Считать пропавшим без вести. Роман

Александр Владимирович Левин

Книга о простых людях, переживших со своим Отечеством все радости и беды XX века, незаслуженно забытых в наши дни, пропавших в памяти своих потомков без вести. Нашим бабушкам и дедушкам, нашим родителям посвящается! Книга содержит нецензурную брань.

Часть II

Пётр

Сольцы

Это был не колокольный звон, Пётр ещё помнил, как звенели колокола в храме Архангела Михаила на площади в Талдоме, до того, как посшибали с него маковки со звонницами в середине тридцатых годов, да завезли оборудование для обувной фабрики. Тот звон был мелодичный, ласкал слух, предвещал таинство причастия, воскресного утра, цветных женских платков и базарного дня.

Сейчас звенело всё: и воздух, и земля. Раскачивался адский колокол войны, своим звуком вынимая из тел людских души и разум. Он заставлял жалко прижиматься, сливаться с земляным дном траншеи, твердить запрещённое «Отче наш» даже самых безбожных партийцев. Звон переходил в гул, перемежёвывался со скрежетом рвущегося металла, земля ходила ходуном, из-за поднимавшихся от разрывов бомб столбов грунта и пыли не видно было неба, хоть день стоял и солнечный. Только по теням, проносившимся над плотным скопищем взвеси, можно было понять, что немецкие самолёты не отпускают свою добычу, штурмовики устроили «карусель» и сбрасывают свой смертоносный груз по очереди на передовые позиции горно-стрелковой бригады на высоком берегу Мшаги.

Рядом с Петром, прикрыв руками голову, лежал его земляк Сергей. Пётр думал, что ты не одинок в этой мясорубке. Что вот — твой товарищ, живой, рядом, тоже, как и ты, старается выжить, значит это нормально, значит ты не трус! «Почему трус? Не-е-ет!» Этих гадов он не боялся! Так же, как и делал башмаки, знал хорошо винтовку, и срочную в Красной Армии служил. По-хозяйски обходился с патронами, берёг обоймы в подсумке в промасленной тряпочке. По команде стрелял, стараясь положить мушку под середину тела наступавшего фашиста.

Первый раз, под Сольцами, его только замутило, когда влепил он пулю в, выскочившего немецкого ефрейтора. Ни Пётр, ни немец не ожидали такой близкой встречи, да и вообще, немцы мало чего ожидали от Красной Армии. Перед ними уже чётко вырисовывался образ России, как «колосса на глиняных ногах», озвученного министром пропаганды Геббельсом. Только дунь и он упадёт!

Так и шли немецкие войска вперёд, как на прогулке, распевая «Лили Марлен», попутно убивая, грабя и насилуя «недочеловеков-славян». А тут вдруг, под Сольцами, побежали назад, рванули в одних подштанниках аж на сорок километров, бросая технику, от удивительного забега округляя в страхе глаза.

«Под Сольцами, да, как странно было под Сольцами, ведь и не думали, что фриц побежит! Эна, отмахали германцы от границы сколько! Пол-России протопали, сколько ж эшелонов на фронт ушло и «сгорело» — , содрогаясь от разрывов думал Пётр. «Ведь и нас в Ленинграде недолго готовили, по слухам, вроде в Карелию хотели отправить с финнами воевать, а отправили назад, по той же дороге, что ехали в Ленинград. Только и успел, что письмо кинуть Аннушке что, жив, мол, здоров, еду воевать с немцем. Ах, Нюрочка, моя, детушки, каб знали вы, как же тут страшно. Всё нутро гудит, а ответить этим гадам чем? Дык и пальнул бы в этого коршуна, да не видать за пылью!

«Ох и пыль летит, да под колёсами, привязала ты меня своими косами!» — вдруг пропелась в голове его частушка. «Анечка любила, когда я пою. Милая моя, добрая моя, где-же ты?»

Чтобы не сойти с ума от бомбёжки, плотно сжав винтовку в руке, Пётр скрылся за своей оболочкой внутри себя, вспоминая свою жизнь.

Счастливая жизнь

Вот их хутор, прямо по лесной дороге от деревни Кривец, что на берегу реки Дубны близ города Талдом. Рядом с большим домом стоит распряжённая бричка, лошади на поляне щиплют травку. Братья Василий и Сергей, сестрички Мария и Анна сидят с родителями все за столом в красном углу, черпают из чугунка кашу. Протяжно мычит корова в хлеву, трава возле дома большая, вся в росе, рядом дремучий лес. Вот отец учит его, Петра, башмачному делу. Талдомские башмачники известны на всю Россию. Купцы только и наведываются к ним в Талдом за товаром. Благо Савёловскую железную дорогу провели и станцию сделали в городе.

Вот он уже юноша, отца схоронили, разлетелись из хутора все дети. Повыходили замуж сёстры, братья оженились. Сам Пётр тоже с невестой ходит, да больно матери она не нравится, часто шмыгает носом. Мать живёт с ним, но благословления на женитьбу его с невестой не даёт, после армии, говорит. Вот — срочную отслужил в Красной Армии, вернулся. Пошёл работать в артели башмачников, но грустно ему, невеста ждать не стала. Да вдруг сестра Мария, подсказала, что есть у них на торфоразработках, в Запрудне, статная черноволосая девушка, доброты необычайной, а уж хозяйственная, смекалистая, только что не грамотная (впрочем, это не было редкостью тогда), и решила она познакомить брата ненароком.

Анна стояла у большого котла, готовила для рабочих щи. В полевой печурке огонь потрескивал и был приятен, отгоняя обволакивающую сырость болотистой почвы. Гуртом у тепла вились комары. Девушка отмахивала их берёзовым веником, периодически вытирая передником пот со лба.

— Нюранюшка, познакомься, это мой брат Петя, — весело произнесла Мария.

— Пётр, — нарочито сурьёзно представился он.

— Аня, — поправив прилипшую кудрявую прядку у виска, Аннушка протянула руку для рукопожатия.

«Ого, какая крепка рука, натруженная, а глаза какие серые, а голос! Чистый бархат!» — про себя отметил Пётр.

— Нюра, спой-ка нам пару танбовских частушек, развесели гостя, а то он чего-то смурной с утра, — раззадоривала Аню Мария

— Дык и спою, чего ж не спеть! Пётр, а чего приехал, сестру провожаешь, али по делу какому?

— Маша говорит, у тебя обувка стёрлась, а у меня ноне есть башмачки, может сговоримся?

— Эна, купец-молодец какой. Ну, стало быть, показывай!

Пётр достал из чемоданчика башмачки.

— Ох и хороши! Ах тыыы, рукааастай, а чёрен-то, как цЫган! Петь, тебе хуч коня и в табор, а?

— Давай-давай, зубы заговаривай! Вот возьму тебя, как цЫган и украду из ентого табора!

— А я тебя вот ентим ухватом, да по голове, — Анна потянулась за ухватом у печки.

— Да не боись, не цЫган я, чтоб тебя воровать. А на танцы пойдёшь? Гармонист у нас в Талдоме хорош, хошь кадриль, хошь барыню сыграет, только ножки береги!

— Ну, коль Маша пойдёт, дык и я схожу! Вот как раз в еньтих башмачках и прийду. Проверю, коли пляску выдюжат, то и деньги отдам. Сколь стоят-то?

— Дык двадцатку давай и сочтёмся!

— Ох ты, быстрай какой, десятка — красная цена!

— Ну, ладно, давай двенадцать рублей и порешили!

Мария улыбалась, наблюдая за их смешным торгом. Глянулась Аннушка Петру, эх, красивая пара получится!

Субботним вечером встретились все в Талдомском парке, на танцах. Лихой гармонист заводил и кадрили, и плясовые, много частушек было спето, но больше советских-колхозных:

Растяну гармошку шире,

Пусть девчата подпоют.

Чтобы знали во всём мире,

Как колхозники живут!

Ах ты Петенька-Петруша,

Выходи-ка ты на свет.

Что бы лекцию послушать

В клуб зовёт нас сельсовет!

Нам в колхозе веселее,

Мы в колхозе не одни.

Сеем, пашем, не робеем,

Получаем трудодни

Между плясовыми Аннушка рассказывала о себе:

— Знаишь, когда приехала сюды, вначалиы тяжко было. Сыро. У нас не так-то, пожарчее. А комаров у вас — страысть как много, так и вьются роям, роям! Покусали мине шибко. Вот и захворала лихоманкой. Трясёыть, да все кости ломить. Отляжалыси я, стало быть, в лазырете. Да тут Маша-душа, попросила повара взять к сибе в помыщь. Так вот при котлах и кошеварю. Но люди здеся хорошие, в обиду не дадуть!

— Да, люди у нас што нада! Работящщие, поющщие и немного пьющщие, — рассмеялся Петя.

— Знаешь, Нюранюшка, хочу тебя с маманей познакомить, да с братовьями. Поедем, погостюем. Да чаю попьём, племяшей моих посмотришь. Одной-то, в бараках, поди скучно?

— Ох, ну и быстёр ты, ну чистай цЫган! Ну, дык, ладноть, парень ты вроде свойский. Только ко мне — никшни. А то щаз охальников-то много. Чё потом дееть-то? Ладныть, поехали, посмотрю на жизню твою.

— Тогда в субботу, после работы, на бричке приеду к тебе, ты уж жди!

— Ну и сговорились!

Авдотья принимала «невесту» строго. Долго пили чай. Она глядела то на Аннушку, то на Петю, понимая, что жить она останется с любимым Петрушей. А вот кто будет рядом? Здесь надо было не промахнуться. Пете — широкой душе, первому-распервому башмачнику и певуну нужна была крепкая хозяйка, да такая, чтоб и за скотиной походить, да мужу в делах помочь, ночью утешить, да за детишками и свекровью чтобы догляд был. А то, что неграмотна — невелика беда! Эна, руки-то какие — трудовые, привыкшие к работе. А взгляд — ласковый! Скромная и очень уважительная к ней, старшей в доме.

Аннушка пришлась ей по нраву. Ничего не говоря, Авдотья тайком погладила Петину руку, это был добрый знак.

В тридцать шестом, на Красную Горку сыграли свадьбу. Потом переехали из хутора сначала в дом в Большом Страшево, а затем поселились в Талдоме на Московском шоссе, почти у пожарной каланчи в двухэтажном деревянном доме. И хорошо, до базара-то шаг шагнуть! Бричку продали, когда покупали дом, теперь она за ненадобность. Петя стал учить Аннушку башмачному делу. Ох, ну до чегож смекалиста! И подобьёт колодочки правильно и песню попросит спеть, и сама подпоёт. В доме всё ухожено, занавесочки на окнах кипельно-белые, на железной кровати подушки под вязаными накидками. Тикают ходики. Уютно. Маманя не нарадуется на невестку. Стучат молоточки, да льётся песня из их окон:

Из-за острова на стрежень

На простор речной волны

Выплывают расписные

Стеньки Разина челны.

«Ну почему у нас, простых людей, счастье всегда с горем женихается?» — думал Пётр, уже не слыша разрывов бомб, летая где-то далеко, над Талдомом, километров за шестьсот от этого адского воя. Вспомнил, как в конце тридцать шестого родилась у них с Аннушкой дочка Катенька, как рада была Авдотья внучке. Аннушка связала Катюше носочки из шерсти и маленькие, прям игрушечные, «вярежки». Но не уберегли девоньку, простыла, закашляла, усопла в горячечном сне. Первые сединки в её смоляных волосах появились именно тогда, в начале тридцать седьмого года, когда хоронили Катюшу на городском кладбище в Ахтимнеево. Молча постояли у могилки, потом закапали маленький гробик обитый красной тряпкой. Только лились и застывали от мороза на лице Аннушки слёзы. Она смахивала эти льдинки тыльной стороной варежек, не смотря на Петю, винила во всём себя, перенесённую малярию, которая не дала шанса на жизнь этой маленькой девочке.

«Бог дал, Бог взял. На всё Его воля!» — всё, что произнесла она за этот день. Её лицо изменилось. Первые морщинки легли под глазами, чуть стали поджаты губы. Но во взгляде появилась какая-то решимость. Она стала ещё усерднее в труде, не принимала опеки тёщи, а сама старалась её опекать. С Петей была ещё более страстна и одержима в их любви.

Тридцать восьмой год был и счастливым, и несчастным. В стране раскручивался маховик репрессий. «Враг народа» — было самое популярное ругательство в те годы. Им кидались и в магазинах, и на колхозных собраниях, в очередях. До тех, кого ещё не затронули репрессии не доходил весь ужас этого словосочетания. Они не слышали лязг наручников, скрип тюремных дверей, воя избиваемых во время допроса людей. Они не видели обречённости глаз, увозимых на полигон для расстрела арестантов. Они не понимали, что раз приклеенный на человека этот ярлык без следа будет снят только через долгие пятнадцать лет, за которые многие из арестантов загнутся от голода, вшей, побоев, каторжной работы в застенках ГУЛАГа.

В местной потребкооперации, начальником которой был брат Петра Василий, выявили недостачу. И не то, чтобы она была огромной (в каком магазине этого нет), но последствия в те годы были самыми трагическими.

«Земля слухами полнится», — говорят в народе. Хоть и не слышали «на воле» крики допрашиваемых в камерах заключения, но, каким-то образом, информация об ужасе, творящемся у следователей, доходила до людей интеллигентных, образованных. Василий это понимал, осознавал, никого из своих коллег и родственников подставлять под удар «карающих органов» не хотел. Ничего никому не сказав, просто пошёл в лес, надел на себя петлю и удавился.

Каково матери хоронить сына, каково братьям и сёстрам хоронить вдруг ушедшего брата? В городе шептались, «враг-враг», «проворовался», «недостача». Но, к счастью, дело не стали расследовать, а может, и вовсе такового не было. Просто нервы были напряжены, и свет чёрных воронков НКВД по ночам доводил людей до безумия.

Наконец, счастье пришло и в дом Петра и Анны Шевяковых. Летом родился у них мальчик, да черноволосенький, да уже и с кудряшками на голове. Бойкий мальчонка! Смышлёный. Володечка! В честь Ленина! А как же? Аннушкины глаза снова заулыбались, от сердца отлегло. Петя вечером часто брал сына на руки, чуть позже, качал его на ножке. Пел песенки, играл в «ладушки» с ним:

Ладушки-ладушки, где были?

— У бабушки!

— Что ели?

— Кашку!

— Что пили?

— Бражку!

— Попили? Поели?

Кшу — полетели, на головку сели!

Мальчонка заливался от смеха, поднимая ладошки над головой, радостно бегал по комнате, веселил бабушку Авдотью.

«Вот цыганённок шалый!», — подначивала его Аннушка, смотря в его карие глаза. Пётр приспособил Вовочке деревянный молоточек и тот с удовольствием стучал по принесённой деревяшечке, важно пыхтя и поправляя «заготовку». «Рукаастай! Весь в отца!» — гордо и протяжно говорила мать.

По Талдомской брусчатке грохотали телеги в базарные дни. Иногда одиноко, на радость детишкам, проезжала машина. Малышня и подростки гнались за ней, что было духу, но всё же на горке отставали. Талдом жил простой жизнью провинциального города, узнаваемый только по обувным изделиям местных артельщиков, да по тому, что «где-то тут родился Салтыков-Щедрин, революционный, надо сказать, писатель, который против царя сказку написал». Незаметно пролетела и закончилась советско-финская война, разгромили белофиннов одним ударом, «встречай нас, красавица Суоми» (про потери все молчали и какой ценой досталась нам часть Карелии), границы всё ж от Ленинграда отодвинули на наших условиях, писали газеты. Про то, что на западе собирается грозная сила, газеты не писали. А что писать? Сталин поддержал Гитлера, Гитлер поддержал Сталина. Мы им уголь, нефть, они нам станки, оборудование. ДРУЖБА!

В конце августа сорокового года родилась дочка-Верочка. Ну, уж такая хорошенькая, такая пригоженькая. Аннушка не выпускала её из рук, помятуя о судьбе Катеньки. От люльки не отходил даже маленький Володя, нежно гладя сестрёнку по розовым щёчкам, немного картавя, шептал «Ве-я». Молоточек был заброшен. Ему было удивительно видеть ещё одно живое существо в их комнате. Для ребёнка произошло чудо. Он был один, а теперь их стало двое.

Зимой, с декабря по начало марта было очень холодно, очень! Топили нещадно печку. Ветер дул не переставая, заметал улицы мелким снегом, мороз трещал у отметки мину сорок пять градусов. Многие обращались в талдомскую больницу с обморожениями. Кто-то по пути и замёрз до смерти. Дома укутывали Вовочку, в три пуховых платка — Верочку. Кабы не простыла, Аннушка обвязывала себя платком крест на крест, чтобы не застудить грудь. Но справились, в конце марта зазвенела капель, в апреле у Юдино вскрылась ото льда Дубна и весна ворвалась в Подмосковье. Начали готовить землю к посадкам. Опилили замёрзшие фруктовые деревья, их почти и не осталось.

Июнь сорок первого на исходе, Верочка делает первые шаги по комнате, но всё же ещё просится на мамины руки. Бабушка Автодтья, нет-нет и побурчит на Аннушку, что, дескать, приучила дочь к рукам. А та — всё улыбается, отшучивается: «Ну что вы, маманя, всё хорошо! Эна, уже и ходит. Ну и побалУю я ещё. Посидит на ручках, чай не убудет!»

Вошла пшеница на полях, картошка проклюнулась. Клубника в огородах стала приобретать красноватый оттенок. Уже прошли первые грозы, но тут грянула другая гроза, кровавая, страшная.

Петя вспомнил до мельчайших подробностей тот самый последний мирный день в их с Аннушкой жизни. Солнышко поднялось с востока, предвещая жаркий воскресный день. Ещё в субботу решили проведать брата Сергея и его жену Ксюшу в Кривце, съездить к нему, затариться медком, искупаться в Дубне, посидеть под цветущими липами, да половить рыбки на реке. Дружны они были с братом. Дети ещё сладко посапывали, а они с Аннушкой уже стали собираться.

Петя сходил на площадь, договорился с извозчиком, чтобы он подогнал свой тарантас к дому. Положили в кузовок вещи и гостинцы, часов в десять тронулись. Солнце уже припекало вовсю, ехали лесом часа два через Пановку, через бывший их хутор, который стоял теперь позабыт-позаброшен. Он всё показывал сыну на обветшалый дом, с галочьими гнёздами, да колодец с журавлём около. «Вот, сынок, я тут жил, и бабушка твоя жила и братья-сёстры мои. Хорошо жили, дружно. Башмаки чинили, да скотину пасли, грибы-ягоды собирали. Смотри!»

Маленький Вовочка смотрел на дом во все глаза, ему было чуть жутковато. Он ближе прижимался к отцу и ухом, через одёжу, слушал его «унутренний» голос. Верочка, пригревшись на Аннушкиных руках, посапывала и не обращала никакого внимания на дорогу и разговор.

Гостям в Кривце были рады. Ксюша, жена Сергея, очень любила сладкие городские конфетки, с удовольствием приняла гостинцы и повела родственников в дом, есть, только что приготовленные, «финтиклюшки». На столе стоял противень с пышушими плюшками, посыпанные, превратившимся в глазурь, сахаром. Тут же чугунок каши, с таявшим наверху сливочным маслом, кастрюля с медовухой, тарелка с сотовым мёдом, кринка молока. Пара рюмочек и гранёных стаканчиков. Все расселись на скамьях. Выпили за встречу и потёк неспешный житейский разговор о житье-бытье, о детях, о родителях, да и о детстве, как раньше было, а как сейчас. Мужики больше говорили о проведённых на хуторе годах, женщины занимались и играли с ребятишками, да делились хозяйственными премудростями.

Встали из-за стола, вышли на огород, сели под липки. Маленький Вовочка, почувствовав простор, носился, как угорелый между деревьями. «Вова, к ульям-то особо не подбегай, а то вжалить пчёлы могут» — предупреждал сына отец. А ему — хоть бы хны, везде своё любопытное личико просунет и глядит глазами как «вышиня» на пчёл, да на леток, откуда они выползают. И не трогают его пчёлы. Удивительно. Свой!

Потом пошли на реку купаться. Ох, день жарок! Водица прохладна, хороша. Аннушка с Верочкой не стали купаться, только побрызгались на мелководье водицей, боялись застыть. А Пётя с Сергеем изловили Вовочку и учили его плавать по-собачьи в воде. Бабы причитали, чтоб не «утопли рабёночка», но больше понарошку, зная, что мужуки такого не допустят. Часов в пять пили чай, да в шесть собрались домой, чтоб засветло. Сергей запряг телегу, да повёз гостей до Талдомской дороги. Доехали скоро. На дороге солнце только-только начало присаживаться к лесу. Мимо проезжала бричка, сговорились о двух рублях, поехали к дому.

Война

Попутный возница ехал смурной, молчал полдороги. А Пётр, будучи немного «навеселе», старался его разговорить.

— Да что ты такой хмурый? — не выдержав упорного молчания, сказал Петя.

— А с чего веселиться? Война ведь! — вдруг ответил зло возница.

— Да ладно парень, что ты чепуху мелешь, какая война? Финская, уже как год прошла!

— С немцем война, Молотов в полдень по радио выступал, я в Запрудне был, слушал радио. Бабы плачут, вой подняли. Мужики все в военкомат пошли.

— Слушай, друг, гони, может мне тоже надо, а мы тут отдыхаем, едрит её через коромысло!

Возница припустил лошадей. Домчались до Талдома. У дома мама Авдотья с повесткой в руках встречала их перед калиткой. Солнце уже показала свой край. В последних его лучах Пётр прочитал: «Явиться в Талдомский военкомат 23.06.1941 к 09.00 с личными вещами. При себе иметь паспорт и военную книжку».

Дома собрали Петру котомку, в неё положили умывальные принадлежности, пару рубах, брюки, смену белья, да ватник. Завернули в чистую тряпицу краюху хлеба, сало, несколько луковиц, да пару головок чеснока. Аня всё пыталась положить образок и сунуть крестик в руку Петра.

— Ну, что ты, Аннушка, нельзя, не положено! — уговаривал её муж не делать этого. Жена смирилась и всё равно про себя нашёптывая молитвы.

Наверное, как и миллионы Советских людей, в ту ночь они не спали, пытаясь представить, как будет там, на войне, что будет после? Напротив, в домах тоже горел свет. Война собирала с Талдома первый невозвратный кредит в обмен на жизнь оставшихся в тылу граждан.

Под утро Пётр притушил свет, в лучах зари пристально посмотрел на жену.

— Ты что, Петруша?

— Хочу запомнить тебя такой! Вот буду там ночью, к примеру, глаза закрывать, чтоб поспать, хочу, чтоб ты мне снилась!

От этих слов, у Аннушки перехватило дыхание, она обвила тела мужа, отдаваясь той всепоглощающей силе любви, которая связывает мужчину и женщину воедино.

Быстро бежит время, неумолимо тикают ходики. Вечность рассыпается на минуты, секунды. Пора!

Собирали призывников на территории пожарной части. Пропускали за деревянный высокий забор к каменной каланче с вещами и назад уже не выпускали. Аннушка провожала Петра с маленьким Володей и Верочкой, которую несла на руках. Мама Авдотья дальше калитки не пошла, от расставания со своим любимым сыном, у неё вдруг отнялись ноги. Так и стояла, оперевшись на свежевыкрашенные доски, грустно глядя в след своему чаду, вытирая горестные материнские слёзы.

Вовочка семенил за отцом, держась за ручку фанерного чемодана, по-щенячьи поскуливая: «Пап, папа, па-а-а». До части было дойти всего пятьдесят метров, но для Шевяковых это расстояние казалось долгой дорогой длинною чуть ли не в жизнь.

У ворот Аннушка расплакалась, сын тоже стал хлюпать носом, Верочка тихонько захныкала. Пётр долго не мог отпустить из объятий своих родных, но старый усатый военный с кубарями сержанта подгонял: «Ну всё, ёхн, давай, памашь, а то, ёхн, развели болото! Ничааво не случиться, разбалындаем мы ентого немца за месиц, только, ёхн, перья будут лятеть! Вернётся твой воин, не пережавай!» Пётр взял чемодан и, легохонько подталкиваемый в спину усатым сержантом шагнул за ворота. Это был последний раз, когда он обнял свою жену.

За два дня за забором набралось человек сто, когда двадцать шестого июня, к вечеру стали строить повзводно для отправки, он услышал за воротами Аннушка голос: «Петя, прощай, храни тебя Бог, на вот, детишков поцалуй!» И из-за забора по рукам призывников ему поочерёдно передали сначала Володеньку, потом Верочку. Он поцеловал и потрепал по кучерявым волосам сына, расцеловал в глаза и щёчки свою дочь, с трепетом вдохнул её детский, пропитанный Аннушкиным материнским молоком, запах. Предал их через руки сослуживцев назад. «Ну, вот и всё!»

Ворота открылись, призывники строем двинулись к станции, сквозь плачь и вой родных. Пыль клубом висела над шоссе по бокам, кто махал платком, кто распевал песни под гармонь, кто, задыхаясь от пыли, кричал. И Анна тоже кричала, но разве перекричишь строевую: «Разгромим, уничтожим врага!»

У здания вокзала милиционеры отгоняли наседавшую толпу провожающих. Паровоз стоял под всеми парами. В теплушках уже сидел народ из Дмитрова и района. Талдомчан рассадили в четыре пустых вагона и поезд тут же тронулся. Он увидел в проеме сдвинутой вагонной двери, у переезда, её белый платок в руках и расслышал, сквозь протяжный гудок истошное: «Петя-я-я»!

Он вздрогнул, это был визг пикировщика и отблеск упавшей бомбы.

— Серёга! Живой? — стараясь перекричать бомбёжку, заорал Петя.

— Да жив вроде, только гимнастёрку посекло!

Сквозь толщу пыли метрах в пяти валялась чья-то оторванная нога. Петр похлопал Серёгу по спине, указал пальцем вперёд. Серёга, напрягая связки проорал: «Кажись Мишаня Голов, пулемётчик!» — и шёпотом добавил: «Царствие небесное».

От вида убитого товарища у Петра «засосало под ложечкой», чтобы отвлечься, он опять окунулся в недалёкое прошлое…

Ленинградские дни

Поезд ехал неспешно, кто-то из «пронырливых» уже узнал, что везут в Ленинград. В каждом вагоне назначили отделённого. На остановках только он имел право ходить за кипятком, распределять паёк в вагоне. По пути было всего четыре остановки. Но стояли долго, пропуская эшелоны с техникой и уже отмобилизованными войсками. Кроме этого, ничего не напоминало о том, что пожар войны уже вовсю полыхает от Баренцева до Чёрного моря. Лишь некая растерянность в глазах железнодорожников на полустанках.

Всю дорогу до Ленинграда спорили, как быстро мы победим Гитлера. Пётр, вспоминая свою срочную службу, даже не сомневался в победе. Он участвовал в учениях, видел лавину конницы, даже танки и бронемашины участвовали там. Такой силищей, да, конечно, одолеем и скорей, скорей домой!

В вагоне было полно сватов, кумовьёв, братьев, друзей и шапочных знакомых. Ещё на сборе все перездоровались и порешили, что вместе воевать сподручнее, и было бы хорошо, если всех отправят служить в одну часть! Вон и отделённый у них Миша Нестеров из Гуслево, на срочной был младшим командиром, авось и в части ими командовать будет!

Более молодые новобранцы уже сейчас рвались в бой и боялись, что без них война закончится. Мужики или спорили, или тихо тосковали по родным. Пётр запел «Бродягу», некоторые нестройно подтянули песню, только отделённый Нестеров неодобрительно бурчал себе под нос: «Нет чтоб „Тачанку“ спеть, того и гляди от тоски стошнит! А то ещё кто из командиров услышит и вздрючит за упадничество!»

Проехали новгородские леса, потянулись бараки ленинградских торфоразработок и рабочих посёлков. На Ладожском вокзале подогнали машины и повезли в казармы. Город притих, кое-где появились мешки с песком вокруг зенитных орудий, но прислуга вокруг них бродила отвлечённо, изредка возвращаясь к орудию, заслышав гул самолёта. Но это были наши «И-16», «ишачики». Запрокинув голову и махнув им вслед, прислуга опять разбредалась или рассаживалась на мешках.

По громкоговорителям на улицах передавали бравурные марши.

— Город большой! И дома барские, эна, смотри сколь этажей!

— Да и в Москве тах-то!

— Тах-то, да и не так! — спорили меж собой талдомчане.

Ехали через весь город, но все дивились количеству набережных и каналов, одетых в гранит.

— Во сколь воды! — дивился Серёга Левин, весельчак и балагур, всю дорогу травивший анекдоты.

— А у нас, стало быть, Дубна, Сестра, Нерль, да Куйменка, — вторил ему Костя Лебедев.

— А Сталинский канал? А Волга? — спорил с ним Серёга.

— Да что Волга? Тут вон на каждом шагу речка! Да и море рядом, Балтийское! Вот скажи мне, ты на море был? Нет? А я был, в Севастополе городе! Это, брат, сила! Такой порт, такие корабли! Нешто Гитлер это одолеет? Ка-ык дадим со всех орудий, только и лететь до своего хаузе будет! — не унимался «повидавший мир» Лебедев.

— Да-да, в штаны наложит ещё, вонищщи на весь мир, похлеще, чем у нас на свиноферме! — добавил весельчак Серёга, и всё отделение засмеялось в голос. Нестеров прикрикнул на новобранцев, и все опять жадно стали смотреть на пролетающую мимо архитектуру города на Неве.

Машины повернули на Проспект Маркса и доехали до длинного пятиэтажного п-образного здания.

— Дом 65! — кто-то в голос прочитал табличку на доме.

По краям у здания высились решётки, за ними виднелись одноэтажные казармы. Машины повернули в ворота.

— Кажись, приехали, земляки! — храбрясь, сказал Серёга

Остановились, последовала команда отделённого: «Выгружайсь!» Народ начал спрыгивать с машин, подавать друг другу чемоданы, вещмешки.

К отделениям сразу подбежали военные с кубарями старшин и сержантов.

Новобранцев повели в казармы. Приказали оставить вещи и сразу построили всех в баню. Перед баней в отдельном, обложенном белым кафелем помещении, гарнизонный цирюльник брил механической машинкой всех наголо. Очередь сначала стояла к нему, потом получали нательное бельё, вехотку и мыло. Перед душевой санинструктор протирал оставшуюся нательную волосатость какой-то жуткопахнущей и щипающейся тряпкой, отчего все торопились быстрее убежать от него и смыть всё водой, чтобы унять нестерпимый зуд.

— Эх, с дороги косточки помыть, да милую забыть! — шутил Серёга.

— На фронт пойдёшь, там не только милую забудешь, а и мать родную как зовут! — отвечал Костя.

— Да нет, мать-то там и вспомнишь, как немца погонишь, а как жиж, только по матери ему в догонку и будешь покрикивать, — решил тоже пошутить Пётр. Остриженные новобранцы расхохотались.

Вообще было странно смотреть на людей без волос, совершенно другие лица, только души и человеческое тепло остались те же. Телами все были поджары, а кое-кто и москулист от натуженной сельской работы. Мылись и парились, с удовольствием фыркая, как молодые жеребцы и подкидывая, на белые от жара камни, воду из тазиков. Натирали друг друга намыленными вехотками до покраснения кожи.

— Эх, была у нас у дома в деревне баня, топили, правда, по-чёрному, дык вот мы с женой любили париться, и ребятишков возьмём. А им-то как весело! — продолжал рассказ кто-то из новобранцев. Напарим их, закутаем и в дом отнесём, они прям, не доходя до сеней, засыпали. Ну а мы, стало быть, в баню с женой. Париться!

— Небось, всё там, у супружницы, выпаривал? — съязвил Серёга

— Не без ентого, конечно. Но вот что там было, а здесь нет? Ну, скажи мне, охальник, мать-растак!

Серёга задумчиво почесал лысую голову, а Пётр с Костей, смекнули и, улыбаясь, подначивали друга, дескать, давай-давай.

— Да всё то же, только тут город, а там деревня!

— Эх, ты, видавший мужик, а простого — не видишь! Веников нет! А без веников это не баня, душ! Нету здесь запаха, ни берёзы, ни дуба, ни даже никудышной липы!

— Ишь какой, ему сюда и веник, и бабу егоную подавай, а здесь, брат, этого не положено, здесь Красная Армия! — вступился за друга Костя.

С удовольствием вытирались полотенцами, потом встали в очередь к старшине, который оглядывал размер бойцов и выдавал форму и обмотки с ботинками.

На плацу всех было не узнать. Из разношёрстной толпы вдруг появилось какое-никакое, но всё же войско. Уже служившие здесь несколько дней ленинградцы с любопытством разглядывали новеньких.

Раздалась команда: «Бригада, ровняюсь! Смирно! Равнение на середину!» и майор, видимо начальник штаба, строевым шагом пошёл делать доклад:

— Товарищ полковник, — зычно раздавалось на плацу, — личный состав Первой отдельной горно-стрелковой бригады построен! Докладывает заместитель начальника штаба майор Цыганков!

Подтянутый, высокий полковник с большим, чуть вытянутым лицом, поднёс руку к фуражке, поставленным голосом приветствовал своих бойцов:

— Здравствуйте, товарищи красноармейцы!

Новобранцы недружно, кое-где и невпопад ответили:

— Здравия желаем трищ полковник!

Полковник, воевавший ещё в Первую Мировую, Гражданскую, помотавшийся по разным частям и должностям, через свой огромный опыт, понял, что имеет дело с резервистами, уже как лет пятнадцать-двадцать не помнящих, что такое строевой устав и оружие. Он скомандовал:

— Вольно! — затем, откашлявшись в руку, продолжил, — меня зовут Грибов Иван Владимирович. Я — полковник, командир воинской части, куда вы прибыли. По вашим хилым голосам, понимаю, первое, что вас ещё не кормили и второе, что строевой устав вы забыли, как та бабка, что девкой была, а посему, приказываю, накормить вновь прибывший личный состав и командирам рот провести вечером строевые занятия. Старшинам и сержантам закрепить за личным составом оружие, личные вещи собрать и отправить нарочным на почту, чтобы послать по месту жительства.

Набрав в лёгкие воздуха, он повысил голос:

— Всем необходимым теперь вас обеспечит Красная Армия, для того, чтобы вы смело и решительно, а, главное, умело, били ненавистного нами врага, эту подлую фашисткую сволочь, которая топчет нашу землю, мучает и убивает наших граждан! Вам оказана высокая честь и ответственность, изгнать врага с нашей земли и бить его уже на германской территории.

Теперь голос его достиг максимального пика:

— И как сказал наш нарком Молотов: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» Ура, товарищи!

Тут уже строевой устав не потребовался, в едином порыве бойцы закричали дружно: «Ура-а-а-а!!!»

Ночью в казарме не спалось, как-то так всё быстро навалилось на Петра, на его семью, на всю страну. Ещё только-только наливались хлеба, и тут — война. Сложно было поверить, что это не сон. Успокаивало его только то, что мы обязательно погоним фашистов, обязательно. Да с такими парнями! Вон, хотя б Серёгу взять или Лебедева. Да этот немца как муху на столе размажет! И домой, домой! Ах, Нюра-Нюрочка, где ты? Мамаша, детишки. Так бы и обнял всех, да далеко!

Побудка прошла в шесть утра, для деревенского мужика поздновато. Хотя и отвык Петя от деревенских-то петухов. Если и вставал по петухам, то только у брата в Кривце, по хозяйству помочь, коня напоить иль на реке угрей половить.

Сначала их взвод умывался, потом Нестеров выстроил их на плацу. Поскольку все из их отделения проходили срочную службу, присягу им не зачитывали, а старшина сразу приступил к выдаче оружия.

Вот и она, трёхленеечка, а не привычный карабин, как на срочной службе Петра. На лошади сподручней с карабином было. Шашка слева, карабин за спиной — боец лихой! Впрочем, неважно из чего по немцу стрелять. Записали за красноармейцами номера, оружие поставили в оружейную комнату, отвели на завтрак. Пока шли, спорили.

— Непросто это в человека стрелять, — говорил Серёга

— Дык, а ежели он в тебя метит, что делать буш? — парировал Костя

— Да, ребята, видимо сам Бог велел на крючок нажать, да половчее, — согласительно ответствовал Петя.

После завтрака Нестеров повёл их к спортгородку, где чуть в отдалении, привязанные к палкам, стояли чучела. Кто-то из умельцев на тряпичных головах уже успел нарисовать гитлеровские усики.

— Во, сейчас начнём Гитлера щекотать! — засмеялся Серёга

— Разговорчики в строю, Левин, — застрожил Нестеров.

Вчера после отбоя командиров отделений и рот вызывали в штаб бригады, где проводили с ними политбеседу о текущем положении на фронтах. И Нестеров, теперь уже знавший всю аховую ситуацию, ещё более посуровел со своими подчинёнными.

— У тебя враг во дому, а ты всё ржёшь, как конь!

— Товарищ командир, да я ж вижу Гитлеру тут нарисовали, и так его пощекотать захотелось, чтоб он лопнул от той щекотки, ядрёныть!

— Молчать! Отделение, смирно! — заорал Нестеров, увидев, что за спинами бойцов его отделения прохаживается командир бригады, побежал к нему делать доклад.

— Товарищ полковник, первое отделение второго взвода четвёртой роты третьего стрелкового батальона проводит занятие по штыковому бою. Докладывает младший командир Нестеров.

— Молодец, молодец, Нестеров! Сразу чувствуется выправка! Здравствуйте, товарищи бойцы, — лихо, почти пропел, полковник.

— Здра-жела-трищ-полковник! — не ожидая от себя, как на параде ответило отделение. Громче всех старался Серёга.

— Ну и что у вас за спор, вот с этим горластым?

— Да болтает в строю!

— Ну-ка боец, выйдите из строя!

Серёга сделал два шага вперёд.

— Товарищ полковник, красноармеец Левин! — стараясь, отчеканил он.

— Вот, Левин, понимаешь, какая штука, дисциплина она важна не только в бою, но и на учениях. Ты тут смеёшься над усами этого чучела. А между тем, этот враг серьёзный, опасный. И чтобы победить его, надо прежде слушать своего командира! К примеру, командир отдаёт тебе команду «Огонь!» А ты в это момент времени ржёшь, как сивый мерин. И что мы имеем? А мы имеем ослабленную огневую мощь отделения. В результате оно несёт потери. Да-да, вот из-за того, что ты не стрелял по врагу, твоего же товарища справа (он указал на Петра) ранило вражеской пулей! Понятно, Левин?

— Так точно, товарищ полковник!

— Ну, ладно, встаньте в строй!

— Есть!

Серёга шагнул в строй, а полковник продолжил.

— Оно, конечно, нашалили тут с усами, но не для того, чтоб дисциплину нарушать, а чтоб не страшно тебе было в бою, когда ты вот эту сволочь штыком колоть будешь!

— Ну-ка, командир, дай винтовку!

Нестеров отдал полковнику винтовку с примкнутым штыком. Командир бригады взялся левой рукой за цевьё, правой перехватил у рукоятки. Встал перед чучелом за шаг.

— Командуй, Нестеров! — обратился он к отделённому

— Коли!

Полковник сделал быстрый выпад на шаг вперёд и с силой воткнул штык в мешковатое, соломенное тело чучела.

— Руби! — опять скомандовал Нестеров

Со вторым шагом полковник выпростал вперёд правую руку и боковиной приклада врезал по голове чучела так, что его матерчатое усатое лицо провернулось вокруг своей оси.

— Вот так вот, ребятушки, надо бить врага. Дисциплинированно и с холодной головой!

Он отдал винтовку, отделение разбилось на три группы возле чучел и начало отрабатывать удары.

Рубили и кололи, пока не взмокли гимнастёрки. Июньское солнце приближалось к полуденному положению.

— Отделение, закончить занятие! Становись! Нале-во! В казарму ша-гом ма-а-арш!

Пётр нарубался так, что разговаривать даже был не в силах. Обедали молча, жадно поглощая суп и кашу. Потом был небольшой перекур. После комиссар роты провёл «средь масс» политинформацию. В основном цитировал речи Молотова и Сталина, поднимая боевой дух солдат. Однако, положение на фронте рисовал общими фразами. Дескать, наши бойцы отважно сдерживают превосходящего противника и, переходя в контратаки, уничтожают боевую силу и технику врага, буквально дивизиями. Бесстрашные Сталинские соколы истребили огромное количество самолётов — фашистских стервятников. Лихие конармейцы бороздит траншеи пехоты противника и обрушивает на их головы всю мощь красных будённовских клинков.

Вездесущий полковник, сидя на заднем ряду, с каждым воодушевлённым сообщением хмурился всё больше. Он знал положение на фронте, понимал, какую сложную задачу предстоит решить, бригада, которую ему приказали возглавить, была не доукомплектована, личный состав — в основном люди в возрасте, давно не державшие в руках оружия, а если и державшие, то только старого образца. Недокомплект вооружения составлял практически пятьдесят процентов! То есть, каждый второй боец бригады должен был сражаться голыми руками или добывать оружие на поле боя. Станковых пулемётов и вообще пулемётов — кот наплакал. Он даже подумывал, в целях экономии, не проводить хотя бы одни контрольные стрельбы.

Единственное, что его радовало, это наличие в бригаде роты спортсменов-альпинистов. Хоть эти подготовлены, в случае чего их можно было использовать в разведке или как боевой кулак.

Всего несколько дней талдомчане находились в Ленинграде. Третьего июля полковнику Грибову пришёл приказ погрузить бригаду в эшелон и отправить… нет, не на Карельский перешеек, куда, собственно, и задумывалось перебросить Горно-Стрелковую бригаду, а на Новгородское направление.

Четвёртого июля бригада была поднята по тревоге, выстроена на плацу, распределена по машинам и отправлена на станцию для погрузки в эшелон. Петя выпросил у отделённого лист бумаги. Пока ехали, писал отрывисто и быстро. «Нюрочка, как ты, как мамаша, как Вовочка и Вера? У меня всё хорошо, здесь много наших! Еду на фронт бить врага! Не скучайте, пишите чаще. Ваш сын, муж и отец — Пётр». На конверте он указал номер полевой почты 610 и Талдомский адрес — Московское шоссе д.42. На адресе рука его непроизвольно дёрнулась, он вспомнил, как ещё вчера заполнял «смертельный медальон» — записочку со своими данными. И, перед тем как положить её в цилиндрическую эбонитовую капсулу, с обратной, абсолютно пустой стороны записки, крупными буквами написал так же: «Талдом, МОСКОВСКОЕ Ш., Д. 42».

Как приехали на станцию, все кто писал письма, передали их отделённому Нестерову. Тот по команде письма отдал старшине, который бросил их в почтовый ящик. И полетело письмо на Родину, понесло весточку от Петра. Получила его Аннушка, когда бригада уже вовсю вела бои под Сольцами.

Ехали по той же железной дороге с Витебского вокзала. Мимо проплывали знакомые пейзажи. Останавливались часто, враг бомбил железку и, для восстановления путей, необходимо было время. С любопытством красноармейцы выглядывали в проём теплушек, когда проезжали место бомбёжки. Недалёко от путей зияли воронки. Металл, попавший в зону поражения, был перекорёжен. Края воронок были обуглены, иногда и из её центра курился дымок. Бойцы зябко передёргивали плечами, пытаясь представить с какой силой им придётся столкнуться на фронте? Но больше всего удручал вид разрушенных пристанционных домов. Ведь наверняка, наверняка были и жертвы, женщины, старики, может быть даже дети.

И тут вспоминались слова полковника, что враг серьёзен, что одолеть его можно только слаженно, дисциплинированно, с холодной головой. Даже балагур Серёга Левин, всю дорогу молчал, наливаясь холодной яростью.

Случайное знакомство

Недалёко от новгородской Песи, на полустанке «Хвойная», эшелон бригады остановился напротив состава с войсками, уходящего на Ленинград. Нестеров, занятый хозяйственными списками, отправил Петра за водой на всё отделение к ближайшему колодцу. Он спрыгнул из вагона, напротив, из Московского эшелона, спрыгнул невысокий боец. Обмундирование его было явно новее, чем у их отделения, щегольская гимнастёрка, пилотка, а не будёновка, блестящий ремешок перетягивал пояс, а на ногах — сапоги, а не обмотки с ботинками.

— Привет, земляк!

— Привет!

— Тоже за водой?

— Угу

Щеголеватый невысокий боец при разговоре активно жестикулировал. Хитровато прищурив глаза, с показным великодушием произнёс:

— А что у вас старшина зажилил форму?

— Да нет, такую всем выдали.

— Да-а-а, не повезло вам! Кстати, Иван Левин — представился он, хлопнув Петра по плечу. Потом боец переложил котелок в другую руку и протянул ему правую для рукопожатия.

— Пётр Шевяков. С каких краёв будешь? — тоже назвался Пётр, пожимая руку.

— Я-то? Из Москвы, а ты откуда?

— Из Талдома, это дальше Москвы, на север, за Дмитровом, знаешь?

— А-а-а, — неопределённо протянул Иван.

— Слушай, у нас в теплушке есть тоже Левин. Серёга. Может родня?

— Нет, в Талдоме родни нет. Хотя-я-я, — хитровато потянул он, — кто его знает. После войны может и будет. Вот у тебя дети есть?

— Есть, мальчик и девочка. Мальчику два, а девочке год почти, — ответствовал Пётр.

— А как назвал?

— Парня-то Володей, в честь Ленина, — гордо повествовал Пётр, — а дочку Верочкой нарекли.

— О, видишь! И у меня двое. Старший — тоже Владимир, и тоже в честь Ленина, ему почти четыре, а младший — Санька, ох и шустрой он!

Состав, вдоль которого они шли, закончилися, показалось низенькое деревянное станционное здание.

— Вот я и говорю, — продолжал Иван, размахивая смешно руками как птица, — немцев сейчас прогоним, дети наши подрастут и обженим, хотя бы моего Вовку и твою Веру! И будет у нас родня в Талдоме, а у вас в Москве.

— Хорошо, коль так, да как скажет моя Нюраня: «Не хвалясь, а Богу помолясь!»

— Тише ты, Петь! Она у тебя верующая чтоль?

Понимая, что сказал лишнее первому встречному, Пётр осёкся. Но, подойдя вплотную к Ивану, явно вызвавшему у него симпатию, как бы оправдываясь, продолжил:

— Да. Уж борюсь-борюсь с ней, знаешь, после смерти нашей первой дочери Катеньки, только на него она и надеялась. Я т, канешн, не очень в это верю, но вот маманя, да она. Уж и крестик мне в дорогу давали, но я не взял, стыдно как-то, да и нельзя!

— Что нельзя, это верно, а что не взял, дурак! У нас многие взяли, авось с ним жив будешь! — и тут же Иван весело продолжил, — живы будем — не помрём. Ха, но по-секрету, я тоже взял. Лена, жена, из-под образов в сундуке вынула, отдала, так я его в гимнастёрку, в ворот зашил!

— Эна, колодец-то, а народищу! — увидев толпившихся бойцов прервал Ивана Пётр.

Жаждущие воды красноармейцы продвигались к колодцу неспеша. Кто курил, кто разговаривал в этой очереди друг с другом. И если б не военная форма, если б не военная форма… Соседи общаются о делах, о жизни, ну и, конечно, о женщинах, о простых русских бабах, оставшихся сейчас там, за чертой под названием «тыл». Они красивые и нет, верные, а может быть взбалмошные, но любимые мужицкими сердцами, тоскующими и оторванными от дома.

Пока достояли и набрали кипятка, прошло полчаса. Пошли в обратный путь.

— Ну, так как, породнимся после войны? — хлопая по плечу Петра, спросил Иван.

— Обязательно! — отвечал по-простецки Пётр.

Выйдя за последним вагоном состава, они услышали протяжный гудок паровоза, который тянул поезд Ивана. «По вагонам!» — команда эхом раскатилась в новгородских соснах. Иван прибавил шаг.

— Слушай, Петь, запомни мой московский адрес. Пиши туда, моей Лене, а она мне переправит. После войны встретимся! Москва, Проектируемый проезд барак 8, Левиным, запомнил?

— Да!

— Тогда давай, свидимся ещё!

— Петь, давай залазь, — протягивал ему руку весёлый курчавый красноармеец, Лёвка Рубинштейн, высунувшийся из теплушки.

Конец ознакомительного фрагмента.