О блокаде Ленинграда и о другом, о чём не могу забыть

Александр Берлин

Прошло уже 70 лет со дня блокады. Уже это событие можно переводить в разряд истории – Битва Дмитрия Донского, Бородино. «Да! Были люди в наше время!». Но я чувствую, что уроки забыты и уже фашисты не стесняются говорить об этом, уже можно делать пародии на святые фильмы и многое другое. Но я еще раз пишу: «Будьте бдительны!». Вспоминайте, воспитывайте себя – это не история – это самосохранение.Вторая часть книги – память о КБ и НИИ, которые ушли в прошлое или перешли полусонное состояние.

Воспоминание о блокаде Ленинграда

Вступление. Начало

Как всегда, перед тем как писать меня одолевают сомнения. Надо ли писать? Так ли ценны мои воспоминания? Смогу ли я донести то, что я думаю или думал, что я чувствую или чувствовал.

Но я взялся за эту работу.

Первое — это обращение к вам, не устаю про себя повторять слова чешского писателя Фучика, который погиб в фашисткой тюрьме: «Люди я любил вас. Будьте бдительны».

Прошло уже 70 лет со дня блокады. Уже это событие можно переводить в разряд истории — Битва Дмитрия Донского, Бородино. Да были люди в наше время!

Я чувствую, что уроки забыты и уже фашисты не стесняются говорить об этом, уже можно делать пародии на святые фильмы и многое другое.

Но я еще раз пишу: «Будьте бдительны!». Вспоминайте, воспитывайте себя — это не история — это самосохранение.

Второе замечание — это про себя.

Я не все помню, как это было на самом деле. Я был достаточно мал от 5 до 7 лет. Я могу не точно помнить адреса, марки самолетов, даты. И не хочу проводить историческое исследование.

Хочу изложить почти так, как мне это до сих пор снится.

А снится мне солнечный день, я гуляю с сестрой в освещенном солнцем переулке, и вдруг на меня пикирует немецкий самолет. Он почти игрушечный, но пулемет настоящий. И чувство беспомощности заливает душу до полного пробуждения.

Буду вспоминать медленно и под настроение

Начало

Чем ближе к началу, тем сложнее писать. Но наш двор — колодец необычайно заполнен людьми. Мы — дети не очень рады, что нам мешают играть в прятки, пятнашки и прочую чепуху.

Хотя в углу двора сидит тихо Васька Финякин — хулиган и повелитель двора, который не раз пугал и разгонял нас. Это был великовозрастный предводитель шпаны, но почему — то его всегда тянуло разбираться с малышней, давать поручения и строго спрашивать.

Взрослый народ как-то собрался кучей вокруг очень важной фигуры. Это был одноногий управдом Сергей Иванович.

Управдом тогда был важной фигурой, да и потом в суровые дни войны — он сплачивал жителей дома и помогал. Но в это момент вокруг него часто звучало слово «война».

Все склонялись, что это будет не долго. Как теперь я понимаю, другого мнения и не могло быть. Я помню моего красивого брата. Он был на 14 лет старше меня. Был объектом притязания многих девчонок. Как он доводил мою мать своими ночными задержками. Он стоял в летней рубашке с короткими рукавами — тогда их называли «бобочками» и улыбался. Жизнь была прекрасна.

Он подал документы в строительный Институт. Но все с этих пор пошло не так. Всех, кто поступил в строительный институт на его факультет, послали в тыл — на Волгу, на артиллерийские 3-х месячные курсы, и далее на передовую. Он провел на передовой почти всю войну. Остался жив и дослужился до капитана. Но жизнь была сломана. Он ничего не умел даже в армейском деле, кроме того, как заряжать и командовать пушкой. Всю жизнь он страдал, любил рисовать, что делал хорошо. Но уже этим после войны не занимался. Первые дни после войны он встречался с однополчанами. Но в основном они пили (совсем не так как в фильме «Белорусский вокзал»). Потом он служил в Прибалтике, а потом на Сахалине. Когда при Хрущеве была сокращена армия, он пришел домой и, не имея профессии, был грузчиком в соседнем магазине. И, наконец, выучился на наладчика электронной аппаратуры. У него была прекрасная семья. Но всю жизнь была тоска о чем-то, что ему не удалось свершить. И он умер неожиданно, когда оставался один в садоводстве.

Вспоминаю уже упомянутого Ваську Финякина. Во время блокады он вдруг пришел к нам. Оказалось, что у него не осталось родственников. Он был солдатом в военной форме. Это был не хулиган, а несмотря на свою молодость, пожилой, много испытавший человек.

Он мне подарил маленькую скамейку, которую сделал сам. Они с мамой сидели молча, иногда произнося слова.

Он сказал просто и тихо.

— «Простите меня за все грехи».

— Что ты Вася, никакого зла мы не помним

Выяснилось, что он воюет на Невском Пятачке. Напомню это, был небольшой участок побережья Невы примерно 2,5 км. Он легко простреливался и был лакомым местом для немецких самолетов. По различным подсчетам там полегло свыше 50 тыс. человек.

— Я, наверное, завтра умру.

Это было сказано так обыденно и тихо.

Умирали, каждый день десятки и мы разучились, и рыдать и научились не устраивать поминки и истерики.

— Почему ты так думаешь?

— Завтра мы должны форсировать Неву, а я плавать не умею. Сказали, что, таким как я, дадут бочки.

Он погладил меня по голове. И ушел в вечность.

Странно был человек, и нет его, а скамейка стоит. И мой сын учился в неё забивать гвозди, и сейчас в садоводстве она стоит на крыльце и ничего ей не делается.

И звучит песня Окуджавы про Леньку Королева, «не для Леньки сырая земля» хотя для меня эта песня звучит гораздо грустнее.

Бомбежки

Бомбили Ленинград часто. Днем стреляла крупнокалиберная артиллерия, а ночью чаще всего прилетали бомбить самолеты с зажигательными бомбами. Для борьбы с ними на крыше дежурили целые подразделения из жителей дома. На крыше были установлены ведра, бочки с песком. Там же висели специальные хваталки с длинной ручкой. Бомбу — зажигалку, упавшую на крышу надо было схватить и закинуть в песок. Это вполне мог сделать и я. Тем более, что блокадные матери, предпочитали водить с собой детей, чтобы, погибнув не оставлять сирот.

Я выходил на все дежурства с мамой. На мне был противогаз (на случай газовой атаки), я был в ватнике, из-под которого торчали ноги в коротких штанишках и в чулках в резиночку.

Дежурство нужно было нести у ворот дома, заставляя прятаться во время атаки жителей, идущих по улице.

Это была тоже опасная работа. Поскольку были и осколочные бомбы, которые тоже могли ранить. При мне была сцена, когда погиб молодой офицер. Он приехал на два дня к семье и вышел во время налета покурить в подворотню. Взрывной волной сорвало кованные решетчатые ворота и его придавило. Когда мы с мамой подбежали, он был жив и даже говорил: «Поднимите, решетку», Решетка была поднята прибежавшими людьми, но он тут же скончался. Это была первая смерть, при которой я присутствовал рядом. Прибежали санитары, и прибежала его жена. Она с ненавистью поглядела на всех: «Отойдите, дайте ему после смерти подышать! Сволочи, зачем вы подняли ворота до прихода врача?» (тогда не хватало машин и бензина, и врачи подбегали из ближайших медпунктов).

Мы стояли все молча, и даже я понимал, что возражать и доказывать что-то бесполезно.

Первый снаряд

Первый снаряд в наш дом упал уже в середине блокады. Мы уже приспособились к бомбежкам (если к этому можно привыкнуть). Одно из правил, было — «не прятаться»

Дело было в том, что уже к середине блокады многие поняли, что в бомбоубежищах, в подвалах — спасение от бомб относительное. Примитивные бомбоубежища заваливал разрушенный дом, и часто люди там погибали либо раздавленные обломками, либо задыхались отравленным воздухом.

В доме были включены радиорепродукторы. Суровый голос диктора взывал: «Объявляется воздушная тревога! Объявляется воздушная тревога! Населению предлагается укрыться!». Я поплотнее накрывался одеялом, чтобы не слышать шума летящих самолетов и взрывающихся бомб, и засыпал, как только спят дети.

Но однажды наш дом тряхнуло. Когда мы все выскочили на улицу, мы увидели, что с одного корпуса нашего дома снесло крышу. Вырванная балка от крыши качалась и должна была упасть, но не падала. Этот корпус был пуст, поэтому никого не убило, да и пожара не было. Это был просто артиллерийский снаряд, который не причинял такого ущерба как самолетные бомбы.

На другой день в разрушенную квартиру была организована экспедиция. Управдом (одноногий инвалид) Сергей Иванович, моя мама и мы несколько пацанов.

Мы шли по пустой лестнице, окна без стекол пугали. Когда мы поднялись и вошли в квартиру, посередине комнаты стояло чудо — конь — качалка. Нашему детскому восторгу не было предела. Взрослые пытались столкнуть балку, а мы по очереди играли в казаков, которые побеждают фашистов (Фрицов).

Глубинная бомба

Более серьезно уже было в конце блокады.

Я сидел дома, хотя была объявлена тревога. Вдруг дом дрогнул. Стекла на окнах были заклеены бумагой крест=накрест, чтобы не разлетелись. Были спущены шторы, ночью, открытая штора приравнивалась к предательству, так как могла навести бомбардировщики на цель. Стекла задрожали, но не вылетели.

Мама сказала: «Это соседний дом».

Я выбежал первый. Взрослые спешили, но им нужно было подготовится, взять инструменты, распределится по командам (санитары, откапыватели и прочее). Я подбежал к дому. Глубинная бомба как разрезала дом, но не взорвалась в основании. В разрезе на всех этажах были видны комнаты и даже не тронутая мебель.

Вдруг на третьем этаже я увидел моего приятеля Вовку. Детей в то время было очень мало. Мы иногда играли вместе под наблюдением матерей. Моя и его матери работали уборщицами при жактах (домоуправлении).

Я крикнул: «Вовка слезай!».

Но это было не так просто. Лестница, которая уцелела, состояла из кусков, и некоторые куски надо было переползать через еле держащие ступени. Наконец, он слез. Тихо и просто сказал: «Мамку убило!»

Мы пошли в наш двор, и просто стояли. Вовка был напуган, но не плакал.

Мы прогуляли в закоулках двора часа два. Хотя гулять без взрослых было страшновато, говорили о случаях каннибализма и дети этого боялись. А потом я сказал ему: «Айда! К нам!».

И мы пришли в нашу квартиру. Мамы не было дома. Мы просто сидели. Есть было нечего, игрушек не было, правда, в одном из разбомбленных домов я нашел открытки, и мы их смотрели.

Мать пришла поздно. И увидев Вовку, прямо рухнула на табуретку.

Я не ожидал такой реакции.

— Ты кого привел?

— Ты подумал, что нам самим есть нечего?

Она голосила так, что собрались соседи и вездесущий управдом Сергей Иванович!

Все стояли молча. А что можно было советовать или говорить. Маму Вовки не нашли (не откопали), карточек нет.

Что делать дальше? Никто не знал.

Потом мать выдохнула: «Оставайся!» и всем стало легче.

Все разошлись.

Мы остались одни. У меня был завернут в платок кусок «дуранды», так называли жмыхи, от подсолнечных семечек. Эти жмыхи в блокаду выдавали вместо хлеба.

Я растягивал небольшой кусочек на день. Ел только когда уже не мог терпеть рези в желудке.

Наш ангел — хранитель одноногий Сергей Иванович с трудом восстановил на Володю продовольственную карточку.

Он у нас пробыл до того момента, когда его удалось переправить по «Дороге жизни». Далее он был эвакуирован и по слухам после войны его нашел отец или родственники отца.

Дуранда

Дуранда, о которой я сказал выше, требует особого отступления

Как я помню, настоящего хлеба в Ленинграде не было. По слухам все запасы муки и сахара сгорели в сентябре 1941 года на Бадаевских складах.

Я, конечно, не видел этого пожара, но слышал от старших людей. Они друг другу шопотом разказывали о черном дыме, покрывшем Бадаевские склады и о том как текли ручьи подпаленного сахара. Я очень хотел очутится рядом, чтобы макнуть ломтик жмыха в эти ручьи.

Говорили о том, что немецкие самолеты навели на склады ракетчики. На дежурствах все всматривались вдаль, выискивая загадочные зеленые ракеты, но только ловили тех кто плохо соблюдал светомаскировку.

А соблюдать её было легко, потому что стеорина, из которого делали свечи не было и его использовали многократно, закатывая нитки в «новые свечи». Еще было какое-то техническое масло, но это было мало достижимо. Так что зря светить никто не хотел.

В декабре ломтик хлеба сократился до 125 граммов. Это срез буханки на 2—3 сантиметра. И то дневную норму хлеба надо было получить по карточке, отстояв в очереди. Уже в конце блокадного периода я узнал о людях (условное название этих тварей), которые в блокадное время покупали рояли и мебель у людей за буханку хлеба. Ненависти моей не было предела. Она жива до сих пор.

То что иногда я встречаю упоминание о нормах макарон и вермишели, у меня это вызывает недоумение. В ночной голодной очереди, была мечта, чтобы утром в магазине оказалась дуранда. А то и её не было.

Далее помню, как начиналась цинга. Это болезнь, которая развивается от отсутствия витамина C. Я не медик, тем более не был им тогда, но знал, что сначала бледнеют десны, потом вываливаются зубы.

Помню, какое счастье было, когда мать приносила еловые ветки и варила из них отвар. Этот кисленький отвар мне казался самым вкусным в мире.

Дуранду я боготворил. Она как то отвлекала. Чувства голода я не помню, может привык к тому, что было. Но когда можно было пососать чуть-чуть дуранды, это было вкуснее теперешних конфет и разносолов.

Скажу, что уже совсем недавно, я увидел в дорогом магазине, небольшие кирпичики хлеба, о которых в рекламе было написано: «Жмыхи подсолнечные. Отличный способ похудания». Я не вдавался в подробности и истину этой рекламы. Я купил этот кирпичик и дома отрезал кусок. Положив его как раньше на язык и начал посасывать. Ничего прошлого я не испытал, скоро кусочек рассосался на какие — то нитки, и не было вообще никакого вкуса. Но в блокаду это было спасение.

Есть надо было уметь, пить тоже. Я и сегодня поражаю окружающих тем, что не могу напиться теплой водой любого типа (чай, кофе, молоко).Чтобы напиться мне нужна холодная вода. Теплая вода — это еда типа супа.

Ее надо было, и пить особо. Сначала берешь в обе руки кружку и греешь руки, а потом прихлебываешь потихоньку, получая удовольствие от разливающегося тепла.

Среди «лакомств», которые я вкусил в те годы, но уже ближе к лету, были суп из лебеды и крапивы.

Конечно, и сейчас я могу его приготовить, но если добавить огурцы, нарезанные кубиками, укроп и сметану.

Тогда я даже не слышал эти названия — сметана. Я первую булку попробовал, когда прорвали блокаду, и мой дядя, приехав в увольнительную, привез из своего пайка. А шоколадную конфету попробовал в 1947 году (после первого снижения цен). Но это можно рассказывать о всех детях войны.

Про буржуйки и

Самый страшный эпизод

Весной 1942 года, были организованы огороды. Наш огород находился за охтинским мостом. Насколько я могу сейчас восстановить в районе Уткиной заводи.

Нам раздали «глазки». Это вырезанные ростки картошки. Наш управдом организовал грузовик. Это было большое достижение. Уже в городе давно не было бензина, и я помню чудо — автомобиль, который двигался на дровах. Вид у него был обычный, но позади кабины была какая-то колонка, которая топилась дровами (чурками). Это совсем недавно я узнал, что газогенераторные двигатели производили углекислый газ. Тогда мама мне сказала, чтобы я не подходил близко, а то «угорю».

Мы садились в кузов и ехали через весь город. Тогда еще не было моста Александра Невского, и нас через Неву перевозил паром. Это был маленький пароходик. По обе стороны Невы были сделаны навесы, под которые приставал пароходик. На навесах росла трава, это минимально маскировало пароходик.

Мама ревностно относилась к нашему огородику, и к нашему удивлению там, что-то росло. Но однажды мама решила съездить дополнительный раз. Как мы добрались до переправы, я не помню. Помню, что мы были одни на поле.

В эти дни немцы интенсивно бомбили город. Шли волна за волной. Отбомбившись, они шли как раз над нашим полем.

Вдруг я заметил, что из пролетевшей группы отделился самолет. Это был Юнкерс. Его мы хорошо знали. Все мальчишки говорили, что немцы к крыльям этих пикирующих штурмовиков приваривали рельсы, в которых просверливали отверстия. Когда он пикировал для атаки, они издавали такой звук, что он просто парализовал людей. Как я узнал впоследствии, эта наивная версия была близка к истине.

На самом деле они были оснащены сиреной, которая приводилась в действие потоком набегавшего воздуха, и производила вой во время пикирования, оказывая психологическое воздействие на противника.

Мы с мамой залегли между грядками. Защита была слабая. Самолет пролетел на очень низкой высоте, что еще больше пугало. Я, как до сих пор мне кажется, видел лицо пилота, оно было закрыто очками, он улыбался. Дальше произошло неимоверное.

Ему оставалось только нажать на гашетку пулемета и прошить нас, но вдруг из самолета вывалился чемодан на веревке, и из него посыпались бумажки (листовки).

Когда он улетел, я побежал собирать эти желто — синие бумажки. Мать еле меня поймала. Рядом было скрытое минное поле, и я мог запросто подорваться.

Она тщательно обыскала меня и выбросила бумажки, которые я подобрал. Она мне разъяснила, что это нехорошие бумажки, где немцы зовут нас перейти на их сторону.

На этом мы быстро засобирались и пошли к парому.

Паром стоял под накрытием, пока мы добирались, пошла следующая волна бомбардировщиков.

Мы сидели внутри парома, я у открытого окошка. Передо мной был швартовой конец. Это толстый канат. Делать было нечего, и я начал его дергать туда-сюда. Кончилось это тем, что он упал в воду.

Я испугался и пересел на другое место. Дальше произошло тоже до сих пор непонятное для меня. Паром начал потихоньку выплывать из укрытия.

Один из пролетающих бомбардировщиков вернулся и скинул бомбу (наверное, небольшую). Пароходик подняло на большой волне, после чего он с размаху рухнул назад. Все кто там был, падали и бились об острые края скамеек, но остались живы.

Когда все немного пришли в себя. Вышел капитан, и задал резонный вопрос: «Кто отвязал швартовый конец?».

Все взгляды устремились на меня. Моя хитрость с пересадкой не удалась.

Вся толпа бросилась ко мне. Я не знаю, с какой целью, но моя мать бросила меня на скамейку, и закрыла меня своим телом. Спасти меня от толпы было невозможно. Но вдруг все остановились. Наступила тишина. Капитан, чего — то сказал. Думаю: «Хрен с ним!» и все стали расходится.

Я поднялся, и из моего ватника выпала листовка, которую мать у меня не нашла. Ее подобрала соседка по скамейке, и снова на пароме начался самосуд. Как нам с мамой удалось выйти из этой ситуации, я не помню, но это осело во мне на всю жизнь

Опять небольшое вступление. Не могу не помянуть рецензию Олега Матисона «как Вы согревались в квартирах вне…, как вода и прочая… — это не чушь».

Благодарю так же автора под НИКом Век Искусства. Все эти рецензенты просто вдохновили на вспоминания.

Слово «буржуйка» известно по сегодняшний день. И даже песня «Вьется в тесной печурке огонь» явно написана про неё.

В блокаду это была металлическая печь, она была предметом роскоши. Известная сегодня на стройках кругленькая печка с высокой трубой встречалась редко. В основном это были ящички на ножках с «Г» — образной трубой.

Во-первых, достать её было проблемой. Не было ни металла, некому было сварить этот металлический ящик.

Мы долго жили без буржуйки. Мы грели кипяток у соседей, которые разрешали нам нагревать воду. Это тоже был великий подвиг, поскольку топливо никто не поставлял.

Блокада породила во мне привычки, которые держаться до сих пор.

Первая, что горячий чай и любая горячая вода — это не напиток, это еда. Так что я наедаюсь, выпив горячей воды. Это подавляет желание съесть еще чего-нибудь.

Второе правило-это чай и горячую воду нельзя пить сразу. Сначала надо сжать слегка стакан в руках и согреть руки. Потом в те годы мы нюхали кипяток, чтобы отогреть нос, а потом выпив чай надо закутаться плотнее, чтобы не растерять приобретенного тепла. В то время дети не приучены были к тому, что будет подано, что-то к чаю.

Наоборот, если ты попил кипятка, обед закончен.

Буржуйку нам принес наш ангел хранитель одноногий управдом Николай Иванович. Кто-то умер и оставил эту печь. Как всегда он был недоволен и выговаривал матери. «Ты что! Как НЕЛЮДЬ!. Ребёнок же маленький.»

Мать молчала. Она молча смотрела на этот невиданный подарок. У нас в комнате, к счастью, был камин. Он остался от хозяев, что жили во всей квартире до революции. У нас в квартире остались только мы с мамой и какая-то женщина. Мы её видели редко. Она приходила раз в неделю и спала.

Управдом сунул трубу в камин и с помощью спичек сделанных из картона, но с нормальной головкой зажег какую-то бумажку и поднес к «буржуйке». Огонь потянулся в печь.

Управдом заметил: «Тяга хорошая!»

Мама растеряно смотрела то на управдома, то на меня. Я стоял, вплотную обняв её теплые ноги. «А чем мы топить будем?»

«Ну, что ты первый день на свете? Походи по квартире, может у кого-то остались книжки!».

Мать испугалась. «Я книжки жечь не буду!».

«Ну и дура! Чего в них хорошего? Толстой, Пушкин, а так ничего больше в них нет. Подумай! Новые напишут».

Он походил по квартире, зашел в крайнюю комнату и, пришел с двумя половицам. и от паркета. На тебе на первый раз! Зря не жги! Только когда замерзать будете или кипятку сделать. Вот и все. Бери из той комнаты. Там уже никто жить не будет, а даст Бог после Победы, новые жильцы сделают новые половицы. Следи, чтобы больше никто не знал об этом топливе.». Он ушел, а мы растянули счастье, и только на другой день затопили буржуйку. И сидели около неё прижавшись, друг к другу. На двух скамеечках. Одна из них еще хранила память о Ваське Финякине. Он так и не вернулся с Невского Пятачка.

Это было счастье. Можно было отогреться, подставить руки, без перчаток, немного расстегнуть ватник и подогреть две металлических кружки чая.

Но как всякое счастье оно было недолгим. Тепло быстро выветривалось, и мы снова ждали следующего раза. Ночью мы снова спали накрывшись всем, теплым что было в доме. Хотя спать из-за воздушных тревог было некогда. Надо было бегать на крышу. Мне часто снился сон, что кто-то приходит и ворует эти половицы, и я однажды оторвал четыре половицы и спрятал. Но все-таки мама заметила, и мы их истопили в свое время.

Вода

Как ни странно в первые дни зимы была вода. Помню, как утепляли трубы в подвалах, Но это в конечном итоге не помогало. Трубы разрывало от морозов. Воду то и дело отключали, а потом отключили насовсем.

Воду добывали из реки Фонтанки. Тогда она еще считалась чистой. Но тогда другой и не было. Как не странно, я не помню, чтобы кто-то болел, особенно простужался. Думаю, что кто болел, в конце концов умирал, а оставались только крепкие. О себе ничего сказать не могу. У меня сохранилась только одна фотокарточка. Там я скелет на тонких ножках. Но то ли гены, то ли мама своими отварами (я уже писал о еловых ветках, которые приносили её подруги с работ по рытью окопов), но простудой я не болел.

Снабжение водой стало вскоре моей обязанностью. У меня были санки, как раз на два небольших ведра. Ведра привязывали к санкам, и я шел на Фонтанку. Там у проруби стояла очередь таких как я детей или совсем старых женщин. Они рассказывали новости. Особенно часто звучал рассказ о «Водопое крыс». Крысы по ночам, а иногда даже утром, шли на водопой. И как рассказывали старухи, если по пути попадался человек, то его мгновенно объедали, до скелета. Я этого не видел. Сейчас я в это мало верю. Но тогда это меня пугало и не зря. У нас за домом был переулок, там был пустырь, где был накопитель трупов. В нашем районе находили трупы и если не могли опознать, то свозили на этот пустырь — накопитель. Далее их вывозили специальные команды. У людей даже не было сил поднимать упавших. Тогда родилась страшная поговорка. «Не надо помогать, сам ляжешь рядом». Но люди помогали. И даже были организованы пункты, куда доставляли упавших, и там их поднимали на ноги, тем, что по возможности кормили и согревали. Я знал некоторых людей, спасенных этой службой.

А на накопителях водилось много крыс, поэтому я боялся ходить туда.

Еще была одна легенда. Это легенда касалась людоедства. Мне не раз рассказывали в этой очереди за водой, что похищают детей. Я боялся всех мужчин, редко попадавшихся по пути. Но я не знаю, чтобы кого-то из моих малочисленных друзей похитили.

Насчет помыться было сурово. Бани открылись после прорыва блокады. Сначала открылась баня около Некрасовского рынка. Но нам было далеко, а потом около нас на улице Достоевского. Мы ходили в баню со своими тазами (шайками). Меня уже не пускали в женское отделение. В бане были большие очереди. Я ходил в баню с дядей с нашего двора. Он собирал всех мальчиков. И мы выстаивали очередь, потом раздевались в большой общей раздевалке. Там строго следили, чтобы мальчики были подстрижены наголо, а то заведутся вши. Особо помню душ. Там тоже стояла очередь. Мыло мне мама давала кусочек, завернутый в тряпочку.

Воды было достаточно и мы с удовольствием наполняли тазы с двух кранов — холодного и горячего. Особым пристрастием нашего сопровождающего были уши. Он лично рассматривал и требовал, чтобы уши «светились». Мы выходили чистые и посвежевшие и так до следующей недели. Но это уже была весна 1943 года.

Вот пока и все, что я помню.

Поскольку я уже начал писать о слухах — это говорит о том, что мои сведения в памяти кончаются.

Поздравляю всех с Днем Победы.

Пленные немцы

Опять с трудом приступаю к воспоминаниям. И только, меня подталкивают отзывы, за которые я очень благодарен. В них призывают: Пишите! Пишите! Это должны знать!

Мои сомнения, касаются не только точности деталей, но «червь сомнения» не покидает меня всю жизнь.

Надо ли помнить, чтобы прощать или надо помнить, чтобы ненавидеть.

Я так формулирую для себя — надо помнить, чтобы не повторилось.

А теперь к сути. После прорыва блокады, стало вольнее, можно было более свободно ходить по улицам, хотя обстрелы продолжались. Я плохо помню день прорыва Блокады. Помню, что об этом объявили по радио. Репродуктор у нас не выключался даже ночью. Мы давно перестали прятаться в бомбоубежище. Потому что все бомбоубежища располагались в подвалах домов. А смерть в бомбоубежище после обвала дома была настолько ужасна, что все уже предпочитали более легкий способ ухода из жизни.

Диктор торжественным голосом объявил, что войска Ленинградского и еще каких-то фронтов прорвали блокаду, после чего выступил маршал Ворошилов. Под чьим руководством не смогли остановить немцев. Далее, целую ночь по радио выступали рабочие и поэты. Но мне было не до того, я спал. Зато праздник Победы я помню хорошо. Кроме объявлений по радио на улицы высыпала орущая толпа.

Специальные люди бросали листовки. Я хотел принести домой и собрал целую пачку листовок. Я нес их прижав к груди, но пробегавшие мимо девушки вырвали их и я остался один и не знал, как обрадовать маму. Это детское огорчение я хорошо помню.

Это праздник для меня не стал праздником со слезами на глазах Самое большое чувство тогда и до сих пор — ненависть. Я осознал это не сразу.

Через некоторое время после дня Победы, ко мне подошел приятель, Олег толкнул меня плечом:

— Аня сказала, что завтра по Загородному поведут пленных немцев.

Аня — это была наша дворничиха, молодая красавица. Её дворницкую квартиру часто посещали военные. Все красавцы офицеры. И её информация почти всегда была достоверная.

Так что завтра мы были на проспекте с именем «Загородный» недалеко от нашего дома. Мы с Олегом были готовы ждать весь день, но прождали недолго. К нам медленно приближалась колона. По проезжей части шли пленные немцы. Их с каждой стороны сопровождали конвойные с винтовками наперевес. Винтовки были со штыками. Даже тогда я понимал, что это бутафория, скорее символ. Впереди шел милиционер, вдоль колоны свободно ходили реальные охранники. В колоне шли разномастно одетые «войны». На большинстве сохранились мундиры их военных подразделений. Многие были ранены и шли с перебинтованными руками и головами. Были и такие, которым помогали двигаться их соседи.

Они шли без погон, без знаков различия. Я до этого и после этого никогда не видел, но этот образ у меня сохранился на всю жизнь. И это для меня фашисты это жалкое отребье, а не те щелкающие сапогами вытянутые в струнку щеголи из наших современных фильмов.

В первом ряду моё внимание привлекли три фигуры. Самым в крайнем ряду шагал молоденький «фриц» (простите меня за жаргон того времени). Он с любопытством оглядывался по сторонам и впитывал впечатления от прекрасного города, словно это была экскурсия. С другого края шел крепкий мужик в полностью застегнутом, хотя и грязном помятом мундире. В глазах его светилась ненависть. Я и так дрожал от того, что эти немцы могут сейчас прорваться и напасть на нас. А от этого ненавидящего взгляда было еще страшнее и неуютнее.

В середине шел высокий гордый офицер. Он полностью сохранял достоинство и всем видом показывал ничтожество всех, кто шел рядом с этой колонной. Рядом по пешеходной дорожке шли люди — в основном женщины. Они ненавидели этих животных, несмотря на жалкий вид этих немцев.

Особенно их раздражал высокий офицер. Рядом с колонной шла женщина и молча с ненавистью, плевала в колонну. Она старалась попасть в этого офицера, но это было нереально. Он шёл спокойно даже не пытался уклоняться. Конвоиры шли, неся свои штыки, а свободные конвоиры даже не пытались её урезонить. Но тут случилось то, что можно было ожидать, из толпы вылетела женщина и вцепилась этому офицеру в горло. Она не кричала, она выла, потом попыталасьвпиться зубами в его шею.

Колона задержалась. Конвойные стояли, даже не опустив штыки. К женщине подбежали охранники и осторожно на руках отнесли к стене дома. Все молчали. Она лежала молча с остекленевшим взглядом, а колонна вместе с людьми пошла дальше. Сразу нашлись в толпе «знающие люди». Постепенно разошлась информация, что все в её семье погибли, взрослые в бою, а дети от голода. Но кого можно было этим удивить. Это было во всей стране. Но вдруг после этого момента в моей душе разгорелась ненависть. Я думаю такая же, как у волка на охотников. Я ничего не рассуждал. Я понимал, что я сейчас тоже кинусь в колонну и загрызу, задушу всех кого смогу. Исчезло чувство страха, наверное, и боли. Только злость и ненависть к этим убийцам. К надменному офицеру, наглому и ненавидящему нас и даже к этому улыбающемуся юноше. Пробиться ближе я к ним не смог и остановился. Олег своим детским умом, состарившемся в годы блокады, понял, что у меня, что-то не то.

Брось ты эти слюни! Пошли во двор сыграем в футбол! Я дома нашел тряпки и сделал отличный мяч!

Мы пошли во двор, и всю свою ненависть я всадил в мяч. И если бы он не был из тряпок (других в наше детство мы не видели), то все окна на первых этажах были бы разбиты.

Все, казалось, прошло. Но оказывается эта ненависть жила и живет во мне.

Теперь она тоже живёт во мне. Теперь уже я могу её объяснить. Я понял, что слово может нести кровь. И делать из людей любой культуры орудие убийства. И когда я слышу или читаю о превосходстве любой расы, нации, религии или о территориальных претензиях одной стороны к другой у меня опять возникает во рту вкус крови, в глазах трупы и снова вскипает неосознанная злость, рвать горло и отомстить за погибших на нашей Земле.

С другой стороны во мне живет идеалист фантаст.

Я знаю, что все матери плачут о погибших детях одинаковыми слезами. Я верю в тот час, когда любой человек без опаски может пройти, приехать и жить в любом месте Земли, не мешая другим. Меня до сих пор бесят досмотры на таможнях между государствами бывшего СССР. Я не могу поверить, что это нужно для их национального приоритета и гордости. Хотя у меня было такое же ненавистное чувство, когда в аэропорту Мексики таможенники копались в вещах моих маленьких внучек.

Подозрение рождает ненависть.

Я понимаю, что может это нужно для безопасности и сохранения жизни других.

Но все страны имеют религию. Она квинт-эссенция опыта. И все из них — христианство, мусульманство, иудаизм, буддизм говорят о святости и главной ценности жизни человека.

Дальше продолжать не буду. Вы теперь понимаете, почему я вначале боялся начинать эти воспоминания.

А теперь вторая часть.

После прохождения пленных немцев, через некоторое время, их начали использовать для восстановления разрухи. Их использовали, в основном, на строительстве дорог и восстановлении домов.

Небольшое отступление.

В кинотеатрах шли интересные фильмы. Это были и бывшие немецкие, например,«Девушка моей мечты». Говорили, что это был любимый фильм Гитлера. Там играла хорошенькая актриса Марика Рок. И были сцены непривычные для советской публики, например, когда она танцевала полностью неодетой на бочке. Одной этой сцены было достаточно, чтобы народ валил валом. Дальше была американская серия про «Тарзана» — мальчика, который с детства попал к обезьянам и был ловкий как зверь, наивный, но справедливый, как человек.. Все мальчишки воспроизводили его гордый крик, и подражали движениям его преданной служанки обезьянки Читы. Рассказывать это невозможно.

Так же как невозможно передавать прекрасные мультфильмы Уолта Диснея «Бемби». Про красавца оленя. Этот фильм можно увидеть в Youtube.

Как ни странно, эти радующие людей фильмы, были первыми признаками холодной войны.

Каждый фильм начинался словами:

«Этот фильм взят в качестве трофея нашими войсками».

Таким образом, снимались претензии американцев. Потому что они под конец войны все-таки открыли второй фронт. И с ними пока еще была дружба.

Вернемся к пленным немцам. Около нашего дома ежедневно проводили пленных и они разбирали завалы разрушенного дома откуда я привел своего друга (см. предыдущие главы).

Они не спеша разбирали кирпичик за кирпичиком и складывали в кучу. Когда приезжал грузовичок, они складывали кирпичи на него и организовывали отдых. Наблюдал за ними один солдат, выделенный из регулярных войск комендатурой.

В начале мы мальчишки подходили осторожно. Все — таки страх перед немцами не прошел.

Однажды во время отдыха один из немцев вынул из кармана губную гармошку и стал играть вальсы Штрауса. Нам понравилось, мы слушали, а потом под безразличные взгляды конвоира мы подсаживались к пленным. И вдруг он с большим акцентом заговорил: «Можно поесть! Хлеб!» Мы его поняли и начали приносить собой, кусочки хотя у самих было не густо, но уже начала приходить американская помощь по ленд-лизу. У меня была маленькая пачка сушенных бананов. Детям их выдали в управлении домом (жакте). Я её отложил и вынимал по выходным один сушеный банан. Так вот эту пачку я притащил немцам. И они с благодарностью ели. И один из них показал нам жонглирование 4-мя камнями.

Потом их перевели на другой объект. И я забыл этот эпизод. Но уже в более взрослом состоянии Олег меня спросил: «На кой черт мы их кормили?» И мама часто мне поминала с сарказмом: «Жалостливый ты наш! Как ты на наши могилки ходишь? Спокойно тебе?»

У меня до сих пор нет ответа.

Вот так и живу с ненавистью и милосердием. Не зная, когда и что проявится.

Только твержу: «Не распускайся! Благодарность одного цвета». Вот такая травма.