У истоков Третьего Рима

Александр Бубенников, 2022

О становлении империи Москвы – Третьего Рима в правление Василия Ивановича, расширении Московского государства, взятии Смоленска как главной крепости на западных рубежах Руси. О хитросплетениях брака Василия III с Соломонией Сабуровой в угоду боярским старомосковским партиям. Изгнание и заточение Соломонии в Суздальском монастыре для устранения династического кризиса на Московском престоле. Политика Василия III с привлечением литовских магнатов Гедиминовичей (Глинских, Бельских и других). Брак влюбленного государя с юной образованной красавицей Еленой Глинской. Составление духовной государя Василия III после долгожданного рождения престолонаследника Ивана IV. Серия исторических романов охватывает вековой период истории Руси XV и XVI вв. (1480–1560 гг.) и рассказывает о прорыве Москвы, Третьего Рима, временах правления Василия III, Ивана IV. Романы тематически объединены в единое целое и могут быть весьма интересны и актуальны своими непреходящими историческими и нравственными уроками для современной России начала XXI века. В сюжетные линии романов органично вплетены древнерусские произведения – летописные своды, жития, послания, духовные грамоты, освещающие не только личности князей и преподобных – героев романа, но и тайны русской истории и его великих государей, русского прорыва на Западе и Востоке, создания Великой Империи Ивана Великого и Ивана Грозного. Цикл из шести исторических романов помогут глубже проникнуть в актуальные для нынешнего времени тайны отечественной истории первой Смуты в государстве и душах людей, приоткрыть неизвестные или малоизученные её страницы становления и укрепления русской государственности и гражданственности, и предназначается для всех интересующихся историей Руси-России.

2. Литовские дела

Восшествие на московский престол молодого, неопытного в политике, несильного в военном деле Василия поначалу обрадовало короля Польши и Литвы Александра. Уж кто-кто, как не Александр знал о твердости и неуступчивости покойного своего тестя Ивана и о неопытности, доверчивости своего молодого шурина Василия. Поначалу королю казалось пустяком оттяпать у своего шурина свои прежние владения, завоеванные у Литвы его тестем. Он выслал в Москву своих знатных вельмож, королевских послов Сапегу и Глебова с предложением заключения «вечного» мира в обмен на возвращение Москвой Северский, Черниговских и Верхнеокских земель. Послы же вернулись в Вильну ни с чем, рассказав королю, что новый московский государь велел через своих доверенных бояр и дьяков передать Александру, что Москва по старому древнерусскому праву владеет своими исконными землями предков и нечего шурину-королю разевать рот на чужой каравай — подавиться может, если решит откусить…

С удивлением и ужасом Александр увидел, что хоть на московский престол взошел новый молодой государь, но в отношении Москвы и Литвы доминирует прежняя жестокая политика войны и хрупкого мира с притязаниями Кремля на все древние земли Киевской Руси.

Вслед за решительным отказом подчиниться территориальным требованиям Литвы, Василий послал в Вильну королю-шурину грамоту о своем восшествии на престол и золотой крест со святыми православными мощами своей сестре, великой княгине Литовской Елене по духовному завещанию родителя. Александр расценил политический демарш московского шурина как решительное предупреждение Литвы, что новый государь будет неукоснительно следовать выверенной политике отца Ивана Великого на отторжение от Литвы захваченных ею древнерусских земель и утверждения на них православной веры вместо «латинской пагубы».

С литовской и московских сторон изъявлялась политика холодной учтивости — балансировки на трапеции «ни войны, ни дружбы». Хотя обе стороны продемонстрировали готовность к сотрудничеству и политическим компромиссам. Король высочайшим повелением дозволил московскому посланнику Василия греку Андрею Траханиоту проехать из Москвы в Италию через Литву. Василий, разумно оценив дружественный акт своего шурина, оказал снисхождение при выполнении литовской просьбы: вызволил из московского плена сына киевского митрополита Ионы, передав его в руки счастливого отца-митрополита и короля Александра. Как никак родич король литовский московскому государю…

Есть какая-то мистическая сторона неожиданной смерти в расцвете лет короля Александра. Сразу же после того, как молодой государь из Москвы послал своему шурину подарок своей сестре по духовной их отца Ивана Великого — золотой крест-мощевик с просьбой передать его Елене, соблазняемой ксендзами и епископами перехода в латинскую веру. О чем думал несчастный муж-католик Александр своей православной жены Елены, держа в руках крест-мощевик из Москвы, присланный в Литву по предсмертной воле его свояка Василия?..

Мучительный бездетный брак короля Польши и Литвы Александра с Еленой, верной православию, давно стал притчей во языцех в Вильне и Москве, во всей Европе. Словно тайное проклятие надолго нависло над этим династическим браком, жертвенным для Москвы и Литвы в угоду политическому расчету с двух сторон, православной и латинской папской, начиная с шумного свадебного поезда, первого молебна у святыни Николы Можайского в Можайске и кончая сведением счетов святых отцов двух непримиримых ветвей единой христианской веры.

В Литве многие считали, что их король слишком любит свою русскую жену, ставшую великой княгиней литовской, королевой польской. Только вот, несмотря на лад и любовь в великокняжеском семействе, Бог им детей не даёт. Судачили при дворе, что это из-за того, что великая княгиня не хочет перейти из православной веры — по наказу отца-государя — в латинскую. А король Александр свою любовь к Елене доказывал хотя бы тем, что щедро одаривал супругу многими знатными землями в Виленском и Трокском воеводствах, Жмудской и Дирванской волостях, городами Могилёвом, Чечерском, Городней и другими.

Елена мучительно переживала свой бездетный брак и, чтобы как-то заслужить покровительство Небес без упреков со стороны Христианской церкви, что привержена греческой вере в латинской земле, в порыве искреннего благочестия щедро одаривала своей милостью церкви и монастыри Литвы. При ней, королеве Елене, были заложены прекрасные Медникские (Остромбрамские) ворота, на которых сияла драгоценная икона Божьей матери, и которые вскоре стали чуть ли не самыми знаменитыми в Литве. А рядом с воротами по воле великой княгини быстро возвели величественную церковь святого Петра.

Только несмотря на всё благочестие, мольбы о чадородии великой княгини в литовских церквях, Елене так и не удалось испытать счастье материнства… А тут и скоропостижная смерть супруга-короля Александра… Сразу же после его смерти Елена в память о супруге начала строить в Бреславле большой женский монастырь и восстанавливать из развалин знаменитый Свято-Троицкий монастырь в Вильне.

Но при дворе шушукались, что недаром бездетный король Польши и Литвы 46-летний Александр вместе с московской супругой получил и скорую войну с Москвой, подорвавшей его здоровье и вызвавшей уже при замирении сторон его скоропостижную смерть в августе 1506 года. Только Василий Московский расценил, что бездетный брак почившего в бозе короля и его сестры Елены может сослужить некую политическую выгоду Москве, если попытаться «по-родственному» убедить панов-магнатов избрать его в короли и объединить под его началом Литву с Польшей и Россию.

Василий немедленно послал в Литву своего высокопоставленного чиновника Наумова с «утешительной грамотой» вдовствующей великой княгине Елене с тайным наказом сестре посодействовать в большом политическом деле для Москвы объединения трех великих славянских держав под его началом. Василий повелел послу и сестре наставлять польских и литовских вельмож в том, что иноверие держав есть обходимое препятствие, и что московский государь в случае его избрания в короли даст священную клятву чтить и покровительствовать римский Закон, будет отцом всех народов, исповедующих латинскую и греческую веру.

Это был смелый по тем временам вызов униатам молодого московского государя. Он словно перехватывал инициативу у униатов, пытаясь объединить державы, расколотые иноверием из православной Москвы, а не из Рима, Кракова, Вильны. Правда, убеждая латинян, что он, православный государь, сделает Римскому Закону больше добра, нежели латинский государь, Василий сильно рисковал возбудить недовольство московской знати.

«Ишь, чего удумал молодой да ранний государь — покровительствовать римскому Закону так же как и греческому!» — шептались по углам думные бояре, наслышанные и об «утешительной грамоте» вдове Елене, и о тайных переговорах государя посла Наумова с виленским епископом Войтехом, авторитетным литовским магнатом Николаем Радзивиллом, прочими литовскими и польскими вельможами.

Но, посоветовавшись друг с другом, магнаты вынудили ответить вдовствующую великую княгиню, что об избрании королем Василия не может идти и речи, и что брат ее умершего супруга Сигизмунд уже объявлен преемником Александра, причем единодушно, и в Кракове и в Вильне.

Скоро и сам новый король Польши и Литвы Сигизмунд направил своих послов в Москву, предлагая государю Василию вечный мир на условиях возвращения свободы литовским пленникам и захваченных ранее земель королевства уже после шестилетнего перемирия между Литвой и Москвой. Несмотря на достаточно умеренные требования короля, досада Василия, нацелившегося на королевский трон, была велика. Задним умом ему было приятно, что Москве Сигизмунд предлагает «вечный мир», словно забывая о своих старых территориях, отторгнутыми у Литвы еще Иваном Великим с «литовскими изменниками» Стародубским, Шемячичем, Воротынским и прочими, отъехавшими на службу московскому государю.

С другой стороны, Василий желал не только удержать все оставленное ему отцом земельное наследие, но и преумножить его. В ответ на упреки Сигизмунда, Василий хитроумно стал жаловаться новому избранному королю, что неугомонная Литва тревожит постоянными набегами владения удельных князей Стародубского и Шемячича, посягает на брянские земли, выжигая их, явно преступая мирный договор 1503 года. И в то же время, при незавершившихся дипломатических переговорах, когда королевские послы еще находились в Москве, направил князя Холмского вместе с боярином Яковом Захарьиным воевать Смоленские земли Литвы.

Посылая Василия Холмского — «пощупать, каков он этот король Сигизмунд на деле, а не на словах», государь насмешливо, с лукавинкой в глахах спросил своего первого боярина:

— Есть у тебя перед твоим смоленским походом какие просьбы?.. — Испытующе поглядел ему прямо в глаза. — …Или какие условия… Сам знаешь насчет чего и кого… Что скажешь напоследок, Василий?..

Холмский почуял явную издевку в словах государя и нахмурился. Хотя и не было никаких положительных известий о слабости литовского войска, деморализованного смертью короля Александра, но и не было уверенности в своих силах, чтобы после казанской неудачи тут же выиграть новую военную литовскую кампанию. Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как первый воевода и боярин Холмский вернулся после злосчастного похода на Казань, он сильно изменился за это время. В выражении его некогда волевого красивого лица появились черты усталости и затаенной боли, в выправке и походке стала проскальзывать неуверенность в себе. Просить о помиловании царевича Дмитрия именно сейчас, когда судьба сестры государевой Елены висела на волоске, было безумием. Холмский набрал побольше воздуха в легкие и шумно его выдохнул.

— У меня нет никаких вопросов и условий к своему государю. Постараюсь оправдать его доверие тогда, когда его мысли целиком и полностью заняты укреплением позиций государства.

Холмский догадывался, голова государя сейчас занята мыслями о несчастной судьбе его сестры Елены. Вряд ли можно именно сейчас снова ставить вопрос об освобождении из темницы Дмитрия-внука. Холмский не проронил больше ни словечка. Он сделает всё, что сможет в западном походе, а там пусть будет всё, как Господу будет угодно.

Московское войско Холмского вторглось в смоленские земли и спокойно дошло до Мстиславля, без всякого сопротивления со стороны войсккороля Сигизмунда, не встречая даже неприятеля в чистом поле. Холмский во главе сильного московского войска шел на запад, углубляясь в литовские земли и удивляясь, что ничего не происходит. «Может, ничего в этом походе не происходит, потому и ничего путного потом и не произойдет — и с нашим военным успехом, и с великой княгиней Еленой, и с несчастным Дмитрием-внуком… — думалось усталому, согбенному воеводе Холмскому, когда он продолжал мысленно вести оборванные беседы с государем. — Ты, великий князь Василий имеешь полное право не верить мне, что будет лучше и тебе, и твоей сестре, если несчастный Дмитрий-внук окажется на свободе… Только ты не разрешил мне взять Дмитрия в казанский поход, и всё обернулось лихом… Ты не разрешил Дмитрия взять в смоленский поход… Ты должен был отпустить его со мной, чтобы свершилось что-то путное, но ты не сделал этого… Словно нет тебе дела до племянника… Да и с сестрой дело тухлое, ничего у неё хорошего не выйдет… Да и тебе, государь, не стать литовским и польским королем… Всё не слава Богу у нас с тобой, государь…»

Сигизмунд, не противодействуя Холмскому, вынужден жаловаться на того Василию с ироничным подтекстом: как же это выходит, великий князь, говоришь с королем о мире, о судьбе своей сестры, вдовствующей великой княгини. А сам руками воеводы Холмского развязываешь войну на смоленском направлении, тянешься изо всех сил к нашему Смоленску.

«Правильно мыслит король, — усмехнулся Василий, вчитываясь в новую верительную грамоту, — только рано пока отвоевывать Смоленск, короля надобно пощупать, каков он на деле — крут или боязлив, напорист или уступчив?.. — Посерьезнел, омрачившись ликом. — Как он захочет мне отомстить — наверное, через унижение сестры?..»

Так оно и вышло… За недружественные действия брата против короля пришлось отдуваться его сестре вместе с русскими военнопленными и задержанными московскими в Литве. С того времени участились жалобы вдовы Елены брату. Она уже догадывалась, что ее не выпустят из Литвы в Москву, уведомляя брата о злокозненных деяниях и подлых планах короля уничтожить ее. Из виленского великокняжеского замка после смерти супруга Елена была вынуждена выехать.

Возникла жалкая бытовая проблема — где держать свои вещи и казну? А это ведь четырнадцать огромных сундуков. Только в московском приданом насчитывалось множество серебряной и золоченой посуды, отрезы бархата, атласа, множество дорогих мехов и прочее. Несколько сундуков вдова в память о муже-короле подарила Пречистенскому собору — а что делать с остальными? После мучительных размышлений, что нельзя отдавать свои вещи и казну в православные монастыри, плохо обустроенные и незащищенные от разбойников, Елена отдала все оставшиеся сундуки с богатством в латинский монастырь ордена миноритов. Теперь руки её были развязаны: оставалось ждать решения своей участи от нового короля Сигизмунда, да и предложений от русских послов о тайном или явном отъезде в Москву.

Король Сигизмунд, вместо благодарности за ее участие в налаживании мостов между враждебными государствами, стал сразу после смерти Александра оказывать ей явную нелюбовь, скорее тихую и нарочитое, хлещущее через край презрение. А ненависть и презрение короля передалась панам, желающим ее смерти, когда до них дошли слухи, что в Бельск к вдовствующей королеве прибыли московские послы с уговорами бежать из Литвы. Паны из доносов гродненского старосты знали о тайных встречах Елены с послами, как, впрочем, и о том, что вдовствующая королева взяла время для обдумывания предложений послов, поскольку уже сроднилась с литовской землей, которая стала ей родной. А в Москву к брату Василию, тем более после смерти любимого отца её уже не так тянуло.

Уловив настроение короля в отношении вдовствующей княгини, литовские паны стал быть нею дерзкими и наглыми. Это особенно усугубилось, когда виленский воевода Николай Радзивилл, к которому обратился с доносом гродненский староста, категорически запретил ордену миноритов возвращать сундуки с богатством решившейся на побег Елене.

Дошло до того, что когда Елена задумала отъехать из Вильны, даже не в Москву, а в свою волость Бряславль, обнаглевшие высокородные воеводы Николай Радзивилл и Григорий Остиков с дикими воплями — «ты хочешь бежать в Москву и настропалить брата Василия на войну с королем Сигизмундом» — вывели ее за рукава из православной церкви в час обедни. Бесцеремонно бросили в сани, отвезли в Троки и держали в неволе, как в темнице, удалив всех её слуг и служанок. Елена в слезах послала гонца с жалобой на Радзивилла и Остикова королю Сигизмунду. Но тот, прочитав жалобу и выражая вдовствующей королеве скрытое презрение, высокомерно ей не ответил.

Встревоженный брат Василий неоднократно обращался к королю Сигизмунду с вопросами — чем его сестра заслужила такое неслыханное поругание, не лучше ли выпустит ее на волю и отправить в Москву? Василий знал, правда, что как он не спрашивай строго за поруганную сестру с короля, как он не ходатайствуй о ее свободе и возвращении на родину, его просьбы никогда не будут услышаны. Воевать из-за сестры литовские земли, тот же Смоленск, который уже 110 лет находится под Литвой? Наверное, дойдет и до этого. Как-то быстро после скоропостижной смерти короля Александра и поругания чести Елены дело катилось к крупномасштабной войне Москвы и Литвы.

Заложница политических расчетов латинской партии Литвы и православной московской партии Елена чахла на глазах своих литовских мучителей. Несчастная вдовствующая великая княгиня Елена Литовская переживет своего такого же несчастного в бездетном браке мужа, короля Александра всего на семь лет, зачахнув от тоски и горя во цвете лет…

Скоропостижная смерть Елены, как и любой женщины во цвете лет, всегда более чем подозрительна. Литву и Москву полнили слухи, что Елену отравили. Слухи так и остались бы слухами, если бы до нас не дошли тайные записки минорита Комеровского из того ордена, куда на сохранение отдала свои сундуки с богатством вдовствующая королева. Минорит написал: «Великая княгиня Елена скончалась от яда, погубленная потому, что паны сильно боялись её измены». Издевательства над сестрой и её скорая смерть были расценены великим князем Василием как одна из последних капель, переполнявших душу государя безмерным страдание. Последними каплями стали обоюдные измены государю со стороны служилого князя Константина Острожского и королю со стороны князя Михаила Глинского. Удивительное дело — православный князь Константин изменил православному московскому государю, а князь Михаил, обращенный в латинскую веру, изменил польскому и литовскому королю-католику.

Отъехавший некогда из Литвы в Москву из-за притеснения православных Константин Острожский изменил Василию в начале 1508 года, вернувшись под знамена короля Сигизмунда и вероломно нарушив данную ему присягу, утвержденную ручательством митрополита. Что оставалось делать Василию, потерявшего неожиданно для себя крепкого, прославленного военными победами воеводу? Жаловаться королю, принявшего и осыпавшего милостями беглеца, на изменника, обманувшего государя и митрополита, поправшего клятвы верности с крестоцелованием, человеческие уставы чести и совести? Нет уж!

Гонителю своей сестры Елены и сообщнику-покровителю московского изменника Острожского Василий быстро отомстил теми же средствами из политического арсенала польского короля: объявил себя покровителем уже литовского изменника, знатного и богатейшего магната Михаила Глинского, не менее опытного и искусного в воинском деле, чем князь Острожский.