Продавец Песка и другие сказки потерянного города

Александр Андреев, 2022

На таежные леса надвигается магический песок, поглощающий все живое. Древнее пророчество указывает на мальчика-сироту, 12-летнего музыканта Эми: только он может остановить превращение мира в пустыню. Его странствия делят с ним друзья: охотник Савелий, бесстрашный истребитель «го́рькутов» – гигантских песочных жуков, девочка Береника и силач Кандид из братства древоверов. Им противостоят беспощадные песочные машины-шпионы, созданные грозным магом – Продавцом Песка. На помощь четверым друзьям приходят таинственные «да́нны» – полу-животные, полулюди.

Книга города

Сказка первая. День Продавца Песка

(Записано библиотекарем Градодержавы со слов очевидцев, а также и по свидетельствам дежурных донима́л, следивших в тот день за порядком на улицах Города. Запись внесена в Календарь Города указом градодержца спустя год после случившегося)

Было это прошлым летом, ровно в то воскресенье, как открылась в первый раз церковь с орга́ном. Выйдя на утреннее солнышко со службы, прихожане, казалось, хотели уж было задрать головы, чтобы полюбоваться на новенький храм, веселивший глаз свежей покраской. Но дежурные донима́лы утверждают, что славные прихожане этого не сделали. Они не задрали свои головы, и на то была у них причина: посреди площади стоял забавно одетый толстый чужестранец с узкими глазами степняка. На нем был слишком уж просторный и слишком уж пестрый халат со множеством карманов и складок, в которых пряталось еще больше карманов потайных. В левой руке он держал аптекарские весы, а в другой — красную шапку-малахай. У ног его лежал открытым цветастый лоскутный мешок, полный ярко-желтого, почти оранжевого песка.

— Купите волшебного песка! — громко кричал он, улыбаясь во весь рот и размахивая шапкой. — Купите волшебного песка!

— Что за песок, откуда, зачем? — спрашивали горожане. — За что нам платить тебе деньги?

— Этот песок — из великой пустыни — той, что лежит за высокими горами.

— И чем он такой особенный? Ну, немного красноват…

— Это — от огня. В моем песке — огромная сила.

— С чего бы это? А, может, ты мошенник, и лучше сдать тебя донималам?

— Нет, нет! — не переставая улыбаться, продолжал горланить чужестранец. — Не утруждайте славных донимал, у них и так нелегкая служба, лучше послушайте! Все слушайте! Когда-то, в далекой древности, над Великой Пустыней царствовал гигантский змей по имени Василиск. Пески были его безраздельным владением, и все живое трепетало перед ним. Обитал он в высочайшей башне, которую сам же и выплавил из песка с помощью собственного огня, что скреплял песчинки намертво. Башня эта доставала до облаков, и змей, свиваясь в спираль, занимал ее всю, от земли до верхушки, откуда озирал свое царство огненными очами.

Огонь был его родной стихией, и боялся Василиск в мире одной лишь воды. Башня же укрывала его от дождей, случающихся порой и в пустыне. Но пожелал Василиск власти большей, чем имел. Чтобы расширить Великую Пустыню и тем умножить свои владения, задумал он уничтожить главное препятствие — Великую Тайгу, раскинувшуюся по другую сторону высоких гор.

Царь Пустыни был, конечно же, и царем змей, но это не всё — он был могущественным чародеем. С помощью своей магии он сотворил сотни летучих огненных змеев и послал их за высокие горы. Перелетев горную гряду, вихрями пламени набросились они на тайгу и подожгли множество кедров, сосен, пихт и елей. Лес выгорел на треть, но выстоял. Пока Василиск копил новую мощь и готовил к налету новых змеев, выросли новые деревья. У тайги была своя особенная сила, о которой Василиск не подозревал, хоть и умудрен был в тайных знаниях. Вторая армада пылающих драконов была еще многочисленнее и сожгла больше половины тайги, но огонь опять остановился чудесным образом.

И вновь принялись буйно расти юные кедры, сосны, пихты и ели. Третьего пожара, однако, тайга могла и не пережить. Но вдруг, неведомо откуда, пришел в пустыню смерч неслыханной силы и обрушил на песочную башню Василиска гигантский столб воды. Башня рухнула и расползлась извилистой дюной, похоронив под собой чудовище. Так появилась в пустыне самая большая песчаная гора, прозванная Красной Дюной. Называют ее еще и Дюной Василиска, а почему — знают немногие. Но уж подавно никто знать не может, вечен ли сон Царя Пустыни под огромной горой песка, или он еще проснется? А мой оранжевый песок — потому волшебный, что взят он от той самой дюны.

— И что же за сила в твоем песке?

— А сила такая: кто заведет себе сердце из этого песка, того направит оно скорейшим путем к исполнению самой заветной его мечты.

— Да как же можно завести себе второе сердце?

— Нет ничего легче: взять горсть моего песка да бросить в огонь. Вместо песка в остывшем пепле вы найдете оранжевый округлый камешек, похожий на жемчужину. Его стоит всегда носить при себе: лучшего друга не сыскать. Эта жемчужина станет вашим вторым сердцем и подскажет вам — что, когда и как сделать и сказать, чтобы добиться своей цели. Только вы будете слышать свое новое сердце. Если сядете играть, оно тут же шепнет вам, какие карты у вашего противника, а какие лежат в колоде. Вы всегда будете в выигрыше. Если желаете быть успешны во всякой интриге, жемчужина откроет вам, кто и какие козни против вас замыслил и как вам обмануть ваших недругов, да и друзей — тоже. И, что важней всего, песочное сердце отучит вас сомневаться в том, правильно или неправильно вы поступаете. Вы просто будете слушать его и делать то, что вам выгодно, вот и все. С сердцем из моего песка вы добьетесь своего очень скоро. Хотите быть лучшим кулачным бойцом? Вы побьете всех. Хотите богатства? Вы его наживете. Хотите власти над другими? Вы станете начальником своего начальника и будете помыкать тем, кто помыкал вами. Чего же лучше?

— Чем докажешь, торговец, что не дурачишь честных людей?

— Попробуйте. Испытайте мой песок. Поносите при себе песочное сердце неделю-другую. Если затем пожелаете отказаться, я верну вам деньги.

— А у тебя самого есть такое сердце?

— Конечно! — чужестранец просиял еще больше и полез за пазуху, чтобы предъявить огромную ярко-оранжевую, почти красную жемчужину. Она была чуть овальной и казалась скорей опалом, нежели жемчужиной. Под ее перламутровым отливом словно бы тлел огонек; вещица будто слегка дымилась внутри, зачаровывая глаз!

— И что эта штука говорит тебе сейчас? — спросил один, поразвязнее других.

— Она советует мне, мой дорогой господин, поздравить вас с днем рождения.

Развязный опешил. На лицах было изумление, быстро обратившееся в подозрение.

— Они сговорились!

— Это — два мошенника!

— Тихо! Этот парень — мой приятель, — указывая на развязного, вмешался здоровяк, прежде молчавший. — Он никакой не мошенник, и у него сегодня — правда, день рождения. Не знаю, уж как догадался этот торговец, да и наплевать мне. Но хотел бы я понять: откуда какому-то камушку знать, чего я хочу?

— Так в том и состоит волшебство! Сделаем так, — предложил здоровяку удивительный торговец. — У меня есть белый мышонок, и сейчас я приклею к его грудке маленькое песочное сердце. Вы возьмете мышонка к себе и отпустите его погулять по вашему дому. Подождем неделю и встретимся здесь в этот же час, и вы расскажете все, как было. У вас же в доме есть кошка?

— Мой кот отлично ловит мышей. Вашему мышонку несдобровать.

— Желаю вашему коту приятного аппетита! — и веселый чужестранец извлек из-под складок своего обширного плаща стальной ларчик, в котором лежала пакля. Таким же путем он достал коробку спичек, поджег паклю в ларчике и бросил туда же несколько песчинок из своего лоскутного мешка. Пока горела пакля, песчинки собрались вместе и сплавились в крошечную оранжевую жемчужинку. Затем из неведомых глубин пестрого халата явился на ладони хозяина ручной белый мышонок.

— Он откликается на имя Роланд, — пояснил торговец. — Он смышлен и прибежит к вам по первому зову.

Достав другой, деревянный ларчик, удивительный незнакомец смазал чем-то грудку мышонку, мгновенно прилепил туда жемчужинку и протянул мышонка здоровяку.

Игра, затеянная веселым пришельцем, понравилась всей компании, которая в следующее воскресенье оказалась на соборной площади в тот же час. Здоровяк с белым мышонком не плече был хмур и растерян. Отдав торговцу его зверька с оранжевой жемчужинкой на грудке, он попросил вернуть ему его кота, к которому был очень привязан. Кот, как выяснилось, сбежал из дома вечером того же дня, когда появился Роланд.

— Ваш кот вернется, — улыбнулся торговец, — как только почует, что в доме больше нет этого страшного мышонка. Все ведь очень просто. Всякая мышь смертельно боится кошек. Разумеется, для всякого мышонка напугать кота — мечта наипервейшая, которая и исполнилась благодаря моему песку. Так кто хочет купить себе песочное сердце? У каждого из вас есть мечта. Купите себе пригоршню счастья и держите в кулаке, чтоб не просыпалось меж пальцев! Подходите, не стесняйтесь! А кто стесняется, — хитро прищурился он, — тот легко найдет меня в городской гостинице: лишь спросите Продавца Песка.

Косясь друг на друга, почтенные горожане стали потихоньку расходиться. Тот, что поразвязнее, раскрыл было рот — спросить о цене, но, оглядевшись, закрыл его. Нашел ли Продавец Песка покупателей на свой товар, или нет, осталось тайной. Донималы из ночной стражи уверяли, что участились посещения городской гостиницы после полуночного колокола. Но кем были те поздние посетители, установить донималам не удалось.

Сказка вторая. Тубелин

Эми родился в первый день первого весеннего месяца. Тот день в Городском Календаре значился как День Черного Покрова. Очень давно, лет за полтораста до рождения Эми, в воскресное морозное утро первого марта, когда звонили колокола, вдруг протяжно завыли собаки. И с самого высокого места, с соборной площади, стало видно, как с заснеженных южных холмов, сползает на Левый Город огромное черное покрывало. Не сразу разглядели горожане, что это — невиданное скопище черных змей, почему-то не боявшихся холода. Не все успели попрятаться по домам, деревьям, заборам, церквям и лавкам. Черный Покров пересек Реку, скованную льдом, расстелился по площади и улочкам, прошел через кладбище и пропал в морозном сумраке тайги. На мостовых осталось несколько мертвецов с широко открытыми глазами и синими от удушения шеями.

Прошло время, и горожане перестали читать свой старый календарь. Кроме библиотекаря при Градодержаве, да пары уж очень ученых людей, никто теперь и не знал, почему, собственно, первое марта, день рождения Эми, назывался Днем Черного Покрова. Ни Ева, мать Эми, ни отец его Себастьян, местный звонарь, календаря этого и в глаза не видели, да и других книг в их доме не водилось. Зато у Евы был чудесный голос, и она без конца пела — и за домашней работой, и в садовой беседке, куда на ее пение сбегались белки кормиться из ее рук.

Как-то раз одна из тех белок положила к ее ногам невиданную ярко-голубую шишечку. Ева так восхитилась шишечкой, что не расставалась с нею целый день, а перед сном спрятала в свою особую шкатулочку. Наутро же, бог знает почему, она объявила мужу, что голубая шишечка появилась в доме неспроста: с ней пришло к ним их будущее дитя. Удивительно, но так и вышло: ровно через девять месяцев родился Эми.

Сам же Себастьян больше всего любил делать три вещи: звонить в колокола, дарить украшения Еве, да устраивать в саду птичьи гнезда. Он мечтал, что сын его будет играть на органе. В церкви, где Себастьян служил звонарем, органа не было. Чтобы послушать этот могучий инструмент, он украдкой захаживал в другую церковь, где бывать ему не полагалось, и где он встретил Еву. И как только мальчик подрос настолько, чтобы достать ногами до органных педалей, отец, никого не слушая, отвел Эми к старому органисту и упросил взять сына в обучение.

Старик не только играл на органе, но и чинил его и подстраивал, и потому все звали его мастером Домиником. Себастьян не больно-то много мог платить за обучение, но мастер Доминик сразу всем сердцем привязался к мальчику, как к родному внуку, и обучал его всему, что умел сам, не жалея ни сил, ни времени.

Эми не знал той, что дала ему жизнь. Отец редко говорил о матери, зато тетушка Феодосия обожала рассказывать племяннику о том, как появился он на свет. Когда уж пора было Еве родить, что-то напугало ее в саду. Она вдруг закричала: «Змеи! Черные змеи на снегу! Они — везде!» Колени ее ослабели, она прислонилась к старому кедру и опустилась на землю. Феодосия, старшая сестра ее, выбежала на крик и приняла от Евы мальчика, когда сердце его матери уже не билось. На груди младенца, прямо над сердцем, виднелись два родимых пятнышка, похожих на укус змеи…

Незамужняя Феодосия помогла вырастить Эми, став ему заботливой, хотя и не слишком ласковой тетушкой в доме Себастьяна. Дом стоял на западной окраине, и за ним тянулся большой сад, где вперемежку с яблонями росли кедры и ели. Сразу же за дощатым забором вставала таежная глушь, и для ее обитателей сад был продолжением тайги, тем более что хозяин не возражал.

Здесь развелось множество белок и птиц. В саду почти не было дерева без птичьего домика, смастеренного Себастьяном. Лишь к одному дереву звонарь не осмеливался крепить гнезда. Дерево это он называл тубелином и говорил Эми, что оно — священное. Было в нем что-то нездешнее: похожая на мох изумрудная хвоя; очень светлая, почти белая кора, а по весне — ярко-голубые изящные шишечки.

И что удивительно: ветви дерева, расходясь от ствола, изгибались и тянулись свечками вверх. Но еще чудеснее было другое, что и увидеть трудно: и ствол и ветви внутри были пустыми и оканчивались наверху отверстиями! И когда в эти отверстия залетал ветер, тубелин разноголосо, с присвистом, тихо гудел своими живыми трубами, словно играла огромная флейта Пана. Про такие деревья никто в Городе не слыхивал. Когда Эми подрос, отец рассказал ему о том, что случилось на следующее утро после его рождения.

В ту ночь безутешный Себастьян пролил много слез и выпил очень много вина. Ближе к рассвету вышел он в темный заснеженный сад, добрался до беседки, вошел в нее и остановился, изо всех сил пытаясь понять, что же произошло. Он никак не мог представить себе, что Ева никогда больше не войдет в эту беседку, не сядет на эту скамейку, не покормит белок, и никогда уже этот сад не услышит ее чарующего пения.

Он прилег на скамейку и снова заплакал. И в этот миг глаза его различили нечто столь странное, что он приподнялся и сел. Совсем близко от беседки неподвижно стоял олень. Но какой олень! Он весь светился мягким зеленым светом! Его мех, влажно поблескивая, сиял, будто хвоя молодых елей на солнце после дождя! Вот сверкнули темные глаза, смотревшие прямо на него, и Себастьяна пробрали мурашки. Это длилось недолго: зеленый олень качнул ветвистыми рогами и с легким шорохом пропал во тьме, будто растаял. Подумав с минуту, о том, как сильно он пьян, и о том, что еще, не дай Бог, можно увидеть спьяну, Себастьян снова улегся и уснул.

Когда он открыл глаза, уже рассвело. У беседки стоял незнакомый мальчик лет двенадцати, одетый до пят в зеленый плащ, будто сплетенный из мха и хвои. Глядя на закоченевшего звонаря оленьими глазами, мальчик сказал ему, что пройдет немного времени, и тот увидится со своей бедной ненаглядной Евой. Затем он спросил, верно ли, что на груди у новорожденного — два родимых пятнышка, похожих на укус змеи?

Себастьян оторопело кивнул, и тут же, не дав ему опомниться, мальчик в зеленом плаще вдруг заговорил о голубой шишечке — о той самой, что хранилась в особенной шкатулочке Евы. Из той шишечки, по словам чудесного гостя, вырастет тубелин, свирельное дерево, которое станет другом их сыну. А вырастет оно, только если Эми сам положит шишечку в землю, когда ему исполнится три года. Затем юный незнакомец исчез, растаял в воздухе, вымолвив на прощанье: «Пусть остерегается Продавца Песка!»

Этих слов Себастьян не понял и забыл их. А через три года, как было сказано, Эми выкопал лопаткой ямку, положил в нее странную шишечку и засыпал землей. Деревце на удивление быстро росло, и когда сыну звонаря исполнилось пять, тубелин был уже выше окна его детской…

Эми сызмальства любил вслушиваться в самые разные звуки, и тетушка Феодосия ворчала, что у него уши вытянутся, если он будет вслушиваться во все подряд. И правда, уши Эми росли чуть быстрее, чем нужно, немного оттопыриваясь. Одной из любимых его игрушек был маленький колокольчик из темно-сиреневого костяного фарфора. Хранился он в той самой особенной шкатулочке Евы, в которой когда-то жила и тубелиновая шишечка. Стенки сиреневого колокольчика были так тонки, что просвечивали на солнце голубоватыми сумерками, если смотреть вглубь чашечки. Себастьян очень дорожил колокольчиком, потому что он принадлежал Еве. Изредка все же он давал сыну поиграть с ним, изумляясь тому, как бережно Эми держит его маленькими пальчиками, и каким восторгом озаряется лицо ребенка, слушающего нежно угасающий звон, когда ухо Себастьяна ничего уже уловить не могло.

Но больше всего нравились Эми звуки чудесного дерева. Он мог подолгу, закрыв глаза, слушать странную песню ветра в его ветвях. А однажды тубелин запел в совершенно безветренную погоду, и пение его стало совсем другим. Только случилось это уже после ухода отца.

Сказка третья. Черный аист

Прошло около месяца после двенадцатого дня рождения Эми… Когда незнакомые взрослые положили в длинный ящик что-то, похожее на Себастьяна, а потом куда-то унесли, Эми был уверен, что в ящике — что угодно, но только не его отец. «Нет, это — не папа», — твердил он, — «папа улетел с черным аистом, я же знаю»…

Большой колокол гудел как-то не так, и Эми понял, что на колокольне — другой звонарь…

Позавчера отец сказал ему:

— Когда я раскачиваю бронзовый язык, и он целуется с набатным колоколом — сначала нежно, потом страстно — мне всегда кажется, что это моя грудь гудит от ударов моего сердца. Мне кажется, что это моя грудная клетка звенит высоко над землей, и что я лечу в небо, потому что я — песня колокола, которой нет преграды. Сынок, мне бы так хотелось, чтобы ты чувствовал то же самое, когда играешь на органе, потому что это — счастье!

Потом Себастьян повел сына в сад, уже оттаявший от зимы и подсохший, и показал пальцем вверх, на корзину, давно приделанную им к верхушке кедра. Прежде там жили белые аисты. Эми задрал голову: в гнезде стояла большая черная птица с белой грудкой.

— Это — чудо! — шептал Себастьян. — Эми, это — черный аист, он никогда не живет рядом с людьми! А теперь смотри, — отец раскрыл ладонь с куском хлеба, и птица, распахнув огромные крылья, опустилась рядом с ним, осторожно взяла угощение длинным острым клювом и взмыла вверх.

— Такого не бывает! — продолжал Себастьян. — Прости сынок, от меня пахнет вином, и, может быть, я говорю глупости, но мне кажется, что это Ева, твоя мама, прилетела в наш сад.

— Но зачем? Зачем она прилетела? — удивлялся Эми.

— Не знаю… Может быть, она соскучилась. Может быть, она прилетела за мной.

— За тобой? Но ты же не можешь с ней улететь, папа?

— Нет, не могу… пока… только вот что, Эми… — Себастьян понизил голос, и глаза его затуманились, — наверное, нужно тебе кое-что знать о твоей маме… Да и о себе самом… Понимаешь, когда мама еще носила тебя в себе… — он вдруг запнулся, заметив, что в саду мелькнула какая-то тень, и поспешил отвести сына в дом. То и дело озираясь, звонарь тихонько, почти шепотом, продолжал:

— Это непонятная история, сынок, но она не выходит у меня из головы и не дает мне покоя. Дело в том, что, пока мама носила тебя под сердцем, ей снился ночами один и тот же сон. Нет-нет, да просыпа́лась она и все шептала мне с тревогой, что видится ей белый олень с сияющими рогами. И говорила она, что глаза оленя смотрят нежно, но будто не на нее, а сквозь нее — на дитя, что росло в ней. А перед тем, как тебе родиться — в ту самую ночь белый олень вдруг заговорил. Только заговорил он не с Евой, не с мамой твоей, а будто с тобой. Странные слова сказал тот олень: «Здравствуй, сирота, давно я жду тебя. Услышь песню моих рогов и запомни ее; по ней я узнаю тебя и откроюсь тебе». И раздались неслыханные звуки небывалых труб и флейт, и рога белого оленя засияли ярче. Ева, твоя мама, проснулась в то утро счастливой и сказала: «У нас родится необыкновенный ребенок, Себастьян». Но потом вспомнилось ей слово «сирота», и опять она загрустила. А вечером ее не стало, но появился ты.

— Что это значит, папа, что белый олень откроется мне? Как он откроется? Зачем?

— Я не знаю, сынок, и бедная твоя мама не знала. Может быть, ты узнаешь сам, а может быть, и нет, но почему-то мне кажется, что я должен был тебе рассказать. Я, конечно, в этом не разбираюсь, но думаю, такие сны просто так никому не приснятся. Может быть, твоя мама видела в тебе что-то такое, чего не видит никто.

— А почему ты говоришь так тихо? — спросил Эми.

— А потому, Эми, что еще с тех самых пор, как ты родился, мне иногда кажется, что кто-то следит за нами, подслушивает, вынюхивает что-то у нас в доме.

В ту же минуту послышалось жужжание, и очень крупная муха села на краешек стола. Глядя на нее, Себастьян ни с того, ни с сего рассердился:

— Ну вот с чего бы это, а?! Ведь ни одна муха еще с зимы не просыпалась, а в нашем доме летает эта дрянь. И ты посмотри, что за муха — желтая, как песок! Я таких и не видал сроду. Хотя постой… Вот чудеса-то! Сейчас вспомнил: Ева, мама твоя, в самые последние дни свои все жаловалась на желтую муху, что вьется около нее. А я-то, дурак, думал, что мерещится это ей, от тягости ее. Вот чудеса-то! — И он принялся гоняться за желтой мухой, пытаясь ее прихлопнуть, но ничего из этого не вышло: странное насекомое было быстрым и чутким, вовсе не похожим на сонных весенних мух…

Немного отдохнув, Себастьян ушел на вечернюю службу. Зазвонили колокола и внезапно смолкли. Вскоре с улицы постучали, тетушка Феодосия пошла к калитке и вдруг заголосила навзрыд. Ей пришли сказать, что Себастьян упал с колокольни и разбился насмерть. Слышать тех слов Эми не мог, но горькая догадка озарила его детский разум.

В сумерках он пробрался в сад и замер: совсем близко к дому стоял на рыжей прошлогодней траве одинокий черный аист. И вот, в полной тишине, к нему спустился другой, такой же, и в тот же миг, бесшумно взмахнув крыльями, обе птицы поднялись в небо, чтобы больше не вернуться. Эми проводил их взглядом, чувствуя, что случилось что-то грустное и одновременно счастливое.

Он погладил ствол тубелина. Не зная, почему он это делает, он обнял и поцеловал свое дерево, закапав слезами светлую кору. И тогда он услышал звук — такой тихий, что только его ухо могло угадать, что это вообще — звук: словно чей-то вздох из-под земли поднялся по стволу и улетел в темное небо. Открылась дверь, тетушка Феодосия, всхлипывая, звала племянника…

А на следующий день, дождавшись минуты, когда никто не мог его видеть, Эми подбежал к своему дереву и приложил ухо к стволу. Когда он перестал дышать сам, то понял, что тубелин дышит! Но кому расскажешь? Тетушка Феодосия, конечно, ничего такого расслышать не могла: она не слышала даже беличьих прыжков по кедровым веткам.

Той же ночью Эми приснился сон: окно распахивается, и на подоконник прыгает зеленая белка, будто покрытая хвоей вместо меха. И вместо усатой мордочки у этой белки — маленькое личико девочки с рыжими волосами и синими глазами. И она говорит ему нараспев: «Верь, что отец улетел, и его ты когда-нибудь встретишь». Этот сон повторился еще и еще…

Сказка четвертая. Продавец Песка

И вот настал день, когда с Эми начали происходить такие вещи, каких прежде с ним не случалось. Поначалу все было, как всегда: он проснулся под звон колоколов. В столовой он, как всегда, глянул в щелку занавески. Лед уже неделю, как сошел, и синяя Река слепила солнечными бликами. Но Эми смотрел не на воду: полузасыпанные песком мертвые улицы за Рекой, а за ними холмистая песчаная пустыня Левобережья завораживали его. Если долго смотреть на тот берег, казалось, что песок шевелится, и верилось в рассказы о го́рькутах — огромных песочных жуках, поедающих деревья. Как всегда, он получил нагоняй: тетушка Феодосия не разрешает глазеть на Левый Город…

Эми вышел на улицу, направляясь в церковь на свой музыкальный урок. Нужно было пройти мимо задней калитки сада градодержца Мокия Второго, сына Мокия Первого, бывшего градодержца. Их рослый и жирный потомок Мокий Третий, которому уже минуло пятнадцать, как всегда, высматривал из той калитки прохожих. Каждому он объявлял, что он — сын и внук градодержца, и сам — будущий градодержец. Увидав Эми, он, как всегда, крикнул ему: «Эй, лопоухий!» А вот дальше все пошло не как всегда.

На скамейке в конце улицы он увидел изящную фигурку, закутанную с ног до головы в зеленый плащ, будто сшитый из хвои. Из-под капюшона выглядывало лицо рыжеволосой девочки с синими глазами. От нее было не отвести глаз. Эми сразу показалось, что он уже видел эту необыкновенно красивую девочку, но где?.. Он прошел мимо нее, не дыша, и, оглянувшись напоследок, свернул влево, за угол Телеграфа — так почему-то назывался главный рынок. Что означает слово «телеграф», не знал даже Себастьян, но именно это слово составляли восемь огромных букв, украшавших карниз большого старинного строения. Проходя под этим загадочным названием, Эми любил прочитывать его задом-наперед: «фар-ге-лет». Но в этот день все шло не как всегда: девочка в зеленом плаще так заняла его мысли, что он начисто позабыл про свой «фаргелет».

Пройдя Телеграф, то есть рынок, он оказался у здания городской управы, именуемой Градодержавой, откуда Городом управлял градодержец. Здесь Эми всегда пересекал площадь, чтобы подойти к большому собору со звонницей, где прежде служил отец. Он непрестанно оглядывался на свою улицу в нелепой надежде еще раз увидеть синеглазую девочку с рыжими волосами. С разгона он налетел на важного донима́лу с лицом цвета старого пергамента, в шинели с красными погонами.

Это было редкостью: начальники с «пергаментными» лицами, или желтуны, как их потихоньку называли, выходили из здания Градодержавы на площадь только по праздникам. Шея желтуна была, как положено, укутана до подбородка шарфом песочного цвета. Левая рука его опиралась на черный зонтик, сложенный в длинную трость. По непонятной причине самые важные, то есть желтолицые, начальники Города при любой погоде, если и появлялись на улицах, то только с зонтиками, словно бы всегда опасаясь дождя. Это давало повод горожанам нашептывать друг дружке всяческие анекдоты о желтых начальниках, сделанных из песка и тающих от воды.

Выслушав извинения мальчика, желтун-донимала постучал зонтиком о мостовую и скрипучим голосом объявил, что носиться по главной площади Города, не глядя по сторонам, строго запрещено. Чуть не ткнув в Эми зонтиком, желтун предупредил, что такое нарушение чинности и порядка, может иметь серьезные последствия. Дальше Эми двинулся как можно более чинно и порядочно, то есть семеня коротенькими шажочками, как учат в воскресной школе. Но тут его ждало что-то совсем уж странное.

Теперь, пожалуй, можно было и догадаться, зачем здесь понадобился такой важный донимала. Посреди площади стоял толстый улыбающийся человек с узкими глазами, одетый в неимоверно раздутый пестрый халат. У ног его лежал цветастый лоскутный мешок. Увидав мальчика, степняк помахал ему красной шапкой-малахаем и окликнул его:

— Купи волшебного песка, Эми!

Неподалеку, озираясь на своего желтолицего начальника, за незнакомцем очень старательно наблюдали двое донимал не таких важных: погоны на их плечах были синими, и лица у них были обыкновенного цвета. Глядя на забавного человека в пестром халате, они старались делать свои лица такими же строгими, как у желтуна в красных погонах, но это у них плохо получалось. Забавный человек оглянулся на них и заорал, не переставая улыбаться:

— Молодцы, ребята, хорошо охраняете меня, продолжайте! Только уж не мучьтесь так, никто меня не обидит, сегодня же — мой праздник! Надеюсь, вы читаете Календарь Города? Или стражам чинности и порядка читать не полагается?

Обойдя собор, за которым начиналась дорога к кладбищу, Эми обогнул площадь и вошел в церковь с органом. Когда он спросил у своего учителя, может ли песок быть волшебным, тот рассмеялся:

— Это — какой-то шутник: ведь сегодня по Календарю Города — День Продавца Песка.

Урок тоже оказался не таким, как всегда: мастер Доминик упорно молчал все время, пока Эми играл в пустой церкви хорал за хоралом, и не остановил ни разу. Когда же, наконец, мальчик, недоумевая, снял руки с клавиш, за спиной его прозвучали слова, каких он еще не слыхивал от старого учителя:

— Мне так жаль, что я не увижу, как ты станешь большим музыкантом, Эми. Я старею, и скоро тебе придется заменить меня здесь полностью. Тебе это не будет слишком трудно: ты уже дважды играл на службе, и все знаешь наизусть. Я верю, что когда-нибудь ты будешь кем-то гораздо бо́льшим, чем просто церковный органист.

— Кем же еще я могу быть? — удивился Эми, обернувшись на старика.

— Видишь ли… — вздохнул учитель, — думаю, тебе приходилось слышать разговоры о том, что где-то, за бескрайней тайгой, есть большой мир, и там есть другие города.

— Я слышал о большом мире, но тетушка Феодосия говорит, что это — выдумки неграмотных степняков.

— Твоя тетушка так говорит, потому что такие разговоры запрещены. Мне-то уже все равно, но, если донималы услышат, у тебя и у Феодосии будут неприятности. Можешь не говорить ей, чтоб не тревожить зря, но тебе самому все же стоит знать, что есть на свете очень большие, огромные города, а в них есть огромные орга́ны — в десять, в сорок раз больше этого. В тех городах есть огромные оркестры, составленные из великолепных музыкантов. Они играют в огромных залах, и в каждый такой зал приходит слушать музыку столько народу, сколько не живет в нашем городе.

— Откуда вы знаете? Вы были там?

— Нет, я родился и прожил жизнь здесь, но я слышал об этом от своей матери. Она приехала сюда из большого мира по железной дороге, которой больше нет. Она еще помнила то время, когда в Городе был телеграф — там, где теперь главный рынок.

— А что такое телеграф?

— Это такое устройство, чтобы быстро передать любую мысль в любую даль по электрической проволоке. Когда-то такая проволока тянулась из нашего города в другие города, но это было давно…

Эми все равно не очень-то понял, что такое телеграф, но расспрашивать стеснялся. После урока мастер Доминик повел его к себе пить чай. Достав с полки старинную книгу под названием «Календарь Города», учитель прочитал ему историю о Продавце Песка и белом мышонке Роланде, от которого удрал кот. Эми спросил:

— Когда это было?

— Двести лет назад.

— А он, тот человек с мешком песка — точно такой же, как написано в вашей книге…

Когда Эми возвращался, человека в пестром халате не было на площади: видимо, донималы его прогнали. Однако же он оказался за углом, на той самой скамейке, где утром сидела девочка с рыжими волосами.

— Между прочим, детям я дарю мой товар бесплатно, — крикнул он, улыбаясь мальчику во весь рот. Он зачерпывал ладонью песок из своего лоскутного мешка и тут же высыпа́л его из кулака обратно тонкой оранжевой струйкой. — Гляди, Эми, как сверкает на солнце волшебный песок! Он любит солнце, потому что солнце — это огонь, а огонь тянется к огню. В этом песке — огненная сила, которая одолевает любые препятствия!

— Мне сказали, что вы — шутник.

— Кто сказал?

— Мой учитель.

— Тот, кто учит тебя играть хоралы?

— Да.

— Что ж, твой учитель прав, я — шутник. Только это ничего не меняет. Брось оранжевый песок в огонь, и он сплавится в сердце, для которого нет препятствий. Проверь! Выплавь себе сердце из волшебного песка, и ты сможешь дать сдачи своему обидчику.

— Как белый мышонок коту? — рискнул пошутить Эми.

— О! Тебе известна эта история? Ты — начитанный мальчик, и это похвально!

— Нет, мне это прочитал мой учитель. Он сказал, что это было двести лет назад.

— Да, почти что так: этой осенью мне будет двести тридцать три года, а когда я впервые привез в этот город волшебный песок, мне только что исполнилось тридцать три.

— Но никто не может жить столько лет! Так не бывает!

— Никогда не говори этих слов, мальчик — попадешь впросак. Чего только не бывает!.. Смотри, — он вынул из складок своего пестрого халата крупную золотистую жемчужину и положил ее в руку мальчика. — Не хочешь песка, вот тебе готовое песочное сердце. Правда, оно — не оранжевое, а золотистое, но это не так важно. Главное — не класть его в песок, а то будут неприятности. Возьми себе эту жемчужину, Эми, и увидишь: ты сегодня же дашь отпор соседскому мальчишке.

— Вы знаете Мокия Третьего, сына градодержца? Это он сказал вам мое имя?

— Это — сразу два вопроса. У тебя есть конфеты?

— Нет, — удивился Эми. — Я не ношу с собой конфеты.

— А я не отвечаю на два вопроса сразу. Когда научишься задавать по одному, ты найдешь меня на заброшенном вокзале — там, где увидишь мою красную шапку. Буду рад, если прихватишь для меня пару конфет — по одной за каждый вопрос. И смотри, не клади жемчужину в песок ни в коем случае!

— Почему? — спросил Эми, разглядывая продолговатую, странно теплую жемчужину на своей ладони. Не услышав ответа, он поднял глаза, но человек в пестром халате пропал вместе со своим мешком и малахаем, будто его и не было.

К скамейке приближался верзила Мокий Третий, сын и внук градодержца. Он вновь обозвал Эми лопоухим, и на сей раз добавил к сказанному хорошего пинка. Все-таки незнакомец оказался шутником: никакого волшебства не случилось. Эми не ответил своему обидчику ни обидным словом, ни пинком, а только спросил:

— Почему ты это делаешь?

Вопрос оказался для Мокия трудным, и нижняя челюсть его отваливалась все ниже, пока он думал над ответом. Наконец он догадался:

— Потому что я — будущий градодержец! — обрадованно крикнул он вслед уходящему Эми.

Жемчужина, однако ж, была очень красивой: она казалась золотой, и притом словно теплилась внутри скрытым, задымленным пламенем. Она привлекала глаз и была приятной на ощупь, но Эми с легким сердцем отдал ее тетушке.

— Это очень пойдет к моему коричневому платью с бежевыми рюшами! — воскликнула старая дева, очарованная подарком. На следующий же день она отправилась к ювелиру; ей не терпелось оправить жемчужину в серебряный кулон, чтобы носить ее на шее.

Сказка пятая. Праздник деревьев

Была середина апреля, когда тубелин запел по-другому. Той ночью Эми просыпался много раз. Он очень волновался из-за завтрашней праздничной службы. Ему предстояло не только играть на органе, но и управлять хором, который назывался певческой капеллой. И хотя у него была уже репетиция с этой капеллой, он испытывал страх, и даже во сне его губы бормотали слово «капелла». Ему снилось, что певчие поют, а он сбивается с такта, сбивает их, и музыка разрушается.

Начинало светать, когда сон в очередной раз слетел с него. Посреди тишины его оттопыренные уши уловили нежные звуки такой красоты, что он боялся выдохнуть, чтобы они не пропали. Все еще повторяя про себя «капелла, капелла», он распахнул настежь окно своей комнатки, не замечая холода, и вслушался. То не был случайный перебор ветерка, залетавшего сверху в ветви тубелина; то были стройные, прекрасные созвучия и восхитительные, переливчатые пассажи.

Со стороны леса послышались шорохи, не похожие на ветер; они усиливались, будто в сад вливалась какая-то волна. Вот посветлело, и Эми увидел, что сад наполнился белками. Десятки зверьков застыли рыжими изваяниями, словно на картине: они слушали, как и он! Одна, очень крупная белка прыгнула прямо на подоконник, щекотнув ухо Эми хвостом. Но что за белка! Она была изумрудно-зеленой: ее густой мех походил на нежную хвою. И на мгновение вместо беличьей мордочки Эми увидел лицо рыжеволосой девочки с синими глазами. Он решил, что еще не проснулся, и огорчился: выходило, что и чудесная музыка тубелина была сном. Отвернувшись от окна, он сделал шаг к кровати, вновь бормоча «капелла, капелла». И тут за спиной его зазвучала напевная речь:

— Можешь Капеллой меня называть, коль так хочешь. Но отчего не поверишь рассвету, ведь сумеркам верил? Верил, что с аистом черным отец улетел?

— Верил, — прошептал Эми, боясь обернуться, — и сейчас верю. Но разве бывают зеленые белки с человеческим лицом?

— В праздник деревьев бывает еще не такое.

— В какой праздник?!

— Когда тубелин пробуждается, праздник приходит к деревьям: кедры и ели, а с ними и птицы, и звери слушают песню его. Когда ты поймешь тубелина прекрасную песню, поймешь ты и все остальное.

Эми обернулся, но маленькой зеленой гостьи на подоконнике уже не было. Он лег и уснул, а проснувшись, уже не знал, что было сном, а что — нет. Но одно он помнил ясно — необычайную музыку тубелина. Она сама звучала внутри него, в его уме! Он помнил ее так отчетливо, что ему ужасно хотелось попробовать сыграть такое на органе — хоть как-нибудь, чтобы хоть чуточку было похоже! Ему так не терпелось, что, не думая о завтраке и застегиваясь на ходу, он пронесся через площадь, начисто позабыв о чинности и порядке, и вбежал в церковь. Одна мысль терзала его: только бы никого не было!

По счастью, костел оказался пуст. С тех пор, как заболел учитель, у Эми был свой ключ от винтовой лесенки, что вела на балкончик с органным пультом. Он включил электрические мехи и погрузил руки в клавиши. Он пробовал и пробовал, то отчаиваясь, то радуясь, вытягивая и заталкивая обратно втулки регистров, прыгая на скамейке от одной педали к другой, подбирая все более сложные созвучия. Он был в поту, каштановые кудри его липли ко лбу. Он лихорадочно импровизировал и не обратил внимания на скрип шагов по лестнице. Обессиленный, бледный, он, наконец, уронил руки на колени и вздрогнул, услышав за спиной голос учителя:

— Я сегодня чувствую себя получше, вот… решил прогуляться.

Кроме скамейки перед пультом сесть было не на что, и Эми вскочил, давая место старику, тяжко опиравшемуся на палку. Тот, продолжая стоять, помолчал и сказал:

— Я еще не слышал такой музыки. Она — как теплый ветер, что пахнет талой водой и прошлогодними листьями. Да-да — как тот ветер, что мечется по берегу, когда лед идет по Реке. Что это было? Что ты играл сейчас?

Эми растерялся:

— Это… это… праздник деревьев.

— Гм! Неплохое название для прелюдии — «Праздник Деревьев». Нужно, конечно, навести некоторый порядок, придать стройную форму этим шквалам звуков, они слишком порывисты и случайны. Я догадывался, что ты сочиняешь музыку. Ты скрываешь это?

— Я не сочиняю… эту музыку я услышал.

— Где?

— В саду! Эту музыку пело дерево! Это был… праздник деревьев, я знаю! Мне захотелось сыграть это…

— Это и называется сочинять музыку. Я не ошибся в тебе, дружок: для тебя наш город мал, слишком мал…

Эми смутился и заговорил о другом:

— Я боюсь сегодняшней службы. Может быть, вы поможете мне? Кажется, я все-таки плохо управляю капеллой. По-моему, певчие смеются надо мной: мне всего двенадцать, я слишком мал, чтобы управлять взрослыми.

— Не бойся, пусть смеются. Они скоро привыкнут к тебе: гений покоряет сердца.

Эми с недоумением глянул в светлые, почти белесые, глаза учителя и спросил:

— Что такое гений?

— Не знаю точно, дружок. Но это дух.

— Дух?

— Да, такая невидимая птичка.

— Птичка?

— Да, невидимая певчая птичка. Она может прилететь в гнездо, которое ты ей готовишь. Но как ни приготовь, птичка все там перероет, переложит, перетопчет по-своему, либо вообще улетит прочь. Потом она может вернуться, а может и не вернуться в гнездо. Это гнездо — и есть ты, и, кажется, птичка роется там изо всех сил. Она будет мучить тебя своими коготками, но зато, пока она там, тебе нечего бояться — ни самой сложной службы, ни капеллы, ни смеха, ничего вообще. Моя помощь тебе уже не нужна. Прощай…

Больше Эми не видел мастера Доминика живым.

Сказка шестая. Песочное сердце

С тетушкой Феодосией творилось что-то необыкновенное. Она не могла налюбоваться на свое новое украшение — золотистую жемчужину, оправленную теперь в серебряный кулон с цепочкой. Она беспрестанно примеряла ее с разными платьями и блузками, но все же остановила свой выбор на платье с бежевыми рюшами, в котором и отправилась на воскресную службу. Она была уверена, что ее жемчужине позавидуют все женщины, и шла с гордо поднятой головой, что было на нее совсем не похоже. Выйдя из церкви, она решительно направилась к толстому краснолицему торговцу, у которого дважды в неделю покупала мясо. Он приподнял шляпу, расплылся в улыбке, а она, глядя на него в упор и не мигая, выпалила:

— Вы ведь мечтаете на мне жениться, чего вы ждете?

Когда к онемевшему мяснику вернулась речь, он промямлил, что и впрямь давно влюблен, но не осмеливался признаться. Да, он счастлив предложить ей руку и сердце…

Днем позже толстый мясник торжественно заявился в гости разряженный, надушенный, с букетом багровых роз и лицом того же цвета. К его приходу был накрыт чай; на столе красовался сервиз из тонкого старинного фарфора, из какого не доводилось пить самому Эми. Он улизнул было в сад, но тетушка скоро призвала племянника в столовую.

Краснолицый гость ожидал их, стоя позади стола перед буфетом. Вернее было бы сказать, что он подпирал собой буфет: мясник так волновался, что не знал, какую лучше принять позу. На Феодосию он смотрел со страхом, обожанием и изумлением, словно никогда прежде не видывал таких, как она. Эми тоже не мог надивиться на свою тетушку: она теперь то и дело вскидывала голову вверх и смотрела так, словно разглядывала перед собой что-то совсем мелкое. Рука ее постоянно теребила серебряный кулон с золотистой жемчужиной, свисавший с длинной худой шеи. Поправив кулон в двадцатый раз, она заговорила так сурово, что у Эми сжалось сердце:

— Эммануил, дорогой мой племянник, рада тебе сообщить, что я выхожу замуж. Тебе уже двенадцать лет, ты — почти взрослый и должен понять, как это серьезно и важно для нас с тобой. Я теперь — дама, а у тебя — новый близкий родственник, который заменит тебе отца. Познакомься же со своим будущим дядей Харлампием.

Эми совсем не хотелось быть племянником Харлампия, который зачем-то еще заменит ему отца. Но этого он не сказал и молча протянул свою руку мяснику. Тот проворно схватил ее двумя волосатыми лапищами и долго тряс.

— Ты мог бы быть и поприветливей, Эммануил, — сухо заметила Феодосия. — Впрочем, сейчас я намерена говорить о другом. Этот дом — по праву твой, и ты можешь здесь жить. С тобой останется наша кухарка. Ты только что получил место церковного органиста, и тебе положено жалованье, из которого ты сможешь и кухарке платить и жить, хоть и скромно, но вполне прилично. Мне же придется переехать в деревню, на животноводческую ферму твоего дяди Харлампия. И ферма, и твой будущий дядя нуждаются в моей заботе. Мы будем приезжать сюда два раза в неделю: твой дядя — для того, чтобы, как обычно, продать в лавке свой товар, а я — присмотреть за домом и за тобой. Но если ты захочешь жить с нами на ферме, мы будем только рады. Не так ли, Харлампий?

— Да, — прохрипел Харлампий.

— Эммануил, твой будущий дядя хочет кое-что тебе сказать. Послушай его внимательно, а я отлучусь на кухню. У вас разговор мужской, не буду мешать. — И она «отлучилась», правда не на кухню, а только за дверь, закрыв ее за собой не слишком плотно.

Харлампий обтер ладонью потный лоб и покраснел еще больше. Эми даже пожалел его. Тот, собравшись с духом, сбивчиво забормотал:

— Ты, сынок, не думай… У меня всё… В общем, одной семьей — хорошо… И телятам хорошо, когда всей семьей, дружно, да… Я ведь — всей душой… я б тебя всему обучил бы как следует, чтоб ты знал, и с телятами там как, да и по бараньей части в общем… Кабанчики, конечно — дело особенное, тут тонкости много… Опять же, одно дело вырастить, а другое — тушу разделать чистенько, чтоб на прилавке-то каждый кусочек заиграл по-своему. Тоже, я тебе скажу, наука — навроде твоей до-ре-ми-фа-соли будет, да… Ну, ты — парень-то смышленый, все схватишь мало-помалу — даром, что такую науку превзошел… Я же — что, я — бездетный; с Феодосией-то нам уж детушек не видать, а тебя бы, глядишь, я и наследником своим назначил, вот… После меня стал бы сам с телятами… В общем, дело хорошее, прибыльное, это тебе — не жалованье получать, да по клавишам стучать…

Бедный толстяк совсем запыхался; так долго он говорил впервые в жизни. Распахнув дверь, Феодосия пришла жениху на выручку:

— Эммануил, ты должен подумать над предложением твоего дяди. Это — блестящее будущее для тебя, сына звонаря. А теперь будем пить чай, — твердо заявила она, сжимая пальцами свою жемчужину.

При первой же возможности Эми сбежал из столовой в свою комнатку и открыл шкатулочку Евы, которая теперь принадлежала ему. Достав из нее сиреневый колокольчик, он позвенел им и погладил его. Он часто делал это: колокольчик напоминал ему об отце. Но ни разу еще не было ему так грустно. Он вдруг понял, впервые в жизни, что никому не нужен. Это было непривычное чувство, от которого хотелось заплакать.

Конечно же, он не думал о том, чтобы уехать с Феодосией и Харлампием. Ни одной секунды не думал он о блестящем будущем с телятами и кабанчиками и о том, чтобы покинуть свой тубелин и свой орган. И ни за что бы он теперь не покинул девочку с рыжими волосами, хоть и не знал, увидит ли ее еще хоть раз. Но здесь, на этой улице, он может хотя бы смотреть на ту скамейку, где она сидела, и воображать, что видит ее, и ждать, что она вдруг появится…

Надвинулись сумерки. Гость, наконец, удалился, и Эми, в который уже раз за эту неделю, пошел выглянуть за калитку: нет ли там ее? Сердце его замерло и заколотилось, как бешеное: на другом конце улицы, на той самой скамейке, сидела она, все в том же зеленом плаще! Она казалась светлым призраком в темнеющей пустоте! Не вполне веря своим глазам, с дрожью в коленках, он двинулся в ее сторону. И едва он приблизился, она заговорила с ним. Нет, почти запела — так нежна и протяжна была ее речь:

— Та золотая жемчужина — сердце песочное, го́рькута сердце жестокое. Тот, кто носит ее на себе, станет го́рькутом сам, но не вмиг — не так, как песок равнодушный.

— Я не понимаю, — только и смог вымолвить Эми.

— Жемчужину бросишь в песок и увидишь все сам. Воды приготовь; вода эту тварь одолеет. Только проделай все втайне; о том, что увидишь, молчи. И помни: песочное сердце владеет владельцем своим.

— Что это значит?

— Жемчужина эта засыплет песком равнодушия сердце тому, кто доверится силе ее, приносящей удачу.

— А мое сердце она не засыплет песком?

— Ты безразличен к жемчужине желтой, и власти она над тобой не имеет. Прощай.

— А я тебя увижу еще?

— Меня ты увидишь, но только не должен ни с кем говорить обо мне.

— Я никому не скажу о тебе никогда, клянусь! Но как тебя зовут?

— Капеллой зови меня. Сам ведь меня ты назвал так.

— Да кто же ты?! — спросил потрясенный Эми, но тут ему пришлось обернуться. За спиной раздался голос Мокия Третьего:

— Эй, лопоухий! Ты что, со скамейкой разговариваешь? — Мокий замахнулся было на него, но глаза Эми чем-то смутили его, и кулак повис в воздухе. Эми вновь повернулся к скамейке: она была пуста. Кажется, Мокий не увидел никакой девочки! Не взглянув на сына и внука градодержца, Эми побрел к дому, уже не слишком удивляясь. Похоже было, что с этой скамейки можно запросто исчезать без следа — такое он видел уже дважды…

Он не сомневался ни минуты, что должен сделать все именно так, как говорила девочка с рыжими волосами. Теперь нужно было дотерпеть до ночи и не уснуть. Сама Феодосия всегда спала крепко. Дождавшись ее храпа, он вошел в ее спальню на цыпочках и нащупал кулон в шкатулке на комоде. Прихватив фонарь, он так же тихонько прокрался в сад и достал из колодца полное ведро воды.

Левой рукой он зачерпнул горсть песка из пожарного ящика и, приоткрыв ладонь, сунул в нее кулон. Жемчужина, и без того удивительно теплая, сразу же сделалась теплее. Затем он почувствовал кожей, как песчинки сползаются к жемчужине, словно к магниту. Он посветил себе фонарем, раскрыл левую ладонь и увидел на ней большущего жука песочного цвета. И хотя оправа кулона мешала насекомому, жук зашевелился, став горячим.

Эми сбросил жука на землю и хорошенько посыпал его песком, который тут же к нему и прирос. И вот песочный жук, теперь уже величиной с утюг, заковылял к подножию кедра. Оправа скрылась в песочном теле: лишь серебряная цепочка волочилась хвостом. Го́рькут поднялся на задние лапы, раздвинул свои челюсти-жвалы и вонзил их в дерево, отчего оно задымилось. Эми послышалось, что кедр вскрикнул. Поспешно поставив фонарь на землю, он вылил на жука ведро воды. Тот стал быстро расползаться мокрым песком. Схватив кулон, Эми ополоснул его и бросился назад, в спальню Феодосии, чтобы вернуть драгоценность на комод, казалось, дрожавший от тетушкиного храпа…

Он долго не мог уснуть, а потом проснулся от кошмарного сна: разорванный мост через Реку вдруг сам собой сросся, и по нему поползла на Город необозримая армия жуков величиной с кабанчиков. Внезапная мысль заставила его вскочить с постели и одеться. За занавесками едва начинало светать; тетушка, конечно же, еще крепко спала. В третий раз за ночь Эми прокрался к ее шкатулке и осторожно выковырял жемчужину из кулона перочинным ножиком. Быстро напихав в карман конфет, он побежал прочь из дома…

Сказка седьмая. Невидимый голос

Все родители в Городе — все до единого — запрещали своим детям бывать на заброшенном вокзале. Однако ж было немало мальчишек, и среди них Эми, которые гордо звались «вокзальщиками», потому что знали вокзал, как свой двор. Правда, у юного церковного органиста теперь уже для таких развлечений времени не оставалось. Он давно не бывал здесь, и сейчас, в холодных рассветных сумерках, почувствовал легкую дрожь.

Это пустынное, мрачное место словно нарочно было устроено для игр маленьких смельчаков. По главному пути, вдоль платформы с большим зданием без дверей и стекол, тянулся длинный ржавый поезд, прицепленный к ржавому паровозу. Соседний путь был пуст от начала до конца, то есть до кустов ежевики, где кончались вообще все рельсы и телеграфные провода со столбами. На третьем же пути всегда стоял одинокий вагончик, такой же точно ржавый, как и все, и вдруг — на́ тебе!.. Эми едва узнал его: вагончик блестел новенькой желтой краской!

Все вагонные двери на вокзале всегда были заперты, хоть это, конечно, не означало, что нельзя забраться внутрь, когда очень надо. Но сегодня ближняя дверь одинокого вагончика оказалась распахнутой настежь. Над входной лесенкой, привязанная к поручню, болталась на ветру знакомая красная шапка-малахай. Сразу же за дверью начинался удивительно чистый коридор, и тут же, справа, располагалось столь же чистое купе без двери. Столик меж двух диванчиков был накрыт белой скатертью, на которой, свернувшись, спала змея, казалось, сделанная из золота. Эми отпрянул в коридор.

— Проходи, не стесняйся, — приветствовал его хозяин, вынырнув из следующего купе с полным кувшином воды и двумя кружками. — Тут у меня гостиная. Кухня, спальня и кабинет — дальше по коридору, но там не прибрано. — Заметив, что мальчик остолбенел, он заглянул в первое купе и отдал Эми кружки. Свободной рукой он быстро схватил змею и швырнул ее в дальний конец коридора, где хвост ее молниеносно пропал из глаз.

— Это — хулиганство, Доротея! — крикнул он ей вслед. — Извини, Эми, она любит пошалить. У нее есть свой угол — так нет, она норовит залезть в гостиную, причем на белую скатерть. Не бойся, теперь она сюда носу не сунет, да и вообще гостей моих она не кусает. Разве только я ее попрошу об этом… Чувствуй себя, как дома. Садись и рассказывай. Хочешь пить? — с безмятежной улыбкой он наполнил водой обе кружки и одну тут же опрокинул себе в глотку.

Эми присел на диванчик, совсем не чувствуя себя, как дома. Отпив из кружки, он выложил на стол жемчужину, но рта раскрыть не успел; хозяин сделал это быстрее:

— Так я и думал, Эми! Так я и думал: на тебя песочное сердце не действует! Ты — избранный! — восклицал Продавец Песка, улыбаясь во весь рот. — А это очень опасно!

— Почему? — растерялся Эми

— Как почему? Сам посуди: если на кого-то не действует то, что действует на всех, то приходится действовать на него по-другому. И это другое действие может быть неприятным. Взять хотя бы то, что произошло когда-то с этим городом. Однажды на главной его площади раздался невидимый голос.

— Невидимый голос? Это как?

— А так: все слышали голос, но никто не видел говорившего. Притом этот невидимый голос говорил такое, чего никто не должен был слышать. Но весь Город уже услышал, и пришлось позаботиться о том, чтобы этого не услышали в других городах.

— Значит, все-таки, есть другие города? — спросил Эми.

— А ты конфеты принес?

Эми вытащил из кармана тянучку и положил на стол. Продавец Песка, причмокивая, с наслаждением сжевал ее и продолжал:

— Мы, степняки, не умеем делать сладкое… Ну конечно же, есть другие города. Ваш город был крохотной частичкой большой страны — до тех пор, пока здесь не раздался невидимый голос. Ничего с этим голосом поделать было нельзя, он кричал и кричал, а откуда — непонятно. И пришлось устроить так, чтобы больше такого никто не услышал.

— Какого — такого? Что он кричал, этот голос?

— Он кричал, что главный начальник всей страны — негодяй и прохвост.

— Про какой хвост?

— Ни про какой. Прохвост — это что-то вроде подлеца и жулика одновременно. Мало кто знал, что главный начальник всей страны — негодяй и прохвост: это было строжайшей государственной тайной. Понимаешь, людям приятно думать, что их начальник — великий и прекрасный человек. И чтоб всем было приятно, именно так все друг дружке и говорили, что мол великий он и прекрасный человек. Об этом везде писали, про это пели и сообщали по телеграфу. Это хорошо действовало на людей, украшало их жизнь. Но жители вашего города так наслушались невидимого голоса, что на них это все уже не действовало, вот и пришлось действовать на них по-другому. К счастью для всей страны, нигде больше таких голосов не слыхали, и поэтому достаточно было просто истребить всех жителей вашего города, и стереть его с лица земли. Поначалу так и думали сделать, но оказалось, что это немного сложно, и сделали по-другому. Город, с кучей деревень вокруг, просто отрезали от страны и от всего мира.

— Как это, отрезали?

— Ну, можно сказать, отгородили. Но отгородили так, что будто отрезали. Представь: все дороги, все тропинки раскопали и перекрыли колючими заборами, засадили непролазным кустарником, и даже заложили бомбами; рельсы железной дороги разобрали. Отсюда стало не выехать и сюда не въехать. Почту стало не на чем возить, а телеграфные провода обрезали. Письма и телеграммы больше не приходили сюда и не уходили отсюда. Город лишился вестей из большого мира и не мог никому сообщить о себе. Я тебе скажу, отрезать вас было не слишком-то и трудно: кругом и так — глухая тайга. Вот Городу и повезло: его не стерли с лица земли, но зато стерли со всех карт; все бумаги и книги, в которых о нем говорилось, сожгли и запретили перепечатывать. Город будто перестал существовать. О нем забыли. Забыли и запретили вспоминать.

— И никто не узнал, чей был тот невидимый голос?

— Никто не узнал. Но ты узнаешь. Это был мой голос.

— Ваш?! Значит, вы тогда уже жили? Ах, да…

— Я жил уже намного раньше, но об этом поговорим в другой раз.

— И вы умеете делаться невидимкой! Как тогда со мной, на скамейке?

— Этому можно научиться, только тренироваться нужно долго. Но я-то живу достаточно, чтобы выучить фокусы и похитрее.

— А зачем вам нужно было кричать про главного начальника?

— Это было нужно не мне: я выполнял предначертание. Я должен был сделать так, чтобы ваш город был отрезан от всего мира. И я придумал, как это сделать.

— Но кому это было нужно? И зачем? — допытывался Эми.

— Опять сразу два вопроса: кому и зачем? Ладно, давай вторую конфету, я прощаю. Если бы ты мог понять, кому это было нужно — ты бы не спрашивал, зачем. Однако ж разговор это — опасный, даже если мы будем говорить шепотом.

— Кто нас услышит?

— Он.

— Кто, он?

— Тот, кому все это было нужно.

— Он — здесь?

— Он — очень далеко. Но у него хороший слух — тем более, если говорят о нем.

— Как можно слышать, если кто-то шепчет очень далеко?

— Он слышит не ушами.

— Чем же тогда?

— Он слышит сердцем. Оно у него огненное, и сам он — огонь. И это — такой огонь, которому неважно, далеко ты или близко: он слышит твои мысли. Он может из страшного далека нагревать золотистые жемчужины, и они теплеют, — тут Продавец Песка хитро сощурился, но тут же расхохотался, увидев, как Эми косится на жемчужину, что покоилась на белой скатерти. Выхлебав еще кружку воды, хозяин вагончика продолжал:

— А знаешь, давай-ка лучше я расскажу тебе, зачем все это было нужно. Так проще. А нужно это было за тем, чтобы никто не помешал предначертанию.

— Какому предначертанию? Что это значит?

— Тайга умрет, и все засыплется песком. Таково предначертание. И это уже началось: левый берег Реки уж тридцать лет, как стал песчаной пустыней.

— Но для чего?!

— Это — просто. Если б ты был, допустим господином пустыни, ты бы тоже захотел, чтобы пустыня была как можно больше.

— Я не уверен…

— Нет-нет, не думай даже спорить. Уж если владеешь чем-то, или властвуешь над чем-то, то непременно захочешь, чтобы власть твоя была больше и больше, а владение твое — шире и шире. Это уж закон такой, поверь. Ты просто еще — маленький, и не понял.

— Я понял, что на меня не действует то, что действует на всех, — сказал Эми. — И это значит, что меня от всех отрежут. Или сотрут?

Продавец Песка перешел на шепот:

— Такого предначертания пока нет, но оно может появиться в любой момент. А мне бы не хотелось такое предначертание исполнять.

— Значит, я могу пойти домой? — так же, шепотом, спросил Эми.

— Конечно. Ты все равно придешь снова. У тебя будут вопросы, на которые только я смогу ответить. Разве не так?.. А кстати, что ты собираешься сказать своей тетушке про это? — Продавец Песка показал на желтую жемчужину, лежавшую посередине стола.

— Я что-нибудь придумаю… Но… откуда вы знаете?!

— Что ж тут знать? Твоя тетушка повсюду красуется в серебряном кулончике с прекрасной золотистой жемчужиной, которую только ты мог ей подарить. Но что-то заставило тебя взять свой подарок обратно — тайком, конечно же. Ведь тетушка Феодосия не рассталась бы с жемчужиной ни за что на свете, уж это я знаю. Теперь ты пришел вернуть жемчужину мне. Чем она тебя так напугала?.. Молчишь? Ладно, я не спрашиваю, тем более что конфет у меня нет. Захочешь — сам расскажешь. Но жемчужину ты уж забери, пожалуйста. Тетушка Феодосия жить без нее теперь не сможет, вот увидишь. Ты же не хочешь, чтобы она мучилась?

— Нет. Но я не хочу, чтобы она стала го́рькутом.

— Ах вот оно что!.. А ты сам-то понимаешь, что говоришь? Не знаю, кто тебе там что насоветовал, но пойми: каждый все равно станет тем, чем он должен стать. Каждый становится тем, что спрятано в глубине его сердца. Жемчужина лишь помогает сделать это быстрее. Когда ты увидишь мучения твоей тетушки, ты сам захочешь ей вернуть ее драгоценность и прибежишь за ней ко мне. Так что, сделай милость, забери ее сразу, а там уж поступай, как знаешь. Будут вопросы, заходи и приноси конфет побольше. А ты не знаком ли случайно с древаками? Они делают чудесный мед. Достал бы мне немного, а?

— Я не знаком с древаками, и тетушка Феодосия их боится.

— Чего там бояться? Напускают на себя: притворяются колдунами, а ничего не умеют, кроме как травы отваривать, да деревьям кланяться. Сборище тупиц: слушают бредни древнего старика и боятся сказать, что не верят. Но мед у них — объеденье.

— Почему вы сами не купите у них меда?

— Мне древаки не продадут свой мед: у нас испортились отношения.

— Почему?

— Это очень давняя история. Сто шестьдесят шесть лет уже, но старик помнит…

Сказка восьмая. Старатель

Было еще холодно, и Город только просыпался. От заброшенного вокзала до соборной площади Эми промчался одним духом, глядя лишь под ноги. Он уже обогнул Градодержаву, Телеграф и сворачивал в свою улицу, когда его окликнул незнакомый голос.

— Постой, мальчик! — Через пустую площадь к нему спешил очень невысокого росточка человек в зеленом сюртуке со стоячим воротником — вроде тех, что носят донималы. Эми перешел на шаг, ожидая замечания о нарушении чинности и порядка.

— Ты ведь сын звонаря Себастьяна? — Незнакомец был лишь капельку выше Эми, но далеко не молод. Длинные полуседые волосы до плеч делали его непохожим на донималу. Да и зеленый сюртук был без погон и висел мешком на худом теле. Эми кивнул.

— Что ж, здравствуй, Эми. Мое имя Савелий. Если ты торопишься повидать свою тетушку, то не́ черта тебе бежать домой. Она — в мясной лавке у Харлампия.

— Так рано? — удивился Эми.

— У нее пропала драгоценность, и она безутешна. Она рыдает на груди жениха.

— Вы знакомы с тетушкой Феодосией?

— Нет, я зашел к Харлампию, и вдруг на пороге, в слезах — твоя тетушка: оказывается, ее неблагодарный племянник украл у нее самое-самое дорогое и сбежал.

— Я не крал, — покраснел Эми, — то есть, я…

— Конечно, ты не крал, я так сразу и сказал: на кой черт красть, если сам подарил?

— Откуда вы знаете, что это я подарил?

— Харлампий сказал.

— Вы — друг Харлампия?

— Нет, у меня с ним просто дела.

— Дела — это насчет телят и кабанчиков?

— Почему? — усмехнулся Савелий.

— Мне кажется, он ничего другого не знает.

— Ты чертовски прав, Эми. Но, как любой торговец, Харлампий всегда не прочь купить что-то подешевле у одного, чтобы продать подороже другому.

— Я думал, у Харлампия продается только мясо, — удивился Эми.

— Мясо Харлампий продает с прилавка, у всех на виду. А то, что он покупает у меня, продается потом в комнатке за прилавком — так, чтобы никто не увидел.

— И что же это такое?

— Ты любопытен Эми, и это хорошо, потому что сам я ужасно любопытен. Ужасно! И мне очень любопытно, что ты скажешь твоей тетушке. Жемчужина ведь при тебе? И ты не знаешь, как лучше поступить, я угадал?

Эми онемел. Слово «да» рвалось из его уст, но он удержался.

— Все верно, Эми, не доверяй свои тайны черт-те кому, — продолжал Савелий. — Но я, видишь ли, не черт-те кто. Я многое знаю о золотистых жемчужинах вроде той, что носила твоя тетушка. Я думаю, ты желаешь ей добра, но боишься, что жемчужина причинит ей зло. Я не спрашиваю, что знаешь ты, но, возможно, тебе поможет то, что знаю я.

— Вы совсем не знаете меня и… хотите помочь? — усомнился Эми.

— Мы с Себастьяном, твоим отцом, были приятели с детства. Почему же мне не помочь тебе?

— Вы просто хотите помочь? Просто так? Почему?

— Почему? — Савелий пожал плечами. — Не знаю… Я тоже рано остался без родителей… Да, я помогу тебе просто так, но давай начистоту: мое любопытство меня замучает, если говорить буду только я, а ты не ответишь ни на один мой вопрос.

— Значит, ответ — за ответ? Такое условие?

— Да ладно, не обязательно, какого черта… А знаешь что? Не зайти ли нам вон в тот трактир? С твоим отцом я сидел там не раз. По-моему, ты не завтракал и продрог. Стакан горячего чая со сладкой булкой тебе не повредит, я угощаю. И каждый расскажет только то, что захочет рассказать, идет? Условие одно: не болтать потом о сказанном.

Эми колебался, хотя ему очень хотелось горячего чаю. Да и не очень-то хотелось встретиться с тетушкой, а площадь из лавки Харлампия просматривалась хорошо.

— Ладно, Эми, пока ты думаешь насчет трактира, я начну, чтоб не мерзнуть. Тебе не худо бы знать, кто я. Таких, как я, называют старателями. Но, если разобраться, таких, как я, больше и нет. Все прочие бросают это дело после первой же экспедиции.

— Какой экспедиции? Куда?

— В Левый Город, черт возьми, куда же еще!

— В Левый Город?! — вскричал Эми. — На тот берег?!

— Говори тише. Да, на том берегу я добываю золотистые жемчужины.

— Такие, как тетушкина?

— Да, такие.

— Мне… я, кажется… — запнулся Эми. — Нет, все-таки лучше идемте в трактир.

— Ну, конечно же, ты весь дрожишь. Утро выдалось чертовски холодное. Пошли!

Трактир стоял на краю высокого берега, над самой пристанью. Столики были еще пусты. За окошком голубела Река, а за ней сплошь желтел песок. На том берегу не видно было ни зеленого кустика, ни деревца, одни лишь дома — словно кто-то высыпал в огромную песочницу охапку игрушечных кубиков. Слева через Реку тянулся мост, разорванный посередине. Савелий глотнул горячего грога и заговорил:

— Мой дед был из древаков, ушедших жить в Город. Покидая свое братство, древаки обычно селились на левом берегу, подальше от Градодержавы. Так поступил и мой дед. На том берегу родился мой отец, и там родился я. Тогда мост был еще цел, и по нему ездили не только телеги, но даже два автомобиля, что сохранились от старых времен. Когда-то, еще до моего рождения, автомобили, говорят, ездили сами. Потом в них стали впрягать лошадей, чтобы катать детей. Ты когда-нибудь видел автомобиль?

— Нет.

— Ну, конечно, нет. И, наверное, не знаешь, что Левый Город прежде называли Левоторжьем, потому что там было торжище — торговая площадь, куда на верблюдах приезжали со своим товаром степняки. Когда я был таким, как ты, на той самой площади стали рассказывать черт-те что: будто бы в степь с юга ползет горячий песок и засыпает дикие степные травы. Мой отец был учителем. Он был очень учен, а любопытства его хватило бы на десять таких, как я: он без конца что-нибудь изучал. И стоило ему услышать про то, что «песок съедает степь», как говорили торговцы, он сел на лошадь и поехал это изучать. Его долго не было. Из степи он вернулся худым, хмурым и тут же отправился в Градодержаву. А потом у него появился вот этот сюртук, что на мне сейчас, а с ним и другой, с красными погонами на плечах.

Савелий отчего-то поморщился и отхлебнул из кружки.

— Ваш отец был донималой? — спросил Эми. Савелий вновь поморщился и отвечал:

— Да, черт бы их побрал. Они сделали отца важным секретным донималой, чтоб он снова поехал в степь и изучил все как следует. Ему позволили взять с собой семью. Так я узнал, что значит «песок съедает степь». Правда, в степи мы почти и не были. В Градодержаве не все верили моему отцу. Многие считали его рассказы бреднями и не хотели тратиться на его экспедицию. Они спорили так долго, что, когда, наконец, мы пересекли тайгу левого берега, оказалось, что высокой душистой травы, о которой рассказывал отец, почти не осталось. Степь уже становилась пустыней, и песок наступал на леса.

— Но почему? Как песок это делал? Как он может наступать?

— Это жуки, Эми. Понимаешь, огромные жуки из песка. Отец назвал их пе́скутами. Они пожирают все, что растет из земли, и то, что они пожрали, становится песком. Не знаю, какой черт их создал, этих тварей, но, кажется, созданы они для одной дьявольской цели: превратить все в песок. Этим чертовым пе́скутам нет числа. Это — армия, которая прибывает и прибывает с юга. Они обходят большие реки, а речушки и ручейки заваливают собой до тех пор, пока остальные не смогут перебежать по разрушенным телам своих товарищей. Их поливают дожди, и они размокают, но на их место приходят новые. А старые подсыхают, оживают и снова перемалывают деревья, кусты, траву. Их челюсти горько дымятся, за что и прозвали их горькутами. Даже отец не мог понять, что это за дым — будто внутри жука горит печка. Да и жар от них заметный, если подойти поближе.

— А зимой?

— А зимой их не увидишь. Эти твари такие горячие, что превращают снег в воду — на свою же беду. Зимой от них остаются только золотистые жемчужины, спрятанные под снегом на кучках песка. Но весной, когда подсохнет земля, жемчужины притягивают к себе высохшие песчинки, и жуки воскресают. Горькуты непостижимы, в них нельзя поверить, пока не увидишь. Ведь ты же никогда не видел горькутов, да?

Эми молчал, повторяя про себя слова Капеллы: «Проделай все втайне; о том, что увидишь, молчи».

— Черт возьми, значит, все-таки, ты их видел, Эми!

Вышло глупо. Ну конечно же, про такое смолчать — все равно, что признаться. Нужно было сразу отвечать «нет, не видел», но Эми вранье давалось тяжко.

— Я… видел одного, — тихо сказал он.

— Где?!

— В нашем саду. Я взял несколько горстей песка и насыпал на тетушкину жемчужину. Весь песок собрался в огромного жука. Я облил его ведром воды, и он растаял.

— Но кто же тебя этому научил?

— Я не могу сказать. — В ушах Эми тихой свирелью пело нежное обещание Капеллы: «Меня ты увидишь, но только не должен ни с кем говорить обо мне».

— Ладно, Эми, храни свои секреты, коль они тебе дороги. Мне интересно одно: ты не был на левом берегу?

— Нет, никогда.

— И не сто́ит.

— Говорят, там живут песочные жуки величиной с лошадь?

— Таких я не встречал. Но однажды на спину мне забрался жук с хорошую овчарку.

— Они что, людей тоже едят?!

— Нет, но они нападают, если видят в тебе опасность.

— И что вы сделали?

— Горькут всадил мне в затылок свои острые жвалы, которые человеку не разжать. Речная вода была близко, но дотащился я до нее не вдруг: на спине словно повис тяжеленный мешок горячего песка, а голову сдавили железные клещи. Вот почему я ношу длинные волосы. — Савелий приподнял серую прядь, и за надорванным сверху ухом Эми увидел острую вмятину в голове. Такая же точно была и за другим ухом.

— Мой череп оказался потверже кедров и елок, — продолжал старатель, — но, когда я, наконец, рухнул с головой в реку и освободился от жука, вода порозовела от моей крови. Нечего было и думать о том, чтобы сесть за весла, и будь я в тот раз один, мне бы домой не вернуться.

— А вы что, бываете там один?!

— Я почти всегда бываю там один — если никто не попросится ко мне в ученики. Но мало кто выдерживал больше одного урока.

— Они погибали?

— О, нет, такого я не допускал. Но они не могли продать свою добычу.

— Жемчужины?

— Да, золотистые жемчужины, которые многим хотелось бы купить.

— Многим? Почему ж тогда ваши ученики не могли их продать?

— Им слишком жаль было с ними расстаться. Они не могли налюбоваться на них. Но если ты не продаешь свою добычу, зачем тебе быть старателем? Они чертовски радовались тому, что добыли, и больше не желали плыть за реку. Все, кроме одного.

— Значит, все-таки есть такой, как вы?

— Нет. Он тоже не мог быть старателем. Он трясся, держа в руках золотистые жемчужины, и не отдал бы их ни за какие деньги. Но он был так чертовски жаден, что побывал на том берегу много раз. Я был тогда молод, и он стал первым моим напарником. Его звали Скорп — лодочник Скорп. Он владел причалом и имел несколько больших лодок. Сам я после смерти родителей обнищал и не мог позволить себе хорошую лодку. Зато я много знал о песочных жуках — как никто больше. А главное: я изобрел водяную пушку против горькутов. Чтобы ее сделать, нужны были немалые деньги, которые мне удалось заработать охотой на волков. За волчий мех дают мало; чтобы превратить мою идею в настоящее, надежное оружие, я целую долгую зиму носил скорнякам волчьи шкуры, из которых шьются дешевые шубы. И теперь мне нужна была большая лодка, чтобы установить на ней мою пушку и перевезти на тот берег приманку.

— Приманку? — удивился Эми.

— Да, приманку. Когда горькутам не́ черта жрать, они прячутся.

— Где?

— Там, где посуше, где не накроет дождь. В Левом Городе они набиваются в дома. Видишь двухэтажный домик на том берегу, чуть левее, почти у моста?

— Да.

— Это — тоже трактир, только поменьше. Он до потолка забит горькутами, поверь. Можно это подглядеть, если вести себя тихо. Но туда не дотянется шланг моей пушки. Горькутов нужно выманить поближе к Реке. Для этого приходится разбрасывать по берегу свежие дрова — поленья и колоды из только что спиленных деревьев. Приманка должна пахнуть живой смолой: на мертвую древесину эти твари не выползут. Скорп согласился дать самую большую свою лодку с таким уговором: он участвует в охоте, а добыча пополам; если жемчужин окажется нечетное число, то Скорпу — на одну больше, а если будет всего одна, то она — его. Торговаться я не стал, хотя лодки были у многих, а водяная пушка — у меня одного. Вот только посвящать весь Город в свои планы не хотелось. Скорп не был болтлив, и меня это устраивало. Конечно, условия его не назовешь справедливыми, но желание обогатиться одолевало меня не так сильно, как любопытство. Мне не терпелось сделать то, чего ни один черт еще не делал, и спорить по пустякам было скучно.

— Но что же это за водяная пушка? — выпалил Эми.

— Ага! Глаза у тебя горят — хороший знак: тебе нравится опасность, Эми!.. Знаешь, в детстве я не умел отвечать обидчикам, которые были вдвое больше меня. Зато потом, когда они повзрослели, ни один из них не мог того, что мог я. Смертельный риск привлекает меня, как, может быть, тебя — музыка.

Савелий допил грог, щелкнул пальцами официанту, недвусмысленно тыча пальцем в свою пустую кружку, и продолжал:

— Однако же, мне чертовски нравится жить, и я не охочусь на горькутов голыми руками. Стрелять по ним из ружья — значит, совсем не любить жизнь. Пулей ты можешь отстрелить от жука половину, но она тут же прирастет к нему обратно, если цела золотистая жемчужина — сердце горькута. А после твоей глупой стрельбы на тебя кинется целый батальон песочных тварей — даже не сомневайся. И уж тут тебя спасут только ноги — если вообще будет, куда бежать. Зато вода и разрушает горькутов и отпугивает их. Главное в моей пушке — это насос, который когда-то стоил мне всех моих денег. Он нагнетает воду из реки в шланг, а через него — в длинную железную трубку, которую охотник несет на плече. Шланг складывается на дне лодки кольцами, которые разматываются вслед охотнику. Подходишь к жуку, который жрет твои дрова, отщелкиваешь на трубке пружинный курок, и из нее бьет струя воды.

Савелий припал ртом к новой горячей кружке, и Эми нетерпеливо спросил:

— А потом?

— А потом очень внимательно смотришь по сторонам, роешься в мокром песке, находишь жемчужину и бежишь к лодке.

— И этим можно зарабатывать на жизнь?

— Еще как! За эти безделушки платят чертовски недурно, спроси у Харлампия.

— Но почему? Что в них?

— Говорят, они исполняют желания. Я проверял на себе: ни черта, никакого толку.

— Значит, вы тоже — избранный, — задумчиво пробормотал Эми.

— Избранный, говоришь? А-а! Вот-вот-вот-вот! Ну конечно! Так я и думал!

— Что?.. Что вы думали? — растерялся Эми.

— Так я и думал: ты знаком с ним! «Избранный» — это его любимое словечко.

Эми стал лихорадочно вспоминать, просил ли его Продавец Песка хранить в секрете их разговор, или нет? И не мог вспомнить. Только сейчас его удивила эта странность: ведь толстый забавный степняк, казалось бы, делился с ним поразительными тайнами, но, похоже, его вовсе не заботило сохранение этих тайн. Нет, он ни разу не предупредил, что о сказанном лучше не болтать. Но отчего-то Эми вовсе не хотелось болтать о том, что он слышал от Продавца Песка. Отчего? Оттого ли, что все это смахивало на шутку, и можно стать посмешищем, рассказывая о невидимом голосе? Или что-то другое, необъяснимое, заставляло Эми сдерживать свой язык?

— Не хочешь рассказать мне о Продавце Песка? Как вы познакомились, Эми?

Снова Эми выдал себя своим вдумчивым молчанием. Снова было поздно отрицать.

— Неделю назад он окликнул меня на площади. Не знаю, кто сказал ему мое имя.

— Чего он хотел от тебя?

— Он предлагал мне песок.

— И подарил жемчужину?

— Откуда вы знаете?

— Тебе больше негде было ее взять. Ты не мог ее купить, и никто на свете не подарил бы ее тебе… Кроме него…

— Вы его хорошо знаете?

— Его нельзя хорошо знать. Да я и не хочу. Возможно, он — дьявол, если, конечно, дьявол существует, в чем я сомневаюсь.

— Но он же такой веселый…

— Я знал многих весельчаков, но ни у кого из них не вышло из мертвого стать живым.

— А у него вышло?

— Да. Я видел его мертвым, а потом живым.

— И вам не могло показаться, что он мертв?

— Пуля пробила его сердце насквозь и застряла в твоем стуле.

Эми обернулся: за его левым плечом, в массивной спинке деревянного стула угадывалась кое-как заделанная и закрашенная выбоина. Савелий поспешил его успокоить:

— Это случилось много лет назад. Я был тогда еще мальчишкой, чуть постарше тебя. В тот день погиб мой отец, и я не сомневался, что виноват в этом Продавец Песка. Я нашел его в трактире, приставил к нему отцовский пистолет и выстрелил. Меня отправили в тюрьму, а его, с дыркой в сердце — в больницу, чтобы врач записал, от чего он умер. А наутро меня отпустили по просьбе Продавца Песка. Когда с него стащили халат и оставили голым на столе у врача, он покашлял, встал и потребовал халат обратно. Врач, глядя, с какой скоростью затягивается кровавая дырка на груди покойника, сам чуть не умер, но халат ему отдал. Степняк доковылял до Градодержавы и заявил, что у нас с ним просто была чертовски веселая игра, но поскольку никто не убит, в тюрьме мне делать нечего.

Савелий сделал большой глоток. Эми невольно скособочился на правый край стула, подальше от следа пули на спинке. Старатель разжег трубку, закурил и продолжал:

— Потом я его навестил, и у нас был долгий разговор. Он уверял, что не виноват в смерти моего отца, и убеждал меня в том, что я — избранный, и мое будущее может оказаться великим, если я не буду валять дурака. Я ему не верил, но слушал вежливо — просто потому, что этот непонятный человек вытащил меня из тюрьмы. А он хохотал и просил больше в него не стрелять, потому что это очень долго болит, а умереть он не может.

— Но почему?

— Я не спрашивал. Мне было стыдно — даже при том, что я не мог знать, как все обернется. Я ведь желал ему только смерти, но не мучений.

— А почему погиб ваш отец?

— Из-за моста! Отец погиб из-за моста. Он долго уговаривал самых главных начальников — тех, у кого лица желтые, как старая бумага. Наконец, они поверили, что Левому Городу крышка, и нужно переселять оттуда жителей. На восточной окраине стали строить новые дома для переселенцев. Но отец на том не успокоился: он день за днем втолковывал желтунам, что Город может защитить только Река, и поэтому мост должен быть взорван. И вроде бы, поначалу желтуны соглашались, но вдруг, в один прекрасный день, заупрямился самый главный желтун в Городе. Градодержец наговорил всякой чепухи, заявил, что мост так украшает Город, что разломать его он никому не позволит. Отец вернулся домой в отчаянии и, не сдержавшись, сказал, что градодержец повредился умом, а затем пробурчал себе под нос: «Знаю я, отлично знаю, кто ему нашептал. Это — он, конечно, это — он!» «Папа, о ком ты говоришь?» — спросил я. «Это — Продавец Песка! Недаром он вчера появился в Городе, ох недаром! В доме градодержца он — всегда желанный гость. Но я ему не позволю. Нет, я ему не позволю!», — отец говорил, словно сам с собой, но вдруг посмотрел мне в глаза и сказал: «Сын, берегись Продавца Песка! И если случится большая беда, знай: ее имя — Продавец Песка!» А потом в доме настали тяжелые дни: отец мрачно молчал, о чем-то неотступно думая. Мы с матерью знали, что, когда он такой, не́ черта его расспрашивать. И однажды посреди ночи Город проснулся от страшного взрыва. Отца дома не оказалось. Двое ночных донимал сказали, что остановили его на пути к мосту, но рассмотрев его документ, откозыряли и двинулись дальше. Вскоре раздался грохот, вспыхнуло огромное пламя, и середины моста не стало. Река унесла обломки, а с ними, конечно же, и тело отца, потому что больше его никто никогда не видел…

Эми думал о Себастьяне. Куда же все-таки деваются те, про кого говорят, что они умерли? То, что, лежало тогда в длинном ящике, не было Себастьяном. Нет, конечно же, не было! И с языка его вдруг сорвалось:

— Вы думаете, вашего отца вообще больше нет нигде? — Он тут же смутился от своего вопроса, но Савелий ответил очень серьезно:

— Нет, Эми, я так не думаю. Я не знаю, где он, но где-то он есть. Только вопрос для меня не в том, где он, а в том, увидимся ли мы. А что думаешь об этом ты?

Эми вспомнился его сон: зеленая белка с лицом синеглазой девочки говорит ему: «Верь, что отец улетел, и его ты когда-нибудь встретишь». И он сказал твердо:

— Я увижусь с моим отцом.

— Это чертовски хорошо, Эми! — Глаза Савелия сверкнули: — Это хорошо, потому что тогда тебе ничто не страшно: ни горькуты, ни самые желтые желтуны.

— А ваш отец… — Эми замялся, — он… он ведь не был желтуном?

— Черт возьми, конечно, нет! Почему ты спросил? — удивился Савелий.

— Вы сказали, что вашего отца сделали важным донималой с красными погонами. Я думал, что важными начальниками бывают только желтуны.

— Так и есть, — усмехнулся старатель. — Мой отец был редкостью среди начальников: он никогда не хотел быть начальником. Его лицо не могло пожелтеть.

— Значит, желтеют те, кто хотят стать начальниками? Поэтому они желтые?

— Немножко не так. Они делаются начальниками и желтеют от одного и того же.

— От чего?

— От золотистых жемчужин. Эти люди до них очень жадны: они копят их, рассовывают по всем карманам и пришивают новые карманы, чтоб носить при себе побольше жемчужин. Видно, таким, как они, эти камешки, и правда, помогают исполнять мечты, черт их знает. Но жемчужины делают этих людей желтыми, как песок. И, если б только это, Эми! Известно ли тебе, кем был Мокий Первый, прежде чем стал Градодержцем?

— Нет.

— Он был первым напарником Савелия, — старатель ткнул себя пальцем в грудь и перешел на шепот. — Да, да: покойный градодержец Мокий Первый был когда-то лодочником Скорпом. Он скопил несколько десятков золотистых жемчужин, и как-то так непонятно вышло, что его избрали градодержцем. Он тут же поменял себе имя, чтобы все поскорей забыли, кем он был. Со мной он сразу перестал здороваться и будто не узнавал. Он быстро менялся: лицо пожелтело, шея не поворачивалась, колени не гнулись, походка заставляла думать, что перед тобой заводная кукла. А потом появился шарф.

— Шарф?

— Да, он стал обматывать шею шарфом песочного цвета — в любую погоду. Потом это вошло в моду, и такие шарфы теперь носят все желтуны Градодержавы. Надеюсь, они не знают, почему Мокий стал носить шарф. Говорили, что градодержец жалуется на болезнь, от которой раздувается горло, а что за болезнь такая, никто и близко не догадывался! Правда открылась мне случайно: помогло мое любопытство. Я, как ты видишь, люблю ранние прогулки, по безлюдью. И вот, года три назад, почти за неделю до смерти Мокия, гулял я как-то по нашему прекрасному парку. Солнышко уже сияло, но главная аллея была еще пуста из конца в конец. Ты знаешь боковую дорожку, по которой на аллею выкатывается карета градодержца, когда требуется его присутствие в Градодержаве?

— Да, папа водил меня туда смотреть на карету и лошадей, когда я был маленький.

— По этой дорожке обычно прохаживается пара донимал, — продолжал Савелий. — Но у поворота никого не оказалось; я свернул и двинулся прямо к дому градодержца. Донималы остановили меня уже у самых ворот, и я успел налюбоваться сквозь чугунную решетку на самое большое парадное крыльцо в Городе. Впрочем, это было мне неинтересно. Зато вдоль само́й дорожки я приметил чертовски занятную вещь. На отдельных сосновых стволах были острые двойные зарубки, которые я никогда ни с чем не спутаю: это были следы от жвал небольшого горькута. Но этих тварей не могло быть на правом берегу — именно за это мой отец заплатил своей жизнью. Я решил, что должен тихонечко понаблюдать за той дорожкой, и стал наведываться к дому градодержца в разное время.

— И вас ни разу не поймали донималы?

— Не поймали. Кругом густой парк, а я умею прятаться и ждать. Уж не помню, в который раз мне повезло. Был поздний вечер. Я услышал голоса. Один из них, несомненно, принадлежал Скорпу, который теперь звался Мокием. Слов было не разобрать, но я догадался, что он говорит с донималами. Вскоре на дорожке послышались одинокие шаги, и между стволов замаячила темная фигура. Она шла деревянной походкой градодержца. «Значит, мой приятель Скорп полюбил прогулки в темноте», — удивился я про себя, — «да еще и без охраны!». Фигура остановилась, и я подкрался ближе. Послышались неясные шорохи, а затем — легкий треск. И тут вдруг, будто кто-то тоненько заскулил! Было слишком темно: я различал силуэт Скорпа, но не мог понять, что он делает. Оставалось одно: включить карманный фонарик. Так я и сделал. И не пожалел: то, что я увидел, стоило утомительного сидения в колючей засаде.

Старатель замолк, выпуская дым колечками. Эми, не дыша, ждал продолжения, но Савелий преспокойно молчал.

— Почему вы остановились? — не вытерпел Эми.

— Понимаешь, то, что я увидел при свете фонарика — государственная тайна.

— Я всегда храню тайны, если обещаю.

— Я пошутил: мне наплевать на государственные тайны. Есть кое-что поважнее: это — моя тайна. Свою тайну можно доверить только другу, а я не могу считать другом того, кто друг Продавцу Песка.

— Но я — не друг Продавца Песка! — вскричал Эми.

— Хочешь, проверим?

— Как?

— Просто отвечай на мои вопросы. Врать ты не умеешь. Где ты сейчас был?

— На заброшенном вокзале.

— Ты ходил к Продавцу Песка?

— Да.

— Зачем?

— Отдать ему его жемчужину.

— Почему не отдал?

— Он не взял и посоветовал вернуть жемчужину тетушке, сказал, что ничего страшного с ней не будет. Он обманул меня?

— Нет. От одной золотистой жемчужины с тетушкой Феодосией не случится того, что случилось со Скорпом. Нужно только проследить, чтоб у нее не завелись другие. А что, Продавец Песка говорил с тобой только о жемчужине и твоей тетушке?

— Нет. Он рассказывал, как случилось, что наш Город отрезали от большого мира.

— Он рассказал тебе о невидимом голосе?

— Откуда вы знаете?!

— Эту забавную историю в свое время услышал от него и я.

Эми обрадовался, что не придется болтать лишнее, и спросил:

— Так вы не поверили в эту историю?

— Не особенно. Я встречал и не таких фантазеров. Но я уверен: он сказал тебе, что ты — избранный.

— Да, сказал.

— И что он предлагал тебе? Что обещал?

— Ничего. Он ничего мне не предлагал.

— Совсем-совсем?

— Нет. Он только сказал, чтоб я приходил, когда у меня будут вопросы.

— Он сразу понял, что ты любопытен. Все еще впереди. Не соглашайся ни на что, прошу тебя — ради памяти отца, ради славного звонаря Себастьяна. Обещаешь?

— Обещаю!

— И напрасно. Лучше ни черта не обещать, чтоб потом не нарушить обещание… Ладно, слушай… В луче моего фонарика, обхватив руками сосну, стоял Мокий Первый — без шарфа, с расстегнутым воротником рубашки. По бокам его раздутой шеи, из розовых слизистых складочек высовывались две недоразвитые жвалы — жучиные челюсти. Они сходились и расходились острыми клещиками перед его носом, и градодержец, вгрызаясь ими в рыжую кору и оставляя белые зарубки, скулил от удовольствия. Можешь себе представить? — Савелий погасил трубку.

— Но что же было дальше? — глаза Эми округлились и блестели, лоб увлажнился.

— А вот что было дальше, знать тебе не нужно ни в коем случае. И пора бы уже пойти успокоить тетушку Феодосию. Я прослежу за тем, чтобы в ее руках никогда не оказалось больше одной золотистой жемчужины, можешь не тревожиться…

Сказка девятая. Исидор

Тубелин пел свою песню три утра подряд, а затем умолк. Зато теперь он уже вовсю цвел чешуйчатыми голубыми побегами, похожими и на шишечки, и на крошечные розы одновременно. Впервые Эми увидал их позапрошлой весной, но столько их еще не бывало. Теперь чудесное дерево, с его изогнутыми кверху ветвями, возвышалось над крышей прозрачным зеленым бокалом, в который небо будто плеснуло своего голубого пунша.

Прошло еще недели полторы, и вот, в ясное воскресное утро, Эми услышал в саду тихий звон. Он не сразу понял, что звенят те самые голубые цветки, и звон их похож на нежный-нежный смех. Вглядевшись, он увидел, что каждая шишечка дрожит всеми своими чешуйками, гладкими и твердыми, будто фарфоровыми. Чем-то этот переливчатый звон напоминал звучание сиреневого колокольчика Евы. Но ухо Эми ясно различало, что цветки звенят каждый чуть по-своему, выстраивая вместе необычную музыку смеха.

Он был так потрясен, что чуть не опоздал в церковь. После службы он, как всегда, остался, чтобы поиграть на органе. Он стыдливо скрывал от посторонних ушей свои музыкальные опыты и потому всегда ждал, пока прихожане разойдутся. На задней скамье Эми заметил двух незнакомцев. Один из них, с большим деревянным посохом в правой руке, прятал лицо под серым капюшоном из грубой шерсти. Шея второго была до ушей закутана шарфом песочного цвета, а желтизну его лица не могли скрыть даже церковные сумерки. Одной рукой желтун, как водится, опирался на черный зонтик. Похоже было, что эти двое встретились по тайному делу: говорили они тихо. Даже если они догадывались, что юный органист еще не спустился со своего балкончика, им бы не пришло в голову, что он может расслышать оттуда их разговор. Но чуткие уши Эми слышали каждое слово.

— Я делаю, что могу, Исидор, не требуйте от меня большего, — говорил желтун.

— Я думал, ты хочешь вылечиться, — отвечал сиплый голос из-под капюшона.

— Да поймите же, я решаю не один, — оправдывался песочный шарф.

— Ты — главный помощник Мокия Второго, — настаивал капюшон, — и градодержец пока еще слушает твои советы, потому что ты там — единственный, кто сохранил остатки мозгов. Если ты не остановишь эту безумную затею, я не буду тебя лечить…

Послушав какое-то время, Эми ничего не понял, заскучал, и нетерпеливое желание играть пересилило в нем стыдливость. Он рассудил, что этим странным собеседникам все равно нет до него ни малейшего дела, и погрузил руки в клавиши. Для начала он сделал вид, что хочет что-то поучить к службе, чтобы сразу не привлечь внимание необычной для церкви музыкой. Но уже очень скоро старый костел наводнили ликующие пассажи его «Праздника Деревьев». Эми всякий раз что-то менял, добавляя новые созвучия, добиваясь сходства с песней тубелина. Сегодня, после услышанного в саду звона голубых шишечек, ему хотелось придать музыке призвук смеха, отчего она становилась еще свежее, еще острее. Он так увлекся, что не сразу услышал слабый крик снизу.

Голова желтуна запрокинулась за спинку скамьи, а над ним, опершись на посох, стоял высокий, хотя и сгорбленный человек в мешковинной рясе до пят, подпоясанный веревкой, с надвинутым на лицо капюшоном. Старчески-сиплым голосом он звал на помощь. Когда же Эми привел двух донимал с носилками, сиплый вручил одному из них фляжку со словами:

— Когда обморок пройдет, дадите ему глоток вот этого. Это — его лекарство.

— А вы кто такой? — осведомился донимала.

— Я его врач, — отвечал человек в серой рясе, откидывая капюшон с голого черепа и обнажая неимоверно худое морщинистое лицо, словно высеченное из мореного дуба. Это лицо, потемневшее от прожитых лет, но освещенное пронзительно-голубыми глазами, было столь невообразимо старым и столь неотразимо величественным, что донимала больше вопросов придумать не смог, а только крякнул в кулак. Едва больного с его зонтиком унесли, странный врач заговорил с внезапной горячностью:

— Знаешь ли ты, удивительный мальчик, что ты чуть не убил этого зонтичника твоей музыкой?

— Как, чуть не убил? — остолбенел Эми.

— Такая уж это болезнь… песочная… Да-а… под зонтиком от такой музыки не укрыться… — непонятно забормотал старик.

— Вы сказали «песочная болезнь»?

— Нет, нет! Не нужно тебе этого знать. Скажи лучше, как твое имя, мальчик-орган?

— Меня зовут Эми… Эммануил.

— Сколько тебе лет, Эммануил?

— Двенадцать.

— Мое имя — Исидор. Я прожил немыслимо долгую жизнь, и на то есть причина, о которой я умолчу. Мне сто семьдесят семь лет. Я никогда еще не слышал такой музыки ни на одном человеческом инструменте, но я слышал музыку, странно похожую на эту. Мне еще не исполнилось двенадцати, когда я слышал ее в последний раз. И уже сто шестьдесят шесть лет я не могу забыть ее…

Эми вздрогнул, вспомнив последние слова Продавца Песка: «Сто шестьдесят шесть лет уже, но старик помнит…». То же самое число! Это что, совпадение?!

— Сто шестьдесят шесть? — переспросил он.

— Понимаю, в это трудно поверить, — покачал головой Исидор, — но скажи мне, как она пришла к тебе, эта небывалая музыка?

— Ее пело дерево в моем саду, — ответил Эми. — Оно играло ее, как орган, только намного лучше.

— Пело дерево?! Дерево в саду?! Ты не шутишь, Эммануил?! — просипел Исидор.

— Нет. Только это — не простое дерево. Мой папа, пока был жив, часто мне говорил, что оно — священное, и никогда не прикреплял к нему птичьи домики.

— Откуда же он знал, что дерево священное? Кто был твой отец?

— Папа был звонарем. Какой-то мальчик с оленьими глазами, в плаще из хвои, сказал папе, чтоб я зарыл мамину голубую шишечку…

— Мальчик в плаще из хвои! С оленьими глазами! Важенёнок! Это был Важенёнок! — Глаза старика загорелись такой безумной радостью, что впору было принять его за сумасшедшего.

— Кто этот Важененок? — с опаской спросил Эми.

— Он — сын Голубой Ва́женки, но это долго рассказывать. Это — надежда, понимаешь? Надежда!.. Скажи мне, как же ты называешь твое поющее дерево?

— Папа называл его «тубелин». А еще он называл его свирельным деревом. Так сказал ему мальчик в зеленом плаще.

— Когда запел твой тубелин? — спросил Исидор. — Сколько дней прошло?

— Сегодня — ровно две недели.

— Две недели! — У старика затряслись руки. — Твой тубелин уже смеялся? Ты слышал его смех?

— Да! — ошеломленно выпалил Эми. — Да, его голубые цветки сегодня тихонько зазвенели, и это было похоже на смех! Но как…

— Это и есть смех… — перебил его Исидор, и голос его задрожал, — Эммануил, кто посадил твое дерево? Я должен знать. Кто зарыл шишечку в землю?

— Я, — ответил Эми. — Мне было ровно три года, но я помню.

— И у тебя — родимые пятна на груди, повыше сердца?! — почти закричал Исидор.

— Да, два пятнышка. Говорят, они похожи на укус змеи.

Слеза сверкнула молнией в голубых глазах Исидора, и он заговорил торжественно:

— Если б я не был так стар, я бы опустился перед тобой на колени, Эммануил. Ты сам не знаешь, кто ты, малыш.

Исидор выпростал из широкого рукава сморщенную худую руку, осторожно протянул ее к кудрям Эми и благоговейно погладил их. Затем, сложив руки на груди и устремив глаза в одному ему понятную даль, он почти запел:

— О, благодатная Голубая Ва́женка, госпожа Тайги! Сбывается твое пророчество! Мои старые глаза увидели чудо-ребенка и могут теперь закрыться спокойно!

Эми с изумлением слушал непонятные слова.

— Ты все поймешь, — успокоил его Исидор, — когда побываешь у нас.

— У вас? У кого?

— Я — глава Ордена Свирели. Нашему древнему братству покровительствует сама Голубая Ва́женка, благодатная царица Тайги. В Городе нас зовут древаками. Приходи в Скит, как сможешь. Я буду ждать тебя как дорогого гостя. Поспеши, теперь уж мне недолго осталось… Лучше приходи завтра. Принеси с собой три шишечки с твоего свирельного дерева, и тебя проведут ко мне. Только не забудь попросить у тубелина прощения, прежде чем сорвать с него его цветы. Не бойся ничего, и приходи один…

Сказка десятая. Скит

Эми знал очень хорошо, что если от пристани пройти по набережной до конца, до Железного Завода, а за ним свернуть влево, то кривая улочка, на которой живут переселенцы с Левобережья, выведет тебя на другую окраину, восточную. Там тайга начинается не сразу, как за садом Себастьяна, а после глубокой пади, по дну которой пробивается сквозь вереск ручеек. За падью поднимается холм, поросший ельником, и там, в сумрачном бору, прячутся известняковые хижины. Это — Скит, обитель древаков.

Туда не суют свои любопытные носы даже самые отчаянные из «вокзальщиков». Шарить в паутинных потемках ржавых вагонов — дело, конечно, отважное, но куда страшнее повстречать в густом бору древака, который может заклясть тебя древесной клятвой, и станешь ты лиственницей или сосной. Так считают многие в Городе. Порой до слуха окраинных жителей доносятся со стороны холма странные звуки, то ли тревожные, то ли жалобные. Говорят, что это стонут души заблудившихся, обращенных в деревья жестокими древаками. Эми очень бы удивился, скажи ему кто-нибудь позавчера, что сегодня он осмелится сюда прийти.

Но вот и последний домик, и от улочки остается лишь тропинка, спускающаяся в вересковую падь, к шаткому деревянному мостику через ручей. Вспомнив, что Исидор ждет его «как дорогого гостя», Эми собирается с духом и решительно переходит ручей, ступив на незнакомую землю. Тропинка взбегает по пологому склону, вползает в густой еловый бор, петляет среди мха и земляники. Наконец, запыхавшийся Эми оказывается перед плетеной изгородью. Не видя никакой калитки, он теряется, но вдруг слышит треск шагов по сухому валежнику.

Он вздрагивает, когда из-за ствола могучей ели появляется сильно уменьшившийся Исидор: точно такая же подпоясанная веревкой просторная ряса из серой мешковины, капюшон, под которым — тьма, но только все это ровно вдвое меньше. Эми подозревает, что здесь какое-то колдовство, и подозрения его растут, когда, метнувшись из широкого рукава, маленькая гладкая рука отбрасывает капюшон. На него с любопытством смотрит коротко остриженный голубоглазый мальчик, ростом пониже Эми и чем-то похожий на Исидора. Почти уверенный в том, что старый древак морочит его колдовством, желая показать, каким он был сто шестьдесят шесть лет назад, Эми с ужасом бормочет его имя. В ответ он слышит заливистый смех со словами:

— Какой я Исидор? Какой же я Исидор? Исидор — мой пра-пра-пра-пра-прадедушка!

— Но почему ты одет, как пра-пра-пра-пра…

— И не пытайся, — со смехом перебивает голубоглазый мальчик, — только у меня получается правильно это сказать. Так ты к настоятелю?

— Я к Исидору, — не понимает Эми. — Ты проведешь меня к нему?

— Исидора нужно звать настоятелем. Он — глава нашего братства. А что ты принес?

Эми достает из кармана три голубые шишечки, только что сорванные им с нижней ветки тубелина. Даже снятые с дерева, они все еще тоненько дрожат каждой чешуйкой и щекочут ладонь. Увидав их, голубоглазый мальчик отодвигает кусок изгороди:

— Так вот какой ты… Проходи.

Они долго идут по деревянному настилу, вьющемуся между простых известняковых домиков, разбросанных по лесу в беспорядке. Из них, взглянуть на гостя, выходят женщины, дети и бородатые мужчины — все одетые в одинаковые рясы из серой мешковины. У каждой хижины голубоглазый мальчик объявляет: «К настоятелю идет рожденный по благословению Голубой Важенки». И всякий раз, приводя Эми в крайнее замешательство и смущение, все эти люди кланяются и тихо говорят ему вслед: «Будь благословен». И вот, наконец, последняя хижина, на пороге которой возникает уже знакомая согбенная, но высокая фигура самого Исидора. Он тоже склоняет свою голову, голую, как череп. Эми неловко кланяется в ответ, совершенно не понимая, как себя вести.

— Я не зову тебя в жилище старика, Эммануил, — сипит Исидор, — мы пойдем с тобой туда, куда должны пойти. Прежде, чем ты узнаешь тайны Свирельного Братства, ты должен увидеть нашу Священную Рощу, ибо в ней — вся наша жизнь и все наши тайны.

— Почему ваша роща священная? — спрашивает Эми, втайне опасаясь, что роща та состоит из тех самых несчастных, которых заколдовали эти серые капюшоны, а теперь и его туда ведут, чтобы превратить в дерево. Но ответ старика рассеивает все его страхи:

— Священная она потому, что образована из тубелинов, — горящие глаза Исидора вдруг гаснут, затеняясь печалью. — Но наши тубелины не поют и не смеются.

— Почему?

— Тебе еще придется узнать много удивительного — такого, что сперва кажется невозможным, — вздыхает Исидор. — Мир гораздо больше и сложнее, чем можно подумать. Ты, конечно, не слыхал о таких существах как землы. Но пришло время тебе узнать, что тубелин — не совсем дерево. Это одновременно и дерево, и животное. Да, из семечка поначалу растет дерево, но затем из его ушедших вглубь корней рождается земл — загадочное слепое создание, умеющее дышать под землей. Землы дают дыхание тубелинам, заставляют звучать их стволы и ветви. Земл, рожденный твоим тубелином, пробудился этой весной и поет, а землы нашей Священной Рощи спят уже сто шестьдесят шесть лет. Почему — ты поймешь позже.

Эми потрясен и молчит, вспоминая первый, тишайший вздох своего дерева, когда он плакал, обняв его… Дальше они идут втроем. Порой в стороне от тропы, в можжевеловых зарослях мелькают серые тени в капюшонах.

— Это стражи, — объясняет стриженый мальчик, — они охраняют Священную Рощу.

Но вот вековые ели расступаются, образуя заметно утоптанную лужайку. В дальнем конце ее виден полукруг из грубых деревянных скамеек; в центре же полукруга возвышается что-то, похожее на стул с высокой спинкой.

— А вот и наш храм, — нотка гордости слышится в голосе юного гида, — вон там, видишь — скамьи для старейшин и место для настоятеля. А дальше — наш алтарь.

А дальше… От того, что Эми видит дальше, впереди, у него перехватывает дыхание: вдруг распахнувшись, еловый бор обнимает широкую поляну, и на свободном, залитом солнцем пространстве цветут сотни огромных тубелинов! На белой колоннаде стройных стволов покоится пышный зелено-голубой сводчатый потолок из смыкающихся в вышине крон. Зрелище этого живого чертога столь прекрасно, что Эми не в силах вымолвить ни слова.

— Смотри, смотри! — восклицает Исидор. — Насыть свое зрение Священной Рощей! Всех нас ждет битва, и никому не ведом ее исход. Быть может, твоим глазам никогда уже не предстанет такое великолепие жизни. Но, если благословение Голубой Важенки приведет тебя на верный путь, ты еще увидишь нечто большее. Эта роща — лишь малый образ того, что видел я, когда был таким, как ты. Ее свет — лишь отсвет того света, который видел я, когда мой отец, тогдашний глава нашего ордена, привел меня на Праздник Деревьев в далеком Свирельном Бору. Но с той поры нет нам пути в благодатный Свирельный Бор, ибо случилось нечто страшное, и вина лежит на нашем братстве.

Эми так поражен всем услышанным и увиденным, что уже не надеется понять Исидора, хотя и спрашивает из вежливости, что такое «Свирельный Бор»? Вместо ответа тот достает из-под рясы книгу и просит голубоглазого мальчика читать вслух. Сам Исидор поднимается по дощатым ступенькам на покрытый лаком стул, составленный из огромного пня и доски в качестве спинки. Мальчика старик почему-то называет Береникой, и тогда, словно очнувшись, Эми оборачивается:

— Береника? Значит, ты — девочка? Прости, я…

— За что? — пожимает плечами Береника, не поднимая глаз от открытой книги.

— Она — моя пра-пра-пра… — запинается Исидор, — нет, я никогда не выговорю, сколько раз она мне правнучка. Что же ты не представилась гостю, Береника?

— Я не успела, дедушка, — покрывается румянцем девочка.

— Она — шалунья, Эммануил, и любит строить из себя мальчишку, для того и остриглась. Думаю, вы — ровесники. Напомни-ка деду, малышка, сколько тебе уже?

— Мне скоро одиннадцать, — теперь краска заливает всю голову Береники, просвечивая сквозь тонкий ежик почти белых волос.

— Что ж, мне можно немного и ошибиться, у меня сотня разных пра-пра… — Исидор машет рукой. — Сядьте, дети. Читай, Береника. Читай от начала, пока я не остановлю.

Девочка, так и не подняв глаз на Эми, начинает читать — напевно и торжественно:

— «Я, Исидор, глава Ордена Свирели, старейший из братьев, намерен записать в эту книгу все, что мне известно о нашем древнем братстве: и то, что слышал от старших, и то, что видел сам. Делаю это затем, чтобы с моим уходом не стерлась память о светлых днях и веках, и не угасла бы в сердцах братьев надежда на их возврат.

В глубокой древности, когда люди еще смотрели на деревья, птиц и зверей, как на равных, а порой почитали их выше себя — в те далекие времена Свирельный Бор еще не был для человека запретным местом, хоть и не всякому был открыт. Это — сердце тайги, источник ее силы. Это место окружено плотным кольцом могучих кремлов — древних волшебных деревьев, твердых, как железо. Их длинные ветви умеют двигаться быстрее змей и обладают страшной силой. Кремлы подчиняются Голубой Важенке. Только с ее дозволения они пропускают гостей в Свирельный Бор. Туда, каждую весну собирались на Праздник Деревьев приглашенные звери, птицы и данны. Не забывала благодатная Голубая Важенка и о человеческом роде…»

При слове «данны» Эми вопросительно вскидывает голову, но не осмеливается прервать девочку. Однако ж Исидор сам останавливает ее, подняв руку, и говорит:

— Думаю, ты не знаешь, Эммануил, кто такие данны, но об этом речь впереди.

— «Не забывала благодатная Голубая Важенка и о человеческом роде», — продолжает читать Береника. — «Достойнейшие из людей также приглашались на праздник и получали звание жрецов. Но убивавшие лесных зверей не могли быть гостями Свирельного Бора. Шло время, и народ за народом погрязал в убийствах и отвращал от себя взор благодатной Важенки. В конце концов, из многих приверженцев ее осталось лишь одно маленькое племя, жившее в трех днях пути от Свирельного Бора, на холме у Великой Реки. На этом холме, где и по сей день живет наше братство, древние его обитатели, наши предки, взрастили сотни тубелинов из шишек, что веками приносили сюда жрецы.

Так выросла Священная Роща, дарившая маленькому народу долголетие и радость, которой не может подарить поедание убитых зверей. Однако же за пределами Свирельного Бора тубелины быстро теряли волшебную силу. Им нужна была помощь их родины. Этому и посвящали себя жрецы нашего братства. Каждой весной, по зову благодатной Важенки, они вставали на Тайную Тропу. Три дня и две ночи пробирались они сквозь тайгу к Свирельному Бору, чтобы присутствовать на Празднике Деревьев, за которым следовал Праздник Смеха.

Спустя две недели после первого весеннего пения тубелинов их ветви покрывались голубыми цветками, похожими на шишечки и изящными, как розы. И вот, погожим майским утром, эти голубые розы начинали дрожать, нежно позвякивая. Звон разрастался — от того, что землы, кроткие слепые существа, живущие в ветвистых корнях тубелинов, смеялись все счастливее. Наступал Праздник Смеха. Радуясь весне, землы смеялись от зари до заката и всю ночь напролет. Небо разгоралось звездами, а смех деревьев звенел все явственнее. Каждый цветок уже дрожал всеми своими лепестками, издавая тонкий звон.

И тогда жрецы пускались в обратный путь. Важененок — мальчик с оленьими глазами в плаще из хвои — срывал и дарил им три смеющихся цветка. В трех кувшинах с родниковой водой они несли их три дня сквозь тайгу, домой. Плавая в кувшинах, цветки продолжали дрожать, и вода ажурной рябью смеялась вместе с ними. В пути они постепенно засыпали, изредка пуская по воде тончайшие колечки, словно смех снился им.

На третий вечер пути жрецы достигали своей тубелиновой рощи и опускались на колени. Их священные деревья цвели так же ярко, как их собратья в Свирельном Бору, но, увы, молчали. Вдали от родной почвы, землы, уснув глубокой осенью, уже не в силах были сами сбросить с себя оковы зимнего сна. Жрецы, попросив у своих деревьев прощения, срывали с трех старших тубелинов по цветку и прикладывали на их место те, что подарил им Важененок. Всю ночь они неустанно молились о том, чтобы деревья приняли в себя новые цветки. К рассвету маленькие голубые шишечки, затаившие в себе смех Свирельного Бора, приживались. Лишь убедившись, что это чудо вновь произошло, жрецы позволяли себе отдых и пищу.

Вскоре три цветка — три посланца Свирельного Бора — с тишайшим звоном просыпались, и начиналось таинство пробуждения Рощи. Таинством это называлось потому, что ни человеческим глазом, ни ухом было не уловить происходящего. Но чуткий слух трех землов, дремлющих в своих подземных колыбелях, откликался на легчайшую дрожь, исходившую от цветков-посланцев. Этого было довольно, чтобы пробудить чудесных животных. Они со смехом просыпались, и теперь уже три старших тубелина нежным звоном своим будили всю Священную Рощу. Она пела до глубокой осени, даря радость и отдаляя старость и болезни…»

— Теперь ты знаешь главное, Эммануил, — говорит Исидор, вновь поднимая руку, — и сможешь понять то, что сейчас расскажу я сам. Сто шестьдесят шесть лет тому назад мой отец был в числе трех жрецов, что в последний раз принесли сюда смех Свирельного Бора. Жрецы нуждались в сопровождении еще нескольких братьев. Меня готовили в преемники моему отцу, и мне посчастливилось быть одним из тех сопровождавших, хотя я не достиг еще и двенадцати лет от роду.

Среди других, удостоенных чести быть в свите посланцев, оказался человек, за семь лет до того пришедший в нашу обитель издалека — большой толстый человек родом из степей. Прежнего имени его я никогда не слышал, но в братстве он назвался Сильвестром. И хоть был он чужаком, но выказал такое рвение к нашей вере и достиг таких высот в нашей магии и искусстве врачевания, что пользовался всеобщим уважением, готовясь со временем занять в братстве высокое место.

Хотя кое-кто из старейшин возражал, говоря, что нельзя показывать чужаку Тайную Тропу, отец настоял на том, чтобы брат Сильвестр шел с нами, ибо доверял ему. Но брат Сильвестр коварно обманул моего отца и все наше братство. Вскоре после возвращения из Свирельного Бора он исчез и больше никогда не появлялся на нашем холме.

А потом случилась беда. В конце зимы благодатная Голубая Важенка послала своего сына, чтобы объявить нам: путь в Свирельный Бор отныне для братства закрыт. Важененок сообщил, что брат Сильвестр провел Тайной Тропой неведомую черную силу. Птицы успели предупредить Голубую Важенку, и она приказала кремлам соединить и сплести ветви наглухо — так, чтобы не осталось ни малейшего прохода. Черная сила не проникла в Свирельный Бор, оставшись за кольцом кремлов. Однако подошла она достаточно близко: ее чары усыпили землов так глубоко, что они не проснулись весной. Они живы, но спят уже сто шестьдесят шесть лет. С той поры Свирельный Бор умолк. Никто не знает, услышит ли вновь тайга его музыку, без которой силы ее слабеют и слабеют.

— А что это за черная сила? — спрашивает Эми.

— Тысячи черных змей, не боящихся холода, пришли с юга. Те, кто видел, говорили, что это было похоже на гигантское черное одеяло. Оно было живым и скользило по снегу за человеком, игравшим на дудочке. В первый день весны змеи переползли Реку, покрытую льдом, и прошли через Город. С той поры первое марта в Городском Календаре называется Днем Черного Покрова. Это — магические змеи-заклинательницы. Их шепот и не дает проснуться землам.

— А на дудочке играл брат Сильвестр?

— Кто же еще?

— И вы никогда больше его не встречали? — Эми терзается догадкой с той минуты, как Исидор сказал о брате Сильвестре как о большом толстом человеке родом из степей.

— Думаю, нет… — Исидор хмурится и мотает головой, словно отгоняя нелепую мысль. — Нет, это невозможно: прошло столько лет…

— Так все-таки вы видели кого-то? — все сильней волнуется Эми.

— Странно, — еще больше хмурится настоятель. — Странно, что лицо его помнится мне так ясно… С неделю назад видел я в Городе человека, и, если б не прошло сто шестьдесят шесть лет, я бы не сомневался, что это — брат Сильвестр. Но люди столько не живут.

— А как же — вы?

— Мою жизнь продлевала Голубая Важенка, чтобы я встретил тебя. Но я-то сморщился, как сушеный мухомор, а у того человека лицо такое же гладкое, каким оно было у брата Сильвестра, когда мне еще не исполнилось двенадцати…

В это время на тропе, заворачивающей из ельника, появляется длинная вереница серых капюшонов. Заполнив лужайку, они останавливаются и обнажают бородатые головы. Все они молоды, и Эми припоминает, что молодых мужских лиц он почти не видел среди тех, кто благословлял его на пути через Скит. Один из бородачей, рыжеволосый, высокий, крепко сбитый и лобастый, решительно направляется к настоятелю.

— Зачем ты пришел, брат Кандид, хранитель Священной Рощи? — спрашивает тот.

— Я пришел сказать, что время пришло, — щурясь отвечает рыжебородый.

— Ты, правда, веришь, что время ходит вместе с тобой, Кандид? — в сиплом голосе Исидора слышится легкая насмешка. — Если уж пришел ты, то с тобой пришло и время?

— Но, настоятель, мы же говорили…

— Да, мы говорили, — перебивает Исидор, — и я выслушал тебя и понял всем сердцем, а ты, похоже, не услышал ничего. Мое время на исходе, и жаль тратить его на слова, уже отзвучавшие. Что ж, слушай снова, и пусть услышат меня твои товарищи, коли пришли. Я в семь раз старше тебя, Кандид, и оттого в семь раз лучше знаю, насколько я стар, и насколько лучше вам иметь настоятеля помоложе — такого, как ты. Так открой же свои уши: я, Исидор, повторяю тебе, что ушел бы еще до твоего рождения — не только с этого стула, но из этой жизни, если б не был обязан ждать. Полтора века дремлет Свирельный Бор, полтора века молчит его песня жизни. И мне, последнему, кто ее слышал, благодатная Важенка повелела ждать, пока не придет тот, кому под силу пробудить тубелины от проклятого сна. И вот он пришел, — показывает Исидор на Эми, — и я должен дать ему знание и уйти. Потерпи еще немного.

— Свирельный Бор — старая легенда, — упрямо, по бычьи клонится рыжая голова, — но люди не могут без конца жить легендой. Многие ли верят, что тубелины запоют снова?

— Мне важно, веришь ли ты, Кандид, потому что я хочу, чтобы ты возглавил орден. Я знаю, в Скиту шепчутся, что наша древесная вера себя изжила. Но главой Свирельного Братства может быть только древовер. Ты перестал быть древовером?

— Я… нет… Нет.

— Ты сомневаешься? Скажи мне, юный брат мой Кандид, веришь ли ты в благодатное покровительство Голубой Важенки, дарующей даннство — тем, кто верен ей?

— Вот именно в даннство я и перестал верить, настоятель, — мрачнеет Кандид.

— Мне горько слышать такое от тебя, — отвечает Исидор. — Если не веришь в это, уже нет смысла верить ни во что. Даннство — первое и последнее сокровище нашей веры.

— Я хочу верить в даннство, настоятель, клянусь благодатной Важенкой, всеми силами хочу! — вдруг переходит на крик Кандид, тряся кулаками и рыжей бородой. — Но как верить, если в моем роду последним, кому являлись данны, был мой прадед? Как верить?

— Да, увы, слишком много поколений не слышало пения тубелинов, — голова Исидора вдруг поникает, плечи сутулятся. — Из-за того у молодых совсем уже не стало тонкого зрения, вы не можете видеть даннов. А я вижу их до сих пор.

— На сто семьдесят восьмом году, наверное, чего не увидишь! — злится Кандид.

— Как ты смеешь?! — вдруг вскакивает со скамьи Береника; щеки ее пылают. — Как ты смеешь так говорить с настоятелем?! Как смеешь не верить?!

— Ну-ну, Береника, — одергивает ее Исидор, — ты тоже не дерзи старшим. Я прощаю тебе, Кандид, твои неучтивые слова, потому что люблю тебя и знаю твое доброе сердце. И сейчас ты должен понять одно: надежда возродилась — вот в этом кудрявом мальчике.

— Я слышал про мальчика, — голос рыжего бородача делается мягче, — но что может ребенок, пусть даже в его саду вдруг вырос тубелин? Что ты можешь, мальчик? Как ты разбудишь Свирельный Бор, чтобы тайга услышала его песню жизни?

— Я не знаю, — растерянно отвечает Эми, — я никогда раньше не слышал про Свирельный Бор. Я совсем не знаю, как будить лес. И я не знаю, кто такие данны.

— О, данны — это очень просто, — ехидничает Кандид, — я сейчас объясню, и тебе сразу все станет ясно. Данны — это такие полу-животные, полулюди, которых никто не видит, кроме нашего настоятеля. Все понятно?

Ответ Эми обескураживает даже Исидора:

— Кажется, я знаю… я видел… кого-то… А тот, кто был рядом, не видел ничего.

— Ты расскажешь нам, Эммануил? — тихо спрашивает Исидор.

— Нет! Нет, я не могу, — спохватывается Эми. В следующее мгновение он вздрагивает всем телом: прямо над его ухом раздается нежный голос Капеллы, и вновь он слышит ее предостережение: «Меня ты увидишь, но только не должен ни с кем говорить обо мне». Он оглядывается и видит, что еловые ветви за его спиной раскачиваются, как от прыжков крупной белки. На миг в хвойных сумерках мелькают синие глаза, или это кажется ему? Качание веток удаляется в глубину бора. Эми замечает, что Исидор пристально глядит в ту же сторону. Загадочно улыбаясь, настоятель шепчет ему:

— Не говори, коли тебе не разрешают… Видишь, Кандид, этому ребенку нет ста семидесяти семи лет, и вряд ли он такой же старый лгун, как я. Он слышал песню тубелина и получил тонкое зрение. Он видит то же, что вижу я. Его слова не укрепляют твою веру?

Кандид хмурит рыжие брови, кусает губы и говорит:

— Я не хотел быть грубым, настоятель… Только речь у нас все время не о том. Я пришел говорить не о своей вере, и вообще не о себе, а о них, — Кандид указывает на лужайку. — Люди устали от пустых ожиданий и не хотят жить старыми надеждами.

— Если ты намерен слушаться всех, кто чего-то хочет или не хочет, или от чего-то устал, тогда как же ты будешь настоятелем, Кандид? Наше братство — строгий орден.

— Орден — для людей, а не люди — для ордена. Как можно не слушать людей?

— Ты любишь людей, любишь своих товарищей, я это знаю, Кандид. Именно потому я и говорю всем, что ты будешь хорошим настоятелем. Что ж, давай послушаем людей. Говорите, люди, чего вы хотите?

Исидор протягивает руки к лужайке, и бородатая толпа начинает басовито гудеть.

— Мы хотим свободы! — наконец выпаливает кто-то.

— Прекрасно, — отвечает Исидор, — и какой же именно? Что вы знаете о свободе?

— Мы хотим носить городскую одежду! — кричит другой, и уже кричат все сразу:

— Мы хотим продавать на рынке наш мед и целебные травы!

— И настойки!

— Хотим покупать городские вещи!

— Бывать на городских развлечениях!

— Хотим брать в жены городских девушек!

— Хорошо, — поднятая рука Исидора вмиг заставляет толпу умолкнуть. — Идите жить в Город. Вы хотите быть горожанами, так будьте ими, вот вам ваша свобода.

— Они не хотят уходить, настоятель, — вмешивается Кандид, поскольку лужайка мигом притихла. — Скит — их родина, они боятся ее потерять.

— Скит — обитель древоверов, — резко отвечает Исидор. Здесь не место тем, кто не верит в святую силу тубелинов, продлевающую жизнь. Здесь не место тем, кто не верит в благодать Голубой Важенки — тем, кто не ищет даннства и не надеется на него. Их присутствие убьет веру в тех братьях, которые еще хранят ее. Пока я настоятель, того, о чем вы просите, не будет. Впрочем, все, что я сейчас здесь услышал, я слышал раз сто за последние сто лет. Я дорожу моим временем, покиньте меня, хранители Священной Рощи!

— Что ж вы оробели? — кричит Кандид, — скажите, наконец, зачем вы пришли! Вы просили, и я вас привел, не делайте из меня дурака!

— Мы хотим нового настоятеля! — кричит тот, кто первым закричал про свободу. — Пора уже передать посох настоятеля кому-то помоложе!

— Да… да… нового хотим… нового… пора уже… хватит… — бубнит толпа.

— Я понял, — спокойно отвечает Исидор и поднимает правую руку с посохом. — Вы хотите настоятеля, который позволит вам быть горожанами, но при том жить здесь и уничтожить древесную веру, уничтожить надежду на даннство. Я созываю общий сход немедленно, оповестите людей. Настоятель будет выбран сейчас же, и я с радостью передам ему этот посох: он давно уже мне тяжел… Думаю, на сегодня с тебя хватит, Эммануил. Я навещу тебя как-нибудь на рассвете, когда поет тубелин. Ты же позволишь мне перед смертью услышать песню твоего дерева?.. Береника, проводи гостя, да смотри, не отпускай его без коробки меда…

Когда они доходят до мостка через ручей, Береника, изо всех сил стараясь быть по-мальчишески развязной, говорит нарочито грубым голосом:

— Дальше мне нельзя. Ты, в общем… давай, приходи еще.

Эми достает из кармана три голубых шишечки и протягивает ей:

— Они все еще дрожат. Хочешь потрогать?

— Ой, — только и может вымолвить Береника, и напускное мальчишество вмиг слетает с нее. Эми перекладывает цветки ей в руку и закрывает ей ладонь, объясняя:

— Так лучше почувствуешь, как они щекочутся… Пусть останутся у тебя, ладно?

Береника смущенно улыбается и благодарит, почему-то шепотом…

Сказка одиннадцатая. Красная Дюна

«Неужели это — он?.. Он, или не он?» — стучит в голове Эми в такт его быстрым шагам по набережной. Загадка брата Сильвестра не дает ему покоя, мысли несутся ураганом. Может быть, старому настоятелю показалось? Но совпадений слишком много: Продавец Песка — большой толстый степняк — не может купить мед у древаков, потому что поссорился с ними сто шестьдесят шесть лет назад. И точно тогда исчез из Скита большой толстый степняк Сильвестр! Мало того: Продавцу Песка двести тридцать три года, но лицо его гладко; а Исидор видел кого-то с лицом Сильвестра, которое совсем не сморщилось…

Неотвязчиво, как шарманка, звучат в ушах Эми слова Продавца Песка: «Сто шестьдесят шесть лет уже, но старик помнит…» Ясно, о каком старике речь! Только откуда ему знать, что Исидор помнит? Это может означать только одно: когда они столкнулись в Городе, Продавец Песка отлично понял по лицу Исидора, что тот его узнал. Вихрь мыслей утихает, сомнений почти нет: брат Сильвестр и Продавец Песка — один и тот же человек, который, бог знает почему, живет уже двести тридцать три года и не сморщивается.

И все же надо быть уверенным. Но как? Спросить самого Продавца Песка? Пожалуй, спрашивать такое боязно, да и потом, хитрый степняк вряд ли признается. И впервые в жизни Эми сам решает схитрить: он не заговорит о брате Сильвестре, а просто вообще поинтересуется историей жизни обитателя желтого вагончика. Может быть, тогда все прояснится само собой? За коробку меда от древаков Эми намерен задать кучу вопросов. И хотя ему страшно, ноги неудержимо несут его к заброшенному вокзалу…

— Ладно, Эми, — пожал плечами Продавец Песка, зачерпывая ложечкой мед и жмурясь от наслаждения. — Хочешь, слушай, но смотри, не заскучай: рассказ обо мне — это рассказ о пустыне. Я живу очень долго: за такое время обычный человек умер бы раз пять или шесть. А пустыня так давно вросла в мое сердце, что, думая о себе, я думаю о ней.

Я рос под открытым небом и был младше тебя, когда главным моим делом стало пасти верблюдов и лошадей моего отца. Степь — мой дом, а пустыню я пересекал столько раз, что не сосчитать, потому что отец мой был торговцем. Он вечно покупал что-нибудь в одном месте подешевле и продавал в другом — подороже. У него была сотня верблюдов, которых он навьючивал всякой всячиной и гонял взад-вперед через пустыню.

Отец часто брал меня с собой, и у ночных костров я наслушался рассказов о Красной Дюне. Ее еще называют Дюной Василиска. Обычная дюна выгибается серпом; гребень же Красной Дюны трижды извивается змеей. Эта огромная песчаная гора лежит на путях, которыми ходят верблюды с товарами. Красная Дюна считается пристанищем злого духа, и все стараются обойти ее подальше. Не всегда это удается. В пустыне нет дорог; путь среди песков ты проверяешь по солнцу и звездам, а это — не самый точный способ знать, куда придешь. Ты уже уверен, что обошел Красную Дюну, а она вдруг вырастает перед тобой до небес. Есть поверье, что она переходит с места на место и подкарауливает тебя, но это — вздор: у нее, конечно, есть дела поважнее.

— Дела? Она что — живая?

— По-твоему дела есть только у живых? Думаешь, у луны и у звезд нет дел? Зачем дует ветер? Потому что ему нечего делать? Ты задал дурацкий вопрос. Когда говоришь о Красной Дюне, обычные слова могут терять смысл. Если начать разбираться, кто живой, а кто нет, мы проболтаем до утра, а толку не будет. Лучше слушай.

Мне не раз случалось видеть Красную Дюну издали. Она — не только выше, но и ярче, оранжевее других холмов пустыни, особенно верхней своей частью. Место же вокруг нее считается гиблым — и не только потому, что там полно змей. Говорят, что Дюна сводит с ума. Говорят, что, проезжая мимо нее, путник может бросить поводья, слезть с верблюда и уйти вверх по ее склону. Если сумасшедшего не остановить, он будет карабкаться и карабкаться по песку, пока не сгинет с глаз. Много чего говорят…

Когда умер мой отец, мне пришлось заниматься тем, чему он меня научил: возить на верблюдах взад-вперед разную чепуху, продавать одно и покупать другое. Было похоже, что я, как и он, буду делать это год за годом, пока не умру, как и он. С каждым днем эта мысль нравилась мне все меньше: я совсем не хотел умирать — тем более умирать, продавая одно и покупая другое. Я мечтал о странствиях ради странствий, а не ради выгоды. Я хотел увидеть весь мир, но не просто путешествовать, ничего вокруг себя не понимая, а жить — везде, где понравится и сколько понравится. Я хотел прожить много разных жизней в разных местах. Для этого нужно бессмертие, о котором я и мечтал сильней всего. Ну, или хотя бы — очень-очень долгая жизнь.

И вот однажды мне приснилась Красная Дюна, и она говорила со мной! Я слышал во сне ее голос, подобный то ли грому, то ли рёву камней, катящихся с горы, то ли хрипу. Скорей все-таки это был хрип. И дюна сказала: «Служи мне, и не умрешь». «Как?! Как это сделать?!» — кричал я, не слыша сам себя. Но она услышала и ответила: «Поднимись на мою вершину, и я подарю тебе оранжевую жемчужину. Она даст тебе бессмертие, пока служишь мне».

Проснувшись, я не стал гадать о том, чем бы я мог послужить Красной Дюне: мне было все равно. Я просто собрал караван и тронулся в путь, не задумываясь. С тобой ведь тоже такое бывало, а? Просто так мальчики не крадут у своих тетушек золотистые жемчужины. И просто так не возвращают, а? — и Продавец Песка растянул свой рот до ушей.

Эми делалось не по себе всякий раз, когда его веселый собеседник давал понять, что знает о нем больше, чем ему хотелось бы. Знает ли этот хитрец о синеглазой девочке с рыжими волосами?.. Будто не заметив его невежливого молчания, рассказчик продолжал:

— Я был уверен, что не проеду мимо Красной Дюны. Так и вышло: ее вершина внезапно и грозно поднялась перед нами из-за других холмов. Верхом к ней близко не подъехать: верблюды упираются и ревут. Я соскочил на песок, приказал слугам ждать и двинулся к оранжевой горе, как те сумасшедшие. Я сразу заметил, что кругом как-то слишком уж много змей. Вести себя с ними я умею, но, чем дальше, тем их становилось больше, и требовалось все внимание. На мне были толстые кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги из войлока. Змеям это не по зубам, и все же стало тревожно, тем более что вели они себя как-то странно. Почему-то все ползли в одну сторону — в направлении Красной Дюны, и при том довольно быстро.

Змеи боязливы и, конечно же, они расползались от меня в стороны, но им становилось все теснее: похоже было, что сюда сползался весь змеиный народ пустыни. Приходилось останавливаться и замирать, чтобы успокоились самые беспокойные. И тогда меня обгоняли, обползали за какую-нибудь пару метров, что совсем уже на змей не похоже. «Только б никто сзади не заполз на сапоги!» — думал я. Но этого не случилось. Лишь немногие задерживались на минутку, чтобы пошипеть на меня. Змеи явно торопились: неведомая сила гнала и гнала их к оранжевой горе. Им было не до меня.

Красная Дюна всегда была не похожа на другие холмы пустыни. Но теперь она изменилась: такой красивой я прежде ее не видел. Верхняя часть ее стала еще оранжевее, с почти огненно-красной верхушкой; середина осталась желто-золотистой, как и была. Но книзу склон постепенно темнел до серого цвета, переходившего в черный. И о, чудо: по этому черному основанию дюны будто стекали вниз золотые капли! Но еще удивительнее были складки, которых раньше не бывало, и которых не может быть на песчаной горе.

— Складки?

— Да, непонятные темные складки извивались поперек склонов Красной Дюны, от чего она стала похожа на чудовищный окровавленный мозг. Эти извилины, казавшиеся издали складками, были на самом деле глубокими впадинами, а темными они выглядели оттого, что из них валил дым. До подножия дюны было уже рукой подать, но сначала мне пришлось увидеть нечто непостижимое…

Невдалеке впереди я вдруг заметил какое-то копошение, словно песок шевелился. Приблизившись, я увидел, что под самой дюной снуют туда-сюда какие-то комочки одного цвета с песком. Один из них двинулся прямо ко мне, и глаза мои различили довольно забавное существо. Оно казалось слепленным из песка, да так оно и было. Выглядело существо в точности, как лев, но размером было не больше кота! Лев двигался, как заводная игрушка, словно только учился ходить, вертеть головой и махать хвостом.

Вскоре я увидел, что к маленькому льву несется другое песочное существо — громадный муравей такой же точно величины. Движения муравья тоже были немного игрушечными, но он, видно, достиг бо́льших успехов и мог уже неплохо бегать на своих шести тощих ногах. Его страшные челюсти были широко распахнуты, и я поспешил уйти с его дороги. Не обращая на меня внимания, муравей подбежал ко льву и напал на него. И, хоть были они одного роста, муравей оказался гораздо сильнее: он бил и топтал своего противника, швырял его во все стороны, как будто тот был картонным. Лев не сдавался, вскакивал на ноги, пытался ударить врага передней лапой, укусить за ногу, но снова и снова падал и катился клубком. Наконец муравей вцепился в львиную лапу своими жвалами, пытаясь ее перекусить. Ничего, однако из этого не вышло: песочная лапка была крепкой. Впрочем, глазеть мне было некогда, и я поспешил дальше.

И чем ближе была Дюна, тем больше кругом вертелось этих существ. Будто кто-то играл в неизвестную игру. Этот песочный зоопарк был разнообразным: я видел буйвола, медведя, гиену, зайца и даже песочного человечка, странно похожего на меня самого. Правда, чаще попадались насекомые: жуки, пауки и прочие козявки, которые, при таком огромном росте, внушали ужас. Все игрушки были одной и той же величины — с хорошую кошку, и, по виду, были сотворены из песка. Никто из них не обращал на меня внимания. Одни бегали взад-вперед без всякого смысла, кто-то дрался, другие еле двигались, а некоторые вообще не шевелились: будто умерли, сломались.

— Так все-таки умерли или сломались? — перебил Эми.

— А это — не одно и то же? — пожал плечами Продавец Песка

— Если сломались, то они — игрушечные, а если умерли, то — живые.

— Ну вот, опять! — Продавец Песка хлопнул себя по колену. — Что ж ты так уперся в это? Живые, неживые… Я не могу даже спокойно есть твой мед за такой вопрос: я не знаю ответа. И, честно говоря, мне это не интересно. Скажи, Эми, а какая тебе разница?

— Живые — это не так страшно, — отвечал Эми.

— Неужели? — удивился Продавец Песка. — Это почему же?

— Ну… наверное, с живыми можно как-то договориться…

— Например, с жуком, да, Эми?

— Не знаю… Может быть…

Продавец Песка долго смотрел на мальчика и вдруг принялся хохотать:

— Может быть, конечно, все, что угодно… Ха-ха-ха! Если уж может быть то, что я увидел дальше… Ха-ха-ха! Интересно послушать, что ты скажешь про живых и неживых, когда узнаешь, как эти милые игрушки рождались… Ха-ха-ха-ха!

— Вы видели, как они рождались?! Кто их рождал?

— А вот за этот вопрос и трех ложек мало, — лицо Продавца Песка стало серьезным. Он долго чмокал, смакуя ложку за ложкой, и, наконец, сказал:

— Змеи. Да-да, змеи. Именно они это и делали. Я бы, правда, не сказал, что они рождали всех этих чу́дных зверушек. Нет, я бы так это не назвал… Скорей, они их делали. Но и это не так. Точней будет сказать, что они помогали их делать.

— Кому помогали?

— Тсс!.. Не будем об этом. Это ничего не меняет. Ты, кажется, хотел разобраться, живые они, или нет?

— Да!

— То есть тебе интересно, рождались они, или делались?

— Да!

— Тогда слушай внимательно. Когда я, наконец, подошел к Красной Дюне вплотную, пришлось немного отдышаться перед подъемом. Как я тебе уже говорил, Дюна снизу была черного цвета. И этот черный песок начинался вдруг, без всякого перехода, словно кто-то провел черту между желтой пустыней и черным основанием Дюны. И вот тут я приметил очень странную вещь.

Еще издали мне было видно, как вверх по черному песку извиваются все мои разноцветные попутчики: желтые, бурые, пятнистые и прочие. Но теперь я разглядел, что им навстречу ползут вниз совсем другие змеи, почти невидимые на черном песке, поскольку сами они были совершенно черными. Да я бы, наверное, сразу их и не заметил, если б каждая из них не держала в пасти что-то золотистое, блестевшее на солнце. Теперь я понял, что за капельки золотые стекали по черному склону! Черные змеи сползали на желтый песок, роняли в него желтые жемчужины и тут же возвращались, вновь сливаясь с черным песком. А те жемчужины, что они принесли, быстро, сами собой обрастали песком! И получались те самые песочные фигурки, оживавшие на глазах.

— Так же, как горькут! — вскрикнул Эми, забыв об осторожности.

— Ага! Значит, ты уже это видел?! — сверкнул глазами Продавец Песка.

Эми совсем не умел врать. Ему пришлось рассказать о своей ночной вылазке в сад и о проделке с золотистой жемчужиной, песком и ведром воды.

— Ты, похоже, знал, что делал! Кто же тебе все это подсказал?

Теперь Эми молчал. Он решил стерпеть что угодно, но ни слова не вымолвить о девочке с рыжими волосами и синими глазами. Молчание было недолгим. Продавец Песка пододвинул Эми наполовину уже пустую коробку с медом, как бы предлагая плату за ответ на вопрос. Эми медленно двинул коробку обратно. И тут Продавец Песка вновь залился смехом. Нахохотавшись до слез, он вскочил, подошел к двери вагона, прислушался к чему-то снаружи и как ни в чем не бывало продолжал:

— Однако ж, надо было идти наверх, за оранжевой жемчужиной. Приходилось смотреть во все глаза, чтобы различать совершенно черных змей на черном песке. Вскоре я понял, что этим неведомым тварям не было до меня никакого дела. Они меня не боялись и не старались напугать, как поступают все змеи, застигнутые врасплох. Нет, они спокойно занимались своим делом: одни тащили откуда-то золотистые жемчужины, другие, очевидно, ползли обратно за новыми. Эти «чернавки», как я их прозвал, проползали совсем рядом, без шипения, без угрожающих жестов, и поначалу это было пострашнее обычных змеиных ужимок. Что же касается цветных змей, то они ползли только наверх: ни одна не возвращалась! Позже я понял, почему.

Я, наконец, добрался до первой «складки». Поперек черного склона изгибалась длинная впадина. Она тянулась, закругляясь и вправо, и влево, сколько хватало глаз. Она густо дымилась, и нельзя было понять, какой она глубины. Из дыма же то и дело выпархивали огоньки, падали на склон и тут же гасли, оставляя вместо себя маленькие черные жемчужины. И к каждой такой жемчужинке устремлялись наперегонки сразу несколько цветных змей. Самая проворная глотала жемчужинку и тут же замирала, будто окаменев.

Кругом лежали десятки таких же змей, казавшихся мертвыми. «Вряд ли они так торопились сюда для того, чтобы здесь подохнуть», — подумал я. И тут, разглядывая всю эту дохлятину, я увидел что-то странное. Ты, кажется — сообразительный ребенок, и, думаю, сможешь разгадать, что это означало. Понимаешь, я хорошо знаю змей пустыни и быстро заметил, что многие из тех «дохляков» — цветом темнее, чем должны быть, словно их закоптили. Другие были еще темнее, а одна — совсем черная и тоже, как будто дохлая. И вдруг… — и рассказчик замолк.

— Что — вдруг? — спросил Эми.

— Вот и угадай, что — вдруг! Ты же — сообразительный. Или я ошибся?

— Та змея, что была совсем черная — ожила?

— Ай, да Эми! Молодец! Но что же ты обо всем этом думаешь?

— Я думаю, что змеи, которые глотали черные жемчужины, засыпали и не просыпались, пока не станут черными.

— Браво, Эми!

— Это — не очень трудная загадка, — поскромничал Эми.

— Ну, конечно, бывают загадки и потруднее. Вот, например, такая. Представь, что тебе очень нужно на вершину песчаной горы, а перед тобой, поперек этой горы, дымится впадина, которую тебе не перепрыгнуть. Ты знаешь, что где-то впадина кончается, но ты не видишь ей конца ни вправо, ни влево. С какой стороны ее лучше обойти?

— Я не знаю… — пожал плечами Эми. — Хотя нет, погодите… Ведь черные змеи откуда-то носили золотистые жемчужины…

— Так-так! Ну, дальше!

— Вы говорили, что золотистый песок лежал выше черного?

— Верно!

— Ну… я бы, наверное, подумал, что если черные жемчужины родятся из черного песка, то, может быть, золотистые родятся из золотистого?

— Та-ак! И что же?

— Черные змеи, которые носили золотистые жемчужины, знали дорогу к золотистому песку — наверх и обратно! Я бы пошел туда, откуда ползли змеи с золотистыми жемчужинами. Я бы подумал, что змеи знают короткий путь.

— Я в тебе не ошибся, Эми! С тобой надо держать ухо востро; соображаешь ты намного лучше, чем Мокий Третий, внук и сын градодержца, будущий градодержец… Я именно так и поступил: пошел вправо, потому что именно оттуда черные змеи несли золотистые жемчужины. И впадина скоро закончилась! Я снова мог подниматься, к следующей впадине. Песок становился светлее, он уже был серым. Вместе со мной ползли наверх и мои «чернавки», которых я уже перестал бояться. Навстречу же нам спускались чернавки с «грузом»: их пасти блестели золотом.

Когда змеи меняли направление, я догадывался, что они обходят очередную впадину, и шел с ними. Песок стал уже ярко-золотым, и, наконец, мы добрались до той самой впадины, которую змеям обходить было уже не нужно: она была их целью. Из ее дыма, как ты угадал, вылетали золотистые жемчужины. Как только они остывали, чернавки хватали их и немедленно уползали вниз. Чем выше по склону, тем песок становился все плотнее, а впадины — все у́же. Эту я уже сумел перепрыгнуть. Сквозь дым меня обдало жаром из неведомых глубин дюны.

Выше той впадины змей не было вовсе. Я продолжал путь один. Песок под ногами делался тверже, идти было легче. Мои верблюды внизу казались букашками, и мне стало весело. Но вот совершенно стих ветер, и я сильнее почувствовал жар снизу. Песок становился оранжевее и крупнее. Ближе к вершине он уже совсем окаменел, будто склеился или спекся. Все меньше было это похоже на песок: я ступал по горячей гальке из оранжевых жемчужин, накрепко спаянных между собой. Жар из глубины уже проникал сквозь войлочные подошвы моих сапог; ступать было все горячее. Когда же я вышел на гребень, и оставалось совсем немного, началось что-то несусветное: я внезапно перестал думать!

— Как это?

— Мои собственные мысли вдруг исчезли, и вместо них в голову мне будто полезли чьи-то чужие. Мыслей было страшно много; казалось, голова разорвется от них на куски! Но это прошло, и я вдруг ощутил себя немыслимым гигантом. Я думал одновременно о тысяче вещей. Я знал в те минуты так много всего! То были не мои мысли и не мое знание, я просто попал в могучий поток чьих-то мыслей. Теперь-то я их почти и не помню…

— Почти не помните? Значит, все-таки что-то помните? Вы расскажете?

— Очень уж ты любопытен… Но, боюсь, не стоит тебе знать тех мыслей.

— Почему? Это плохие мысли? Они злые?

С лица Продавца Песка вдруг слетела всякая улыбка:

Конец ознакомительного фрагмента.