Вологодское разорение

Александр Быков, 2019

Повесть рассказывает о России периода Смуты начала XVII века, патриотизме и предательстве, величии духа, готовности жертвовать собой ради страны, героизме обычных людей в минуты страшной опасности.

Глава 2

Вологжанка Аграфена Соколова, мужняя жена и мать, осталась на хозяйстве одна. Глава семейства Иван еще в начале лета ушел со стрельцами в Ярославль. «Не могу, — сказал, — дома сидеть, ждать невмоготу более, когда Смута канет. Надо за правое дело самому порадеть».

Иван был в ратном деле не новичок, под знаменами воеводы Михайлы Скопина-Шуйского воевал ляхов. После воцарения на престоле королевича Владислава вернулся домой в Вологду.

Деньги от ратных трудов были скоплены — хватило, чтобы ремесло и торговлишку завести, жениться на Аграфене, которую знал еще до похода. Через год первенец у Соколовых родился, мальчик. Сейчас второе лето ему пошло. Иван мечтал о трех сыновьях, а уж дочерей, говорил, сколько Господь даст. Много детей в доме — к счастью!

Соколов недолго сомневался и, как только прошел клич вступать в Ополчение, сам пришел и товарищей подговорил.

Ух и зол он был на ляхов! — еще со времен воеводы Скопина-Шуйского зол. «Мало того, что они свою шляхетскую веру на православную Русь несут и наше исконное ни во что не ставят, так еще гонор свой повыше всякой веры у них, а уж словечки поляцкие поганые про русских людей хорошо ведомы. Тьфу, срам!»

Аграфена не причитала, узнав, что муж уходит в Ополчение, молча перекрестила и собрала в дорогу. Теперь ей надлежало управляться за главную, пока муж в походе.

Хозяйство Соколовых бедным не назовешь: во дворе кузница, лавка в Кузнецкой слободе, двое парней-работников и девушка Феклуша — нянька для пригляду за малым и по хозяйству для помощи.

Девушка-сиротка сызмальства жила у родителей Аграфены, которые выкупили бедняжку у одного торговца. Когда Аграфена вышла замуж и родила, Феклуша перешла к ним водиться с малым. Так бывало на Руси частенько: вроде бы что, сенная девка, прислужница, а как своя, близкая. Ведь не кому-нибудь — ей доверен уход за первенцем.

В хозяйстве за всем глаз и надзор нужен, иначе быстро неуправка случится. А если не уследишь, так и до порухи^[14] большой недалече.

Больше всего времени у хозяйки идет на торговлю: проследить за товаром, всего ли в достатке, радеют ли по службе работники. У Ивана все записано: приход-расход, а она в грамоте едва-едва, да и зачем это бабе в обычной жизни? Но тут хозяйство, хочешь не хочешь — вникай. Хорошо, что помощник есть, Тимоша. Без него Аграфене бы с торговлей не совладать. Парень грамоте обучен, что твой подъячий. Но чтобы, не дай бог, не зазнавался Тимоша, хозяйка к нему со всей строгостью.

Каждый день Аграфена бывает в лавке, иногда по делу, но чаще всего просто для контроля.

— Помогай бог, соседка! — в помещение зашла знакомая, Матрена, жена богатого вологжанина Василья Мологи, имевшего двор поблизости от Соколовых.

— Доброго здравия, с чем пожаловала! Купить что желаешь али только приглядываешь?

— Да нет, по делу я, — озабоченно сказала соседская баба. — Давеча вечор у нас у дома разбой случился, прямо у ворот лихие люди бабу одну пограбили, серьги из ушей вырвали, шубку сняли тафтяную новую, плат узорный отобрали. Я выскочила, собак спустила на воров, так они и убёгли.

— Что творится!

— Не слыхала ли ты чего про это?

— Нет, — покачала головой Аграфена, но потом, что-то вспомнив, добавила: — Обожди-ка, слыхала, как работники смеялись, что какого-то Гришку Мокрого псы покусали и теперь раны на заду у него такие, что и сидеть не может.

— Болит, значит, гузно у супостата! — повеселела соседка. — И поделом ему: он это, вот те крест! — Она истово положила на себя знамение. — Ты уж, Аграфена, порадей добрым людям: как в город пойдешь, зайди на съезжую, там подьячий Ларивон Мальцов, являй ему на злодея Гришку.

— А сама-то что?

— Так твои же работники говорили, не мои, тебе и идти, — сказала соседка.

— Тимошка, точно это вы вчерась про Гришку говорили? — строго спросила Соколова парня-работника.

— Про него. Я сам не видал, но сказывают, что у него на причинном месте все зубы собачьи отпечатались.

— Не врешь? Побожись!

Работник перекрестился.

— Хорошо, Матрена, — ответила Аграфена соседке. — Видать, этот злодей и есть. Я как раз в город собираюсь, так зайду в приказную избу, явлю о разбойнике, нечего православных по ночам грабить.

— Сделай благое дело, — поклонилась Матрена Мологина.

Она уже было собралась к выходу, как вдруг Аграфена, которой хотелось еще посудачить, спросила:

— Что в городе-то слыхать? Я тут по хозяйству управляюсь, новостей не знаю.

— Говорят, в город казну государеву привезли.

— Ну так что, привезли и привезли, эка невидаль, не наше дело.

— Да в том-то и дело, что наше!

— С какого боку?

— Так ведь говорят, в амбарах не соболя вовсе, а злато, серебро и каменья самоцветные, царские.

— Полно, откуда! Царская казна-то, почитай, в Москве.

— Так нет ее там — до того как поляки в Кремль вошли, казну вывезли в Троицкий монастырь, потом в Калязин, а теперь вот к нам.

— Видать, здесь-то сохраннее будет.

— Сохраннее? — соседка замотала головой. — Смотри, если я знаю и ты знаешь, то вдруг и супостат какой проведает?

— Ты это к чему? — насторожилась Аграфена.

— Да боязно мне. Времена лихие, в городе почитай стрельцов не осталось. Твой-от мужик и то в Ярославль подался, и не он один! Коснись чего, защищать Вологду некому!

— У нас воевода есть и дьяк ученый, пусть они думают.

— Скажешь тоже! Воевода князь Оболенский всякий день пьян. Как тут не пить: сидит смекает, чья сила возьмет — ярославского Ополчения али королевичева?

— Слух прошел — кто королевичу не покорится, всех жгут без пощады. — Матрена Мологина вытаращила глаза: — Пан Ходасевич с войском от Москвы идет, пан Лисовский с ватагами.

— Страсти какие говоришь! — Аграфена помолчала и вдруг спросила соседку: — Почем ты знаешь, как зовут этих панов?

— Знаю, люди говорят. Ляхи все на конях, в латах с крыльями, аки ангелы, только нам, православным, они смерть несут. С ляхами черкасы и лихие люди идут. От них тоже пощады не жди.

— Постой, муж мне говорил про черкас. Он с ними воевал в старые годы. Чубатые они, у некоторых в ушах серьги, будто у баб, но дерутся отчаянно. Странно только, что против нас озоруют, ведь они тоже православные.

— Вот-те и православные! Разбойники хуже татей: не токмо людей секут, но и церкви Божии грабят. Нет у них веры, у черкасов окаянных!

— Слушай, — заволновалась Аграфена, — если все так, как говоришь, надо быть настороже. Может, мужиков, кто остался, в дозоры подговорить ходить для охраны? У меня двое работников, я бы отрядила для такого дела, и другие, думаю, тоже. Вот тебе и ратная сила.

— Кто тебя, бабу, слушать будет! — махнула рукой соседка. — На то воевода есть.

— И то правда, — вздохнула Аграфена, — только я все одно, как пойду на разбойника являть, скажу им насчет караулов.

— Помогай тебе Бог, соседка! — Мологина поклонилась и хотела выйти из лавки.

— Постой, купи что-нибудь, не зря же приходила! — остановила ее Соколова.

— Ну разве что булавок, — улыбнулась Матрена. — Надо тебе торговлю сей день направить. Знаю, что первый покупатель без товара уйти не должен, чтобы на весь день торговлишку не испортить.

Матрена, купив булавок, вышла из лавки. Аграфена закончила раскладку товара, ругнула работника за пыль на полке и вышла из лавки по делам.

Она хотела идти в город завтра, но переменила все планы и поспешила в сторону приказной избы.

«Мужа бы моего, Ивана, обязательно бы послушали, — думала она, — а поскольку ныне я за него, должны выслушать и меня».

Когда хозяйка ушла из лавки, парень-работник достал из — под прилавка бересту и стал что-то вырезать ножом. Через час, когда работа была закончена, в лавке появилась сенная девушка Феклуша.

— Выпросилась у хозяйки к церкви сходить, да вот думаю, по пути зайду в лавку, проведаю, чем там Тимоша занимается… — с задоринкой в голосе сказала она.

— Мы, как всегда, в трудах, ежедень, с утра до вечера.

— Так уж и в трудах?

Парень покраснел, ему была приятна эта гостья. Феклуша хоть ростом не вышла, но во всем остальном была на загляденье: ладная фигурой, чернобровая, с косой льняного цвета.

В то время служанок редко хорошо одевали, они больше ходили в обносках, но Соколовы девушку привечали: у ней и серьги в ушах, и сорочка вышита так, как будто не сирота пред тобой, а девушка-невеста из хорошей семьи.

— Что это ты, Тимоша, там ковыряешь? — спросила Феклуша.

— Это тайное, тебе — то что за дело? — покраснел парень.

— Ну покажи, мне любопытно дюже, — ласково протянула девушка.

— Ладно, — вдруг охотно согласился работник, — покажу. Вот, — он достал изделие, — это цветок, крин называется.

В руках его действительно был вырезанный в бересте цветок лилии.

— Кому это наладил? Сознавайся! — озорно спросила Феклуша.

— Кому, кому… — снова покраснел парень. — Может, тебе, — и протянул руку с цветком Феклуше.

— Мне? А на что мне? Я живые цветы люблю!

— Так осень скоро на дворе, новогодье! Не сыскать уже цветов, одна трава. А этот, смотри, как живой, только из бересты.

Новый год, начавшийся в первый день месяца сентября, уже принес в Вологду и первые заморозки, и осеннюю непогоду.

— Занятный ты, Тимоша! Ладно, уговорил, возьму твой крин.

Феклуша посмотрела на цветок, потом вдруг пристально взглянула на приказчика и спросила:

— А что сей крин означает?

— Крин — цветок не простой, он тебя от злых сил охранит.

— Так меня Христос охраняет! Ты что, веришь в бересту?

— Не в бересту, а в живую силу. Оглянись, сколько миров вокруг, у каждого свой мир: у малой букашки, у цветка и у человека. Вроде как рядом, а друг другу не мешают. Потому как все в мире живет, в согласии, по неписаным правилам, уму человечьему недоступным.

— Ишь ты, как говоришь мудрено, словно дьяк. Кто тебя этому научил?

— Отец научил, а его дед, испокон веку так.

— Кто же твой батюшка, неужто книгочей? Если у него сын такой разумный уродился, почто он его в работники отдал?

— Он не отдавал, я сам ушел мир посмотреть. Что я в деревне видел? А тут город… Норов тут особенный, постичь его не всякому дано. Ты не смотри, что я в лавке сижу, при малом деле. Это по первости — грамоту и счет денежный я освоил, придут года, буду свое дело заводить.

— Ишь ты какой, Тимоша! — Феклуша удивленно приподняла бровь. Работник перехватил это взгляд и вдруг, словно решившись на что-то важное, молвил:

— Феклуша! Давай вечор увидимся, мне говорить с тобой надо много.

— Так говори тут, кто мешает?

— Неможно в лавке: вдруг кто зайдет, помешает.

— Так нет пока никого. Успевай, мне недосуг, хозяйка отпустила на недолгое время. Я к старцу Галактиону спешу, он меня привечает. Слово доброе скажет, а уж я ему чем могу помогаю. Святой человек — за нас, грешных, страдает…

— Это который келейку на речке Содимке сложил, что ли?

— Он самый, Галактион!

— А почто он вериги железные носит?

— Не знаю, спрошу. Наверное, обет дал страдания за веру православную.

— Не понимаю — истязать себя! Ради чего? — Тимоша развел руками.

— Глуп ты еще, паря, — Феклуша насупила брови. — Понимал бы! Галактион — человек божий!

— Так Бог у каждого свой, как угадать!

— Что говоришь такое, Господь — он один! Имя ему Христос!

Феклуша истово перекрестилась.

— Отец мне говорил иное, — Тимоша задумчиво посмотрел на девушку. — Молвил, есть бог, все в этом мире дающий, и бог, от напастей охраняющий. Есть боги-воины и боги-пахари. У всякой твари свой бог, а главный над ними тот, что дает благо людям.

— Это и есть Христос!

— Не знаю, отец говорил, что нет.

— Запутал ты меня… — махнула рукой девушка, схватила берестяную поделку и выбежала из лавки.

Парень-работник тяжело вздохнул и принялся переставлять товар. По всему было видно, что думает он совсем не о торговле. Тимоша неловко подвинул какую-то железку, та зацепила другую, третью — вся куча с грохотом упала на пол. Если б увидела хозяйка, точно бы осерчала.

Работник поднял товар — все в целости, не помялось, не раскололось.

Ему хотелось все бросить и бежать вслед за Феклушей. Да разве за ней угонишься! Она у хозяйки любимица, по всему городу бывает, а он, простой работник, должен сидеть в лавке.

Тимоша в который раз задумался о девушке. Она хоть и принимала от него знаки внимания, но взаимностью отвечать не спешила.

«Кто я такой! — подумал парень. — Ей, видать, другой нужен, из купцов или, может, стрелец…»

В лавку зашел покупатель. Тимоша отвесил ему товар, прикинул цену на счетах, из протянутого кошеля отсчитал нужную сумму.

Покупатель, довольный, ушел.

«Э нет, не простой я работник! — вдруг подумал про себя парень. — Почитай приказчик: грамоту и счет разумею. В лавке служить — не в кузнице молотом махать. Товары надо уметь ведать как лучше продать: где уступить, а где норов показать. Дай срок, буду купцом, — решил Тимоша, — вот тогда и сам к ней посватаюсь. Только это будет не скоро, дождется ли Феклуша? — вздохнул парень-работник.

Торговлишка по причине лихого времени шла не очень. Люди деньги все больше в землю прятали, в лавку ходили только по большой надобности. Доходы у Аграфены от такой торговли были невелики, а у работника Тимоши и того меньше. Вот незадача какая…

В тот день Аграфена, устав от домашних дел, только к обеду вспомнила, что обещала сходить к воеводе и явить на разбойника. Приказная изба после дневной трапезы посетителей не принимала, полагалось часок-другой поспать-отдохнуть и, подведя итоги за день, расходиться по домам.

Пришлось направляться в приказную избу на другой день с утра.

— Челом бить хочешь, жонка? — спросил подъячий Ларион, доставая бумагу для письма. — Что принесла за работу? Показывай, не скупись!

— Да что принесла — ничто… Явка у меня на разбойного человека.

Она пересказала, что знала об укусах на теле Гришки Мокрого. Подьячий записал.

Аграфена не уходила, ей очень хотелось спросить начального человека о том, что говорила соседка Матрена насчет казны и всего остального.

— Послушай, парень, дело у меня до самых начальных людей.

— А чем я плох? — ехидно спросил подъячий.

— Чином не вышел, — отчего-то не сдержалась Аграфена.

— Я человек государев, могу и обидеться, — покачал головой подъячий, — а за обиду пеня полагается, тем более что по службе обида. Обида — это дело государево.

Он для значительности поднял кверху указательный палец.

— Ладно тебе, — миролюбиво ответила Аграфена, — я по делу, слушай. Ведомо мне учинилось, будто злые языки слухи пускают о казне златокипящей, будто что в Вологду ее стрельцы привезли и ныне она в амбарах закрыта. Мнится мне, что могут узнать об этом лихие люди и пограбить животы государевы. Надо бы поберечься — елико возможно, караулы усилить. Я своих работников на такое дело могу дать, другие тоже не откажут. Так дело и выправим.

— Ты, баба, в своем уме? — замахал руками подъячий. — Ты кого уму-разуму учишь, воеводу с дьяком?

— Я за дело радею!

— Твое дело маленькое, иди домой, мужу скажи, чтобы выходил тебя вожжами за своеволие. Не пристало жонке государевых мужей учить.

— Так нет у меня дома мужа, в Ярославль ушел, в Ополчение.

— Это другое дело, — смягчился голосом подъячий. — Вижу, что не просто так пришла. Ступай, я на словах по начальным людям насчет слухов все передам.

Подьячий Ларион не обманул Аграфену, доложил дьяку, что приходила баба с посаду, говорила насчет лихих людей. Дьяк выслушал его со вниманием. Он был в городе недавно, порядки, заведенные воеводой Одоевским, ему претили. За все государево имущество он отвечал головой и не мог допустить никакого небрежения к делу.

— Надо же, — думал приказной начальник, — откуда идет слух про злато и каменья? Все делалось в большой тайне, говорили только про мягкую рухлядь. Видать, кто-то прознал! Одно дело меха хранить, другое — драгоценности царские. Если что случись, не сносить ему, Истоме Карташову, головы.

Дьяк почесал бороду, достал из ларца свитки с описью казны и стал читать, время от времени покачивая головой.

На следующий день он с подьячими приехал к амбарам. Страже сказали, что по государеву указу будут добро пересчитывать и опись писать, а чтобы сподручнее было, малыми частями повезут в приказную избу для счета и обратно вернут, как исправятся. Так и вышло. Трудились без малого неделю, все амбары перебрали, всё сочли, лари и подголовники вернули назад и печати для порядку наложили с единорогом.

— Ну, все теперь, каждая мелочь в книгу записана, — облегченно сказал дьяк. — Полный отчет могу дать, что и где лежит.

— Да и нам спокойнее, — согласился караульный сотник-стрелец. — Печать, она сохранность придает и от воровства охраняет.

Примечания

14

Развал в хозяйстве.