Марья Лусьева за границей

Александр Амфитеатров, 1910

«Милан спал. Ночное небо было, не в обычай этому злополучному городу, сине и ясно. Луна висела над готическими колючками собора, подобно желтому апельсину, одиноко позабытому на разрушенной рождественской елке. С тоскливою отчетливостью темнели в вышине бесчисленные статуи громадного здания, похожего, в густой синеве неба, на береговой утес у тихого моря, облепленный, на отдыхе в перелете, серыми стаями, торчком на хвостике, спящих птиц. Галерея Виктора Эммануила безмолвствовала, пустынная и печальная от безлюдья, ослепшая от закрытых ставень в магазинах, конторах, ресторанах и кафе. Только у Кампари еще ярко светились огни и горела за опущенными гардинами бессонная страстная ночь…»

III

Вышли вчетвером. Матвей Ильич вел под руку красивую Фиорину, Иван Терентьевич — Ольгу Блондинку. Покуда они шли ярко освещенною галереей, им трижды попадались навстречу весьма подозрительные, корявые франты в котелках и с жесточайше-черными усами. Матвею Ильичу показалось, что они обмениваются со спутницею его знакомыми взглядами, а его самого осматривают, точно взвешивая на фунты. Нельзя сказать, чтобы это понравилось русскому. Он уже раскаивался, что так легкомысленно позволил себе пойти за Фиориной.

— Черт ее знает! Город незнакомый, сама говорит, что живет в трущобе, револьвера у меня нет… И почему я ей доверился? Помню — не то как сумасшедшую, не то как авантюристку — может быть, просто мошенницу и, во всяком случае, соучастницу в какой-то грязной плутне с живым товаром…

Фиорина заметила смущение Вельского, поняла и успокоила:

— Не беспокойтесь. Это люди Фузинати. Я же говорила вам, что у меня есть импресарио, и я работаю — вся на отчете. Самого Фузинати мы встретим где-нибудь здесь же, где потемнее, — он у нас не охотник до света; а эти собачки обязаны бегать по портикам вокруг кафе и следить, чтобы ни одна из нас не ускользнула с кавалером без его ведома, — поработать малую толику не на Фузинати, а на самое себя… Целую бригаду содержит: десяток таких молодцов. Каждый обходится ему пять франков за вечер. Три — на галерею и портики. Остальные — на город. Вот в Италии нет для нас специальной полиции, так мы сами свою собственную завели. Она тяжело вздохнула и продолжала:

— Видите, — вы и не заметили, а между нами произошел, без единого слова, целый разговор. Вы чувствовали, что я крепче опиралась на вашу руку и ближе к вам прижалась? Это значит: «Он, то есть вы, меня не просто провожает, а я поймала гостя». Иначе я, наоборот, отшатнулась бы от вас и смотрела бы по сторонам. Ольга тогда же громко сказала: «Как поздно!» — значит, что мы ведем вас к себе на квартиру, а не в другое место. Если бы мы шли в кафе, Ольга или я воскликнула бы: «А ведь еще рано!» Если бы к вам на квартиру: «Не взять ли карету?» И так далее… Можете быть уверены, что сейчас Фузинати уже оповещен которым-нибудь из них о вашей особе в совершенной точности, что вы иностранец, что я вас давно знаю и за вас ручаюсь, что вы рассчитываете провести в Милане несколько дней и я надеюсь иметь в вас постоянного гостя, и, наконец, главное, что вы заплатите мне… Кстати, если бы он вздумал спрашивать вас, сколько вы мне заплатите, пожалуйста, скажите, что не сто, как мы уговорились, а только пятьдесят франков. Можно, миленький? Правда? Знаете, ведь я ему обязана отдать сорок… мизерия! поневоле, утягиваешь, что можешь, когда счастье повезет, как сегодня. Надо же жить! Из пятой доли, при нынешних ценах, не очень-то разойдешься. Что вы так недоверчиво смотрите на меня?

— Я сделаю и скажу все, что вам угодно, но я не понимаю, как вы могли сообщить такие сложные сведения без каких-либо особых знаков.

— Напротив, я сделала множество знаков, только вы их не поняли, потому что приняли за обычные естественные движения. Я успела поправить вуаль на шляпе — знак старого знакомства, на руке, за которую вы меня ведете, я загнула четыре пальца, а указательный оставила, это, значит, одна моя единица, — пятьдесят, дешевле чего Фузинати не позволяет мне водить к себе гостей. Я могу возвратиться домой одна, — тогда это стоит только ругательств и попреков, что я лентяйка, гордячка, старуха, обезьяна, которая не нравится мужчинам и не годна в работу. Но, если я приведу мужчину, то, прежде всего, должна уплатить Фузинати с пятидесяти франков — сорок, со ста — восемьдесят. Иначе он не впустит меня в квартиру. Вот что значит мой один палец. Теперь он уже знает, сколько вы стоите и чего он вправе от меня ждать. Два значило бы сто, три — полтораста и так далее. Я похлопала вас по рукаву: значит, видимся не в последний раз, он остается в Милане… Это я, чтобы он не хныкал за пятьдесят франков, — может быть, вы, в самом деле, накинете ему какую-нибудь безделицу? А?

— В кафе вы, Фиорина, как будто упоминали о других цифрах вашего… заработка?

— Ах, кто же из нас не врет и не преувеличивает? Запрашивать — пытать счастья. Мы в Италии. Вдруг клюнет? С англичанами бывает. Меня к одному свиноводу американскому, из Чикаго, Фузинати возил — за дукессу Бентивольо я пошла тогда — всего полчаса и пробыла у него, и он мне тысячу лир на булавки подарил, а уж что с него Фузинати снял, — воображаю. А с вас и Бог велел взять больше по старому знакомству. Вы компатриот. Э! У вас денег много! Я понимаю людей, вижу насквозь!.. Не беда, если поделитесь с бедною девкою, которую вы застаете, откровенно сказать вам, далеко не на розах — не очень-то радостные идут сейчас для меня дни.

— Да я и не имею ничего против. Ну, а как же ваша подруга? Она вас не выдаст вашему антрепренеру?

— Ольга? Да она не помнит себя от счастья. Сто лир девице, которая считает благополучием идти за двадцать! Если ей удастся хоть половину припрятать от Фузинати и от своего любовника Чичиллу, она будет воображать себя барыней. Италия бедная страна, г. Вельский. Женщина здесь дешево стоит, мужчины не могут тратить на нас столько, как в Париже, Вене либо у вас в Петербурге. Перед тем как вы впервые со мною познакомились, когда я жила в Петербурге у генеральши Рюлиной либо у старой ведьмы Буластовой, пятьдесят франков годились мне разве лишь — чтобы папиросу закурить. Здесь это идеал. Это, значит, поймала иностранца. Итальянцы не умеют тратиться на женщин, если они — не из общества…

Фиорина засмеялась.

— Есть тут у нас одна — Джузеппина. Молоденькая, всего второй год в работе. Из Бардонекьи, — это там, в Альпах, уже у самого Монсенисского туннеля. Только что еще свеженькая, а некрасивая, незанимательная, — товар третий сорт. Крестьянка неграмотная. Работает на приданое. Потому что, понимаете, обручена она с унтер-офицером, а им не дозволяется жениться, если у невесты нет 5000 франков наличными. Идет, за сколько попало. Двадцать франков — восторг и упоение! Десять — и то хорошо. Пять — с гримасою, но тоже можно. И вот — приходит ко мне недавно, вся растрепанная, неприбранная, и ревет благим матом.

— Что ты, Пина?

— Помогите мне, синьора, дайте десять лир взаймы. Беда! опростоволосилась я, дура! не знаю, что и делать теперь… Франи, — это ее ganzo^[28], — меня изувечит… Он такой бешеный, чертов сын, Франи. Разве я виновата? Меня гость обманул!

— Не заплатил, что ли?

— Хуже, синьорина… Я ему доверилась… был такой приличный господин, золотые часы, золотое пенсне… Притом очень вежливый и добрый… Все расспрашивал о работе, о женихе, о приданом — пожелал мне, чтобы я поскорее собрала свои пять тысяч франков… ушел… Мне было совестно — при таком любезном господине — проверить, сколько он там, положил на камин… Я доверилась… Господи Боже мой! Думаю — Мадонна пресвятая! Святой Амвросий Медиоланский! Не станет же такой приличный и хороший господин надувать бедную девку из-за каких-нибудь десяти лир. Проводила. Бегу к камину, — ах, мерзавец! так и обмерла… Вы посмотрите. Рина, — нет, вы только посмотрите, что мне этот подлец, вместо десяти, оставил… тряпку! Ярлык паршивый! Франи пересчитает мне все ребра…

Гляжу, и, знаете, чуть не расхохоталась.

— Ах ты, дура! — говорю, — счастье твое, что ты на честную женщину напала… Невежда ты деревенская! У тебя какой-нибудь герцог владетельный был или миллионер, ищущий приключений. Ишь — расчувствовалась! Это — пятьсот франков!

— Что-о-о?

Как прыгнет она ко мне, словно кошка, — бумажку вырвала, сама белая, вся трясется.

— Ну да, — говорю, — пятьсот лир итальянского банка.

— Не может быть, синьора Рина! Вы ошибаетесь! Врете! Смеетесь надо мною! Быть не может!

— Ну вот, я ошибусь, — подумаешь, никогда билета в 500 лир не видала! Это ты не ошибись, заучи наперед, какие они бывают. А то в другой раз кто-нибудь, в самом деле, пятьсот лир посулит, а вместо ярлык с бутылки сунет, — ты, дура безграмотная, и возьмешь…

— Ох, возьму, ша^[29] Рина, ох, возьму!.. Да послушайте: вы не шутите? Грешно вам, если смеетесь над бедною девкою…

— Если хочешь, пойдем вместе к меняле, — увидишь!

— Да — кто же мне даст 500 франков? за что? Ведь пятьсот франков per un colpo^[30] даже и вам не платят…

— Значит, послала тебе фортуна благодетельного чудака. Есть такая пословица, что дуракам счастье… Пользуйся!

Отсюда, многоуважаемый г. Вельский, вы можете заключить, каковы здесь наши заработки. Женщина работает в Милане три года и, хотя из маленьких, но все же не тротуарщица какая-нибудь, а между тем все не то что не получала, — это-то, конечно, где уж! — чудом из чудес случилось! — но даже не видывала, какие бывают пятьсот франков… Страшная конкуренция. Женщин много, мужчин мало. Иностранцы перестали ездить в Италию, чтобы развлекаться. Французы сидят в Монте-Карло. Англичан почти не видно, немцы скупы, ездят в обрез, а русские обеднели. Ни бояр, ни богатых коммерсантов. Ведь у вас там всегда одно из двух: либо революция, либо холера. Сюда выезжают теперь такие странные русские, что прежде и не видано. Не говорю уж об aspiranti dell'arte^[31]. Это все — наши соседи, по тем же дырам и захолустьям ютятся, где и наша сестра, также голодают, перебиваются на хлебцах в два сольдо и вине из фонтана. Но вдруг нагрянут какие-то научные экскурсии, что ли, — бродят толпами, на Корсо только и речи слышишь, что русскую, и у всех такой голодный вид, что так вот и хочется, от жалости, часы с себя снять и им отдать…

— А политических эмигрантов встречаете?

Фиорина примолкла. Потом нехотя сказала:

— Этим я даже не признаюсь, что я русская.

— Не любите их?

— Напротив. Я республиканка.

— Ого!

— Чему же вы удивляетесь? Между нами много республиканок. Либо анархистка, либо республиканка, либо католическая ханжа, папистка. Все — крайние. Середины никогда нет.

— В таком случае вам должны были бы приятны быть встречи с эмигрантами, — они ваши единомышленники, — зачем же вы от них бегаете?

— Стыдно… На мне одна юбка, хоть и чужая, прокатная, триста лир стоит. Я в шелковом белье хожу. А вы посмотрели бы, как они живут, что едят, где спят… Вы можете вообразить себе жизнь на двадцать франков в месяц? В большом-то городе? почти столице?

— Вы шутите, Рина!

— А вот — останьтесь в Милане подольше: я вам покажу… сколько хотите! И не думайте, чтобы все лишь мелюзга какая-нибудь, незаметность, бездарность, пушечное мясо, как говорится. Нет, есть тут один… был у вас там на родине большой человек, деятель, из вождей, его имя по всей Европе в газетах прошло… А здесь прозябает без языка и без работы. Здоровьишко сквернейшее. Жена, ребенок. Чем живут, — и сами не знают. Падают откуда-то какие-то 50 франков в месяц. Как хочешь, так и обернись. Накорми, одень, обуй, под крышею надо жить. Зимы здесь суровые. Чувствуете, какой туман. Пронизывает до костей. Ночи длинные. Ведь вот скоро пять, а до рассвета еще долго, долго… Вы сытый, богатый, не можете даже вообразить себе, что значит холодному и голодному человеку ждать солнца в такую ночь. Для вас-то солнце — только наслаждение, а для бедняка оно и печь, и лампа. Да! Как же мне в горностаевой накидке такому бедняку признаться? Я стараюсь находить ему время от времени кое-какую работишку через моих знакомых мужчин, но — показать ему, что я русская? Да я умру со стыда! Ни за что на свете!

Они свернули с Corso^[32] в переулок — San Pietro al Orto^[33]. На углу от дома — едва они минули — отделилась, словно скульптурное украшение вдруг отлипло от стены, — маленькая кривая фигурка пожилого мужчины, скрюченная, в пелерине, какую обычно носят, в холодную пору года, мещане северных итальянских городов.

— Однако за нами как будто кто-то следит? — заметил Вельский Фиорине.

Она быстро обернулась и закричала резко и сердито на миланском наречии:

— Фузинати! Опять комедии? Что вы ползете сзади, как убийца? Неужели вы воображаете, будто мы вас не видали, старый бездельник?

Кривой человек подкатился, как мячик, и униженно закланялся под фонарями, держа на отлет круглую шляпу.

— Я ждал лишь, чтобы спросить вас, синьорина, в котором часу вы разрешите завтра…

— Оставьте кривляться, вечный комедиант. Синьор форестьер — мой старый друг, и мне нет никакой надобности скрывать от него, что вы за птица. Говорите по-французски! Я совсем не хочу, чтобы он подумал, что мы сговариваемся его убить или обобрать…

Фузинати еще раз смиренно поклонился Матвею Ильичу и произнес на очень хорошем французском языке, почти совершенно без звенящего и жужжащего итальянского акцента:

— Мосье, очень рад счастью вашего знакомства. Мадемуазель Фиорина несколько строга ко мне, но я прошу вас не выводить из ее слов дурных для меня заключений. Что делать? Мы все знали лучшие дни и не хотим принять уроков от судьбы — смириться соответственно нашему новому положению, которое требует, чтобы мы были скромнее, да, скромнее…

— Особенно ваше положение, Фузинати, — проворчала почти с угрозою Фиорина, — который дом воздвигаете вы теперь на пустырях за Porta Venezia?^[34] Мы пришли. Давайте ключ, старый Риголетто!

— Мадемуазель Фиорина, — кротко, но, в свою очередь, с насмешкою возразил Фузинати, буравя огромным и толстым, как коротенький лом, ключом, — показалось Вельскому, — прямо-таки стену в громадном черном доме, чрезвычайно старинном, если судить по силуэтам нависшего над окнами скульптурного орнамента и по фигурности решеток, гнутыми выступами облегавших самые окна. — Мадемуазель Фиорина! Вы же так не любите, когда я — по вашему мнению — говорю лишние слова, хотя, по-моему, я стараюсь быть только вежлив… да-да, любезен и вежлив…

— А, черт ли мне в вашей вежливости? Лучше говорите мне «ты» и зовите меня девкой, да не дерите с меня четыре пятых заработка.

— Я позволю себе возвратить вам ваш обычный упрек, — продолжал Фузинати, словно и не слыхал возражения, — зачем же вы спрашиваете у меня ваш ключ здесь на улице, когда очень хорошо знаете, вот уже пятый год, что он, по обыкновению, ждет вас, вися у камина под номером девятым?.. Проклятая дверь! Ага! Сколько лет мучит она меня — и каждый день забываю послать за слесарем. Наконец-то! Прошу вас, messieurs-dames^[35], сделайте одолжение, войдите… Мадемуазель Фиорина, мадемуазель Ольга…

— Черт знает, — проворчал Иван Терентьевич, шагая через порог открывшейся в стене железной двери, — оперная декорация какая-то.

В слабом мерцании ночника, в нише пред терракотовою раскрашенною мадонною, открылось, в самом деле, нечто красивое, смутное и, в полутьме, как бы зловещее: колоннада старого-престарого дворца, — когда-то, должно быть, весьма великолепные и величественные сени, открытые громадною круглою аркою в обставленный колоннами, обведенный портиком cortile^[36].

— Это было когда-то дворцом, господа, — говорил Фузинати, учтиво пропуская Вельского и Тесемкина с дамами из сеней в маленькую стеклянную дверь нижнего этажа направо.

Вошли в крохотную каморку — будто фонарь — во времена оны, несомненно, дворницкую или привратническую. Комнатка была заставлена разнокалиберною мебелью, завалена сборною старою домашнею утварью и завешана всякою пестрою, ветхою рухлядью, так что походила не то на берлогу мелкого ростовщика, не то на лавку старьевщика. Прежде всего бросалось в глаза огромное кресло, обшитое когда-то дорогою, штофною материей, — вещь не моложе XVII века. На нем лежало пестрым комком нечто, по первому взгляду, Вельским принятое за одеяло, но — заслышав людей — оно зашевелилось и оказалось маленькою девочкою, лет десяти, худою, истощенною и злого, дерзкого вида. На желтом личике, под мохнатою шапкою спутанных волос, надменно сверкали большие черные глаза, обведенные широкими темными кругами.

— Э, Аличе! — кивнула ей Фиорина, — ты еще не спишь?

— Я уже не сплю, — недружелюбно оскалилась девочка, показывая большие не по возрасту, звериные зубы. Голос ее был хриплый, звериный. Говорила она на грубом, лающем наречии пьемонтских горцев.

Ольга сказала:

— Эта обезьянка всегда ждет вашего возвращения, Фузинати, — вы, должно быть, приносите ей хорошие конфекты.

— Дождешься от него! — захохотала девочка, садясь на ручку кресла и болтая в воздухе босыми ножками, бледными в смуглоте своей, как лилии, и тощими, как палки. — Не желаю вам, синьорина Ольга, конфект, которыми он меня кормит… Ха-ха-ха!.. Ну-ну! нечего делать мне страшные рожи, старый орангутанг! Не очень-то здесь тебя боятся…

Фузинати, оказавшийся при свете весьма скромным на вид, должно быть, болезненным, желтолицым стариком лет под шестьдесят, но с черными еще усами, и почти черными волосами на голове, и с яркою синевою чисто выбритых, впалых щек, делал вид, будто не слышит, что о нем говорят, и объяснял Вельскому:

— Да, это было дворцом. Дом устарел и запущен, но это исторический дом, мосье. В шестнадцатом веке воздвигнуты эти колонны, государи мои. Еще сто лет тому назад здесь обитали, когда наезжали в Милан из своих вотчин под Мадридом, герцоги Медина Сели, могущественнейшие из вельмож испанского двора…

— А теперь, — с сердитым смехом перебила Фиорина, — все шесть этажей этого дурацкого, вонючего сундука битком набиты девками, две из которых почтительнейше ожидают, когда вы соблаговолите выдать им их ключи.

— Вы всегда спешите, мадемуазель Фиорина! — уж с сердцем огрызнулся Фузинати. — Вы ведете себя сегодня так, словно мы с вами первый день знакомы. Вы же знаете, что я не могу дать вам ключа прежде, чем не получил с вас моей доли за прокат вашего туалета.

Фиорина покраснела.

— Мосье Бельский, — обратилась она к кавалеру по-русски, — я весьма совестный…

— Вероятно, старик желает получить вперед? — оборвал Тесемкин. — Это возможно. Voila, старинушка, или по вашему будет — ессо!^[37] Один, два, три, четыре, пять — получайте с обоих, за меня и за приятеля, — пять золотых… великолепнейших, круглых, новых, французских, петухом украшенных золотых.

— Один наш! — быстро воскликнула Фиорина, — накрывая монету рукою и кивая Ольге, которая тоже ответила ей флегматическим кивком.

Фузинати покосился на них весьма недружелюбным взглядом, но ничего не сказал и со вздохом повернулся к вешалке ключей у своего камина:

— Номер девятый, мадемуазель Фиорина, номер тридцать первый, мадемуазель Ольга… Две женщины и только пять золотых. Ужасные времена, мужчины в Милане потеряли последнюю тень щедрости… Мосье! — обратился он к Вельскому. — Я прошу вас быть великодушным и прибавить мне какую-нибудь маленькую, самую крохотную безделицу. Ведь деньги, которые платят мне эти дамы, — я ничего тут не зарабатываю! Клянусь св. Амвросием, ничего! — это лишь маленькое погашение их долга по нашим взаимным дружеским обязательствам.

— Уж истинно дружеским! — проворчала Фиорина, — вы, смотрите, без шуток! не забудьте отметить эти сорок франков в вашей толстой книге, — вы, старый Гарпагон!

— Кажется, я никогда не бывал недобросовестным кредитором ни в отношении вас, мадемуазель Фиорина, ни вас, мадемуазель Ольга, ни кого-либо из дам, квартирующих в арендуемом мною дворце…

— Слышать я не могу, когда вы называете дворцом эту вашу глупую развалину, подлую вонючую лачугу! Господи! Вот сегодня несет со двора! Можно подумать, что околели все кошки в Милане.

— Да, воздух довольно ужасный, — согласился Вельский. — Не слишком то вы, г. Фузинати, заботитесь о своем дворце.

— Что делать, сударь? Я человек бедный. Плачу высокую аренду, а имущество совершенно бездоходно. Мадемуазель Фиорина улыбается. У нее веселый нрав. Я не пользуюсь расположением мадемуазель Фиорины. Но я готов поклясться гробницею св. Амвросия, что квартирный доход не покрывает аренды и, если бы я не занимался маленькими комиссиями по торговле мод и готового платья, то давно был бы банкрот, несчастный, жалкий, разоренный нищий. Как же я могу поддерживать чистоту дворца? Вы видите: у меня нет средств даже нанять привратника, и я сам должен исполнять его обязанности, и не спать по ночам, ютясь, как собака, в этой конуре, потому что квартирантки мои возвращаются поздно… Я уверен, мосье, что вы поймете меня, войдете в мое положение и, пожалев бедного больного старика, прибавите безделицу…

Матвей Ильич дал ему еще золотой. Фузинати схватил монету тощею, скелетною лапою, синею, со вздутыми жилами, под густыми волосами, почти шерстью, и, спрятав монету в жилетный карман, подал ключи Фиорине и Ольге.

— Очень вам благодарен, мосье… Мадемуазель Фиорина, если вам понадобится вино или бисквиты, вам стоит только крикнуть из вашего окна. Старик Фузинати не ложится в постель всю ночь и всегда весь к вашим услугам…

— А, в самом деле, недурно бы… — начал было Матвей Ильич, но Фиорина быстро дернула его за рукав.

— Идем! Поздно! Какое там вино!

— Вы для меня дорогой гость, — говорила она, — проводя его через cortile, действительно, напоминавший скорее мусорную яму, чем атриум палаццо, — мне и то уже совестно, что вам пришлось заплатить несколько денег за знакомство со мною… Сохрани Бог, чтобы я еще заставила вас платить, по пяти франков бутылка, за кислое монферрато из погребов Фузинати. Черт его, знает, чего он туда мешает…

Примечания

28

Любовник (ит.).

29

В пьемонтском и лигурийском диалектах «синьор» сокращается в «шу», «синьора» — в «ша»: Sciu Gui do, scia Paola etc.

30

Торговля в розницу (ит.).

31

Кандидат в сочинители (ит.).

32

Улица (ит.).

33

Сан-Пьетро на Востоке (ит.).

34

Ворота Венеции? (ит.).

35

Господа-дамы (фр.).

36

Внутренний дворик (ит.).

37

Так-то так, не угодно ли! (ит.).