Кривая правда Фамусова. Библиотека журнала «Вторник»

Александр Балтин

Сборник эссе, печатавшихся в разное время.Эссе рассматривают своды русской классической литературы через призмы современности и вечности, а также взаимоотношения литературы и социума.Прослеживается динамика развития русского слова, воплощённого в художественных текстах: от писателей восемнадцатого века до наших дней.Исследуются различные периоды истории литературы.Эссе часто парадоксальны, построены по принципу коллажа, с богатством ассоциаций и аллюзий.

Словесная медь восемнадцатого века

1

Боярского княжеского рода — того, что претендовал на происхождение от византийских императоров, — Кантемир получил изощрённое, блестящее домашнее образование, и отец, которого он потерял рано, отказывая своё состояние тому из сыновей, кто проявит к наукам наибольшее расположение, имел в виду именно Антиоха.

Уехав за границу, Кантемир во внутренней российской жизни участия более не принимал, может быть, ему хватило событий, приведших к воцарению Анны Иоанновны, в которых он участвовал избыточно…

От могилы его ничего не осталось: разрушение соборов и монастырей было заурядным делом в советской империи, устанавливавшей собственный культ.

Первый сатирик, Кантемир чувствовал изъяны человеческой породы и любого общества с тою безжалостностью, которая позволяла находить наиболее ёмкую словесную форму для их изображения: хотя сегодня требуется изрядный труд для чтения подобных виршей.

Когда-то сверкали, играли драгоценными каменьями, созвучьями, чтобы потом казаться непроворотными, очень тяжёлыми, если не обветшавшими.

Нужно делать скидку на огромный временной пласт, отделяющий нас от Кантемира, и не предаваться иллюзии вечности слова: сохраняясь как зыбкий памятник, оно меняется настолько, что чтение столь древних авторов может иметь только ознакомительную функцию, на уровне эстетическом и смысловом, едва ли кого-то сейчас в чём-то убеждая.

Тем не менее жизнь и литературная деятельность Кантемира — блестящий пример цельности, внутренней силы и той сосредоточенности на главном, какая и позволяет, при столь краткой жизни, высказаться полно.

2

Ломоносов, жизнь которого сплошное преодоление, помноженное на прорыв, сделал, вероятно, первую попытку обмирщения книжной, высокой речи, речи, вскормленной классицизмом:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов…

Но обмирщение подобного рода не есть путь вниз — напротив: за оной попыткой стоит совсем иное видение реальности — подобно тому, как заглавные буквы в словах «Стекло» и «Минералы» свидетельствуют о высоком почтении, каковое выказывает поэт и учёный нормам, и сути вещества, столь необходимого в жизни…

Словесная живопись высокой степени выразительности присуща многим произведениям Ломоносова, и самая тяжесть их, плотность и вещность, точно есть следствие неустанно бушевавшей в сознании его поэтической стихии, выплёскивающей могучие краски на холст бумаги:

Царей и царств земных отрада,

Возлюбленная тишина,

Блаженство сёл, градов ограда,

Коль ты полезна и красна!

Вокруг тебя цветы пестреют

И класы на полях желтеют;

Сокровищ полны корабли

Дерзают в море за тобою;

Ты сыплешь щедрою рукою

Своё богатство по земли.

Мера искусственности, которая слышится сейчас в стихах Ломоносова, как и в любых стихах восемнадцатого века, преодолима за счёт осознания временных пределов, в которые вписаны оные сочинения: вписаны с тем, чтобы проложить мостки будущему, каковое будет распоряжаться языком совершенно иначе.

Ломоносов, ответствующий Анакреону; Ломоносов, могущий петь о любви, но:

Героев славой вечной

Я больше восхищён.

Ибо сам Ломоносов — герой, прободающий пространство ради победы света; ибо он — несущий факел во тьму, любезную большинству; ибо поэтическая речь его — сгусток сил и таланта, мускульно поднимающий своё время, чтобы приблизить его к потомкам…

Ломоносов — игривый в речи, ловко воспевающий бороду, славное струенье волос:

Борода предорогая!

Жаль, что ты не крещена

И что тела часть срамная

Тем тебе предпочтена.

Ломоносов, щедро раздаривавший впечатанные в него многие дары, дабы в мире увеличивалось количество света и уменьшался процент несправедливости…

3

Вектор энергии Тредьяковского требовал обновления поэзии, всего её состава, самой сути: но ориентация на классицизм — с его незыблемыми принципами — не позволяла отступать в мирскую стихию языка.

Всё должно быть возвышенно.

По крайней мере — высоко.

Стихи должны звенеть, ложиться на медные доски вечности, избегая тления, и даже «Здравствуйте, женившись, дурак и дура», писаные с забористым перцем, дьявольщинкой, собачьим сердцем хранят в себе начинку высокого стиля.

Он не соответствовал живому языку, оттого и гудит непроворотно, будто даже скрипит.

Ничего не поделать — язык развивается вовсе не при дворцах, и то, что высокими его плодами могли пользоваться тогда лишь немногие, не помогало пииту.

Живые ручьи иногда блистали внутри тяжёлых построений Тредьяковского:

Виват, Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Но играл Тредьяковский значительную роль — играл всерьёз, смертельно: мостил дорогу будущему обмирщению языка, в пределах которого будут созданы незыблемые шедевры.

4

Громокипяще и медносверкающе извергся Державин в данность, созидая стихи твёрдые, как камни, и сверкающие гранями, что алмазы.

Громогласно заявил:

Се слово мне гремит предвечно:

Жив Бог — жива душа твоя!

Ибо исследование жизни души — истинно поэтическое дело, или — самая важная составляющая из всей суммы поэтической необходимости.

Ибо стихи необходимы в мире, чтобы не окоснел в броне сует и выгод, чёрствости и безвкусицы.

К Богу, даровавшему возможность писать — помимо возможности жить, в чём, очевидно, Державин не сомневался, — поэт мог обратиться напрямую, замирая восхищённо в недрах сквозящей жизненной тишины и всего величественного, что простирается повсюду.

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий, —

Тебе числа и меры нет!

И Ньютон так верил, и Коперник, хотя их поэзия другого рода: проникновение в тайны, но не описание следствий их.

Ибо мир зримый есть следствие глобальных тайн, сокрытых от умопостижения причин, корней, залегающих так глубоко, что никакой рассудок не в силах постичь.

Державин полнозвучно избыточен, и хоть обмолвился где-то Пушкин, что стихи его напоминают тяжеловесные переводы блистательного оригинала, думается, именно державинский звук можно проследить в дальнейших лабиринтах русской поэзии: Тютчев, Некрасов, Маяковский — от него брали свои ноты, обогащая их собою.

Шикарно блещущий драгоценностями «Водопад» продолжает своё извержение в поэзию двадцатого века: Цветаева именовала Мандельштама «молодой Державин», и сама брала от певца Фелицы многое.

Державин фривольный, игривый, жизнелюбивый — разный, как радуга; щедрый, как ливень, сложный, как сама жизнь…

И «Грифельная ода» верна лишь отчасти: ведь жив блистательный Гавриила Романович, жив, несмотря на «жерло времени»…

5

Виват, Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Звучит и сегодня: звонко, ярко, возвышает дух, наполняет хорошей гордостью, и — точно открывает ретроспекцию, уходящую очень далеко: туда, где жизнь Василья Кирилловича Тредиаковского бушевала и разливалась, казнила его и возносила, миловала и лупила — через судьбу — палками по голове.

Но ничто и никогда не лишило его дара: растущего и мужающего, подкреплённого неустанными занятиями, изучением языков, умноженного на странствия, раскрывавшие миры других пространств.

Басни расцветут: тяжеловесные, приподнятые, важные, точно в напудренных париках, и вместе — сверкающие гирляндами смехами.

«Ворон и Лисица», «Леший и мужик»…

Вечность Эзопа дохнёт в лицо.

Взыграют оды:

О! не ярости во время,

Господи, мя обличи;

Зол же всех за тяжко бремя

И за многое тех племя

Не во гневе в казнь влачи.

Загудят — и вместе струнные переборы дадут; хотя, вероятно, оргáн пришёлся бы впору Василью Кириллычу: он мечтал о мощном звуке, о полифонии звуко-смысла, о величии подлинном: возвышающем величии стихов.

…а как разойдётся — уже совсем другим языком: «Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе»!

Полыхнёт оскал шутовства, запляшут, заболбочат несчастные карлы, и выдохнет… не более счастливый Тредиаковский:

Здравствуйте, женившись, дурак и дура,

Еще и <…> дочка, тота и фигура!

Теперь-то прямо время вам повеселиться,

Теперь-то всячески поезжанам должно беситься:

Кваснин дурак и Буженинова <…>

Сошлись любовно, но любовь их гадка.

Эх, с перцем, с собачьим сердцем, с адскою силой, а — на века…

Века вобрали опыт Тредиаковского.

Вряд ли сейчас можно испытывать сильное эстетической удовольствие от его стихов, но высятся они причудливыми колоннами, прорывом в небо, и никто из желающих знать тайны русской поэзии не обойдёт их…

6

Капнист зазвучал уже легко — с блеском, точно опровергая ямбы и зарывая определённые ямы века своего; он раскрывался посланиями — Батюшкову, к примеру, — где искры словесных граней переливались то иронией, то глубиною смысла; он сострадал красоте, которой не находится места в мире:

Увы! что в мире красота? —

Воздушный огнь, в ночи светящий,

Приятна сердцу сна мечта,

Луч солнечный, в росе блестящий.

Мгновенье — нет Авроры слёз,

Мгновенье — льстить мечта престала,

Мгновенье — метеор исчез,

Мгновенье — и краса увяла!

И среди многих общепоэтичностей ярко выхлёстывал собственную индивидуальность, словно драгоценную жидкость, что не удержать в сосуде своём.

Пел природу, дружбу… всё, что полагается — но песни были своеобычны, отличаясь определёнными нотами, что и позволило им остаться…

…параллельно ему длились басенные свитки Хемницера: звонкие, сложные, умные.

Всё надобно стараться

С погребной стороны за дело приниматься;

А если иначе, всё будет без пути

Хозяин некакий стал лестницу мести;

Да начал, не умея взяться,

С ступеней нижних месть. Хоть с нижней сор сметёт,

А с верхней сор опять на нижнюю спадёт.

«Не бестолков ли ты? — ему тут говорили,

Которые при этом были. —

Кто снизу лестницу метёт?»

Лестница — глобальный символ, и очевиден факт, что низ её всегда не слишком интересен, когда не чреват — в метафизическом смысле: навечно застрянешь внизу.

Что ж?

Ритмический рисунок не из Хемницера ли черпал Крылов, гений русской басни? Крылов, снабдивший русский мир столькими роскошными афоризмами, что и повторяющие подчас не ведают автора?

Мощно звучит Хемницер — устаревше, обветшало…

(Интересно, как через пару сотен лет будет восприниматься сегодняшний язык?)

Но — будто странные серебряные нити соединяют двух поэтов, Капниста и Хемницера, словно тайное родство чувствуется — разлитое в составе их произведений, а как объяснить его?

Впрочем, стоит ли?

Достаточно ощущенья.

7

Индивидуальность в поэзии определяет почти всё: как в любом из творческих миров, вероятно; индивидуальность бывает того рода, когда проявляется на уровне стихотворения, но не уровня неповторимого голоса, и больше дана через запоминаемость стиха, нежели через узнаваемость всего поэтического ряда…

Но — и индивидуальность может быть напоена таким низовым разгулом, что цена её снижается: Барков тому примером.

Он уникален — в середине восемнадцатого века писал языком середины века девятнадцатого, опережая на столетие развитие родной речи.

Он уникален — тем, что, практически минуя бездны, каковые призвана освещать поэзия, полностью отдался срамной, озорной, низовой, карнавальной стихии, воплощая в стихах, звонко и весело, её бурление…

Он мог бы, используя те нормы языка, какие создал сам для себя, опережая время, создавать шедевры величавого метафизического и великолепного поэтического звучания, но… остановился на срамных одах, став притчей во языцех…

Впрочем, звёздная пыль, блещущая в недрах похабных виршей, всё равно переливается чудесно, ибо всегда мы, даже изрядно меняясь с веками, остаёмся людьми…

8

Разворачивается эпос «Россиады», звучат эпические накаты, железно идут ряды шестистопного ямба, сияют колонны классицизма.

Помпезно, приподнято, никаких срывов — они чреваты, ибо поэзия должна быть высока.

Так высока, что тянуться к вершинам надобно всей душою, всею интеллектуальной силой.

Завоевание Иваном IV Казани Херасков считал датой окончательного освобождения России от треклятого ига; но элемент чудесного, весьма значительный в поэме, не соответствует правилам Буало: тут нет античных богов и героев, но действует сам Бог, православные святые, Магомет…

…персидский чародей Нигрин, несомый драконами, и глядящие отовсюду лица аллегорий — столь же очевидные, сколь и завуалированные обилием словес.

Их чрезмерно — они приподняты, они отличаются торжественной важностью; но в «Россиаде» много пластов: и масонское видение правды жизни вполне совмещается с православным взглядом на мир; а библейские реминисценции, облечённые в одежды классицизма, красивы…

Хераскова именовали русским Гомером; поэма была благосклонно встречена соотечественниками, и гимназисты долгое время (вероятно, страдая) заучивали вступление наизусть.

Трагедия «Венецианская монахиня», сделавшая Хераскова знаменитым, и государственные дела; циркуль масонства и — куратор университета: жизнь Хераскова изобильна, когда не избыточна во многих моментах своих; и то, что громокипящие его, тяжелостопные вирши, в том числе и составившие первый русский эпос, едва ли сегодня могут восприниматься иначе как ветхие памятники, — не очень важно, пожалуй…

9

…эпистолы, сатиры, элегии, песни, эпиграммы, мадригалы, эпитафии…

Оды.

Сумароков писал всё, был всеобъемлющ, обладал жанровым фундаментализмом; он использовал все существовавшие тогда размеры и экспериментировал в области рифмы, и созидал орнаменты разнообразных строфических построений.

Изначально следуя принципам поэтической реформы Тредиаковского, он заинтересовался ломоносовской силлабо-тонической системой и довольно быстро политизировал свою поэзию, давая советы Елизавете Петровне от имени российского дворянства.

Сумароков узнал взлёты и падения, амплитуда его судьбы, включавшая зигзагообразное движение, приводила к эпосу; но гекзаметры «Телемахиды» не обрели успеха…

Песни, басни и пародии — как линии, определяющие временнýю сохранность наследия Сумарокова; и жанры эти он, по сути, заново создал в русской литературе.

«Узаконение» песни в жанровой системе русской лирики было квантом творческого мужества Сумарокова, тем, что определило краткость и мелодию данного словесного движения…

Космос Сумарокова поражал универсализмом: использовать всё, чтобы создать свой, неповторимый, овеянным индивидуальным ароматом космос, — вот дело сильного, высокоштильного, ярого, блестящего, тяжелочитаемого ныне Сумарокова.

10

Воспринимаемое ныне архаикой звучало некогда высоко и набатно: классицизм предполагал громкогласие, приподнятость, точный баланс высокого и низкого; и Иван Пнин, созидая стихи, учитывал бездны, раскрывавшиеся в самых возможностях стихосложения:

Систему мира созерцая,

Дивлюсь строению ея:

Дивлюсь, как солнце, век сияя,

Не истощается, горя.

В венце, слиянном из огней,

Мрачит мой слабый свет очей.

Но кто поставил оком миру

Сей океан красот и благ?

Кто на него надел порфиру

В толико пламенных лучах?

Теченьем правит кто планет?

Кто дал луне сребристый цвет?

Система мира, взятая как будто из научного обихода, точно зажигает первую строку, делая её столь же полнообъёмной, сколь и красивой; и, разумеется, стихотворение, наименованное «Бог», должно возносится скалами твёрдости, и… сияний…

Стихи тяжелы… но и глубоки; упоминаемый океан точно разверзается суммой русских словес, поставленных на места, с которых уже едва ль низвергнуть.

…в пятнадцать лет Иван Пнин, внебрачный сын маршала Репнина, получивший усечённую фамилию, написал первую оду; за ней последовали другие.

Разворачивая панораму стихов — за одами высветились лирические стихотворения, заиграли басни, — поэт стремился воспеть нравственную природу человека: поражавшую его своим законом, как Канта; но — исходя из оной же — он протестовал против унижений, насилия, рабства.

Мысль работала в произведениях Пнина: тяжело ворочая камни, ибо осмыслению подвергались самые сложные участки бытия:

Тот ныне царь — вселенной правит,

Велит себя как бога чтить;

Другой днесь раб его — и ставит

Законом власть боготворить,

Ударит час — и царь вселенной

Падёт, равно как раб презренный,

Оставя скипетр, трон, венец…

И, наконец,

Всё преимущество царя перед рабом

В том будет состоять,

Что станет гроб в стократ богатый заражать.

Время, закипающее в недрах иных, непроворотных созвучий, свидетельство за поэта: он был — его стоит перечитать, вслушаться в имена слов, которые он произносил, прочувствовать одическую силу; его стоит перечитать — ни в коей мере не сбрасывая с гамбургского счета истории отечественной словесности.

11

Шёл и шёл, пейзаж менялся; шёл и пел, и песни предполагали божественный сад, и мир, закидывая тонко сплетённые сети, не поймал его…

Не наше то уже, что прошло мимо нас,

Не наше то, что породит будуща пора,

Днешний день только наш, а не утренний час.

Не знаем, что принесёт вечерняя заря.

Тяжело ли звучат ныне песни Григория Сковороды?

Конечно — язык сильно меняется.

Способно ли время вымыть из них внутреннюю суть, размягчить, сделать не солёною соль?

Ни в коей мере…

Мудрость одиночества наполняет и стихи, и песни, и басни:

…не будет сыт плотским дух.

Всякому сердцу своя есть любовь!

Множественность проведённого через тончайшие ощущения ложится золотыми нитями в пространные вести вечности…

Концентрация, данная в иных строках, велика, как отсвет духовного океана…

…он шёл и шёл: философ, поэт, баснописец, педагог; своеобразный дервиш восточнославянского духа; сады цвели, имения манили, золотой блеск пресловутых кругляшей был привлекателен для всех, но не для него…

Он шёл сквозь сети, сплетаемые соблазнами, и разрывал их силой духа для дальнейшего пути…

Завоюй земной весь шар,

Будь народам многим царь,

Что тебе то помогает,

Если внутрь душа рыдает?

Его душа была, вероятно, преисполнена такой гармонии, о которой немногие имеют хотя бы представление.

И — Сковорода мог прозревать духовные пещеры: с их причудливою светотенью, игрою оттенков, тайными созвучиями, всем сокровенным; он мог их зреть, прекрасно ведая, что подлинная жизнь — это жизнь духа…

12

Ядро века просвещения — благородство мысли, чья энергия должна быть настолько сильна, чтобы преобразовывать мир.

Михаил Чулков происходил из семьи солдата московского гарнизона, обучался в разночинском отделении гимназии при университете, затем слушал лекции в нём же; а придворную карьеру начал лакеем, очевидно, не имея в душе ничего лакейского…

Публиковаться он начинает с рассказов, выпускает их четыре сборника, и они, наполненные и патриотизмом, и здоровым смехом, своеобразно показывают тогдашнюю жизнь: кругло катятся её яблоки, тяжело пашется земля…

Но вот в рассказе «Горькая участь» впервые проступает детективный сюжет: идёт расследование убийства, — русская литература обогащается новыми возможностями.

Единственный русский плутовской роман «Пригожая повариха…» написан именно Чулковым, и брызги забавных приключений долетают и в наши дни…

Энергия Чулкова велика, а мозг требует глобальности: он занимается издательской деятельностью, затем выпускает «Краткий мифологический лексикон», где объясняет происхождение имён и легенд; он сотрудничает с Николаем Новиковым, вводя в реальность собрания разных песен…

Он тяготеет, в сумме, к большим историческим осмыслениям; он создаёт «Историческое описание российской коммерции», и несть числа документам, пересмотренным, переработанным, скопированным, чтобы книга плотно и полно отобразила эту сторону бытия.

Разносторонне восприятие жизни, и ум, впитывающий всевозможные знания, позволяют создать и «Словарь русских суеверий», и лечебник, призванный помогать крестьянам, лишённым всякой медицинской помощи.

Просвещение!

Сила и лозунг жизни Михаила Чулкова, жизни, исполненной столькими различными деяниями, что не верится, будто она принадлежала одному человеку.

13

Есть некоторая заманчивость в мерцании древних словес классицизма — таких тяжёлых, таких крутых, столь крупных; кажется, вес слов был иным: можно взять в руку, поднять, ощупать…

Так, Силов! рассвело, воспрянем ото сна,

Нас бодрствовать манит прекрасная весна;

Растворим чувствия, способности разбудим

И размышленьем мысль быстряе течь принудим.

Так пел Василий Петров — и громогласие его бухало в медь времён; и чувствия, перехлёстывающие через край произведений, срывались в пределы других миров: нашего, например, о котором старый поэт не имел ни малейшего представления…

В послание Силову вложил все свои размышления, чаянья, думы; соль и перец вспыхивают белым и чёрным, и всяческие метаморфозы мира льются и ткутся прихотливо, причудливо…

Чудесный Петров!

Как мощно соплетает он строки, как закручивает орнаменты мысли, внутри которых горит, пламенеет алая правда…

Потом возникают «Должности общежития», в которых излагается кредо поэта — необходимость быть полезным обществу: невозможность праздной жизни:

Проснись, о смертный человек!

И сделайся полезным свету;

Последуй истины совету:

В беспечности не трать свой век.

Летит не возвращаясь время, —

Спеши пороков свергнуть бремя:

Заутра смерть тебя ссечёт,

Во гроб заутра вовлечёт.

Кажется, сам поэт даром не потерял и дня: всё в нём было подчинено единому порыву к свету и справедливости, столь владевшему его поэзией…

14

Невысокого звания, Владимир Лукин был рождён для одолжения — от сердец великодушных; изведал армейскую службу — и неистовый картёжный азарт, круговращение надежд и отчаяний; а литературную деятельность начал под руководством Елагина, снискавшего, составившего себе известность хорошего писателя и переводчика, — слог его считали ярким, а самого именовали первым после Ломоносова писателем в прозе.

Лукин начинал как переводчик: опять же совместно с Елагиным, но популярные некогда «Приключения маркиза Г.» (в шести частях), представляя собою библиографическую и букинистическую редкость, не представляют литературной.

Иное дело «Мот, любовию исправленный» — оригинальная комедия Лукина, отличающаяся простотой языка и… относительным изяществом исполнения.

Лукин первым выступил против условностей классицизма, о переделках и переводах западных произведений утверждая, что они должны быть очищены от всего не присущего русскому космосу (естественно, не используя этого слова).

Следовал этому принципу: «Щепетильник» — взятый с французского — раскрывает галерею персонажей, ибо сам Щепетильник торгует безделушками во время маскарада, что позволяет провести перед зрителями ряд лиц, фамилии которых говорят сами за себя — Вздоролюбов, Обиралов, Легкомыслов.

Лукин вершил труды по оздоровлению языка, его приближению к реальности, и что сам не свершил великих пьес — было скорее логично, нежели трагично: время не пришло.

15

Первое издание стихотворений Ивана Дмитриева называлось «И мои безделки» — хотя безделками его поэзия вовсе не была…

Перекличка с Карамзиным, опубликовавшим «Мои безделки»?

Скромность, обычно не знакомая поэтам?

(Кстати, замечательная буква «ё», которую современный мир взялся третировать, встречается впервые именно в издание стихов Дмитриева…)

…басни Дмитриева — одно из чудеснейших явлений русской поэзии в этом жанре докрыловского периода.

Лапидарно сжимая строки, отцеживая возможный словесный жир, Дмитриев, казалось, приближался к идеалу: писать белой, крупной солью, давая метафизические образы изрядной густоты и силы:

Бык с плугом на покой тащился по трудах;

А Муха у него сидела на рогах,

И Муху же они дорогой повстречали.

«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.

А та, поднявши нос,

В ответ ей говорит: «Откуда? — мы пахали!»

От басни завсегда

Нечаянно дойдёшь до были.

Случалось ли подчас вам слышать, господа:

«Мы сбили! Мы решили!»

Их можно цитировать целиком — басни Дмитриева: они обладают чрезвычайной ёмкостью и золотой структурой смыслонесущих конструкций.

Они завораживают и по сегодня — мудростью, не так часто встречаемой в нашем мире.

Разумеется, талант поэта не мог быть ограничен только басенным ладом: были популярны его стихотворные сказки; а сила его метафизического голоса наиболее полно прозвучала в одах — «К Волге», «Ермак»…

Тут развернутся стяги классицизма, и тяжеловесность их обещает возвышенность: иначе невозможно…

Однако, думается, вековечные перлы в поэтическом своде Дмитриева — именно басни: чудесные, забавные, актуальные всегда — словно идущие параллельно со временем, вечно двигающимся вперёд…