Моряк солёны уши. Пермский этап

Александр Брыксенков

О Перми и её жителях пишут мало. Сами же пермяки рекламированием своего города занимаются слабо. А, жаль. Поскольку Пермь – оригинальный город и в культурном, и в национальном, и в промышленном отношениях. Авторы, прожившие в Перми пятнадцать лет и впитавшие в себя дух этого города, изложили в данной книге свои впечатления о городе и его гражданах и, особенно, о замечательном высшем военном училище, которое готовило кадры для Ракетных войск. Читайте! Не пожалеете.

мундир адмирала

1. ЧТО — ТО ЗАКОПАЛИ

Было утро. Чухонки-молочницы уже отгремели своими бидонами, но за окнами на Литейном все еще тарахтели извозчики, развозя товары по лавкам. Напротив, через проспект грузчики шумно таскали ящики с хлебом в булочную братьев Кисиных. Татарин, с утра пораньше, уныло тянул во дворе: « Халат! Халат!». Трезвонили трамваи.

Аннушка боялась трамваев. Сколько живет в городе, а так и не привыкла. Боялась, но очень хотела прокатиться на этом гремящем чудище. Её разбирал интерес: куда это они едут? Долго бы путешествовала Аннушка, сядь она на двадцатый номер, который ходил по Литейному через весь город от Балтийского вокзала до Политехнического института и обратно.

Аннушка приготовила омлет и кофе. Барыня должна было вот-вот проснуться, но все не просыпалась. Вчера они с барином приехали поздно. Вчера у неё был какой-то бенефис. А когда бенефис, то много цветов. Вот и теперь вся прихожая была заставлена корзинами с розами, хризантемами, георгинами, перевязанными широкими красными лентами.

Наконец, барыня в сиреневом пеньюаре появилась в прихожей. Она прошлась вдоль корзин, выуживая записки и конверты, и распорядилась: «Аннушка, расставь розы в вазы, а остальные цветы вынеси на улицу, там люди разберут. Корзины отдай дворникам. А ленты собери да пошли в деревню, что-ли. Пусть девки порадуются».

«Ага. Девки. Обойдутся!», — думала Аннушка, укладывая свернутые в рулон ленты в свой сундучок. Деревню она не любила. Девок — тоже.

Аннушка родилась в Петербурге, но кто её родил она не знала. До двенадцати лет её домом был Городской сиротский приют. А в двенадцать лет её взяла на патронирование (считай в батрачки) зажиточная крестьянская семья из деревни Маковно, что в Новгородской губернии. По достижению совершеннолетия патрон выплатил Аннушке обусловленную договором сумму и выдал кой-какое приданое.

В деревне Аннушка познакомилась с Иваном, таким же сиротой, как и она сама. Вскоре они обвенчались, а тут не замедлил и первенец, сыночек Сашенька. Помыкавшись год другой по чужим углам молодожены поняли, что в деревне им ничего не светит и уехали в Петербург.

В городе Иван устроился дворником в доме на Литейном, а Аннушку взяла в горничные чета певцов, живших в том же доме. Жизнь в городе Аннушке очень нравилась. Чисто, сытно, красиво. Хозяев почти никогда не было дома. Аннушка, смахнув с мебели пыль, спускалась к себе в дворницкую и занималась с Сашенькой и с появившейся уже в Питере Тонюшкой.

Все было бы хорошо, но тут приключилась революция. Сначала все ходили радостные с красными бантами. Пели песни, махали флагами. Потом поскучнели, а еще потом Петроград накрыл голод, с его символической «осьмушкой».

Певцы уехали на юг. Аннушка осталась без работы. Иван перебивался случайными заработками. Сашенька терпел, а Тонюшка плакала и просила хлеба.

Николай, соседний дворник, приятель Ивана, собирался от такой жизни уехать на родину. На Урал. Он подбивал Ивана: «Поедем вместе. Там у нас хлеба: ешь, не хочу. У многих еще прошлогодние скирды не молочены. А здесь вы загнетесь.» Иван с Аннушкой совещались не долго. Другого выхода нет.

Как добирались до Перми — отдельная песня, но доехали. А уж там до Кунгура — рукой подать. В Кунгуре их ждали с двумя подводами родственники Николая. И потряслись питерцы по проселкам в деревню Глиниху.

Вдоль дороги с двух сторон тянулись заросли полыни. Дальше простирались поля и луга с редким включением групп деревьев. Осень уже вступила в свои права и насытила природу охрой и золотом. Было тепло и сухо, и запах полыни и степных трав наполнял воздух.

В Глиниху прибыли к вечеу. Питерцев поместили в пустовавшую избу. Деревню сразу же облетела весть: «Голодающие из Питера приехали». И жалостливые деревенские бабы понесли несчастным горожанам караваи хлеба, пироги, шаньги, творог, яйца, мед, сало. Да так много, что Аннушка не знала куда все это складывать. Позже мужики принесли мешки с мукой, картошкой, луком, миски с топленым салом, бутыль конопляного масла.

И все было бы хорошо, да только Колчак начал наступать на Кунгур. Презрев слезы Аннушки, Иван вступил в Красную армию и пошел бить колчаковцев. Да бил плохо, потому что в начале зимы белые появились в Глинихе.

Кто-то из доброжелателей шепнул поручику, что у питерских мужик ушел к красным. В избу ввалились четверо. Все пьяные.

— Говори, стерва. Где мужик?, — рявкнул старший.

— Не знаю, — пролепетала Аннушка.

— Знаешь, паскуда! Петро, пошукай, може оружие есть.

Петро заглянул под кровать, пошуровал в кладовке. Под конец он нагнулся и залез в сундук. Раздался вопль:

— Краснопузые!!! Большевики!!!

Петро распрямился. В руках его были два больших рулона красных лент. Он бросил их в лицо Аннушки, схватил винтовку и направил штык на Сашеньку:

— Порешу отродье!!!

Аннушка кинулась плашмя на штык, отводя жало от сына:

— Коли меня!!!

Старший вмешался:

— Брось, Петро! Не погань штык. Сами сдохнут.

Из избы вынесли все. Даже подушки с одеялом. Остались питерские только с тем, что на них было надето. А на дворе морозище. Спасибо соседям: помогли с одёвкой и обувкой

Летом погнали белых от Перми. Поскольку, наступавшая с юга Красная Армия уже взяла Кунгур и перерезала железную дорогу, колчаковцы шли от Перми через Глиниху на Чусовую.

Весь день густо шла конница, тянулась пехота, тарахтели повозки и фуры, лошади тащили пушки. К ночи движение затихло. На толоке засветились огонечки: белые разбили бивак.

Утром в Глиниху вошли красные. Это событие совпало с престольным праздником. Поэтому в церковь набилась уйма народу. Батюшка хотел было пообщаться с красными командирами, но те отрезали: «Религия — — опиум для народа».

Вскоре объявился и Иван. Он получил пулю в бедро и его отпустили домой, на поправку.

Мужики прошерстили толоку, подбирая после белых все, что сгодится в хозяйстве. По деревне поползли слухи, что колчаковцы что-то спрятали, закопали на толоке, хотя свежих копов в степи не было обнаружено. Да и то, что прятать военным? Золото, картины, драгоценности? Откуда они у них?

Кончилась гражданская заваруха и Иван с Аннушкой засобирались домой. Сначала они приехали на Маковно. Скаредное опчество земли им не дало, а выделило участок леса в Шаховых ольхах. На последние гроши Иван нанял лесорубов. Они свалили лес и выкорчевали пни.

Лес пошел на избу, а весь лесной мусор Иван сжег. С трудом вспахали целину. Зато урожай возблагодарил за труды. Такого густого овса, такой высокой ржи маковские мужики прежде не видывали.

Но урожаи год от года падали и наступило время, когда прокормится от своих трудов уже не получалось. А тут еще пошли разговоры о коллективизации.

Аннушка заперла избу и с вместе с ребятишками уехала в Ленинград, где Иван уже нашел себе должность швейцара в красивом доме на улице Красных Зорь, рядом с Лопухинским садом.

Дети подрастали, а Тонюшка расцвела, как алый мак. Демобилизованный красноармеец Гоша Барсуков её вмиг захороводил и вскоре они расписались. Жилком выделил им комнату в коммунальной квартире. Вскоре у них родился сын, которого назвали Алексеем.

2. КОЕ ЧТО НАШЛОСЬ

Каждую весну, обычно в мае, Тоня Барсукова, со своей мамой и сыном Алешей выезжала на целое лето на Маковно, в свою избу. Вот и в эту теплую весну Гоша Барсуков, выстояв огромную очередь, купил им билеты на поезд «Максим Горький» до станции Бологое. «Максимом Горьким» народ называл удивительный поезд, который тащился от Ленинграда до Москвы целые сутки, делая остановки на всех станциях и полустанках. Зато билеты на него были исключительно дешевыми.

Посадка не этот поезд являла собой россиско-дикое зрелище. Такого сейчас не увидишь нигде. Поезд подавался рано утром к перрону, куда нынче приходят пригородные электрички. Посадка начиналась за полчаса до отправления поезда. До этого пассажиры и сопровождающие огромной толпой стояли перед закрытыми железныим воротами со стороны Лиговки. В билетах указывалсь только номер вагона. Места не указывались. Поэтому, как только открывались ворота, толпа, сломя голову, неслась к своим вагонам занимать хорощие места. Несся и Гоша Барсуков.

Маковно — уникальная деревня. Она, вся в яблоневых садах, стояла на вершине большого холма, окруженная лесами, где ягоды и грибы не переводились до глубокой осени. Внизу бежала река, рядом плескалось озеро. И дали, голубые дали открывались прямо с деревенской улицы.

Жить бы в этом раю и радоваться. Но прискакал из сельсовета Вася-тракторист и проорал: «Война!!! Германец напал!!!». И рай рухнул.

Женщины решили, что нужно немедленно ехать в Ленинград. Но пришло письмо от Гоши, где он категорически запрещал приезжать в город.

Немцы взяли Новгород. Война вплотную придвинулась к Маковну. Встал вопрос об эвакуации. Эвакокомиссия разрешала эвакуированным выбирать любую из предложенных областей. У Анны Федоровны (бывшей Аннушки) сомнений не было. Ехать нужно только в Глиниху. Там народ добрый и хлеба много. Поэтому Тоня выбрала Молотовскую (ныне Пермскую) область, а конечную станцию — Кунгур, что и записали им в рейсовые карточки.

Рейсовая карточка это был такой документ в котором указывался пункт назначения. Одновременно она была и продуктовой карточкой, по которой на станциях выдавался хлеб и горячая пища.

Барсуков до сих пор удивляется как смогла страна в жуткий период своего существования обеспечить питанием сотни тысяч беженцев. Причем неплохим питанием. Так однажды на детей даже выдали шоколад. По такому поводу Лешенька сочинил стихи:

Утро надевает

голубой халат.

Мама покупает

к чаю шоколад.

Ехали, ехали в товарном вагоне и через пять дней приехали в Кунгур. В Кунгуре сказали: «Живите на вокзале и ждите оказии из Глинихи».

Через пару дней оказия состоялась. Эвакуированные погрузились в телегу и рыжая лошадка, управляемая грустным возничим повезла их по проселку мимо зарослей полыни во вожделенную Глиниху.

Руины церкви в Глинихе

После раскулачиваний пустых домов в дерене было много. В один из них и поселили приезжих. Никто, вопреки ожиданиям Анны Федоровны, ни пирогами, ни шаньгами их не угостил. Как оказалось, колхозники жили бедно. Хотя хлеба производилось не меньше, чем при царе, но доставались крестьянам крохи: все забирало государство.

Колхоз выдал Тоне, в счет отработки на полях, полмешка муки, два ведра картошки и половину конской головы. Тоню голова потрясла. А, Анна Федоровна сказала: «Нечего кривиться. Конина в здешних местах — первая пища». Она срезала с головы мягкие места и стушила их с картошкой, а из костей приготовила студень. Такого вкусного студня Леша никогда больше не едал.

Ленинградцы приехали в конце сентября. Впереди была суровая зима, а припасов никаких. Тоня с мамой прошарили все колхозные поля. Хотя урожай был уже убран, женщины все же насобирали порядочно и свеклы, и турнепса, и картошки. Капусту колхозники убрали всю, но на полях было много черных листьев. Их набрали несколько мешков. Листья порубили и заквасили на крошево в большой бочке. А еще навязали много рябиновых веников. Рябина была крупная и очень съедобная. Веники вывесили на чердаке.

Большим подспорьем было участие Тони в молотьбе. Колхоз им. Чапаева молотил зерновые всю зиму. Сначала пшеницу, затем рожь, ячмень, овес. Ближе к весне молотили горох.

Молотьба шла на открытых токах, поэтому работницы надевали на себя массу теплой одежды, что способствовало хищению колхозного добра. К пальтухам, вместо карманов, были пришиты мешочки, которые женщины наполняли зерном перед концом смены. За такое полагалось пять лет. Но бригадир делал вид, что ничего не видит.

По весне ленинградцы посадили большой огород, освоили картофельную плантацию и завели коз. Жизнь налаживалась.

Лешка пошел в школу. Школа располагалась на околице. Напротив, через дорогу, возвышалась церковь с высокой колокольней. Она была пуста. Школьники играли в ней в хоронушки. Лешка по скрипучим лестницам забирался на колокольню и с восторгом озирал открывавшиеся дали.

Учиться было трудно. Отсутствовали тетради. Писали на газетах. Вместо чернил использовали марганцовку или сажу, растворенную на самогоне. На весь класс было не более двух учебников по каждому предмету.

После завершения учебного года ребятню не распускали на каникулы. По весне детей отправляли на разбрасывание навоза, потом аж до середины лета школьники занимались прополкой овощных. Осенью их бросали на сбор колосков, а затем — на копку картошки.

Прошел год, затем — другой, начинался третий, а война все не кончалась. Немцев уже отбросили от Ленинграда и можно было бы ехать домой, но не было вызова, а без него не выдавались железнодорожные билеты. Лешин папа вовсю хлопотал, чтобы выбить эти злосчастные вызовы.

Стояла жарища. Дети умаялись выдергивая колючие сорняки на свекольном поле. Наконец объявили перерыв. Все скопились в тени крохотной рощицы. Вскоре подъехала телега с котлом горошницы. Дети получили по миске варева и по куску хлеба.

К обедающим школьникам притащилась с ближней толоки рослая Нюрка. Она в прошлом году закончила школу, просидев в четвертом классе два года (пятого класса в школе не было). Теперь Нюрка пасла овец.

Она пришла невестить свою подружку. Девочки устроились за деревом и стали жарко шептаться. По другую сторону дерева сидел Лешка и все слышал. Нюшка делилась с подружкой впечатлениями от общения с Ванькой, парнишкой из соседней деревни, который приходил к ней на толоку: «…Ой, подруженька, это так баско. Слаще, чем морс…»

Лешка знал о каком морсе говорила Нюшка. Зимой в лавку привезли бочку клюквенного морса, густо подслащенного сахарином. За кило картошки наливали большую кружку этого сладкого пойла. Деревня балдела.

Лешку заинтересовали Нюшкины секретики, и он решил подсмотреть, что там такое выделывает Ванька. В один из свободных дней Лешка прокрался от леса к отаре и залег в полыни. Ждать Ваньку долго не пришлось: вскоре его фигура замаячила меж холмов. Парнишка принес в узелке что-то съедобное, наверное вареную картошку. Дети сели и стали есть. После трапезы Ванька начал баловаться с Нюшкой, а затем Нюшка встала и нагнулась, опершись руками о камень. Ванька зашел сзади и задрал юбку. Забелела тощая девочкина попка. А дальше стало происходить то, что Лешка наблюдал и у собак, и у овец, и у коров, то есть ничего интересного. Лешка вылез из полыни и направился на дальнюю толоку, где уже вызрела клубника. Он решил полакомиться душистыми ягодами.

Богаче всего ягоды покрывали кромки воронок, которыми была испещрена толока. Карстовые воронки разделялись на три вида. Дно одних заросло кустарником, в других стояла вода, образуя маленькое озерцо, в третьих на дне имелась черная дыра, уходившая под землю.

Карстовая воронка

Лешке все время хотелось узнать, куда ведут эти дыры, но протискиваться в черные норы боялся. И тут он напал на воронку, где большая нора уходила не вниз, а в сторону, причем вход позволял не ползти внутрь, а идти, правда, сильно согнувшись. Перед входом, как порог, лежал слоистый светлый камень. Таких камней на толоке было много. Они, как зубы чудовища группами вылезали из земли. Парни откалывали от них кусочки и вытачивали из них брошки для девок.

Лешка расхрабрился и полез в дыру. Широкий ход через несколко шагов делал резкий поворот и дальше стояла густая тьма. Лешка не решился испытывать судьбу и вылез из пещеры на белый свет.

На следующий день, с утра он снова пришел к пещере с большим пучком длинных лучин и с чакалкой. В деревне чакалкой называли комлект из кресала, сделанного из зуба сенокосилки, кремня и трута в металлической баночке. Чакалка заменяла собой спички, которых уже давно не видела деревня.

Добыв огонь и затеплив лучину, Лешка смело полез в пещеру. Долго идти ему не пришлось. За поворотом ход перекрывали деревянные ящики, на которых лежали большие кожаные мешки. Все это покрывала серая плесень сверх которой тянулись зеленые потеки. Держа в одной руке горящую лучину, Лешка другой рукой дернул верхний ящик. Истлевшая доска легко распалась и он увидел, что ящик набит разными женскими украшениями. Поняв, что одной рукой здесь ничего не сделаешь, он надумал придти сюда завтра с Витькой, своим другом, тоже эвакуированным, но только из Великих Лук. Сунув в карман, вывалившийся из груды цацек красивый крестик, Лешка вылез из пещеры.

Но на завтра придти не получилось. Днем почтальонша принесла заказное письмо. Конверт содержал долгожданные вызовы. И все закрутилось в предотъездной суматохе.

Уже через два дня ленинградцы тронулись в путь. Лешка, сидя в телеге, бросил последний взгляд на исчезавшую за бугром силосную башню. Все осталось позади: и Глиниха, и толока, и пещера с ящиками.

КОЕ-ЧТО НЕ ПРОПАЛО

Алексей Барсуков, уже на пенсии, занялся сочинительством. Он имел, что сказать, пройдя путь от беспризорника до старшего научного сотрудника. Замахнулся пенсионер сразу же на роман.

Через два года он свою писанину с трепетом отправил в одно солидное издательство, но не получил никакого ответа. Подобные же результаты приключились и в опытах с другими издательствами. Романист было скис, но вдруг подфартило. Через знакомых, на паритетных началах роман издали, правда, маленьким тиражом.

Дольше случилось такое, чего Барсуков не ожидал. Барсуковская книжка попала в руки Эдьки Шонса, его однокашника по Высшему военно-морскому училищу. Вообще-то у Эдьки была фамилия Панчохин, но в училище его по фамилии никто не называл, а толко Шонс да Шонс.

Он и в училище славился своей инициативностью и немножко плутовством. Понятно, что в море рыночных отношений эти его свойства раскрылись в полной мере. Он возглавлял неброскую, но очень солидную фирму, которая занималась торговлей антиквариатом. Клиентами фирмы являлись. в основном, иностранцы.

Шонс прочитал сочинение Барсукова и решил, что этот кадр как раз для него. Он предложил Алексею Георгиевичу сотрудничество. Барсуков согласился, но предупредил:

— Смотри, Шонс, только без плутовства, чтоб все по закону.

— А, как же! — дурашливо откликнулся Шонс и продолжил, уже серьезно.

— Запомни, Барсук, раз и навсегда: честного бизнеса не бывает.

И стал Барсуков доставлять через границу разные редкости зарубежным покупателям. На таможне работали Шонсовы люди поэтому вопросов с досмотром не возникало.

В России рынок антиквариата сужался. У Шонсовой фирмы стали возникать трудности. На этом фоне Барсуков как-то раз показал Шонсу крестик из карстовой пещеры. Шонс, увидев его, аж взвился:

— Это же редкость. Средневековый раритет. Флорентийская работа.

Барсуков уже стал немного разбираться в антиквариате, но тем не менее спросил:

— Что же в этом кресте ценного?

— Во-первых, чисто материальная ценность: резная серебряная подложка инкрустирована рубинами. Оконечности креста из черного дерева завершены изумрудами. И Христос — золотой. Затем, тонкая работа. Ну, и древность, конечно.

— И сколько эта штучка стоит?

— Много, но сразу трудно сказать сколько. Нужна экспертиза. А, где ты достал эту редкость?

— В Пермском крае, у деревни Глиниха в карстовой пещере, куда её спрятали отступавшие беляки.

И Барсуков рассказал Шонсу всю историю, связанную с находкой. Шонс возбудился и предложил организовать экспедицию в Пермский край. Барсуков согласился, но предположил, что из-за многолетней давности все могло прийти в негодность.

— Ничего. Золото и камушки не ржавеют.

Очень оперативно Шонс зарегистрировал контору по исследованию карстовых явлений в Пермском крае и получил необходимые разрешительные документы. Вскоре два фургона, груженые оборудованием и инструментам выехали из Петербурга и взяли курс на Урал.

До Кунгура доехали без происшествий. Отметились в районной администрации, оформили нужные бумаги и отправились в Глиниху. Деревня неприятно поразила Барсуеова. Уменьшилось число изб. Закрылась школа. Детей стали возить на учебу в Орду. От церкви остался лишь угол сруба. А самое главное — запустели поля.

Нашли старосту. Предъявили документы. Староста, хитроватый мужичок с редкой бородкой, просмотрел документы, оглядел питерцев и изрек:

— Я знаю зачем вы приехали.

— Зачем?

— За колчаковским кладом.

— Почему вы так решили?

— Что я экспедиций не видел? Экспедиции не так оснащены.

— Предположим, вы правы. Ну и что?

— А, то, что вы опоздали. Там уже все выгребли. Я ходил, смотрел. Одно тряпье осталось.

— Может что-нибудь найдем.

— Попробуйте.

Когда вышли на карстовую воронку с пещерой, то сразу поняли, что староста был прав. На дне воронки валялись обломки досок, какой-то брезент, клочья бумаги.

И все-таки бывшие моряки приехали не зря. Они обнаружили и вывезли в Петербург очень много интересного:

— три завернутых в пергамент полковых знамени (в очень плохом состоянии),

— два полуистлевших морских мудира,

— 21 крест «За усердие»,

— морской кортик,

— попорченные плесенью церковные хоругви,

— две подгнившие деревянные скульптуры каких-то святых,

— кипу машинописных документов,

— 8 Георгиевских крестов,

— несколько небольших картин, скатанных в рулон

и еще много чего по мелочи.

Грабители в спешке обронили и затоптали в грязь несколько уникальных ювелирных изделий, а питерцы их нашли.

Шонс, рассматривая перстень с изумрудом, ограненным в пятигранную пирамиду с бриллиантом на каждой грани, изрек: «Только ради одного этого уникума стоило ехать сюда».

Приехав в Питер, компаньоны рассортировали добычу. Ювелирные изделия и часть крестов они пустили в дело, а военные реликвии раздали по музеям. Так в Артиллерийский музей были переданы полковые знамена, часть крестов. В Военно-морской музей отдали морские мундиры и кортик. В Русский музей передали деревянные скульптуры, хоругви и картины. Музеи были очень благодарны и довольно быстро включили новые приобретения в свои экспозиции.

Однажды Барсуков заглянул в Военно-морской музей. К своему удивлению в одном из залов он увидел переданные музею попорченные морские мундиры из карстовой пещеры. Они были тщательно отреставрированы и снабжены табличкой:

«Выходной и парадный мундиры адмирала А. В. Колчака.»

Перед мундирами лежал морской кортик.

Выйдя из музея, Барсуков пустился в мудрствования:

«У всех муз их поклонники и служители — вполне адекватные и даже талантливые личности. И только Клио не повезло. Во все времена, а в наше время особенно, историки — это несерьезные коньюктурщики, подлаживающиеся под власть. Совсем недавно во всех учебниках, энциклопедиях, исторических монографиях Колчак — это лютый враг и изверг, заслужено получивший смертный приговор. Теперь же Колчак — крупный исследователь, ученый, герой Порт-Артура и Первой МВ, последовательный борец за идею.

Вот уже и шмоткам адмиральским нашлось место в музее. Да, что там шмотки. В Иркутске, где товарищ Блатлиндер расстрелял адмирала, поставили очень хороший памятник Александру Васильевичу Колчаку. И в Омске — тоже. Собираются ставить (или уже поставили) в Севастополе.

А исторические факультеты в университетах следует закрыть. История — это не наука. Пусть историей занимаются искренние любители и энтузиасты».

Может быть Барсуков был и не прав в своей скалозубщине, но факт остается фактом: простой торговец мехами сделал для истории больше, чем сотни докторов исторических наук.

Найденные в пещере цацки Шонс очень выгодно сплавил за границу. Барсуков пилил его за сданные в музей картины. Их тоже можно было бы успешно продать.

— Верно говорится: «Жадность фраера сгубила». Картины же засвеченные, с подписями авторов. В миг сгоришь».