыгранного Владимиром Высоцким. Помните, как он, стреляя на ходу летящего в ночи автобуса из нагана по убегающим преступникам, отвечал на вопрос «как держать тебя, Глеб Егорыч?». Нежно-о-о-о! Но ни в фильме, не в романе «Эра милосердия» ни слова не сказано о том, каким Жеглов был в быту. Ни слова! Так вот о чем я. Был в моей жизни товарищ, такой вот Глеб Жеглов. Звали его Володька Кержак. Одноклассник. И был этот Володька безрассудной храбрости человек. Не боялся подзаборной шпаны. Бесстрашно прыгал с самой высокой вышки на водной станции. Умудрился, будучи еще школьником, завалить на охоте медведя. И не удивительно, что однажды закончилась школа. Армия. Свадьбы. Семьи. Дети. И уже во времена перестройки сижу я вечером в гостинице Красноярска, смотрю краевое наше телевидение. Новости. Какая-то церемония какого-то награждения. И выходит из зала на сцену Володька, одноклассник мой, Кержак. И вручает большой-большой генерал капитану МВД Владимиру Кержакову орден Красной Звезды! За выполнение какого-то задания. За проявленные мужество и героизм и что-то там еще. В мирное время — орден Красной Звезды.

И я, обалдевая от увиденного, бросаюсь к телефону. Лечу в такси. Телецентр. Управление МВД. И нахожу к вечеру героя в ведомственной гостинице. Встреча. Обьятия. Ресторан. Бессонная ночь за бутылкой-другой. И рассказывает мне герой-орденоносец: завелся в одном небольшом сибирском городке маньяк. Да-да, самый настоящий маньяк. Серийный маньяк-убийца! О которых мы только читали и слышали, а тут… И посылают из краевого управления молодого старлея с напарником для внедрения в местные преступные структуры. Люди со стороны. В лицо их никто не знает. Работа. У каждого свои хитрости и нюансы. Внедрились они. И так внедрились, что вышли на этого маньяка и… И в результате всевозможных схем и комбинаций вышло так, что в одиночку Володька Кержак гонялся за вооруженным бандитом по подворотням и чердакам в течение двух часов. Получил пулю в плечо, но, истекая кровью, в перестрелке, потом в рукопашной обезвредил преступника, за которым охотились около двух лет. И, слушая его неторопливый и абсолютно бесстрастный рассказ, я… Я испытал какую-то неведомую доселе гордость! До слез, клянусь. Это ж мой одноклассник! Мой школьный товарищ! Земляк! Я с ним даже за одной партой сидел, бывало.

Потом, уже в гостинице, мы с ним просидели до утра, не сомкнув глаз и не захмелев даже. И уходил я от него с таким чувством, что это как будто я, а не он, гонялся по крыше за страшным бандитом. Я вообще первый раз в жизни не только видел живого орденоносца, но и пил с ним водку всю ночь. И остался в моей памяти Володька Кержаков неким таким Глебом Жегловым. Я вспомнил Жеглова-Высоцкого с орденом Красной Звезды на груди на торжественном вечере с дамой под ручку. Вспомнил классический крик Высоцкого Фоксу: «Я показал тебе, как стреляют?» Я вспомнил ответ Жеглова-Высоцкого на кухне коммуналки Зиновию Гердту: «Эра милосердия еще не скоро наступит, Михал Михалыч». Я шел по просыпающемуся городу и чувствовал себя этаким Шараповым. Другом и товарищем самого Жеглова! И уже не Высоцкого-Жеглова, а Жеглова-Кержакова. Вот так как-то.

Шло время. Где-то и как-то по разным поводам встречаясь с одноклассниками, вспоминали мы школьные годы. Дружбу нашу пацанскую. Я с восторгом на застольях рассказывал о подвиге Володьки Кержакова. Мы дружно поднимали стаканы за его здоровье. За храбрость его и бесстрашие. Мы по возможности следили за успехами и биографией друг друга, но жизнь захватывала нас и окунала в бурлящую реку перемен с такой хаотичностью, что порой не хватало времени осмотреться и подумать над текущей суетой. ГКЧП. 1993 год. Смена власти. Смена государственного строя. Буденновск. Дефолт. «Я устал, я ухожу» в новогоднюю ночь…

Наступил двадцать первый век. И занесло меня по делам в тот самый городок, в котором геройствовал в перестройку легендарный одноклассник Володька Кержаков, а потом так и остался в нем жить, по слухам, женившись на местной красавице. Дела захлестнули, но однажды вечером в гостинице вспомнил я про Володьку Кержака. Годы прошли, правда. А вдруг?.. Делать всё равно нечего. Как его найти? Поехал я на местный вокзал. Подошел к таксистам и назвал его фамилию, мол, как найти парня. Они плечами пожимают: не знаем такого. И… А помните, у вас в городе в перестройку парень маньяка обезвредил, спрашиваю. Что тут началось! Так это же Кержак! Вовка! Он в пятом квартале живет. Садись! Помнило отечество своего героя. Доставил меня водила прямо к подъезду и денег не взял. Как я с кержаковского гостя деньги возьму? Ты что?

Короче. Встреча. Обьятия. Застолье. Жена на смене до утра. Дети в деревне. Как ты?.. Где ты?.. Что ты?.. Ушел Володька из милиции сразу после ГКЧП. «Я присягал другой стране», — сказал. Жена задумала эмигрировать в Израиль — он уперся: моя родина здесь. И другой не будет. Так и уехали они с дочкой без него. «Вон фотографию офицера видишь? — ткнул он пальцем в сторону серванта. — Дочь моя. В израильской армии служит». Рассказал Володька, что работает он простым водилой в местном ЖКХ. Жизнь шла. Женился второй раз. Дети. А еще…

Поворот ключа в дверях. Женщина с сумками в проеме кухонной двери. Зина, познакомься, это Саш… «С-с-сука проклятущая! Урод вонючий! Козлина ментовская!» — заорала с порога нечеловеческим голосом Зина. Схватила со стола огромную кружку с морсом и врезала мужу промеж глаз так, что хлынула кровь между его пальцев на лице. Я опешил. Вовка заскулил. Как побитый заяц, прижав уши, побежал в ванную. Она за ним. Там они долго гремели тазами и ведрами. Вылетела она ко мне. Ударить, правда, не посмела, но услышал я о себе много всего разного от женщины, которую видел в первый раз в жизни. Она в бешенстве потащила меня к дверям. Я был в таком шоке, что не успевал даже соображать, что происходит. Выкинула она мне в догонку, с криком и матюгами, мои туфли на площадку. Шляпу с портфелем. Дверь в квартиру с бешеным грохотом захлопнулась.

Сел я на ступеньки, стараясь понять, что произошло. Она за дверью долго еще орала на него, чем-то грохоча на весь дом. Он что-то мямлил, оправдываясь. Я вышел из подъезда. Сел на лавочку. Закурил. Из форточки доносились ругань, визг, вопли и маты. Грохот и звон битого стекла. Война, короче. Его писклявый голос что-то мямлил в оправдание. А я сидел в шоке. Сидел и представлял, как гонялся по крышам за вооруженным преступником окровавленный «летеха» Кержак, еще не знавший, что если он выживет в этой смертельной схватке, то присвоят ему звание капитана и представят к ордену. Не думал он об этом и тогда, когда в рукопашной с одной лишь здоровой рукой сумел скрутить здоровенного маньяка, который наводил около двух лет ужас на всю округу. Сидел я и вспоминал, как шел на экране телевизора по ковровой дорожке стройный красавец-капитан Владимир Кержаков навстречу ордену Красной Звезды…

Сидел я и слушал его плач и лепет из форточки, не понимая, как, каким образом?.. Уважаемого даже через много лет таксистами местного Глеба Жеглова, кавалера Красной Звезды… Из бесстрашного и гордого парня какая-то сумасбродная истеричка сделала то, что я только что видел собственными глазами?! Я сидел и курил. Вылетел из подъезда Володька. Стал что-то беспомощно лепетать, оглядываясь на форточку. Оттуда рыкнуло: «Марш домой». Он суетливо пожал мою руку и исчез в глубине подъезда. Просто взял и исчез. Из моей жизни. Навсегда. Володька Кержак. Мой товарищ Глеб Жеглов. Однажды придуманный мною…

Минька

«Жизнь дается человеку только один раз, и прожить ее надо так, чтобы…» Все мы помним эти слова Н. Островского с детства. Даже заучивали их наизусть в школьной программе. Как и другую фразу В. Короленко помним, хоть и не заучивали: «Человек создан для счастья, как птица для полета». А уж третью фразу знал даже самый отпетый двоечник: «Человек — это звучит гордо!» А я эпиграфом для этого своего повествования возьму слова не писателя, но тоже человека не последнего в истории нашей страны. «Эта штука сильнее, чем „Фауст“ Гёте». У нас хоть и не поэма-сказка «Девушка и смерть», но тоже будет не сахар. И ты, мой дорогой читатель и собеседник, в финале рассказа в этом убедишься. Я в этом уверен! Потому что Иоганн Вольфганг Гёте даже в самых своих гениальных снах не мог увидеть того, что мы с тобой встречаем в нашей жизни сплошь и рядом. Начнем? Поехали!

Его отчества не знал в деревне никто. Минька да и Минька. С самого детства. А был этот вихрастый пацаненок, как оказалось, одарен от природы просто необыкновенно. Уникально был одарен, если честно. Рисовал Минька всегда, сколько себя помнил. Его изумительные портреты поразительно похожих на себя родных дедушек-бабушек с пятилетнего возраста висели по всем углам их дома. А красочных и аппетитных пейзажей-натюрмортов было не пересчитать. Плюс Ленины-Сталины всякие, конечно. Но украшением и вершиной его детского творчества была политическая карта мира, срисованная с подлинника-оригинала, висевшего над его кроватью вместо ковра. Он ее срисовал однажды, пока родители были на работе, на противоположной стене. Прямо красками на известку! Замутил чего-то там. Разбавил. Получите! Родители были в шоке. Отец кинулся было снимать ремень, но обошлось, и Минькин шедевр украшал эту стену не один год.

Но этого матушке-природе показалось мало, и она одарила Миньку абсолютным музыкальным слухом. На всех семейных праздниках-гулянках Минька садился рядом с гармонистом дядей Пашей, и однажды доверил ему этот местный виртуоз подержать в руках гармонь, пока он примет очередной стопашок. И по пьяни перепутал. Дал гармонь пацаненку вверх тормашками. И Минька взял эту гармонь, как ему дядя Паша в руки положил, растянул меха и выдал всё, что удалось подслушать за всё это веселое время. Держа гармонь, как говорится, вверх ногами! Эх, его б к Заволокиным, но… Про Заволокиных тогда еще и не слыхали, а Минька уже удивлял народ, как в цирке.

Играл Минька на всем, что только могло издавать звуки. Ложки, чашки, тарелки — это было так себе. Пила — это вообще ни о чем. Этим не удивишь. А вот Моцарта на граненом стакане… Знаменитый «Турецкий марш» Минька выдавал так умело и заковыристо, перебирая пальцами, что место ему было уж в цирке точно! Если не в краевой филармонии. Пара-та-та-там. Пара-та-та-там. Люди только диву давались. А дядя Паша в такие минуты, глядя на стакан в Минькиных руках, беззвучно восхищенно матерился. Откладывал в сторону свою гармонь. Хмыкал. И лез куда-то за печку, где у него было всегда заначено «на черный день». Так что, на своем уровне Минька в деревне был популярен с младых ногтей, как говорится.

А тут еще. Будучи пионером, классе в пятом, шел весной Минька через мост. Шел да и шел. И вдруг слышит крик. Визг. Плеск. Где?.. Что?.. Кто?.. И бросился пятиклассник-пионер с этого моста в самую ледяную пучину. И вытащил на берег, стуча зубами, девчушку-одноклассницу. Вот так! Медали ему, правда, не дали, но на школьной линейке директор торжественно вручил ему почетную грамоту и фонарик «Жучок» под аплодисменты и восторженные взгляды всех школьных девчонок.

Но особую любовь и внимание Минька получил от некой Гальки. Да-да! От Гальки, чей статус школьного работника так и остался в тайне от всех учеников. Во-первых, Галька находилась в школе круглосуточно. Приходили люди в школу — Галька уже орала. И уходили вечером в темноту под ее рев. К ней привыкли, как, скажем, к памятнику Ленина напротив райкома партии. И, похоже, была Галька такой же вечной, как бессмертный вождь мирового пролетариата. А во-вторых, была она по возрасту и не девчонкой, но и не тетенькой. Года на три-четыре всего и старше-то пацанов. Над ней могли подшутить, но и побаивались в то же время. Галька в школе могла себе позволить делать то, что не положено учителю. Кого-то шлепнуть по заднице за мелкие проказы. На кого-то тупо и с удовольствием наорать. А кого-то и просто взять за ухо и вышвырнуть с крыльца мордой об забор. Галька по окуркам могла определить, кто из пацанов курил в туалете, наорать-шлепнуть, но никогда не сдавала курильщиков.

Галька вроде как мыла в коридоре полы, но уборщицей по общим наблюдениям и выводам не была, это точно. Потому что уборщицей числилась вроде как тетя Маша, вечно гоняющаяся за пацанами с мокрой тряпкой. Так же Галька вроде как бы была ответственной за подачу звонка на перемену, то и дело бегая по коридору с колокольчиком, опаздывая звякнуть порой минут на десять. Но это тоже было не всегда. А главной функцией в школе у нее было другое. Галька безвозмездно и бесстрашно помогала продавщице школьного буфета тете Пане. И надо сказать, что помощь ее была бесценна. Потому что буфет располагался в конце длинного коридора у окна, и, когда раздавался звонок на большую перемену, вся школьная братия с визгом-ревом-гиканьем и ужасом неслась атакующей буденновской конницей, разве что без шашек и сабель, вдоль да по всему стометровому коридору, набирая скорость истебителя-перехватчика к буфетной деревянной стойке. У попавших врасплох и вжавшихся всеми членами организма в коридорную стену редких педагогов от этой картины стыла в жилах кровь. И Галька, плечом к плечу с буфетчицей тетей Паной, как в последнем бою, практически горизонтально упираясь ногами в подоконник, а руками в заграждение-стойку, принимали на себя ядерный удар всей этой школьной орущей кавалерии. Раз в неделю школьный трудовик Сан Саныч восстанавливал из руин, трухи и щепок эту буфетную стойку. Чего-то там клеил, смазывал и плевался, матерясь сквозь зубы. Типа, да чтоб я еще раз… Да в гробу я всё это… Да скорей бы пенсия… Да когда это кончится… Но это не кончалось никогда, потому что уже в следующую пятницу эту стойку голодная детвора опять вырывала с корнем напрочь. И всё это по кругу, по кругу…

Конец ознакомительного фрагмента.