Драконы смеются

Александр Бреусенко-Кузнецов

Трёхъярусный мир создавало Семеро Божеств, которые устроили его справедливо: небесный ярус достался драконам, земной – живым людям, подземный – особой расе мертвецов, которые не были живыми никогда. И, вроде, всяк находил себе место в мироздании – но то было прежде, до экспансии мертвецов на средний ярус и установления Порога Смерти – неприступного барьера, способного перемещаться с запада на восток и всё сильнее ограничивать мир живых. За Порогом – земля, губительная для всего живого. Ужас? Но многие люди добровольно становятся мертвецами, чтобы там побывать, поработать, выучиться – и даже платят немалые деньги. А многие остаются среди живых лишь по причине стеснённости в средствах, а потому – завидуют мёртвым. Многие, но не все. Даже в среде мертвецов не исключены запоздалые прозрения. Быть может, ещё остались шансы сладить с Владыкой Смерти? Этот цикл романов – о тех и для тех, кто мертвецам не завидует. Четвёртый роман цикла. Распадается давний союз живых людей из царства Эуза и небесных драконов. Власть в Эузе становится необычно лояльной к мертвецам; драконы околдованы неведомой силой и перестают признавать правящую династию Драеладров. Новорожденный дракон-наследник не оправдывает человеческих и драконьих надежд, ибо растёт и развивается медленнее обычного, а враждебное окружение неуклонно наносит удары по немногим верным сторонникам. Ещё с младенчества перед маленьким Драеладром поставлена судьбой триединая задача: выжить самому, спасти своих человеческих родителей и доверившихся ему людей, возродить Восточно-Человеческую империю, некогда разрушенную мертвецами. Но сперва ему приходится прояснить скрытую суть происходящих событий – посещая засекреченную Академию наук Эузы и бестолковый корабль дураков, разгадывая мрачные тайны столичного Обсерваториума.

Глава 2. Маленький сфинкс

В ту пору мир дракончика особенно сильно сузился, ведь мать взялась его оберегать от всего, что покажется опасным, а казалось-то ей многое. Жизнь в единственной комнате приятно скрашивали регулярные проветривания — они позволяли заочно путешествовать воздуху; к нему Драеладр умел внутренне присоединяться, чтобы совместно познавать мир более широкий.

В более широком мире Бларп Эйуой и Кэнэкта из кожи вон лезли, чтобы защитить мелкий мирок с Драеладром внутри. А что же было делать спасаемому — переворачиваться с боку на бок? Для кого-то и этого довольно. Но у младенца-дракона совсем другие запросы, чем у младенцев человеческих. Да и матери в четырёх стенах бывало туго.

Когда площадь за стенами поуспокоилась в показательных стенаниях и утратила к Драеладру избыточно требовательный интерес, матушка дракона облегчённо вздохнула, — и не успел её сын опомниться, как мирок вокруг них почти целиком заполонили умильные женские интонации.

Несколько родственниц и приятельниц Лулу Марципарины Бианки теперь ежедневно её навещали с единственной целью выполнить нехитрый ритуал: всплеснуть руками, погладить по чешуйкам, произнести одинаковые слова с разной мерой искренности.

Первая яральская модница — госпожа Ута из дальней ветви рода Драеладра — стала появляться во дворце ещё с того момента, как посторонним входы в него перекрыли стражи. Прежде она Марципарину и знать не знала; верно, горячий интерес толпы побудил её искать запоздалого знакомства. После того же, как Драеладр вылупился, в круг неравнодушных посетительниц вошли Капитолина и Валериана — супруги градоначальника Ярала и первого советника, потом их число ещё возросло за счёт подруг Уты.

Хотя всякий человек в Ярале знал о его великом предназначении — Драеладр чувствовал это знание окружающих всеми чешуйками — для женщин из этой группки дела семейные представлялись много важнее, чем подвиги, которые кому-то предстоит свершить.

Стремление к непостижимому женскому счастью, которым весь этот кружок сплотился вокруг материнства Марципарины, принимало разные оттенки от сладкого сорадования до едва прикрытой зависти. Кажется, многим здесь хотелось бы родить дракона вместо неё — даже Уте, которая своего дракона уже некогда родила, но та, правда — без особых почестей. Не к любому дракону в роду переходит главное имя.

Как и люди, маленький Драеладр появился на свет беспомощным комочком, способным вызвать симпатию у кого только можно. Что за прелесть этот малыш! Какие милые глазки! Что за носик! А щёчки круглые-круглые — в мать! И как задорно он улыбается! И такие ладные ручки, ножки, крылышки! И чешуйка смешно топорщится на пузике!

Драконы ничего не забывают и способны задним числом осмыслить речь на непонятном ещё языке, но слушая день за днём примерно одно и то же, Драеладр заранее определил некоторые речи как пустые — и намеренно от них отвлекался. Ведь запомнишь эти слова — и они однажды введут тебя в заблуждение, ибо правильного смысла не имели изначально.

* * *

В детский мирок Драеладра совершенно новые люди вторгались редко, да и то — лишь тогда, когда их посещение одобрялось матерью и её друзьями. Чешуйчатого младенца берегли. Площади не давали хлынуть во дворец даже в период её полной благожелательности, не говоря уже о дальнейшем. Но некоторые визиты так и остались дракону непонятны. И не ему одному.

Однажды госпожа Кэнэкта предложила Лулу показать сына отшельнице Бланш, кстати, родной бабушке Бларпа Эйуоя. «С какой целью?» — спросил бы Драеладр, если бы тогда умел. Но ведь и так понимал: цель разведывательная. Что-то следовало узнать ради блага всего Ярала, всей Эузы и живого человечества. Лицо у Кэнэкты было сосредоточенное, слова падали напряжённо. Всякий поймёт, что сейчас в ней говорила не подруга.

Наивная же мать Драеладра с воодушевлением согласилась. Наверное, кажется, просто хотела похвастаться любимым сыном и перед этой Бланш.

Правда, быстро доставить старушку в Ярал оказалось не под силу даже её прославленному внуку. Бланш удалилась от суеты на остров Новый Флёр, затерянный где-то на краю нижнего из небес. И пусть от высокогорного Ярала до нижнего неба ближе, чем от любого другого наземного города, всё же полёт туда и обратно в воздушном замке отнял у Бларпа Эйуоя кучу времени.

Гостья вошла во дворец с чёрного хода и под покровом ночи, стараясь не попасться на глаза непосвящённым горожанам. Только четырнадцать звёзд на небе не просто видели Бланш, но и освещали ей путь. Эти звёзды, по уверениям Хафиза, появились в ночь, когда Драеладр вылупился, и не пропадали даже в облачную погоду.

Провидица держалась с уверенностью, говорила сухо и глядела так, что дракончику под её взглядом было не по себе. Без долгих расшаркиваний она велела Лулу Марципарине Бианке показать ей дитя.

Старая Бланш была известна как предсказательница будущего по глазам драконов. Что она там обычно видела в драконьем взоре, её дело, но встретившись взглядом с Драеладриком, старушка перепугалась не на шутку. Заслонилась ладонью, зашептала заговоры-обереги, прислонилась к стене. И, ничего никому не сказав, поспешно удалилась.

Наутро её внук, хитроумный Бларп Эйуой, просил Марципарину не держать зла на впечатлительную бабушку, назвал причину страха смехотворной, но в чём она состояла — утаил. Когда же Хафиз пытался настоять на прояснении смехотворной причины, Эйуой отшутился.

— Он сказал: «Смехотворные причины бывают слишком опасны», — припомнил дракончик.

— Да, что-то наподобие, — согласился Хафиз. Таких подробностей ему самому не упомнить: как-никак, чистокровный живой человек со всеми положенными несовершенствами.

В тот же день Лулу Марципарина Бианка унесла новорожденного сына-дракона в маленькую комнатку без окон в магически защищённом от наблюдения свыше уголке дворца, где и выкармливала своим освежающим молоком. От кого она его прятала, осталось тайной. От людей, или от четырнадцати любопытных звёзд, пронзивших лучами льды семи небес, чтобы выведать подробности возрождения легендарной династии? Люди не могли пронзить взорами стены комнатки, от внимания звёзд малыша закрывала заговорённая люстра.

— А что такое звёзды, дядя Хафиз?

— Очаги божественной энергии, — не задумываясь, отвечал тот, — их довольно много в небесном ярусе. Четырнадцать главных звёзд — глаза Семи Божеств, сотворивших наш мир.

— А зачем звёздам за мной наблюдать?

— Ну, это у самих звёзд спросить надо бы… — с некоторых пор ответ Хафиза на вопрос о наблюдателях стал уклончивым. Наверное, чтобы подрастающий дракон не заносился. Но Драеладр прекрасно помнил все прошлые ответы, в которых Хафиз не осторожничал. Дракон твёрдо усвоил, что принадлежит к правящему драконьему роду Драеладров, каковой накануне его рождения едва не пресёкся с уходом Живого Императора. И догадывался, что за надежды с ним связывают Божества. Те самые, от которых отпали малодушные жители Ярала.

* * *

Ох уж эти люди! Отчего они тобой восторгаются и чего ради разочаровываются? Непостижимые существа, склонные сливаться в стихийные массы, неразличимые даже цепким умом дракона!

Даже выучившись речи и выспросив у Хафиза, что только можно, Драеладр не понимал в чём-то главном людей — даже самых близких и дружественных.

Во-первых, загадочного Чичеро, рассказывая о котором, Хафиз путал и себя и собеседника. Во-вторых, самого Хафиза: что он делает здесь, в Ярале, где нравы лишены утончённости и мало кто нуждается в наложниках? В-третьих, Бларпа Эйуоя: каково его родство с драконами, о чём он постоянно думает и куда исчезает? В-четвёртых, Эрнестину Кэнэкту: чем она встревожена, когда напускает на себя беззаботный вид? В-пятых, одноглазого чернолицего карлика Дулдокравна: как он, отдельный живой человек, мог быть составной частью мертвеца Чичеро? В-шестых, конечно, провидицу Бланш — ибо никто до конца не поймёт настоящую провидицу.

Ну, а в-седьмых… (да нет, это во-первых!), он ещё не мог понять Лулу Марципарину Бианку — собственную мать. Что с ней стряслось, и где она теперь? Теперь, когда дворец пришлось сменить на отшельничью хижину, и рядом из многих человеческих воспитателей остался один Хафиз.

Надо признать, уземфец старался, но был далеко не всеведущ, к тому же владел искусством темнить и плутовать. Почти каждое событие, в котором участвовали люди, дракону приходилось, прибегая к помощи Хафиза, долго истолковывать самому. Потом иногда оказывалось, что наложник ответ знал, просто стеснялся озвучить сразу.

Взять бы хоть ту самую первую, благостную встречу с толпой, когда гордая Лулу вынесла вылупившегося сына на балкон. От слишком громких приветствий дракон спрятал голову под крыло. Люди же огорчённо ждали, когда же он на них посмотрит, чтобы осчастливленными разойтись.

— Зачем они караулили моё рождение? — как-то спросил Драеладр у Хафиза. Тот ответил, что яральцы, должно быть, надеялись своим участием помочь ему вылупиться. Помогли — и ушли восвояси.

— Да? — усомнился дракон. — Что-то я не почувствовал никакой помощи. Даже наоборот.

Тогда Хафиз нехотя припомнил иной повод для стечения народа:

— Есть ещё примета. На кого поглядит новорожденный Драеладр, тому подарит удачу и долгую жизнь.

— Вот это уже похоже на правду, — с усмешкой в голосе заключил дракон. Ну ещё бы не усмехаться: Хафиз перестал темнить — и всё тут же прояснилось. Отдельный вопрос — зачем темнил Хафиз, но зато люди…

Люди с этих пор ему казались всё понятнее — с каждым днём. Если и подбрасывали загадки, то — решаемые без труда.

Следующая загадка — о людском разочаровании. О резком переходе от обожания Драеладра к полному обесцениванию. Резком, как по команде.

— Так разве это ещё секрет? — удивился Хафиз. — Ведь следователи госпожи Кэнэкты давно хорошо поработали со смутьянами, — тут уземфец напомнил о вражеских некроталерах, ввергших в беду троих грузчиков. Ну, и о подачках поскромнее, за которые ловкие горожане и выходили роптать на площадь.

По правде говоря, о памятной беседе Кэнэкты с Бларпом Эйуоем Хафизу рассказал сам Драеладр. Уземфец-то при ней не присутствовал — быть может, ушёл на рынок за продуктами. Теперь же он возвращал чуть ранее полученные сведения на адрес отаправителя — и сам удивлялся короткой памяти дракона:

— Причина, как известно, была в соблазнении лёгким заработком. Команда исходила от тех, кому выгодно. В конечном счёте — от мертвецов. Соблазнение — это ведь их обычная тактика.

— И всё-таки что-то не сходится, — покачал хвостом Драеладр. — Конечно, за некроталеры можно выходить на площадь и что-то изображать, пугая нас и провоцируя стражей. Но — разочароваться? Как это сделать за деньги?

Хафиз не сразу понял, что дракон говорит о подлинном глубоком разочаровании, а не о купленном за некроталеры мертвецов пустом наигранном спектакле — с его-то тремя зарвавшимися исполнителями и более осторожной массовкой и пришлось поработать дознавателям Эрнестины Кэнэкты.

— Подлинное разочарование? Я не уверен, было ли оно…

Ещё бы, ведь чтобы определять истинную глубину владеющих людьми переживаний, надо обладать чувствительностью дракона. Уземфец не думал, что многие яральцы могли разочароваться искренне, и даже намеренно этой возможностью пренебрегал. Ибо искренность предателей — товар дешёвый. Цена ему — ломаный некроталер на свободном рынке.

— Предателями они стали после, — заявил дракон, — сперва — разочаровались. Причём настолько, что легко приняли некроталеры. И переход от безоговорочной веры к отвержению занял у них примерно одни сутки.

Целая площадь согласованно отчаялась в течении суток. Сможет ли Хафиз оценить размах эмоционального скачка? А Драеладр его пережил — не понимая ещё, что к чему, но трепеща перед размахом. Только что его боготворил целый город, стелился у ног и подталкивал на высоченный пьедестал, а дня не прошло — и повсюду океан презрения, и барахтайся там как знаешь!

— Но что же тогда повлекло такую переоценку?

— В этом-то и загадка, — напомнил дракончик.

— И правда… — Хафиз поморщился, и Драеладр почувствовал, что разгадка-то ему ведома, просто не хочется её оглашать.

Дракон уже замечал за уземфским наложником, с каким мастерством тот обходит некоторые неприятные или опасные темы, потому спросил в лоб, распрямляя свои кожистые крылья, чтобы казаться больше:

— Люди с площади на меня горячо надеялись и вдруг разочаровались. Дядя Хафиз, я не верю, что ты не прослышал о причине, так отвечай же, в чём было дело?!! — дракончик прикинулся не на шутку рассерженным, чтобы изворотливый наложник остерёгся плутовать.

— Я узнал лишь одно: в Эузе в ту пору поменялся правитель, — немедленно сообщил Хафиз.

— И что это могло значить?

— Ума не приложу, — с изяществом пожал плечами наложник.

Звучало искренне, но таило уловку.

* * *

Пока Драеладр сообразил, что истинное значение смены власти в Эузе мало кому может быть ведомо (отсюда и чистосердечное «ума не приложу»), а у Хафиза в наличии лишь смутные подозрения, которые его и пугают — уземфский плут уже благополучно заснул, оставив дракона с его новым вопросом наедине.

Вывернулся-таки. Но ведь снабдил дракончика пищей для ума! И, между прочим, за всё долгое сидение в хижине на Оползневом склоне Хафиз о смене власти в Эузе упоминул впервые. Прежде не удосуживался.

Ну да, в Эузе и Ярале дядя Хафиз — чужестранец. Ему самому не многое растолковали, а с мерками маленького пустынного Уземфа вряд ли многое охватишь в огромной стране да ещё в переломную пору. Нижне-восточная поэзия, которую уземфец тонко чувствует, воспевает иные предметы.

Итак, отчего смена верховной власти в стране людей так быстро и резко повлияла на отношение к наследнику правящей династии драконов?

Драеладр пытался думать самостоятельно, но выходила ерунда.

Конечно, Ярал — один из городов Эузы, но расположен он в верхней части почти неприступной Белой горы, сменившийся же правитель так далеко: в столице, куда ехать — не доехать…

Похоже, в рассуждения вкрался серьёзный изъян.

Что мешает? Незнание дворцовой политики? Это уровень затруднений человека Хафиза. А Драеладр может встретиться с дополнительными сложностями. Возможно, ему мешает понять людей его инородная драконья суть.

* * *

Ограничения драконьей сути восполняются человеческим воспитанием.

Но всяким ли человеческим?

Конечно, для молодого дракона с особым предназначением Хафиза подходящим воспитателем не назовешь. Тот и сам получил весьма узкую подготовку — для карьеры наложника в серале царевны Уземфа многие премудрости излишни. У драконов же совсем иные запросы, чем у любой из царевен тамошнего пустынного края.

Небось, другие люди из ближнего круга Лулу Марципарины помогали бы Драеладру разобраться в его загадках много лучше и точнее. Увы, к моменту, когда Драеладр выучился сносно говорить, с ним остался только верный Хафиз. Когда выбирать круг общения не приходится, будешь благодарен и единственному своему воспитателю, каков бы тот ни был.

«Ума не приложу»? Нет. Это других человеческих умов сейчас не приложишь. Исходим из этого.

И от раздражения Драеладр переходил к благодарности, словно впуская в себя давешнюю неразумную толпу с её легковесными крайностями.

Впрочем, на поверку легковесной крайностью оказалось лишь раздражение. Благодарность дракончика имела надёжные основания. Как на него ни дуйся, Хафиз честно старался быть полезным. Учил вере в себя. Именно от него (а не от Бларпа, признанного знатока легенд) новый Драеладр узнал свою великую родословную. И в годины лишений уземфский наложник не раз напоминал воспитаннику, что по матери тот приходится прямым потомком легендарной царицы Эллы. Той, что впервые родила, выкормила и воспитала Великого дракона.

— А как же моя мать? — не раз удивлялся дракончик. — Отчего она перестала меня кормить и воспитывать?

— Она обязательно вернётся, — терпеливо убеждал Хафиз, — ей только надо для этого немножко расколдоваться… — и к слову запевал длинную песню в нижне-восточном стиле, посвящённую совсем другой заколдованной царевне и семерым кочевникам картау с ней.

Кто заколдовал мать маленького Драеладра, Хафиз точно не знал, как и того места, куда её увезли прибывшие с небесным замком драконы. Некая «Канкобра»: поди догадайся, где это расположено.

* * *

Всё, что сохранилось у Драеладра от последних недель общения с матерью, осмыслению пока не подлежало.

Может, высокая поэзия Нижнего Востока и справилась бы с задачей — как знать? Может, именно ей и под силу соединить щедро воспринятые драконом переживания Лулу Марципарины Бианки в логически выстроенное целое. Может, Хафиз искупил бы слабое разумение дворцовой политики Эузы совершенным толкованием заколдованного мира женской души. Однако, чтобы все эти теснящиеся образы передать ему для работы над поэмой, их надо было сперва хоть как-то выразить. Мог ли справиться Драеладр? Нет, он терялся при каждом мало-мальски свободном скачке мысли.

Вихрящиеся шорохи, внезапные испуги, трудные поиски путей совершения самых обычных действий, страх темноты, дружба с темнотой, желание притаиться во тьме, чтобы снаружи тебя не видели, желание показать другим и доказать самой себе, что ты есть, а нет не тебя — кого-то другого…

И вдруг — внезапное решение: надо, пока не поздно, спасти Драеладра! Спасти, немедленно спасти! Какой он хорошенький, мой сынок…

Чтобы Драеладр наверняка спасся, надо его покормить. Да, не откладывая. Прямо сейчас вскочить и кормить, пока ребёночек не насытится. Чтобы вскочить, надо найти опору. И в этом — осеновная сложность. Нет опоры! Нет опоры! Пропала опора в жизни. Где-то ты теперь бродишь, мой любезный Чичеро?

От безысходной заброшенности на Лулу Марципарину накатывал страх, и страха было так много, что она понимала: его видно по глазам. Чтобы в её глазах случаем никто не утонул, она с мягкой улыбкой предостерегающе произносила:

— Как-то я растревожилась… Не обращайте внимания!

Но внимание обращали, и встревоженные взгляды Хафиза, Бларпа и милой Кэнэкты красноречиво свидетельствовали: бездна уже привлекла внимание, совсем оградить друзей не получилось, они готовились заглянуть, не ведая истинной угрозы.

Но что же я всё о друзьях, спохватывалась Марципарина Бианка, когда ребёнок тысячу лет не кормлен, и она собирала воедино последние крохи воли, и в едином порыве вскакивала на ноги, и шла кормить, но по мере продвижения по долгой анфиладе дворца всё более отчётливо понимала: получается как-то не по-людски. Гости ведь не ограждены, а жадная бездна хохочет, и привлекает очередного зрителя, и предвкушает обильную жатву.

И Лулу Марципарина поспешно возвращалась, и доказывала друзьям, что Драеладра самая пора кормить, что он, бедняжка, совсем отощал и нуждается…

— В чём нуждается, Хафиз?… А ты как скажешь, Кэнэкта?… И вы оба правы! Так что же вы предлагаете делать?… Да, вот и я так думаю — кормить малыша!

Мысли путались, и в том таилась главная катастрофа, ведь каждая мысль была подобна ценнейшим костям вселенной, а знаки препинания в них — на вес золота. Сколько золота уже невозвратимо потрачено, кто бы знал!

Где вы, мысли? Где вы, слова? Где вы, связующие нити? Потеряла…

Нет, дракон ещё не имел достаточно нитей, чтобы просить Хафиза сплести из этих обрывков единую картину. Многое потеряла мать, что-то недостаточно внятно расслышал и прочувствовал он, остальное затруднялся воспроизвести человеческим языком. Попросту не хватало слов, а то и способов препинания, чтобы верно увязать причины следствий с целями средств и сторонами частей.

В итоге помощь Хафиза в определении сути беды, постигшей Лулу Марципарину Бианку, свелась к одному-единственному ёмкому слову.

«Заколдована».

Кем заколдована, с какой целью, в какой момент и каким образом? Увы, судить о том не Хафизу. Кто колдовал, тот очень постарался не наследить. Никто из разведчиков Ярала и близко не подошёл к ответу на эти вопросы. Ни Бларп Эйуой, ни госпожа Кэнэкта, ни лучшие её дознаватели.

Сама Лулу Марципарина Бианка тоже не успела ничего понять. И потому даже всё то, что сохранила память Драеладра (а память Драеладра сохранила всё), скорее уводило вон от сути, чем давало ключ.

* * *

Маленький дракон начал осознанно мыслить, говорить и самостоятельно двигаться в то самое время, когда стало слишком поздно.

Главные жизненные события отошли в прошлое. Сохранились в бездонной и вечной драконьей памяти — но без малейшего права на них повлиять.

Воспоминания, сновидения, размышления — вот из чего складывались дни опоздавшего Драеладра. Поводов для немедленного действия жизнь не давала, побуждала ждать, переосмысливая одни события и пытаясь предвосхитить другие. И решать загадки. И придумывать новые.

Одной из загадок, приснившейся ему беспокойной ночью, Драеладр чуть не сбил с ног Хафиза, у которого на плече сам и сидел.

— Кто летает утром на четырёх крыльях, днём на двух, а вечером на трёх? — выпалил он в ухо наложника, отчего тот споткнулся и вызвал мощный камнепад.

— Ума не приложу, — признался Хафиз. — А ты-то сам знаешь?

— Конечно. Это дракон. Но не всякий. Только тот дракон, который стал человеком.