Окно на тихую улицу

Александр Алексеев, 2022

Мы уже забываем, как заканчивалось старое время и начиналось новое… 1989 год. Апофеоз перестройки. Тихий советский промышленный город. Все как обычно, но что-то уже не так. Будто сверху уже отпустили удавку, развязали поводья, и толпа хлынула неведомо куда. В отношениях между людьми что-то необратимо меняется. Они перестают быть похожими друг на друга. Личные качества выступают на первый план. И взрослые становятся самими собой, как в юности. Но, к сожалению, беспризорные подростки обязательно затевают драку. И обязательно льется кровь. Главные герои, уже зрелые личности, являются самой действенной силой в борьбе за новую жизнь и за выживание. И кто-то из них мучительно размышляет над своим предназначением… Повесть является логическим продолжением романа «Падение с яблони».

* * *

Не верьте. Не верьте ученым, философам, писателям, не верьте политикам и бизнесменам. Не верьте националистам и космополитам, коммунистам и демократам, грешникам и праведникам. На свете не существует различных рас и национальностей, не существует бесчисленного разнообразия людей, есть только два верховных вида: человек-мужчина и человек-женщина. Две гармонии, порождающие при слиянии хаос, именуемый жизнью. Две единицы, при сложении дающие бесконечность. Плохо человеку, когда он один, ибо если один упадет, то некому поднять его, а если идут двое и один упадет, то второй поднимет его. Об этом говорится в Библии, об этом люди знали всегда всю свою жизнь. Знали и всегда искали, искали то свое второе слагаемое, которое и помогало выжить. Или ты находишь то свое, что делает тебя единственным числом, или растворяешься в общей массе, сливаешься с фоном и превращаешься в ничто, умираешь. Исчезаешь, аннигилируешь. Взрываешься, как метеорит от удара об землю, либо тихо исчезаешь, как упавшая на руку снежинка, почти никем не замеченный и не понятый.

Труп. И не один. Расследование. Записки сумасшедшей, воры в законе, проститутки, алкоголики, бывшие спортсмены, начинающие бизнесмены и старые комсомольские работники. Затравленные подкаблучники и убитые жизнью жены, сильные мужчины и женщины, которые их сильнее, герои-любовники и пьяные девки. И все это — в одном окне, окне дома на окраине промышленного провинциального города времен апофеоза перестройки. В окне, возле которого сидят двое. Те самые двое, о которых мы уже говорили. Эту часть дилогии Александра Алексеева можно было бы отнести к жанру психологического детектива. Но детектив получается странный. В классическом читатель на протяжении всего произведения пытается догадаться, как произошло убийство. Тут же нам предстоит понять, как все остальные остались живы. За счет чего? Как удалось не уйти в небытие бывшему журналисту и почему не погибла молодая врач из местной больницы? Что спасает людей в ситуации, когда все, весь мир вокруг стремительно летит в пропасть. Когда реальным и прочным остается только одно — маленькое окно, выходящее на тихую улицу.

Валерий Чумаков, писатель и журналист

Часть первая

Стучитесь, и вам откроется

Чтобы познать человека, нужно его полюбить.

Л. Фейербах

…любовь расщепляется на две несовместимые эмоции: нежные чувства и чувственность. Истерический характер не способен ни в какой степени связать эти две эмоции в единое чувство, направленное на одного человека

А. Лоуэн

Глава первая

Неведомый, волнующий 89-й

После затянувшейся зимы и холодного апреля, как взорвавшиеся на деревьях почки, распустились цветные грибки придорожных кафе. Появились забегаловки и магазинчики. Магазинчики не совсем обычные, тесные, набитые красивым товаром. И продавцы в них тоже необычные. Продавцы обращали внимание на покупателя! Они встречали входящего взглядом и даже спрашивали, чего он желает! Так что и входить без дела в такой магазинчик становилось совестно.

Пышно расцвела сфера услуг. Услуги определенные, услуги туманные, услуги на каждом шагу. Услуги, о которых мы когда-то не имели никакого представления!

Пестрела, ширилась печать. Периодические издания меняли клише и формат. Реклама вытесняла производственную проблематику. О политике заговорили эмоционально, как о спорте. Энергия и творчество, отпущенные на волю после 70 лет заключения, казались беспредельными.

* * *

Ах, боже мой, как красиво тогда спорили, в 89-м! Какие радужные, какие светлые перспективы тогда рисовали! А сколько рисовальщиков вдруг народилось! Даже пить люди стали меньше. Люди мечтали. И богатели мечтою! Как быстро, как сказочно все богатели! Никогда, никогда еще Русь не была так богата!

А как приятно было вести трезвые разговоры в мае, на фоне цветущих деревьев, в шуме порхающих птиц и шуршащих колес! Молодые осваивали новые столики, придирчиво всматривались друг в друга, осторожно знакомились. Молодые пили исключительно кофе, курили американские сигареты и учились считать деньги. В обиход вошел карманный калькулятор, а в лексику хлынули импортные слова. Молодые говорили.

Говорили громко о делах и о политике. Говорили в прессе и в эфире, на работе и дома, говорили в транспорте, в очередях, в кафе, говорили всюду. Говорили загораясь, говорили зажигая. Говорили и говорили. Только читать, к сожалению, стали меньше.

А вот если бы не стали меньше читать, то наверняка бы заметили появившуюся тогда на прилавках прекрасную книгу старого Монтеня с удивительно своевременным названием «Опыты». Да открыли бы главу «О суетности слов»! И прочли бы своими глазами о том, что государства, в которых господствовал твердый порядок, никогда не придавали большого значения ораторам, то есть говорильщикам. Красноречие процветало в Риме больше всего тогда, когда его дела шли хуже всего, когда его потрясали бури гражданских войн. На запущенном поле, утверждал мыслитель прошлого, пышнее всего разрастается сорняк!

Жаль все-таки, что меньше стали обращать внимание на книги.

Зато как красивы были молодые! А как они были одеты! Нет, сейчас молодежь одевается значительно хуже. Дороже, но хуже.

А какие драки тогда еще были! Хорошие драки, настоящие, со здоровым желанием помериться силушкой, утвердить себя, даже вступиться за кого-то! Разборок еще не было видно. Еще не было ухищрений, связанных с ними. Не было богатых, не было стрельбы и взрывов. Не было уличного изобилия и не было уличного страха. Много чего не было. Был еще порядок.

Но по улицам уже скользили «мерседесы». Правда, на них еще восторженно показывали пальцем, на них еще не смотрели с ненавистью. Привыкшие к общей собственности, мы любовались ими, как своими.

Престижными были не только дорогие машины, но и хорошие манеры. С машинами сравнивались женщины. И женщины хорошели. На глазах. Удивительно хорошели!

Что-то новое вошло в их жизнь. Модными стали цвета черный и красный — цвета ночи и страсти. Женщина в распахнутом пурпурном плаще, в узкой черной юбке с глубоким разрезом, освобождающим ее деловой шаг. Черные ажурные колготки и, конечно же, изящные алые туфли! Но все это, вместе с дорогими ароматами парфюма и яркими мазками макияжа, не шло ни в какое сравнение с ее взглядом. Взгляд встречной женщины стал выразительным и своенравным, каким-то дерзким и раскрепощенным и, может быть, даже бесстыжим.

Женщина как зеркало. В ней отражается все творящееся в обществе. Она первая реагирует на грядущие изменения, она тоньше чувствует их, больнее их переносит, сильнее страдает от них, и она же заставляет их быть!

Женщина так и остается нечитаной книгой. Книгой для мужчин, которые не только не умеют читать, но и не хотят учиться грамоте. Они все играют и играют в казаки-разбойники, как неразумные дети. И не видят, что беды творят не детские.

Глава вторая

Обстоятельства толкают нас друг к другу

Новорожденным забегаловкам и магазинчикам давали нежные, влекущие названия. Диана, Марина, Людмила, Оксана и прочие женские имена в одночасье превратились в модные вывески. И запестрели на пути у заметавшихся прохожих.

Однако местечко, где нас ожидают два интереснейших героя, относится, скорее, к разряду исключений. Ибо называется оно менее одушевленно и не так привлекательно — просто «Башня». Круглая будка, сложенная невесть каким мастером из красного кирпича. В будке металлическая дверь и зарешеченное окошко. В дверь заносят товар, в окошко его подают. Подают на площадку, где под желтыми зонтами ютятся четыре столика и пятнадцать стульев (ко времени нашего повествования один стульчик, к сожалению, уже был разбит на спине неудачливого коммерсанта по кличке Босяк).

«Башня» — престижное место. Рядом центральная гостиница, площадь Ленина с памятником, шикарный сквер, усеянный розами, декоративный пруд, фонтан — словом, центр.

Две юные и яркие, как луговые бабочки, особы скучают за крайним столиком. Они вяло курят, лениво ворошат кофейную гущу в опустевших своих чашках, время от времени одна из них отпускает реплики по поводу соседствующей компании.

Восемь шумных молодцов гнездятся рядом и во весь голос обсуждают жизненные проблемы, которые самым естественным образом упираются во всеобщий эквивалент — деньги.

Третий столик, оставшийся без стульев, служит пока складом грязной посуды. И последний занимают интересующие нас герои — Сергей Корбут и Александр Соболев. Между ними остывший кофе, пачка «Кэмела» и зажигалка.

Понедельник, полдень. Еще совсем недавно в эту пору молодежь если не работала, то хотя бы училась. А если кто и просиживал в кафе, то уж никак не говорил о таком:

— Мой ресторан в этом городе будет единственным приличным местом! Знаешь почему? Потому что попасть в него можно будет только по заявке. Никакая пьянь, никакая рвань во время вечера уже не вломится! Вот что главное! У меня будет играть скрипка, будет варьете! Я уже имею договор с артистами театра. Это будет элитный ресторан, богемный! Я создам островок! Понимаешь, это будет островок, где будут отдыхать деловые люди. Отдыхать и наслаждаться искусством! И без всякого быдла! Понимаешь? Меня уже тошнит от хамства и быдлости. Я сам вырос среди этого быдла. И теперь хочу этому быдлу противопоставить свой островок! Правда же, здорово?

Говорил Корбут. И, как всякий наивный человек, говорил горячо. При этом он широко размахивал дымящей сигаретой и больше глядел не в лицо собеседнику, а дальше, куда-то в сторону, туда, где скучали девицы. Самые удачные свои мысли он любил повторять с особым выражением, закатывая глаза вверх, будто на самих небесах искал подтверждение сказанному.

Соболев слушал молча. Непонимающе смотрел в лицо Корбута и тихо кивал, то ли в знак согласия с говорящим, то ли из сочувствия к нему. Казалось, он только и был занят тем, что рассматривал это лицо.

Смотреть на Корбута было и в самом деле приятно. Всегда свежая укладка жестких черных волос с лаковым отливом, обязательная выбритость с запахом какого-нибудь «Тайфуна» и заглядывающие в тебя маслянистые глаза с прищуром. И все это в безупречном дорогом костюме с обалденным галстуком и в черном распахнутом плаще. Головокружительный мужчина 27 лет. Очень приятный человек! Не случайно, видимо, Соболев все смотрел и смотрел на него.

Сам же он рядом с ним выглядел весьма и весьма серенько. Прическу его трудно было назвать прической — просто голова. Молчаливые, затуманенные усталостью глаза, продолжающие куда-то смотреть и смотреть. Губы, упорно сжатые и не желающие открыться ни для слова доброго, ни для улыбки. Еще потертые джинсы, старая куртка и обычная рубашка. И все.

Что могло быть общего между этими людьми? На первый взгляд ничего. Хотя на самом деле они друг другу были нужны. Да, да, все мы кому-то нужны. И нам кто-то нужен. Хотим мы этого или нет.

Соболев, в прошлом незаметный журналист, изгнанный из газеты за безделье, зарабатывал на жизнь строительством дачных каминов. Две недели назад он принял предложение Корбута отделать театральный ресторан. Корбут гарантировал в месяц 700 рублей. «Хотя гарантировать можно только смерть, все остальное зависит от обстоятельств!» — сам же при этом откровенно и пошутил. Очень, кстати, удачно.

Объект находился в центре, в подвале драматического театра, старейшего архитектурного сооружения города. Подвал, десятки лет служивший складом хлама, теперь и должен был превратиться в тот самый островок, о котором с таким жаром говорил Корбут. Дело это Соболеву пришлось по душе.

Тут, конечно, следует сказать о том, что, покончив с журналистикой, Соболев странно переменился. Случилось это неожиданно. Знакомые отметили в нем чрезмерную задумчивость, невесть откуда взявшуюся замкнутость и даже нелюдимость. И это в мужчине средних лет со здоровым интересом к прекрасному полу, в жизнерадостном и остроумном человеке, профессиональном журналисте! Действительно, что-то очень загадочное приключилось с нашим героем.

Однако пролить какой-либо свет на это обстоятельство никому не удалось. Сам же он, когда напивался, говорил о каком-то художнике, который умер в его душе, но которого недавно он встретил в пивной. Художник тот якобы открыл ему глаза на многие темные вещи, после чего сам покончил с собой. Объяснение, согласитесь, не менее темное.

Неудивительно, что странная перемена журналиста показалась странной даже его жене. И она в конце концов согласилась оформить развод. После чего укатила в свой родимый городишко с трехлетним сыном на руках.

Семейную драму Соболев перенес удивительно спокойно, я бы даже сказал, подозрительно легко. Тут же за какую-то плату у каких-то знакомых снял себе келью — вполне приличную двухкомнатную квартиру с телефоном, с удобствами и необходимой утварью. Перевез свои книги, письменный стол, любимый скрипучий диван и еще много всяческих мелочей, с которыми не захотел расстаться.

До встречи с Корбутом, до того как Корбут под предлогом производственной необходимости подселился к нему, он прожил здесь в совершенном одиночестве целый месяц. И ни одна женщина не переступила порог его квартиры. Зато в библиотеке прибавилось с десяток книг определенного философского уклона.

Нет сомнения, что с помощью таких друзей, как Ницше, Фрейд и Шопенгауэр, в мозгах простого газетчика что-то и произошло. Но это в лучшем случае. Люди, естественно, предположили не лучшее. «У Санечки крыша поехала», — уверенно заключила его прежняя подруга Аллочка, поняв, что ей уже не быть приглашенной в холостяцкую келью. Произнесла она это не для себя, а в присутствии общих знакомых, которые тут же с сочувствием закивали головами.

Я, конечно, не стану утверждать ничего подобного. Хотя бы потому, что у меня несколько иная заинтересованность в этом человеке, нежели у Аллочки, встреча с которой нам еще предстоит. А что касается его кельи, мы с вами очень скоро в нее заглянем.

Совершенно неожиданно в этот период Соболев стал рисовать. Неожиданно для себя. Для всех остальных никакой неожиданности не произошло. Потому что рисунки его мало кто увидел.

Первым его произведением стал портрет Данте, того самого титана Возрождения, что с первых строк своей великой Комедии признался:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу…

То есть, прожив тридцать с лишним лет, поэт вдруг понял, что жизнь его бессмысленна.

Получившийся портрет не был вариацией ни на один из образов Данте, созданных со времен Боттичелли и Рафаэля. Рука Соболева стала писать его неожиданно и самовольно, когда он, перечитывая «Божественную комедию», вдруг понял, что знает ее почти наизусть.

«Данте с тенью ада» — так же непроизвольно написалось и название нового образа. Суровый лик, иссушенный горьким хлебом чужбины, взгляд исподлобья, смотрящий насквозь. Взгляд глубокий, напряженный, налившийся кровью от вздувшихся на висках артерий. Взгляд человека смертного, но прошедшего то, что смертному пройти воспрещено. Очень сильный взгляд! Очень точный портрет получился, поверьте мне. Я его видел.

Однако сам автор оставался неудовлетворенным. Ему уже хотелось изваять образ титана из мрамора, из гранита, из бронзы. Ни много ни мало!

Иногда Соболев напивался, даже уходил в запой. И тогда он с надрывом говорил о какой-то утерянной красоте, о любви, не раскрывшейся, как парашют при падении, о нашей общей гибели, о том, что все мы уродливы, поскольку никто из нас не умеет любить. Красиво говорил, долго, по несколько дней говорил. Попросту лил свою душу неизвестно кому и непонятно зачем. Слушали его малознакомые алкаши у пивной, у магазина, в сомнительных квартирах и откровенных притонах.

Потом он выходил из запоя, переселялся в другой мир и становился вновь задумчивым и молчаливым.

* * *

Корбут, не дождавшись ответа, попытался прочесть его в глазах собеседника. Когда и этого ему не удалось, он неожиданно перешел к разговору предметному.

— Послушай, у тебя ведь остались связи в исполкоме? Понимаешь, если я не выбью материалы по госцене, мне нечем будет платить рабочим. Тебе же самому нужны деньги. Правда же?

— Естественно, — равнодушно отвечал Соболев.

— Ну вот видишь! Ты работаешь у меня две недели. Я должен, по идее, уже выплатить тебе аванс. А у меня нет свободных денег. Проклятая совдепия!

Вторым ругательством Корбута после быдла была совдепия. И слово это он употреблял так часто и с такой ненавистью, что в воображении слушателя невольно рисовались кровавые картины большевистской расправы над дворянским родом Корбутов. Хотя о корнях своих он не говорил никогда. Мало того, он давно уже оставил всех, кто знал его с детства. Он порвал не только со старой средой, но даже с самыми близкими людьми. Лишь раз он проговорился о собственной матери. «Этот человек, — сказал он о ней, — не может успокоиться из-за того, что сын ее (то есть он, Корбут) не стал примерным рабочим. Не таким, как папа или дедушка!»

Но кому не будет симпатичен молодой человек с таким бунтарским нравом, с такой энергией и решимостью, с какой он бросился строить себе новую жизнь!

Нет, близорук был Соболев, когда смотрел в его лицо. Не увидел в нем прекрасных мужественных черт. Не обратил внимания на выпирающие скулы и впалые щеки, которые живописали его суровый образ жизни. И не подумал о том, что могут рассказать о мужчине два прекраснейших надбровных шрама да перебитая переносица и еще след кастетного удара на челюсти! Не теми глазами смотрел Соболев. Иначе не был бы так равнодушен к этому человеку. И заговорил бы о проблемах красоты и любви именно с ним, а не с какими-то алкашами в пивной!

— Представляешь, какой абсурд! — продолжал разгоряченный Корбут. — Мне в банке дали ссуду, а я не могу ею воспользоваться! У меня на счету 80 тысяч! И я не могу ничего купить за наличный расчет. Наличные только на зарплату. Но подумай, Саша! Прикинь, если я буду платить рабочим, то нечем будет работать. И я буду просто платить за простой. Нет, это возможно только в совдепии!

И Корбут еще немного поругал общественную систему. Его собеседник оставался по-прежнему молчаливым и равнодушным. Только усталость читалась на его лице. Глаза помутнели, он задавленно зевнул.

— Ладно, выпьем еще по чашечке и пойдем, — сказал Корбут. — Надо все-таки что-то делать. Если нет цемента, так хоть мусор будем выносить. Но ты подумай, Саша, подумай. Может, вспомнишь кого-то из знакомых в исполкоме. Чтобы на базе взять материалы по перечислению. Сейчас я еще принесу кофейку.

И Корбут поднялся.

Нет, он не просто поднялся, это Соболев бы просто поднялся. Корбут сделал бесшумное изящное движение и явил на обозрение свой рост. Полы плаща словно дыханием ветра откинулись назад, и блестящий английский костюм стрелочкой вышагнул вперед. Черные итальянские туфли на мягкой платформе неслышно пересекли площадку и, вальяжно скрестившись, стали у башенного окошка.

— Игоречек, еще, пожалуйста, два кофе! — слегка опершись ладонью на подоконник, приятным баритоном произнес Корбут. Затем вынул портмоне, извлек из него хрустящий червонец. И лишь после этого позволил себе окинуть взглядом площадку. Но даже и тут он не просто вытаращился на присутствующих, а этак прошелся взглядом выше, над головами находящейся публики, словно и не видя никого, и захватывая всех.

Вроде и мелочь, пустяк незначительный, на который бы и места здесь тратить на стоило, а как девчонки на него посмотрели! Прямо впились в него глазами. Обе! Совершенно независимо одна от другой. Ничегошеньки при этом не сказав друг дружке! А уж если женщина в таком случае не обсуждает мужчину, значит… значит… Да что женщины! Двое молодых людей из-за шумного столика как-то непроизвольно покосились на него.

Соболев очередной раз подавил зевоту перед тем, как вернулся оживленный Корбут.

— Эх, Саша! — сказал Корбут с явным вдохновением. — Не знаю, но почему-то с тобой мне всегда хочется говорить о прекрасном! Хотя это не свойственно для моего грубого характера. Честное слово. Я родился и вырос там, где о красоте как-то, понимаешь ли, не совсем принято говорить.

Соболев неожиданно перебил его:

— И о чем же таком прекрасном тебе хотелось бы говорить?

Корбут напрягся и улыбнулся. По выражению лица, возникшему при этом, трудно было поверить, что мысли его сейчас сопряжены с прекрасным. Однако, повертев кофейную чашку, посверлив ее взглядом, он глубокомысленно произнес:

— Ну вот хотя бы кофе! Что может быть прекраснее чашечки кофе и хорошей сигаретки! Сидим мы тут с тобой, приятно беседуем, выпиваем чашечку…

— Уже третью! — опять перебил его Соболев. — А у меня, когда я перепью кофе, начинается неприятная дрожь в теле. Совершенно мерзкое состояние!

— Не, Саша, я ж тебе не за то! Ну, вот утром ты встаешь, завариваешь кофе, берешь сигаретку…

— Правильно, — совсем уже по-свински перебил его Соболев. — Раньше, бывало, встаешь, делаешь пробежку, зарядку, принимаешь холодный душ, завтракаешь — и целый день как на пружинах, как заведенный… А сейчас? Сейчас встал — кофе, сигарета — и опять хоть падай. Такое ощущение, что главное ты уже сделал. И ни сил, ни желаний в тебе уже нет.

И он с отвращением затушил свою сигарету.

— Са-аша! У тебя удивительная способность все опошлить!

Тут Соболев вскинул свою мефистофельскую бровь и изрек:

— Значит, мы с тобой говорим о пошлом, а не о прекрасном. Прекрасное, насколько я знаю, опошлить невозможно.

Корбут ничего не возразил, но, как бы в знак своего несогласия, тут же сделал затяжку с выражением полнейшего удовольствия на лице. После чего бросил на Соболева короткий испытующий взгляд. И проговорил вкрадчиво:

— Кстати, вчера встретил Лору. Влюблена в тебя, как кошка.

Не заметив никакой реакции, он продолжил:

— Я сказал ей, что она должна мне бутылку шампанского. За тебя. За то, что познакомил тебя с ней. Обещала поставить целый ящик.

Соболев едва заметно усмехнулся, но опять промолчал.

— Я вполне серьезно, Саша! Ящик, конечно, с нее не возьму, но бутылку шампанского и коньяк — это железно! А что? Если баба получает удовольствие, пускай платит! А что здесь такого?

Тут Соболев вяло ответил:

— Дополнительная статья дохода. Открой бюро знакомств и ты заработаешь наличку на стройматериалы.

Корбут сощурил глаз и проговорил:

— С женщинами, конечно, не проблема. Как с тобой договориться?

— Зачем тебе я? Тут ты прекрасно обойдешься без меня.

— Ну что ты, Саша! За меня, наверно, уж и пива никто не поставит.

Фраза эта хоть и далека была от искренности, однако явно свидетельствовала о волнующем Корбута предмете. Соболеву разговор явно не нравился. Он пытался остановить глаза на каком-нибудь постороннем лице, но взгляд почему-то соскальзывал на собеседника.

— Саша, хочешь, я отведу тебя к своему мастеру? — предложил Корбут. — Тебе только сделать стрижку, укладку, еще костюмчик хороший! И ты будешь неотразим. Бабы с ума посходят.

— Спасибо, Сережа, но лучше пусть они остаются при уме.

— Не, Саш, я серьезно. Я могу достать тебе хорошие шмотки.

— Спасибо.

— Не, ну ты ж сам знаешь, что в человеке все должно быть красиво — и одежда, и мысли…

— Да, да, Сережа! Только не красиво, а прекрасно! Хотя, наверное, ты прав. Ты даже не представляешь, как точно ты сейчас отразил положение вещей. Одежда и мысли! Зачем лицо? Зачем душа? Одежда и мысли! Одежда, чтобы на тебя смотрели. Мысли, чтобы раздобыть эту одежду!

— Не, ну я понимаю, сейчас не до этого, сейчас другие проблемы, нет денег. Но об этом надо думать всегда. Кстати, за бабки можешь не переживать. Я это сделаю тебе в счет зарплаты.

— Спасибо еще раз. Но в счет зарплаты я как-нибудь сам найду что сделать. Не утруждай себя.

— Смотри. Мое дело предложить.

Корбут, как человек прекраснейшей души, считал себя обязанным проявить заботу о товарище. Особенно с тех пор, как они стали жить вместе.

И он собрался сказать что-то еще, но внимание отвлекла неприятная сцена у столика с молодыми особами.

Пока происходил весь этот разговор, на площадке появилось новое лицо, которое не вписывалось в царящую здесь трезвую атмосферу. Некий молодой человек, неустойчивый на ногах, поинтересовался в окошке наличием спиртного. Получив отрицательный ответ, он обозрел присутствующих и, естественно, остановил свой глаз на девочках. После чего, так же естественно, пришвартовался к их столику. Девочки, у которых в глазах еще, быть может, отражался Корбут, не поняли этой естественности.

Пленившийся молодец подсел к ним, не сказав ни слова. Посмотрел на одну, затем на другую, причмокнул языком, крякнул и тыльной стороной ладони утер набежавшую слюну. Был он невелик, худощав, коротко острижен. Очень напоминал демобилизованного воина, в груди у которого стоял сумбур гражданских желаний, но способности их выражения еще не было никакой.

— Так вот, Эллочка… О чем мы говорили? — сказала одна, отворачиваясь от молодого человека и закуривая новую сигарету.

Однако другая, не обращая внимания на подругу, агрессивно затушила свою сигарету в чашке из-под кофе и уперла глазки в молодого человека. Затем брезгливо дернула верхней губой:

— Молодой человек, здесь занято!

Отставник воспринял командный тон, но, не обнаружив перед собой никаких знаков воинского различия, нахмурился.

— А ты здесь чё, взводный старшина? Или начальник столовой? — сказал он вполне мирно и даже сделал попытку улыбнуться.

Но молодая особа почему-то вовсе озлилась:

— Я сказала, здесь занято! И тебе надо всего лишь свалить отсюда. Разговаривать не обязательно. Понял?

Подруга попыталась успокоить ее:

— Да оставь ты его, Элла!.. Пусть сидит.

Однако мужское достоинство уже было задето. И, как это часто случается у молодых людей, которые еще не любили женщин, а только хотели этого, он пришел в ярость. Глаза налились кровью, зубы заскрипели, кулаки сжались. Удара, правда, не последовало, но вырвавшиеся слова вполне его заменили:

— Да на фиг вы мне нужны, кошелки вы накрашенные!

Страшное, конечно, оскорбление для молодых женщин. И Эллочка выпалила:

— Ты, козел, вали отсюда, тебе сказали!

— Элла, ради бога, успокойся! — все еще пыталась образумить ее подруга.

— Она хочет, чтоб я ее успокоил! Коза драная, я из тебя чучело сделаю и на огород поставлю, чтоб воробьи подсолнухи не клевали!

Эта фраза, наверняка свидетельствующая о сельском происхождении говорившего, и долетела до ушей Корбута.

— Извини, Саша, — сказал он.

После чего спокойно поднялся и подошел к конфликтующему столику.

— Извините, девочки, — улыбнулся он.

Затем схватил парня за рукав и потащил его с площадки. Тот попытался возмутиться:

— Не понял!.. В чем дело?

— Сейчас поймешь.

И Корбут ударил. Ударил прямо в лицо. Пьяный пошатнулся, сделал несколько шагов назад и упал на краю площадки. При попытке подняться он получил еще один удар, опять же в лицо. На этот раз он свалился за площадку. Но и там ему подняться не удалось. Корбут следовал за ним, продолжая бить.

Терпевший поражение не оказывал никакого сопротивления, даже не успевал закрываться от ударов. Казалось, он совершенно не понимал, что с ним происходит. Лишь смотрел на бьющего округлившимися глазами, словно силился в нем кого-то узнать.

Корбут бил сильно и красиво. При каждом ударе полы его плаща крыльями взмывали вверх. Но костюм, галстук и прическа оставались безупречными. Лицо его при этом выражало не типичную для дерущегося озлобленность, а снисходительную и чуть надменную, как у наставника, доброжелательность. Даже в этой ситуации Корбут был великолепен! Девочки прямо горели от восторга. Точнее сказать, горела только дерзкая Эллочка. На лице ее миролюбивой подруги читался страх.

— Ну теперь ты понял? — сказал наконец Корбут.

Незадачливый скандалист ничего не ответил, собрал последние силы и, окровавленный, бежал с места действия.

Корбут не долго смотрел ему вслед. Повернулся и с достоинством отправился на свое место. Высунувшийся из окошка хозяин «Башни» с профессиональной услужливостью спросил:

— Еще кофейку?

— Спасибо, Игоречек, нет времени. В следующий раз.

— Тебе спасибо!.. За поддержание порядка.

Неожиданно и из притихшей мужской компании раздался голос:

— За что ты его так мало, Сережа?

— Он знает, — лаконично отвечал Корбут, не задерживая хода.

— Кто такой? — послышался приглушенный вопрос в той же компании.

— Наш человек. У него кабак в драмтеатре.

— Это тот, что в подвале отделывают?

— Ну да.

— Классное место.

Тем временем Эллочка грудью приподнялась над столиком и обратилась к проходящему Корбуту:

— Спасибо, молодой человек!

— Не за что, — ответил он и улыбнулся.

Однако останавливаться не стал и здесь.

Соболев встретил товарища равнодушным молчанием. Будто не в битву за женскую честь ходил тот, а отлучался по малой нужде. И Корбут не выдержал:

— Ты считаешь, я поступил неправильно?

Тень спокойного презрения легла на лицо Соболева.

— Я не люблю, когда бьют человека, — глухо сказал он.

Корбут горячо возразил:

— А я не люблю хамства! Я не люблю, когда в моем присутствии оскорбляют или унижают женщину! Я хочу это истребить!.. Насколько это в моих силах!

Соболев аж поморщился при этих словах. Корбут, к счастью, этого не видел. Он был слишком вдохновлен.

— Это же быдло, Саша, быдло! Оно понимает только кулак! Кулак!

— Кулак нельзя понять. Его можно бояться. Или не бояться.

— Саша, я хоть и моложе тебя на пять лет, но людей знаю не хуже.

— Не спорю. Тебе было интересно услышать мое мнение относительно твоего подвига, и я тебе его сказал. Спорить еще о чем-то так же глупо, как и драться.

Корбут усмехнулся и покачал головой.

— Тебя никак не угадаешь, Саша.

— Прежде чем угадывать кого-то, неплохо бы в себе разобраться.

Еще круче закачал головой Корбут.

— Да-а, трудно с тобой разговаривать. Не знаю, Саша, мы уже столько знакомы, а я, честно говоря, никак не могу тебя понять. С одной стороны, ты такой простой, а с другой… Даже не знаю.

— Выкинь ты это из головы, Сережа!

Однако выкинуть Сережа не согласился.

— Интересно, о чем ты говоришь с женщинами? У них с тобой, как я вижу, полное понимание.

И первый раз за все это время Соболев улыбнулся. Улыбка вышла искренняя и снисходительная, как у взрослого, когда тот слышит забавный вопрос ребенка.

— Знаешь… Есть у меня знакомый психоаналитик. Как-то он спросил: «Сколько лет ты женат?» Я сказал: «Шесть». — «А каким ласкательным словом ты обращался к жене в первый год?..» И я признался: «Моя девочка, малышка, крошка». «А как сейчас к ней обращаешься?» — продолжает он. «В общем-то, никак, — продолжаю признаваться я. — Большей частью “Эй!” или “Послушай!”». Тогда он и сказал, что мне лучше разойтись, пока не поздно. «Уже поздно, — говорю, — у нас ребенок». А он мне: «Семьдесят процентов наших семей несчастны в своих отношениях, но они держатся. И держатся только детьми, которые в конечном счете принимают на себя несчастье этих отношений!»

Соболев умолк и внимательно посмотрел на Корбута. И тот, смутившись, опустил глаза.

— Саша, извини за бестолковость, но я что-то не очень понял.

— Все в этой жизни имеет подтекст. Каждый шаг и каждое слово. В том числе и общение с женщиной. Но разговор об этом может быть полезен только психоаналитику. А заподозрить тебя в склонности к психоанализу я не могу. Так что ты совершенно напрасно интересуешься этим. В отношениях с женщиной важны отношения, а не разговоры.

Некоторое время Корбут напряженно молчал, добросовестно пытаясь осмыслить услышанное, и наконец сказал:

— Да?.. Но как строить отношения без разговоров?

Соболев безнадежно вздохнул.

— Сережа, давай лучше строить твою кофейню, а не отношения с женщинами.

Корбут покачал головой и заставил себя улыбнуться:

— Кофейню, говоришь? Да, да… Ты прав.

Глава третья

«Мельпомена»

Пока наши герои приятно прохлаждались под сенью «Башни», в подвале драматического театра происходил разговор менее приятный.

— Слушай, где этот долбаный Сережа?! Я сейчас уйду домой. Точно уйду!.. — возмущался от вынужденного безделья рабочий Стас.

Впрочем, назвать его рабочим было спорно. Стас Княжевич, год назад закончивший политех, вообще-то был потомственным интеллигентом. Обо всем, что связано с рабочей профессией, он знал лишь понаслышке. Но наследственные связи, а также талант организовывать и доставать делали его кадром, для предприятия не менее ценным, нежели мастера с золотыми руками. И не кем-нибудь, а в качестве своего заместителя привел его сюда Корбут. Правда, вот уже неделю, после того как сбежал первый подсобник, Стас делал раствор и подавал кирпичи.

Однако и тут нельзя сказать, что делал это он своими руками. Точнее будет, если мы скажем, что он руководил деланием раствора и подноской кирпичей. Непосредственно же эту работу исполнял другой Сережа, по фамилии Белобородов и по кличке Борода. С чего приклеилась к нему такая кличка, нетрудно было понять. Нижняя часть его лица исчезала в густющей черной бороде. А ее цветовое несоответствие с фамилией дало пищу глумливой фантазии Стаса. И Стас только что придумал для парня еще одно совершенно издевательское прозвище — Нелепый.

Борода, ворчливый и абсолютно безотказный, покладистый копуша, не имел особых претензий на свое предназначение в новой жизни. Он хотел лишь одного — немного разбогатеть, чтобы жена Вика поменьше пилила его. В штате будущего ресторана Корбут обещал ему должность экспедитора или зама по хозчасти. Со строительными работами он также столкнулся впервые. Но недостаток сей, к сожалению, ему не было дано, как Стасу, покрыть другим талантом. Поэтому и доставалась ему самая черная работа.

Однако вышеприведенное возмущение было обращено не к Бороде. Стас это сказал как бы себе, в сердцах. И Борода тут же поддержал:

— Чует мое сердце, не будет цемента ни сегодня, ни завтра. И вообще не будет здесь никакого толку. Не, пока не поздно, надо рвать когти!

— Какого черта он с утра делал! Шлялся где-то, собака, потом приперся с деловой рожей, забрал зачем-то Сашу! Сидит, наверно, сейчас на «Башне», жрет кофе, сволочь, и на девочек таращится! Или опять официанток себе вербует! Я же ему, мерину, вчера дал адрес, где можно брать цемент по безналичке!

— Не, Стас, он никогда не сделает свою «Мельпомену». И название же придумал! Я бы из-за одного названия не пошел сюда.

Стас, высокий и тяжеловесный, как статуя Давида, опустил нахмуренный взгляд на Бороду.

— При чем здесь название, идиот! Для тупых любое название лишено смысла.

— Сам ты тупой!

Стас не слушал, он продолжал:

— Я давно говорил, что все Сережи одинаковы, все бараны! Но особой нелепостью отличаются такие, у которых фамилия одна, а цвет бороды совершенно другой!

— Это ты от зависти, потому что у самого борода не растет.

— Дурак ты мохнорылый! Зачем мне на лице нужен этот вшив-ник?

— Этот вшивник, между прочим, отличает мужика от бабы!

— Вот именно. И ты от нее ничем больше не отличаешься.

Тут поток любезностей был прерван явлением незнакомого лица.

Лицо это в длинном кожаном плаще внешне напоминало представителя южной национальности, путешествующего по торговым делам.

Однако с первых же слов впечатление это рассеивалось. Перед нами открывался совершенно симпатичный, изысканнейший в общении человек.

— Добрый день! Извините за вторжение. Если не ошибаюсь, «Мельпомена»? Мне нужен Корбут Сергей.

— Его нет. Я его заместитель. А вы кто? — молвил Стас.

— Я его старый товарищ. Меня зовут Борис. Я договаривался с Сережей на это время. Я принес ему кое-какие вещи. Он просил.

И в подтверждение сказанного правая рука Бориса выплыла из-за спины. А с нею огромный целлофановый пакет, доверху чем-то наполненный.

— И что это за вещи? Я могу знать? — живо поинтересовался Стас. — В общем-то, я это должен знать, потому что я занимаюсь финансовой отчетностью. Это, наверно, материал для плафонов? Или шелк для обивки кабин? Нет?

— Нет-нет, это личные вещи. Для лета.

— Для лета? — возгласил Стас. — Чудненько! Прикидываешь, он готовится к лету! Мы сидим без цемента, а он уже готовится к лету! Интересно бы еще узнать, куда он намыливается — Сочи, Крым, Канары? Простите, Боря, и сколько же все это стоит? Он вам как обещал — наличными или по перечислению?

— Ну, не знаю. Цена сходная. Конечно, наличными! А что, я его подставил? Да тут у меня, собственно, пара обуви, штаны и батник.

— Штаны и батник! Какая прелесть! Еще раз простите, а цемент вы нам достать не можете?

— Цемент? Та-ак… Нет проблем! Сколько?

— А сколько стоят башмаки, штаны и батник?

— Девяносто, двести и полтинник. Всего триста сорок.

— Триста сорок?! Боже мой, почти две тонны цемента! В общем так, Борис, мы пока походим босиком и без штанов, а вы на эту сумму сделайте цемент. Идет?

— Никаких проблем. Только сначала нужны бабки.

— Какой разговор! Сейчас придет Сережа и выложит сколько нужно. Он у нас всегда при бабках.

Воодушевленный гость расправил плечи, энергично вздохнул и окинул помещение заинтересованным взглядом.

— Ну а что вам еще нужно? Вам тут, я вижу, еще ого-го сколько нужно!

— О-о!.. — воскликнул было Борода.

Но Стас тут же отодвинул его и пригласил гостя в зал будущего сногсшибательного кафе.

— Вот здесь, между этих плавных изгибов, напоминающих линии женского бедра, на этом пятачке будет нечто вроде сцены. Тут ступени полукругом с нижней подсветкой. Нужна еще мраморная крошка, бронзовая полоска. Слева и справа — ниши для музыкантов и танцующих девочек. Здесь нужны тяжелые бархатные портьеры. А дальше с обеих сторон на этих подиумах будут своего рода открытые кабинки на шесть — восемь человек. Отделка богатейшая, вплоть до хрустальных светильников. В конце там у нас посудомоечная, кухня и службы, там же и служебный выход. А вот эта дверь ведет в крыло, где будет наша бухгалтерия и кабинет директора. А вот здесь будет бар со стойкой, как полагается, и несколько столиков…

Стас вдохновенно принялся описывать картины интерьера, которые посетитель должен был увидеть уже через пару месяцев. Гость согласно кивал головой, о чем-то сосредоточенно думал и цепкими глазами мерил помещение. Время от времени он прерывал говорящего и со знанием дела вставлял:

— Думаю, что на этой стенке кафель будет дешево смотреться. Здесь нужен благородный материал, какой-нибудь ковролин. А стойку лучше отделать бордовым кожвинилом.

Борода ходил следом, внимательно слушал, вникал и делал беспрестанные попытки вставить свое мнение.

Так они вошли в свой обычный рабочий процесс.

Дело в том, что Боря был здесь не единственным гостем. По десять раз на дню кто-нибудь заходил, восхищался произведенными работами, интересовался судьбой подвала и в конце концов приступал к выдаче советов. Гостями были и руководство театра, и другие его работники, включая сторожей, и многочисленные знакомые Корбута, которые всегда разыскивали его, и просто не известные никому, но очень любопытные зеваки. Даже в те редкие часы, когда были материалы и была работа, наши работники с удовольствием бросали лопаты, снимали рукавицы и приступали к теплым разговорам, переходящим обычно в горячие споры.

Когда же наконец в распахнувшейся входной двери появился распахнутый плащ Корбута, Стас уже кричал:

— Угомонись, волчара! Твое бородатое мнение здесь так же неуместно, как и твоя нелепая борода!

— Стасик, Стасик, тебя слышно за квартал, — с приятной улыбкой заговорил Корбут. — Рад тебя видеть, Боря! Как тебе наше заведение? Но это пока только начало. Я тебе сейчас объясню, как здесь все будет.

— Явился! — проворчал Стас. — Можешь не утруждать себя. Боря уже в курсе.

— Без меня он не может быть в курсе, — все так же спокойно продолжил директор, уводя гостя в крыло, где предполагался его кабинет.

Следом за Корбутом в подвал спустился и Соболев. При виде нового посетителя он не сдержал вздоха усталости.

Надо заметить, что Соболев был единственным из коллектива, кого в будущем здесь не ожидала никакая должность, и также единственным, кто имел хоть какое-то представление о строительных работах. Собственно, он был здесь и мастером, и прорабом. И все, что было сделано, было сделано его руками и под его руководством. Работал он молча и всякое явление разговоров, замечаний или советов встречал глухим раздражением. Корбут чувствовал это и всегда старался заняться своей говорильней подальше от него.

— Такое впечатление, что он хочет отделать только свой кабинет! — в сердцах выпалил Стас. — Кстати, Саша, он тебе насчет цемента ничего не говорил?

— Ничего, — коротко ответил Соболев.

— Паскуда! — процедил сквозь зубы Стас. — Только трындеть может!

— Что такое? Что такое, мальчики? — послышался вдруг ласковый голосок.

На входе появились две женские фигуры, отчего Борода вмиг расцвел, и его борода разлопатилась.

— О-о!.. Васенина! — воскликнул он. — Чего нам привезла? Эту девушку? Она твоя подруга? Как ее зовут, такую симпатичную?

— Это Наташа, моя коллега. Только я не пойму, вам цемент нужен или девушки?

— И то и другое.

— Не обращайте на него внимания, — сказал Стас. — Мы ему сделаем обривание, и тогда ему нужен будет только цемент.

— Мальчики, мальчики! Сейчас вам всем будет не до девочек. Я вам цемент привезла.

Татьяна Васенина работала в отделе снабжения в одном из проектных институтов. И один только Бог знает, какая корысть заставляла ее оказывать помощь предприятию Корбута. Она брала на себя не только поиск и доставку нужных материалов, но также и невыносимо сложные бумажные операции. Помимо основной и дополнительной работы, она еще имела дочь и мужа-пьяницу, которые требовали не меньше времени и сил.

В ней было очень много материнского. Это была просто большая мама, особенно грудью. Это была очень хорошая мама — сплошная доброта, внимание, улыбчивость. Ей все время не хватало детей, и она их находила.

— Танечка, какая ты умница! — воскликнул Стас. — Я бы с радостью обменял тебя на двух Корбутов. И еще бы эту бородатую Нелепость в придачу дал.

— Да что ж ты так о своем коллективе?!

— Этот коллектив мне не коллектив. Сплошная непригодность. Кроме Саши, конечно. А нашему директору место на рынке, в рыбном ряду.

— О боже! Разве ж можно так о начальстве? А где оно, кстати?

— Не спрашивай. Оно сейчас так занято, так занято!

И Стас указал пальцем на крыло, где находился Корбут.

— A-а!.. Понятно. А кто там с ним?

— Совершенное никто. Просто фарцовщик. Штаны принес. У нашего головы они прохудились. От сидячки на «Башне».

— Понятно. Так вы будете разгружать цемент?

— Конечно! А он в чем? В мешках?

— Да, два мешка. Надеюсь, пока вам хватит.

— Конечно, Танечка! Спасибо тебе, родная! Так, бородатый негодяй, дуй вперед! На каждое плечо тебе по мешку. Я, так и быть, помогу загрузить.

— Ну уж нет! Помогать буду я…

Тем не менее Борода был вынужден подчиниться, и они, пререкаясь, отправились на выход.

— Белый «Москвич», ребята! — крикнула Васенина им вслед. — Там водитель вам откроет багажник!

Соболев, успев уже переодеться, окидывал глазом фронт работы.

— Ну, как тут у вас? — заговорила с ним Васенина. — Вижу, скучаете. А я вот привела подругу. Показать, что тут будет.

— Не представляю, как можно показать то, чего еще нет, — суховато ответил Соболев.

Подруга выглядела лет на десять моложе Татьяны. Была нарядна, красива, источала дорогой аромат духов. Она с живым интересом разглядывала помещение, и этот интерес совсем не вязался с ее внешностью.

— Ну, уж по сравнению с тем, что здесь было, Саша! Наташенька, ты не представляешь, что здесь было! Здесь сам черт себе и ноги ломал, и рога сворачивал!

— Ой, я представляю, Танечка!

— Нет, ты не представляешь, Наташенька. И не можешь представить, что здесь будет! Здесь будут кабины! Полуоткрытые кабины, с такими ступенями вверх, как в амфитеатре…

* * *

Спустя полчаса Корбута с гостем уже не было. Стас с Бородой приготовили раствор и подтаскивали кирпичи, а Соболев делал кладку стены, отделяющей посудомойку от главного зала. Васенина с подругой стояли рядом и внимательно следили за ним.

— Слушай, Соболев, до чего ж я люблю смотреть, как ты работаешь, — говорила Васенина. — Такое впечатление, что ты всю жизнь работал каменщиком. Правда, Наташенька?

— Да, правда, — смущенно подтвердила Наташа.

— Саша, а что, все журналисты так хорошо работают? У вас что, был курс каменщиков в университете?

— В университете учат разговаривать, а не работать.

— А где же ты научился этому?

— Этому не надо учиться. Это приходит само по себе. От нужды.

— А в учебе, значит, нет нужды?

Соболев не ответил.

Несмотря на то что вопросы не вызывали у него никакого удовольствия, он все-таки оживлялся. Движения его рук действительно были легки и точны. Мастерок, казалось, сам нырял в ведро, и тут же на стену ложилась ровная постелька раствора, на которую мгновенно падал кирпич. И так, один за другим, без всяких шнуров и линеек, без лишних постукиваний, прямо на глазах выстраивался безупречно ровный ряд.

Наблюдать за всякой работой, если она красива, всегда удовольствие.

— Эх, был бы у меня такой муж, горя бы не знала! — продолжала Васенина.

Соболев отвечал на это не более чем улыбкой.

— Знала бы, знала!.. Конечно бы, знала, — не дождавшись ничего другого, сама себе отвечала Васенина. — Хороший муж, как и хорошая жена, бывает только чужим. Только я вот никак не пойму, Санечка, чего не хватало твоей, извини меня, дуре? Бросить такого мужика! Не понимаю!

На что Соболев опять-таки лишь улыбнулся.

— Знаю, Соболев, знаю! Нас ты считаешь такими же дурами и поэтому не хочешь ничего объяснять. Только женщин, скажу тебе по секрету, умных не бывает. Для нас, баб, ум всегда дефицит, когда дело касается мужиков. Тут мы бываем или мудрыми, или дурами. А мудрость — это не ум. Мудрость у нас от сердца, она природная. Мудрости ведь не научишь? Да, Соболев? У вас в университете не было курса мудрости?

— Не было, — сказал Соболев.

— Да, приятно с тобой общаться! И смотреть, как ты работаешь, приятно, и поговорить — одно удовольствие.

Подошедший Стас бросил на землю два кирпича (носить больше двух кирпичей он себе не позволял, он позволял это Бороде). Освободившись от груза, он тут же сделал попытку вмешаться в разговор.

— Так… за то что Сашу отрываете от работы…

Однако Васенина пресекла его.

— Так, ладно! С вами весело, но нам еще в институт.

— Да что вам в том институте? — заскулил подоспевший Борода. — Вы там все равно ничего не делаете! Все равно вас скоро поразгонят. Ото лучше сразу оставайтесь здесь! А я вам подыщу непыльную работенку.

— Я тебе уже подыскал, бородатый ленивец! Смотри, у Саши раствор кончается! Стоишь тут шерстью трясешь перед девушкой. Пошел, пошел! Наташенька, не обращайте на него внимания. У него в семье неприятности. Жена его выгоняет.

Борода ничуточки не уязвился. Он так же улыбался и так же вертелся вокруг молчаливой и слегка смущенной Наташи.

— Не слушай этого дурака, Наташенька. Я не женат. Это он говорит о себе. Он себя так любит, что всегда говорит только о себе. Даже когда говорит о другом, все равно о себе.

— Ну ладно, всё, ребятки, всё!.. Пока! — Васенина взяла за руку свою подругу. — Я поняла, что к вам сюда нельзя приводить никаких женщин. Ужас какой-то! Представляю, что будет здесь, когда вы достроите кабинет директора. Наташенька, ни в коем случае не посещай это заведение!

— Конечно, она сама этого не сможет при всем желании, — не унимался Борода. — Ты знаешь, сколько будет стоить входной билет?

— И знать не хочу! Пошли, Наташенька… Пока, Соболев! Ты здесь один серьезный мужчина. А когда стройка закончится, не останется ни одного.

Соболев отозвался скупой улыбкой. Но на гостий так и не взглянул.

И Васенина с подругой не стали больше задерживаться.

* * *

Без женщин подвал принял мрачный вид, такой же, как выражение лица у бородатого подсобника. Работа сделалась тягостной. Соболев оставался молчаливым, Стас раздражительным.

— Короче, так, ребята, — сказал он спустя некоторое время, — мне сегодня надо быть пораньше дома. Мама просила. Мы больше не будем делать раствор? А, Саша?

— Нет, Стасик, — ответил Соболев. — Можешь уходить. И привет маме.

— Спасибо, Саша. Но если еще явится этот Корбутовый мерин, скажи ему, что я отправился его разыскивать. Хорошо?

— Хорошо.

— А я, может, его сам на «Башне» поймаю.

— Хорошо.

Борода словно не заметил ухода своего напарника. Он возился с принесенными кирпичами, укладывал их в высокую стопку, пока они не падали, затем снова собирал их, не переставая при этом сопеть. Но лишь затихли шаги Стаса, он забыл о кирпичах, уселся на деревянный поддон и закурил. А потом и речь завел:

— Саня, вот скажи мне, как журналист простому смертному, разве эти два козла — серьезные люди? Можно с ними работать? Можно с ними рассчитывать на серьезное дело?

— Если серьезно, то на серьезное дело рассчитывать серьезно — это несерьезно, — совершенно равнодушно отвечал Соболев.

Он был поглощен работой. Собственно, благодаря этому стена за каких-то полчаса и поднялась от уровня колен до его груди.

— Завтра уже надо ставить леса, — закончил он.

— Не, Сань, ты мне честно скажи, стоит ли мне вкладывать бабки в эту богадельню?

— У тебя есть бабки? Тогда я не понимаю, чего ты здесь делаешь.

— Не-е… Это мне Корбут вчера предложил. Говорит, чтобы потом иметь приличный доход, надо сейчас внести пай. И вот я не знаю. Ну, штуку, допустим, я найду. Батя даст. У него есть пара штук на черный день. Стас, кстати, вложил четыре штуки. Ты знаешь?

— Знаю. Только не вижу их.

— Во-во! А ты почему не хочешь остаться здесь работать?

— Кем?

— Да кем угодно. Ты же можешь хоть кем.

— Хоть кем и кем угодно — для меня разные вещи.

Соболев, казалось, потерял последний интерес к разговору и снова ушел в работу.

— Не, Сань, я, наверно, тоже не стану связываться с Корбутом. Рожа у него уголовная, хоть и прилизанная вся. Вика меня убьет, если узнает, что я вложил в него бабки. Она уже полгода достает меня за новый телевизор. Слушай, а классная баба эта Наташка! Да? По-моему, она хотела поговорить с Корбутом насчет работы. Мне Васенина говорила, что ее подруга ищет работу. Я сразу понял, что это она и есть. Васенина кого попало сюда водить не будет. Не, если эта Наташенька здесь будет работать, то я, наверно, тоже подумаю… А, Саня, как ты считаешь?

— Тоже так.

Борода почесал свою бороду, затем укоризненно покачал головой.

— Я к нему за советом, как к старшему товарищу, как к умному человеку! А он меня подкалывает. Эх ты, а еще журналист!

— Я каменщик, Сережа, каменщик. Не журналист. И давно уже не даю никаких советов. Советы дает Стас. Обращайся к Стасу.

— Слышишь, ну ты достал! — немножко обиделся Борода.

Он докурил, отшвырнул окурок, потом плюнул и поднялся. В лице уже не оставалось и тени обиды.

— Я знаю. Все это я знаю, Саня! Меня здесь подкалывают все. Но я не обижаюсь. Если на все обижаться, здоровья не хватит.

— Это хорошо, что не обижаешься. Это говорит о том, что ты классный парень.

— Вот тут ты прав, Саня! Пусть я и дурак, я с этим не спорю, но не подлец! И никогда им не был! В отличие от некоторых, которые острова культуры здесь разводят! И меня за это уважают. Очень многие! Ты знаешь, сколько у меня друзей?

— Знаю. Верю.

— А Стас всегда такой! Он только умного из себя строит. А на самом деле еще дурней, чем я. Еще доверчивей. Он уже Корбуту отдал все свои бабки. Болван! А я — нет, я ни в кого никакие бабки вкладывать не собираюсь. Вот Корбут умный, хоть и прикидывается дураком. Это же всегда так: дурак косит под умного, а умный под дурака. Ты не знал?

Борода сосредоточил взгляд на своем напарнике и на секунду призадумался. Соболев не вписывался ни в одну из приведенных категорий. Однако усложнять красивую мысль Борода не стал.

— Хотя Корбут, — продолжил он, — тоже конченый. И кончит плохо. Так что, как видишь, я умею в людях разбираться.

— Тогда ты лучше меня должен знать, стоит ли вкладывать в Корбута бабки, — отозвался Соболев.

— Все это понятно. Но дело в том, что сейчас, может, только в подлецов и надо вкладывать. Не в таких же дураков, как я! Сейчас все простые стали дураками. Кто не умеет обманывать, тот дурак. Я прав? Нет, ты мне скажи, я разбираюсь в людях? А, Саня?

— В людях, к сожалению, мы всегда разбираемся лучше, чем в себе.

С этими словами Соболев закончил раствор, выскреб ведро и ополоснул мастерок.

— Теперь можно и нам со спокойной душой сваливать, — сказал он.

Борода вышел из раздумья и стал прежним — улыбающимся, живым. И утер со лба пот.

— Ху-ух!.. Если бы не мы с тобой, Саня, здесь бы вообще ничего не делалось.

— Конечно, конечно. Нам бы еще деньги за свою работу получить.

— У тебя закончились бабки? — спросил Борода. — Я могу дать трешник.

— Спасибо, Сережа, я не к тому.

Он хотел было что-то сказать, но остановился. Видимо, удовлетворившись тем, что произнес себе это мысленно.

Борода же был расположен что-то услышать.

— У тебя какие-то проблемы, Саня?

— Да какие могут быть у холостяка проблемы! У таких, как я, о проблемах могут быть только воспоминания.

— Но ты же все равно что-то делаешь, чем-то занят!

— Эх, Сережа! Смысл вовсе не в том, чем ты занят! А в том, как ты себя чувствуешь.

— Я ж не о смысле спрашиваю, я о проблемах, — счел нужным сказать Борода.

Но Соболев молчал. Он был весь в себе.

— Все ясно, — сказал Борода.

* * *

Они уже переоделись и поднимались к выходу.

Однако дверь открывать им не пришлось. Она распахнулась сама, но путь им преградила глыба мужского тела в фирменном спортивном костюме. Глыба была коротко острижена, без всякого выражения на лице (я бы даже сказал, вообще без лица). Ибо при такой телесной массе лицо уже перестает иметь свое особое значение.

Вместо обычного приветствия вошедший громовым раскатом вопросил:

— Кто здесь Сережа?

— Ну я, — пролепетал Борода.

Надбровные дуги, напоминающие бампер, шевельнулись, под ними сверкнули глубоко посаженные цепкие серые глазки.

— Отойдем, базар есть!

Борода вмиг опомнился:

— Нет-нет, я не тот Сережа… Вам же, наверно, Корбут нужен?

— Мне нужен хозяин этого заведения.

— Так это Корбут, не я!

— А где он, Корбут?

— Не знаю. Но его сегодня уже не будет.

— А где он бывает?

— Не знаю… На «Башне» обычно.

Не говоря больше ни слова, гость повернулся, чтобы уйти. Но, взявшись за дверь, он на секунду задержался. Взгляд его уперся в Соболева, который все это время внимательно разглядывал его.

— А ты чего так смотришь? — прогремел угрожающий вопрос.

— Так — это как? — Соболев продолжал смотреть на спортсмена.

— Как мент! — брякнул спортсмен.

— Ты ошибаешься. Я ментов сам не люблю.

— Почему? — последовал быстрый вопрос.

— Потому что знаю их.

Нечто похожее на улыбку тронуло глыбообразный подбородок. И он тут же скрылся за дверью.

Пока Соболев отключал освещение подвала, Борода выглянул на улицу и вернулся с известием.

— Я так и думал, это приехала бригада. Корбута берут на учет. Не-е, мне это место все больше и больше не нравится. Недаром Вика так недовольна. Да, в общем-то, она и сразу была против, чтобы я здесь работал.

Выйдя из подвала, Соболев принялся закрывать входную дверь. Замок был старый, и некоторое время с ним пришлось повозиться. Борода стоял рядом и говорил:

— А я, между прочим, вспомнил этого типа. Знаешь, кто это?

— Кто? — равнодушно отозвался Соболев.

— Это же Колесников! Боксер. Не узнал, что ли?

— Спорт меня не интересует, даже шахматный.

— Слушай, а чего это он на тебя так? Ты ему что, не понравился?

— Я не нравлюсь ментам.

— Ментам? Какой же он мент!

— Менты и преступники — одни и те же люди. Только находятся по разные стороны закона. И те и другие, кстати, обожают спорт.

— Не знаю. Я против спорта ничего не имею. Я сам люблю футбол. Но я ни тот ни другой.

— И я каждое утро делаю зарядку. Когда не пью, — задумчиво и опять как бы сам себе проговорил Соболев. — Но физические занятия и спорт — разные вещи. Наша федерация еще не знает, что она готовит своим болельщикам!..

Интереснейшая эта мысль была прервана. Рядом прозвучал голосок:

— Ой, ребята, вы уже закрываетесь?

И Борода вздрогнул. Прямо перед ним стояла Наташа.

— А я хотела увидеть Сергея Васильевича, вашего директора, — сказала она.

— На хрена он тебе нужен, Наташенька? — возмущенно обрадовался Борода.

— Хотела поговорить с ним насчет работы. Днем как-то не получилось.

— Это тебе просто судьба улыбнулась, — быстро сказал Борода.

— В каком смысле? — не поняла Наташа.

— В том, что не получилось поговорить с Корбутом. Он бы тебя уже принял. И ты бы уже сейчас, может, проходила курс молодого бойца.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что сказал. А за объяснениями обращайся вон к прессе. Саня у нас может объяснить все! А мне надо спешить домой.

Соболев улыбнулся.

— Почему я должен объяснять твои глупости?

— Это не глупости. Но мне, к сожалению, некогда. Все. Пока!

И Борода незаметно для девушки подмигнул Соболеву. После чего тут же оставил их. Соболев опять не сдержал улыбки. При всем женолюбии Борода ни за какие коврижки не изменил бы своей Вике.

— Ну так и что же это означает? — Наташа повторила свой вопрос Соболеву.

— Это означает, что мне поручили тебя проводить.

Соболев коснулся ее руки, и они тронулись в сторону площади.

— Не понимаю, — сказала Наташа.

— А разве ты не хотела, чтобы кто-нибудь из нас тебя проводил?

— Нет, ну я, конечно, не против. Мне это приятно. Ну ладно. В общем, так. Я скажу откровенно. Я дружу с Васениной и поэтому знаю, что предприятие ваше ненадежное. Даже более ненадежное, чем наш институт. Я бы сказала, оно ненадежно в такой же степени, в какой сомнительна личность его директора. Единственный надежный человек здесь, как утверждает Васенина, — это ты.

— Спасибо Васениной. Но я не принимаю на работу…

— Да я, в общем-то, и не очень хочу. Я, честно говоря, хотела только с кем-нибудь из вас пообщаться. Чтобы полнее составить представление о вашей фирме. Мне, конечно, Васенина много о вас говорила, но все-таки это одно.

— Ты от меня хотела услышать что-нибудь о Корбуте?

— Да, хотелось бы.

— Извини. Ничего не могу сказать.

— Не можешь? Или не хочешь? Если не хочешь, то этим уже будет сказано много.

— Не могу, Наташа. Ничего не могу сказать.

— Странно. Я почему-то подумала, что вы с Корбутом друзья. Васенина говорила, что вы даже живете вместе.

— О-о… Если бы все, кто живет вместе, были друзьями, то как бы прекрасна была земля наша, — проговорил Соболев, но опять как бы сам себе. После чего тут же спросил: — А с чего ты взяла, что мы не друзья?

— Уж очень вы непохожи. Странно все-таки.

— Ничего странного. Все непохожие похожи. Но сколько слез нам надо выплакать, чтобы понять это. Человек противоречив. Всегда противоречив. Мы существа неоднозначные, мы многогранные. Движущиеся, текучие, меняющиеся. Если я скажу, что Корбут хорош, я совру, если скажу, что он плох, тоже совру. Мир не делится на хороших и плохих. Он состоит из хороплохов. Все мы хороплохи.

— Правда? Очень интересная мысль! Твоя?

— Может быть. Но не ручаюсь.

— Значит, твоя. Мне она нравится. Я давно себя чувствую хороплохом. Ну и словечко ты подобрал! На ругательство смахивает. Действительно, все мы хороплохи. Если разобраться.

— Да. Хороплохи и доброзолы. А еще дурнокрасы и глупомудры. Такие вот мы все. Только отличаемся яркостью и тусклостью. Но это нормально. Так, видимо, и должно быть.

Они некоторое время брели молча, не спеша. Потом Наташа сказала:

— Конечно, все это интересно, остроумно. Все это реально. Только почему-то всегда хочется однобокости. Всегда почему-то хочется только хорошего. Плохого как-то не очень хочется. Хоть оно, наверно, и неизбежно. И, может быть, даже необходимо. Но почему? Почему всегда хочется этакого хорошенького, то есть однобоконького? Как-то совсем и не мечтаешь о полном и противоречивом! А? Ты случайно не знаешь?

— Не знаю. Просто очень хочется кому-то доверять. Но доверчивость не то качество, которое сейчас в ходу. А довериться надо. Просто необходимо.

— Конечно! Иначе я не знаю, как жить.

Они шли через площадь к троллейбусной остановке. Соболев неожиданно остановился и, заглянув в лицо девушки, сказал:

— Бедная девочка.

Наташе было двадцать два года, и девочкой она давно уже не была. Она успела и выйти замуж, и развестись, и сделать несколько абортов. Был у нее в настоящее время мужчина, шофер в институте, который подвозил ее домой. Текла у нее хоть и вялая, но половая жизнь, не хуже, чем у других женщин. И вдруг этот человек, глядя ей прямо в глаза, совершенно серьезно называет ее девочкой, да еще почему-то бедной. Какое-то приятное и уже забытое ощущение детской доверчивости шевельнулось в ней.

— Почему это я бедная? — пробормотала она, рассматривая его лицо.

Соболев смотрел на нее. Он впервые видел это зеленоглазое лицо, совсем юное, с нежной, еще не знающей морщин, кожей, на которую зачем-то была нанесена косметика. Но что-то очень знакомое было в этом совершенно незнакомом лице. И это знакомое тянулось к нему.

— Тебе нужно найти человека, чтобы довериться. Обязательно. Но это очень трудно.

— Почему?

— Потому что все мы недоверчивы и лживы. Мы хищники. А недоверчивость и лживость — это наши зубы.

Она молча раскачивала головой, то ли отрицая услышанное, то ли с ужасом соглашаясь. Потом опустила глаза и как-то странно улыбнулась. Ему показалось, что в улыбке ее блеснул оскал решительности.

— Я не знаю, — сказала она. — Не знаю, что мне хочется. Только домой не хочется.

— Где ты живешь? — спросил он. — Какой троллейбус?

— Четверка. Я живу на Калиновке. А ты где?

— В районе Северного. Мне нужен трамвай.

Они медленно двинулись к остановке.

— Нет, мне совсем не хочется домой, — повторила она.

Он знал, чего хотелось ей. Ему хотелось того же — пригласить ее куда-нибудь, посидеть, поговорить. Но в то же время ему хотелось и домой.

— Хочешь, мы с тобой как-нибудь прогуляемся? — сказал он.

— Да, — ответила она и остановилась. Глаза ее при этом решительно впились в него. — Честно говоря, очень хочу. Я человек прямой и скажу честно. Я вот сейчас почувствовала что-то определенно интересное. Не знаю что. И не знаю почему. Но это так. И мне интересно. Мне с тобой интересно.

— И мне с тобой приятно.

И Соболев невольно, как бы в подтверждение сказанному, чмокнул ее в щеку. Но не успел отстраниться, как она взяла его за руку и притянула к себе.

— Саша, — вырвалось у нее с выдохом. А влажные губы ее уже целовали его. И упругое женское тело льнуло к нему.

Минуту спустя она сказала:

— А ты знаешь, что Васенина к тебе неравнодушна?

— Это хорошо. Хорошо, когда люди неравнодушны друг к другу.

— Но она неравнодушна как женщина!

— Естественно. Она не может быть неравнодушна как мужчина.

— Ты неуязвим. Совсем неуязвим!

— Еще как уязвим.

— Неправда. А я почувствовала твои зубы, когда тебя целовала.

Она засмеялась, совсем как девочка, наклонив набок голову и поигрывая глазками. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Смеяться ему совсем не хотелось.

* * *

Через некоторое время он шел к своему трамваю, наполненный удивительным ощущением. Оно было необъяснимо, это ощущение, хотя и знакомо. Его опять коснулась чья-то жизнь. Совершенно случайно в человеческом океане сошлись две одинокие жизни, коснулись друг друга и разошлись. И от этого прикосновения что-то колыхнулось в каждом.

Соболев ехал в своем трамвае и с грустью смотрел в окно. Приятное возбуждение от ее прикосновения еще не прошло, но какой-то здравый и жесткий голос уже кричал, что за удовольствием обязательно последует ответственность еще за одну чужую судьбу. Ответственность, обязанность — и еще одна несвобода. И еще одна разбитая жизнь. Не любовь это будет, не любовь! Не та любовь, которая тебе нужна. Поэтому держи себя в узде, не распрягайся на бесконечных полустанках!

* * *

Наташу толкали в набитом троллейбусе, кто-то кричал и просил ее пройти дальше в салон. Но она не слышала, не видела и ничего не чувствовала. Перед глазами стояло его лицо, умное и внимательное, смотрящее в нее. И она ощущала это лицо, она вдыхала его и растворялась в нем. Это было для нее совершенно новое чувство, и душа замирала в противостоянии огромного желания и страха неизвестности.

Глава четвертая

Лора

Пока наши герои находятся в пути, я приглашаю читателя заглянуть еще в одно интересное место. На полчасика. Для полноты представления нам необходимо еще кое с кем познакомиться. А потом уж вместе мы отправимся в келью Соболева, как и обещал.

* * *

Маникюрный зал перворазрядной парикмахерской на Ленинском проспекте представлял собой небольшую удушливую комнату с тремя столиками, за каждым из которых восседал мастер, именуемый маникюршей. Здесь никогда не умолкал женский смех. Во всяком случае, когда Лариса Степанова бывала на работе. Та самая Лора, с которой Корбут требовал шампанское.

Выглядела она очень эффектно, выглядела потрясающе, как только может выглядеть женщина из салона красоты. Я даже и говорить об этом не буду, вы можете сами открыть современный журнал для женщин и найти там темноволосую красавицу, которая обязательно будет чем-то похожа на Ларису. Я лишь обращу внимание ваше на ее неповторимую часть. На ее глаза. На ее большие и дерзкие глаза, которые умели смотреть насквозь. Не один, скажу вам, молодец уже склонил голову и поджал хвост перед этим ее взглядом! Ибо скрывалось за ним нечто такое, чего так и не постиг ни один мужчина в ее жизни. Скрывалось то, о чем многие вообще не знают, а многие узнают из психологической литературы и потом ищут это долго-долго где-то, где-то… Но никак не в маникюрных залах.

К концу дня очередь обычно увеличивалась, но сегодня холл был пуст. Лариса спешила, ей нужно было уйти пораньше, и она хотела просить подругу Светку подстраховать ее от начальницы.

История еще не знает случаев, когда женский коллектив был бы дружным. Так что здесь, хотя бы в этом отношении и хотя бы на первый взгляд, мы попали в приятнейшее исключение. Три коллеги-маникюрши, Степанова, Березкина и Русина, были в то же время и тремя надежными подругами. Не верите? Ну ладно.

— Ой, девочки, ко мне еще одна кикимора должна подойти. Ну, знаете, о та, что уже лет тридцать замуж выходит, с нахлобученными бровями. Запишется, курва, и, как всегда, опаздывает. Так что, если подойдет, пускай сидит. Я буду через полчасика. Мне Любочка пока химку заделает.

Это Русина Наташа обращалась к подругам. И ей отвечали:

— Ага, давай! И еще там завивку сделай, а то на голове он не заметит.

Русина была самой скромной, самой маленькой и самой невезучей. Мужики почему-то ее обходили. Лишь кто-то иногда, спьяну или прицепом за компанию, наступал на нее. Но всякая связь для нее оборачивалась трагедией, как и единственное замужество, вечным напоминанием о котором была ее дочь. И вот наконец за целый год безвременья подвез ее на «москвичонке» один женатый мужичонка. И возникло у них нечто, отчего он потом даже с женой нелюбимой развестись обещал… Весной случается и не такое, сказала по этому поводу Света Березкина.

Березкина мужикам не только не доверяла, она их ненавидела всей плотью. С мужиками она всегда была холодна, даже в момент совокупления с ними.

Злая женская доля не обходит стороной ни одну из своих подопечных, красива она или нет. Березкина никогда не искала свой образ. Она родилась совершенной блондинкой, того классического типа, который навсегда впечатала в сластолюбивые души мужчин великая Мерилин Монро. И, с тех пор как Света осознала это, ей приходилось напрягать свой ум лишь для того, чтобы отбиться от мужских притязаний. За свои неполных двадцать пять она уже имела два несчастных брака. И уже клялась, что третьего не будет.

Это она, со своей неизменной апатией, отвечала Русиной. Русина промолчала, потому что, погруженная в свои мечты, не расслышала сказанного.

Оставшись вдвоем, Света с Ларисой переглянулись. Чуть дернулась точеная бровь Березкиной, и прозвучал ее флегматичный голос:

— Не понимаю, как можно оставаться девочкой после трех лет замужества.

Лариса откинулась на спинку стула и сладко потянулась. При этом вся ее фигура так женственно обрисовалась, так соблазнительно напряглась, так призывно поднялись холмики груди под нежным пухом ангорки, так пружинисто оттянулись назад локотки и так глубоко открылась вытянувшаяся шея, что тебе, дорогой мой читатель, если ты, конечно, мужчина, захотелось бы подойти к ней неслышно, запустить свои руки за ее спину и медленно прижать к себе, чтобы почувствовать, как грудь ее вливается в тебя, как от ее щеки в твое лицо идет тепло…

Правда, здесь вы здорово рисковали бы нарваться на ее взгляд, от которого у вас похолодела бы спина, и вы, как похотливый шкодник, застигнутый врасплох, могли бы почувствовать себя огромным дураком. Но уж коль такого не случилось, так про то и говорить не будем.

Лариса тянулась с каким-то кошачьим удовольствием, с мурлыканьем, тянулась ленно, тянулась долго, словно дожидалась чего-то, и, не дождавшись ничего, сама погладила свою грудь. Потом вздохнула глубоко и, расслабившись, сказала:

— Ой, Светка, я в последнее время стала чувствовать себя по-другому. Как-то налилась вся. Я даже вчера стала перед зеркалом голая и стою, на себя смотрю и глажу свое тело, честное слово. И так хорошо! Ой, Светка!.. Не знаю.

— Я знаю! Сучка ты.

— Ой, дура, ничего ты не знаешь.

— Думаешь, не вижу? Да у тебя на всей морде написано, с кем ты волынишься эти две недели!

— Две недели. Бог мой, а мне кажется…

— Что тебе кажется, то не покажется. Не раскатывай губы, как эта малахольная Наташа.

— Ты так говоришь, потому что ничего не знаешь.

— Откуда же мне знать, если ты ничего не рассказываешь! Ты даже сама скрываешься от меня.

— Не говори глупостей, Света. Что я тебе могу рассказать, если я сама ничего не понимаю. Я в каком-то вихре.

— Знаю я эти вихри! Вихри враждебные. Все они заносят тебя в одно место — в задницу!

— Хорошо тебе, ты все знаешь. А я вот ничего не хочу знать. Голова у меня совсем не напрягается. Хочу только, чтобы было хорошо. И мне хорошо! Представляешь? Нет, ты ничего не представляешь.

— Будет тебе хорошо, будет. И очень скоро. Через неделю, когда Женечка приедет.

Носик Ларисы брезгливо поморщился.

— Ой, Светка, какая ты садистка! Не можешь, чтобы кайф не обломать.

— Дура, у тебя пацан уже в школу пойдет! И тебе такой вариант выпадает! Врач! В загранку ходит! Доллары, бабки, шмотки! А этот, шедевр твой? Журналист, который подрабатывает на стройке! Думаешь, у тебя с ним что-нибудь светит? Васю лысого! Ничего, кроме лапши, ты от него не получишь. Может, триппер какой он еще и подарит.

— Насчет того, что светит мне от журналиста, это мне лучше знать. А вот что касается врача корабельного! На вот, посмотри.

И Лариса вынула из своей сумочки несколько нераскрытых конвертов.

— Это я сегодня получила. Пять штук! Он пишет строго в день по письму. За год — триста шестьдесят писем! И так уже два года. Если бы я не растапливала печку этими письмами, представляешь, что было бы у меня в хате? Возьми хоть одно, прочти. Я их все равно не читаю, у меня терпения не хватает. Им на корабле там делать не хрен. Понимаешь? Кто просто дрочит, а кто письма строчит!

Березкина взяла один конверт, заполненный ровным, почти женским почерком. На уголке его была аккуратно выведена цифра 127.

— Это сто двадцать седьмое за последний рейс, — прокомментировала Лариса.

— Слушай, а почерк какой, а! — удивилась Березкина. — Врачи ж обычно как напишут, так потом и в аптеке не расшифруют.

— Так то ж нормальные врачи. А этот больной. Ты читай.

И Света прочла:

7.05.89. Здравствуй, любимая!

День начался, воскресение. Кто воскресает? Кто-то, но не я. Начну с молитвы.

Господи, ты ниспошли мне благодать!

Господи! Дай силы совладать с грузом твоего молчанья.

Забери хоть капельку печали, чтоб душа моя не мучилась отчаяньем!

Прикажи — и онемею. Покажи, что права не имею говорить вот так!

Задыхаюсь от желанья видеть лик любимой.

Прикажи, я стану под ее окном плакучей ивой!..

Молитва затянулась на две минуты чтения. И Березкина терпеливо ее прочла. За ней следовало:

Ну вот, помолились, теперь о себе. Лариса, я заболел. Болит голова и шатает всего, слабость дикая. Пробовал глотать таблетки, не помогают они мне.

Вот и ты взяла да и ушла, обожгла и сбила сердце с лада.

Ходит ветер, волны вороша, ищет след, а мне следов не надо.

Знаю, что пропажи не найти, ни к чему кричать, не отзовется.

Кто поставил стену на моем пути? Сердце, словно птица, бьется.

Видно, в час, когда зашла луна и подмоги не дозваться было,

Забрела ты в хату колдуна, дьявольского зелья пригубила…

Глаза Березкиной расширялись с каждой прочтенной строкой. Но она читала и читала:

Слова — для разума основа, сердец и душ связующая нить.

Будь осторожна, выбирая слово, им осчастливить можно и убить!

Наверно, я схожу с ума, но не могу себе признаться в этом.

Страшно вот так пройти все и в конце погибнуть. Очень глупо. Но от судьбы не уйдешь. Это правило игры, название которой — жизнь.

О чем я думаю, слушай!

Пусть мой последний выдох будет данью чертам прекрасного лица,

Как бы совместному свиданью искусства жизни и резца.

Но грустной мысли повороты таким вопросом заняты:

К дарам искусства и природы что от себя добавишь ты?

Или в изверченности мелкой, каких наш мир немало знал,

Все обернется лишь подделкой под дорогой оригинал?

Больно мне думать так, больно, любимая. Я не верю. А мысли лезут в голову, лезут, и все тут! Я уж думал совсем об этом не писать, но не могу. Чувствую, совсем сломаюсь тогда. Теперь понимаю, чем ложь сладка. Она дает надежду, пусть тоже ложную, но надежду. Если бы ты знала, как мне больно! Даже думать больно! Я жду радиограммы от тебя, любой! Хоть ясность какая-то будет. Неужели это так сложно? Что же в этой жизни имеет цену? Что? Неужели ты не понимаешь, что я на грани помешательства? Или лучше психом стать? Лариса, что ты делаешь со мной?

Ночь кончилась, дождем шурша. Глядит в окно рассвет.

Болит у доктора душа, а счастья не было и нет.

Лариса, не верю, не верю, слышишь? Не укладывается ни в голове, ни в сердце, мечется моя душа и кричит, неужели не слышишь, колдунья?

Березкина опустила письмо на колени и подняла на подругу обескураженные глаза.

— Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик! — произнесла она. — А на вид нормальный человек. Лора, где ты их находишь?

Лариса только развела руками.

— Я одного боюсь, — сказала она, — чтобы мой сын не оказался таким! Основная масса мужиков — это дураки. Света, караул!

— Слушай, а этот твой журналист не стихами мозги тебе полощет?

— Не-ет, моя дорогая, ну что ты! — Лариса вздохнула глубоко и сладко. — Как тебе это объяснить? Нет, этого не объяснишь.

— Да я ж понятливая, Лора!

— Ну хорошо. Ты видела, как он ходит? На его походку обращала внимание?

— Ну, ходит обычно, не хромает.

— Ты ничего не видела. Откуда тебе видеть! Он даже ходит не как все! Он весь какой-то расслабленный, весь какой-то свободный, естественный. Он не идет, а просто перемещается в пространстве. Садится, встает, ложится — как будто переливается из одного состояния в другое, без лишнего звука, без лишнего движения. В нем нет ни одной напряженной мышцы. Точно так же он и говорит. Он во всем такой. Понимаешь? С ним очень легко. Я с ним тоже расслабляюсь. Я с ним отдыхаю, я чувствую себя совсем другим человеком. Чувствую себя так, как хотела бы чувствовать. Чувствую себя женщиной. Или даже ребенком. Потому что последний раз я так чувствовала себя, когда еще был жив папа. Ты знаешь, какие у меня были отношения с папой?

Березкина с пониманием кивала головой и молчала.

— У нас с ним было все как-то просто. Больше так ни с кем и никогда не было. Я уже и не думала, что с мужиками могут быть подобные отношения. Что бы я ни сделала, что бы ни сказала, он все понимает. К тому же он столько знает! Мне когда-то казалось, что отец у меня знает все на свете. Но тогда я была маленькой. Потом это прошло. Я поняла, что все на свете знать невозможно. И как-то так, знаешь, хреново стало, когда я это поняла. Потому что увидела одну рисовку и брехню. Все вокруг — сплошная рисовка, мудозвонство! Капканы, паутина! А теперь вот опять появилось хорошее чувство, такая тихая уверенность и в себе, и в другом человеке. Теперь есть человек, который может мне что-то сказать! И мне хорошо, мне спокойно с ним, Света! Я могу себе позволить беспечность. Могу расслабиться! У нас с ним какие-то простые, открытые отношения, совершенно бескорыстные, просто человеческие отношения, без всяких задних мыслей! Понимаешь, Света, надоело уже думать об одном, говорить другое, делать третье! Я тоже думала, что с мужиками иначе нельзя, но вот… Ну не знаю!

— Да уж, — задумчиво отозвалась Березкина.

— Я сама бы не поверила! Не зря же я назвала его шедевром. Думаешь почему? Потому что в первый вечер он мне говорил о шедеврах. Начал просто с моей кофточки. Сказал, что у меня очень красивая кофточка, которую мог сотворить только художник и которую мог выбрать только человек с тонким вкусом. Понимаешь? А я сама эту кофточку связала! Я ему ничего не говорила и потом ничего не сказала. Он мне говорил о каком-то искусстве, о каких-то шедеврах. Как будто они ко мне имели отношение! Я сейчас ничего не вспомню, что он говорил. Но тогда я его так хорошо понимала! Со мной в жизни никто так не разговаривал! Сначала, знаешь, даже забавно как-то было. Я думала, что у парня такая манера заезжать. Мало ли! Артисты всякие встречаются, сама знаешь.

— Хо-о! — вырвалось у Березкиной.

— Но когда я поняла, что он говорит просто так! Когда я увидела, что ему интересно со мной разговаривать! Мне и самой сделалось интересно. Так здорово все получилось! Сразу как-то легко стало. Какое-то доверие появилось.

— Вообще-то, да. Я это в нем тоже заметила. Помнишь, когда эта свинья Корбут, или Коблуд, или Корблядь — не знаю, как правильней его назвать, — помнишь, когда он вышел в шортиках? Это ж труба! Козел! Нет, ну подумай: ты первый раз приглашаешь к себе людей, они сидят за столом, прилично, по-вечернему, одетые, он, сука, идет в спальню, переодевается в шортики, показывает свои волосатые ножки, трясет мудями перед носом! Нет, ну ты меня извини, я до сих пор не могу понять, что он этим хотел сказать! Неужели мы на вид такие шалавы?

— А что он потом тебе в спальне говорил?

— Да ни хера! Трахаться сразу полез. Я, честно говоря, хотела его послать. Потом думаю: не буду вам портить малину. Это ж говно бы точно развонялось. Он же скотина! И потребности у него скотские. Ну ладно, я ж не то хотела сказать. Ты помнишь, что тогда твой журналист сказал по поводу его шортиков?

— Конечно. Он сразу его обломил.

— Он сказал: «Сережа, разве можно перед дамами быть в таком виде!» А это быдло: «А шо, а шо? Да это свои девочки, хи-хи, ха-ха!» Фу, козел! Слушай, я вообще не пойму, что у них может быть общего?

— Да ничего. Просто работают вместе.

— А на хера он пустил его к себе жить?

— Не знаю. Может, для работы удобнее. Тоже этого не понимаю. Но не думаю, что они проживут долго… Кстати, вчера встретила твоего Корбута…

— Не моего, дорогая, не моего! Он мог бы сейчас вполне быть твоим. Он на тебя, кстати, сначала глаз положил. Собственно, если бы твой журналист сразу не привязался к тебе — уж не знаю почему! — в спаленке с козлом была бы ты, а не я!

— Я?!

— А что ты думаешь? Лучше меня, что ли?

— Да нет, но я как-то и мысли такой не допускала.

— Ладно уж, считай, я пошутила. Я ничего против твоего шедевра не имею. Так что вчера этот ублюдок напел тебе?

— Сказал: за то что я познакомил тебя с таким человеком, с тебя причитается. Потребовал шампанское за Соболева.

— Да ты что! Какой редкой породы козел! Какой козлище! Надо же, а! Да это просто какой-то гибрид, это же помесь нерусская. Наши чистокровные до такого еще не дошли. Ну и что ты ему?!

— Я сказала, что за Соболева могу поставить ящик.

— Ой, Лора, какая ты умница! И что у него при этом образовалось на роже?

— А ничего. Принял все на свой счет. И от ящика не отказался. Причем совершенно серьезно.

— Понятно. А ты, я смотрю, серьезно готова ставить ящик за своего?

Лариса лишь улыбнулась.

— Все это хорошо, — продолжала Березкина. — Но что ты будешь делать, когда Женечка приедет? Он же тебе прямо скажет: Лора, или за меня замуж, или мой труп на твоей совести! И пасти тебя будет, как собака овечку. Даже если ты ему скажешь нет!

— Надежда одна — его плавание.

— О-о, милая моя! Не будь наивной. Он забудет и плавание, и доллары свои, и шмотки! Посмотришь! Ты еще не знаешь, что такое ревность!

— Слушай, то ты меня к нему склоняешь, то им пугаешь!

— Не пугаю, а говорю как есть. Ты меня должна слушать. Я замужем была два раза, за двумя дураками, а ты только раз. И то за ментом.

— Тем более за ментом! Потому что один мент двух дураков стоит. И то — простой мент. А мой был гаишник. За троих тянул. Так что, дорогая моя, еще неизвестно, кто кого слушать должен! Или ты плохо знаешь, что такое гаишник?

Березкина поджала губы, закатила глаза и внушительно прокряхтела. Это должно было означать, что она желает замять тему. Степанова с пониманием улыбнулась. Что-то в воспоминании о бывшем муже-гаишнике обеим женщинам было неприятно. Но тема уже была замята.

Занятые беседой, подруги не заметили, как к самому их окну подкатила шикарная «девятка» того золотистого цвета, что в среде автолюбителей с нескрываемым восторгом зовется «брызгами шампанского». Подруги уже потихоньку приводили в порядок свои инструменты, когда их занятие было прервано неожиданным явлением.

Вы не поверите, все так и было: в этот день и в этот час именно сюда, а не в какое другое место явился уже знакомый нам спортсмен, которого так ловко распознал Борода. Собственной персоной на пороге какой-то маникюрной комнатки возник знаменитейший боксер Колесников, у которого даже кличка была Чемпион!

— Привет, малышки! — пророкотал он.

И одарил малышек улыбкой. Хотя назвать улыбкой едва заметное движение губ, покрытых шрамами, было так же трудно, как и назвать малышкой ту женщину, которая полоснула вошедшего убийственным взглядом.

Но ему уже вторил другой басок:

— Привет, девчонки! — И от огромной фигуры Чемпиона отделилась еще одна, чуть скромнее в размерах и движениях.

Колесников, не останавливаясь, прошествовал к Степановой и уселся за ее столик.

— Лорик, нам срочно почистить грабли! Сегодня я даю праздничный ужин. Ты приглашена. Светик, не расстраивайся, ты тоже. А это Боб, знакомьтесь! Мой первый помощник со вчерашнего дня.

После этих слов мальчик, следовавший тенью за Чемпионом, улыбнулся и подсел к столу Березкиной. По юному его лицу нетрудно было догадаться, что с красивыми женщинами он сиживал не часто, а может быть, и вообще никогда. Лицо это, не так давно узнавшее бритву, еще не умело скрывать происходящих внутри волнений.

Березкина, казалось, не обратила внимания на усевшийся перед нею объект. Она интуитивно знала, что равнодушие ее будет для клиента не просто оскорбительным, оно будет убийственным. И с тихим наслаждением шла на это убийство.

Душа молодого спортсмена, закаленная в кулачных боях, предательски сжалась. Сердце запрыгало совсем как-то по-заячьи, и дыхание сделалось тяжелым. Однако, подчиненный совершенно определенной команде, он продолжал говорить, но уже голосом и тоном своего босса:

— Боб — это партийная кличка. В переводе просто Вова…

Березкина не сдержалась и взглянула на него. Взглянула с единственной целью — чтобы потом, перемывая его косточки и покатываясь со смеху, она могла бы ярче описать несчастную физиономию.

— Ага! — сказала она. — Значит, по-английски ты будешь Боба? Ясно. Тебе тоже маникюрчик? А, Бобочка? Или Бобик? Прямо и не знаю, как лучше звучит. Или партийные клички в ласкательной форме не употребляются? Я ведь не знаю, я ни в какой ячейке не состою. Я, бедная, сама по себе.

— Сказали же, Боб! — подавляя в себе волну смущения и злости, проговорил молодой спортсмен.

— Хорошо, я все поняла. Зачем же волноваться. Так что прикажете? Маникюрчик? С лаком или без?

— Без лака, — совсем смутившись, пробормотал Боб. И сунул одну граблю в нежные ручки. Другую же принялся сосредоточенно рассматривать.

Березкина, не меняя каменного выражения, принялась за работу. Мальчик заметно волновался. Его широченная кисть, готовая в любой миг обратиться в страшный кулак с набитыми на костяшках мозолями, вдруг ни с того ни с сего сделалась влажной и беспомощной. Он кидал воровские взгляды на женское лицо. И с каждым взглядом лицо это, находящееся так близко, отдалялось и отдалялось от него. Мысль о том, что сегодня вечером ему предстоит «иметь» эту высокомерную женщину, казалась ему более несбыточной, чем завтра в полдень стать чемпионом мира.

Вчера, когда босс брал его на прикрытие, когда ему приходилось стоять лицом к лицу с мальчиками не менее крепкими, чем он, когда он, что называется, рисковал жизнью, он волновался меньше. Я бы даже сказал, что в сравнении с теперешним волнением вчера он был совершенно спокоен. И его спокойствие в какой-то степени даже повлияло на успех в разговоре с группой Алика.

Боб хорошо знал это непоборимое волнение и ненавидел его со школьной скамьи вместе с улыбкой одноклассницы Эллочки. Она всегда улыбалась при его появлении и обязательно вспоминала какой-нибудь анекдот про Вовочку. Школьника Боба мучительно тянуло к ней. Тысячу раз он ее насиловал в своих фантазиях, заставлял влюбляться в себя, унижал ее публично, на глазах ей изменял, бросал ее, рассказывая пошлейшие анекдоты про глупых женщин. Сто раз она уже травилась и вскрывала себе вены. Она была растоптана им, как половая тряпка, лежащая на входе в помещение. Иногда он являлся в школу уже надменным и спокойным. Но лишь появлялась она, как тут же возникало сердцебиение, и он физически ощущал свою слабость. Совсем как сейчас. И сейчас, совсем как тогда, в мыслях своих он принялся растаптывать ничего не подозревающую маникюршу.

Боксер Колесников давил Ларису тяжелым натренированным взглядом. У него, в отличие от его молодого помощника, был огромный опыт общения с женщинами. Такой огромный, что основное удовольствие он получал уже не от самого общения с ними, а от преподавания по женским вопросам. Иными словами боксер Колесников считался еще и женоведом.

Красавицы типа Березкиной были для него этапом пройденным. Он дарил их питомцам с обязательным наставлением, которое они потом долго повторяли как афоризмы. Даже я знаю несколько таких его афоризмов! Вот, например:

— Женщина — это цветок. И она всегда украшает стол.

— Чем сильнее мужик, тем красивее баба должна быть с ним.

— Красивая женщина — самая стойкая валюта.

Но особую популярность когда-то приобрела его крылатая фраза, гениально отразившая новую тенденцию среди деловых людей:

— Без шампанского и женщин серьезные вопросы не решают!

Мне трудно судить, насколько эти афоризмы льстили самим женщинам, но вот что касается человека, изрыгавшего их, могу с уверенностью сказать: они принесли ему авторитет умнейшего мужика. Не просто умного, а именно умнейшего! Умным он был уже давно. По этому поводу он даже любил говорить:

— Человеку трудно расстаться со своей глупостью. Из меня ее выбили за девяносто пять боев.

Он раскрыл глаза перед своим последним, девяносто шестым боем и увидел, что слава сама по себе не приносит денег. Но, имея эту славу, можно иметь и деньги. И где-то в то время он сказал слова, которые потом украли у него и повторяли как свои собственные очень многие нечестные люди. Но уж я-то точно знаю, что впервые это произнес именно он, чемпион Союза в тяжелом весе боксер Михаил Колесников. Он сказал это одной женщине, которую теперь уже совсем забыл, но к ногам которой тогда был готов положить весь мир. Он сказал:

— Мне стыдно жить в стране, где у сильного человека нет денег! Но это вовсе не означает, что я хочу уехать из этой страны. Это всего лишь означает, что я должен эту страну переделать!

При этом он сжал зубы и своим железным кулаком ударил по своей железной ладони. А женщина та в тот момент испытала нечто похожее на восторженный трепет. Она даже испугалась немножко. Но каким сладким был тот страх! Сердце зашлось на минутку и потом трепыхнулось в каком-то радостном ощущении своей причастности к чему-то великому. Сейчас она, конечно, тоже позабыла то короткое ощущение. Но самого боксера вспоминает часто. Недавно назвала его быком, который растоптал ей жизнь.

Много женщин видел на своем веку боксер. И чем больше он их видел, тем меньше почему-то их уважал. Но его, как и всякого воина, жаждущего боя, возбуждала непокорность и непостижимость некоторых. Всегда находилась женщина, которая не укладывалась в его отточенные представления.

* * *

Лариса прекрасно знала, кто перед нею сидел. Она с ним провела уже две ночи, но существо ее по-прежнему ему сопротивлялось. Особенно сейчас. Она испытывала откровенный страх перед ним. Но держалась спокойно.

— Никак не пойму, зачем мужикам нужен маникюр, — сказала она, совершенно не отреагировав на приглашение.

Колесникову такая сдержанность не понравилась. Однако с неизменной твердостью он сказал:

— Моя рука — это кулак. А кулак — это лицо мужчины. Лицо же должно быть тщательно выбрито. Если, конечно, мужчина себя уважает.

Завертев сию мудрость, вызвавшую восхищение Боба, мэтр тут же добавил:

— Лорик, я пригласил вас на вечер, но почему-то не слышу визга радости.

На что Лариса преспокойно ответила:

— Последний раз от радости я визжала, когда мой папа качал меня на своей ноге. Это было лет двадцать назад.

— Лора, я могу заменить тебе папу. Я могу покачать тебя не только на ноге.

— Не думаю, что это меня обрадует.

Чемпион было озадачился, но привычка идти напролом взяла свое.

— Короче, вы игнорируете мое сердечное предложение?

— Не совсем так, Мишенька, — тихо ответила Лариса. — Просто я не могу принять твое предложение. За Светку не знаю. Но я не могу.

— Что значит «не могу»? — удивился Мишенька. Понятие «не могу» для него давно перестало быть серьезным. — Лора, если бы тебя дома ждал ревнивый муж, если бы твоя мама была больна или у твоего ребенка был бы понос, то это было бы хоть каким-то оправданием. Хотя все равно недостаточным!

— Вполне согласна, — неожиданно ответила Лариса.

— Так в чем же дело? — еще раз удивился Чемпион.

— Ни в чем. Просто не могу.

— Объясни, пожалуйста.

— Ты же уважаешь себя! Почему я не могу уважать себя? А уважающая себя женщина может себе позволить не отвечать мужчине. Если, конечно, он не следователь.

Слегка задетый Чемпион вздернул ноздри, но тут же взял себя в руки и снисходительно улыбнулся. Натренированность у него была во всем.

— Мужчина по отношению к женщине всегда следователь, — сказал он с угрожающей твердостью. — Если, конечно, он мужчина.

— Ну хорошо, — все так же спокойно продолжала Лариса. — Я отвечу. Миша, я не девочка по заказу.

Миша наклонил к ней свое большое глыбообразное лицо. Из-под тяжелых дуг бровей, превращенных в сплошные шрамы, с устрашающим упрямством ее сверлили маленькие умные глазки.

— Лора, ты неправильно меня поняла. Я сам хочу быть с тобой. Я никому тебя не заказываю. И никому не позволю тебя заказать.

— Миша, позволять что-то в отношении себя я привыкла только сама!

При этих словах напряглась даже Березкина. Боб замер в предвкушении взрыва. На протяжении всего этого разговора он ощущал в себе какое-то тайное удовольствие, которое было не чем иным, как самым примитивным злорадством, возникающим в душе каждого самца при виде несобственного поражения. Правда, Боб еще не осознавал глубинных мотивов своего удовольствия. Он только ждал и жаждал крови. Но мэтр оказался выше этого.

— Лора, я не мальчик с улицы, которого можно взять и послать из-за какого-то каприза. А ты действительно не девочка. Я не люблю девочек. Мне в тебе нравится женщина.

— Спасибо, Миша. За комплимент. Но я все равно не могу.

На целую минуту в комнате возникло молчание. Чемпион гипнотически смотрел в лицо женщины, кромсал его острыми глазами. Но лицо это оставалось неизменно спокойным. Лариса сосредоточенно работала.

— Достаточно, — неожиданно сказал Колесников и убрал руку. — Остальное ты закончишь вечером.

— Вечером я не работаю, — дерзко перебила Лариса.

— Для тебя это не будет работа. Это будет удовольствие. Значит, так! Вы сегодня до семи. Без пяти семь мы за вами заезжаем. Пока. Вперед, Боби!

Боб уже смелее поглядывал на свою маникюршу. Неудача босса, как ни странно, придала ему уверенности. Однако команда тут же была принята, и Боби с недочищенными ногтями вскочил. Ни с кем не попрощавшись, он вышел первым.

— Козлы! Вот уж козлы! Боже, как я их ненавижу! — вырвалось у Березкиной сразу, как только захлопнулась дверь. И сама испугалась своей реакции. На секунду замерла и повела ухом в сторону двери. Потом закончила: — И после этого они себя считают мужиками?

Лариса сосредоточенно молчала. И Березкина словно опомнилась.

— Ой, Лора, ты знаешь, как я их боюсь!

— Плевать я на них хотела! — отозвалась Лариса и принялась сбрасывать в сумочку свои инструменты. — Я пошла звонить.

— Куда звонить? Кому звонить?

— Соболеву, конечно.

— Слушай, Лора, он же тебя убьет, этот слон, этот медведь! Ты же знаешь…

— Плевать я на него хотела! — повторила Лариса.

— Лора, не будь дурой!

— Вот именно.

— Ну не в первый же раз, в самом деле! Посидим вечерок, попаясничаем и свалим. Не знаешь, как это делается?

— Знаю. Паясничать надоело.

— Лора, не дури. Ты что, меня одну оставить хочешь?

— Это дело твое. Можешь поступить, как я.

— Лора, ну не каждый же день они являются.

— Это не означает, что из-за них я должна менять планы.

— Какие планы? Ты о чем? Ты о нем? Он тебя ждет?

— Конечно. Это во-первых. А во-вторых, я просто не смогу быть с какими-то шакалами в то время, когда меня ждет Соболев. Ты это понимаешь?

— Понимаю, понимаю… Ой, Лорка, не умрешь ты своей смертью.

— А ты?

— Я на рожон не лезу. Я с ним разок трахнулась, и он, как видишь, меня уже не хочет. Это ты, видно, творишь чудеса, так что потом они не отвязываются.

— Света, ради бога! Ты меня хорошо знаешь. Если ты в этом плане Березкина, то я вообще Дубовкина. И не это им от нас надо. Они из себя строят светских львов и хотят, чтобы их окружали такие же дамы. Я для этой роли не гожусь!

Березкина некоторое время согласно кивала головой. Потом сказала:

— Ой, Лора, надо дергать отсюда, надо дергать.

— Куда дергать?

— На Камчатку, Лора. Я все-таки уеду со своим Валерой. Какой бы он ни был старый и лысый, а лучшего не найти. Лучшее дерьмо — это свое дерьмо.

— Смотри, тебе видней. Я по дерьму не такая специалистка.

— Ты тоже, Лора, выходи за своего Женечку. И кати с ним куда-нибудь подальше, где тебя никто не знает.

— Нет уж, я как-нибудь здесь перебьюсь.

— Не перебьешься, Лора! Здесь тебя перебьют. Думаешь, эта морда так и оставит тебя в покое? Или твой журналист тебя защитит?

Глаза Ларисы вспыхнули.

— Света, я сама в состоянии защитить себя!

Березкина в недоумении посмотрела на подругу. Потом сокрушенно покачала головой.

— Лора, у меня это уже было. Я тоже влюблялась. Но, слава богу, уже давно. Уже не стыдно вспомнить.

Последнее замечание задело Ларису.

— Света, — произнесла она отчетливо и уверенно, — мне никогда не будет стыдно того, что я сейчас переживаю с этим человеком! Никогда! И мне плевать на то, как это называется, любовь это или не любовь! Я хочу его видеть! Мне нужно его видеть! И никакие Мишеньки, никакие Женечки, никакие кулаки, никакие замужества меня сейчас не остановят! Мне от него ничего не надо. Ничего! Просто хочу его видеть. Видеть, чтобы почувствовать себя полноценным человеком, черт возьми! Я не хочу за него замуж! Я не думаю о том, сколько протянутся наши отношения. Я даже уверена, что они протянутся недолго. Почему-то уверена в этом, и все. Но мне его надо видеть. Сегодня. Ты это понимаешь?

Березкина с сочувствием кивала.

— Понимаю, понимаю…

В это время распахнулась дверь, и в комнату впорхнула сияющая Наташа.

— Ну как, девочки? — воскликнула она, представляя на обозрение новую прическу.

Березкина кинула на нее короткий взгляд и неожиданно просветлела.

— Прекрасно, Русина, прекрасно! Только демонстрировать прическу эту надо не здесь.

— А где же? — последовал естественный вопрос.

— Такую прическу надо демонстрировать в приличном ресторане и в солидной компании.

— Не знаю, как насчет ресторана, но с компанией у меня порядок…

— А я знаю, как насчет ресторана! Ты в него попадешь через два часа, если, конечно, до этого не уедешь на «Москвиче» в посадку.

— Ой, девочки, вы меня с собой берете?!

— Посмотрим еще на твое поведение, — значительно произнесла Березкина.

Наташа, зная всю несерьезность белокурой подруги, посмотрела на Ларису. Та поднялась и неожиданно сказала:

— Я пошла звонить.

И вышла.

— Она сегодня не может, — сказала Березкина. — Все шоколадки нам на двоих.

— Слушай, а что за мальчики будут? Я их знаю? — спросила Наташа.

— Нет. Но хорошие мальчики. Большие.

— Ой, слушай, а это удобно? Они меня не знают.

— Удобно, Русина, удобно. Это удобно, что они тебя не знают.

Наташа озадачилась.

— Ну а что же мне с этим делать?.. Он же приедет к семи…

— К семи? А эти на пять минут раньше. Так что не переживай.

— Нет, но…

— Он с женой еще не развелся?

— Не-ет…

— Ну вот и скажи ему, пусть лучше разводом займется. Больше толку будет. С ними надо пожестче, Наташенька. Пусть еще побегает — больше любить будет. А ты тем временем не упускай случая, глубже познавай их подлую сущность. Учись держать себя с ними, изучай их повадки. И тогда мужья от тебя не будут уходить.

— Ты права, Света. Ты права.

— Еще бы! — невесело улыбнулась Света.

* * *

Телефонный автомат находился прямо у здания парикмахерской. Лариса не стала пользоваться служебным аппаратом только из-за того, чтобы лишить дамский коллектив определенного удовольствия.

Она набрала номер и в неожиданно возникшем волнении слизнула с губ помаду.

— Да, слушаю, — прозвучал его голос.

— Привет! — сказала она. — Это я.

— Привет! Уже два дня, как я не вижу тебя.

— У меня же ребенок…

— Понятно. Как дела?

— Нормально. А у тебя? Чем занимаешься?

— Ничем. Жду.

— Кого?

— Не кого, а что! То, что можешь принести только ты и только в себе.

— Правда?

— Да, правда.

— А я вот как раз не знаю, чем заняться. И работы уже нет, и дома сегодня вроде бы особо делать нечего. Думаю, кого бы мне навестить.

— Я жду тебя.

— Хорошо… Пока.

Она повесила трубку. Потом закрыла глаза, сделала глубокий вдох и на секунду замерла. Его голос все еще звучал в ней, и от этого звучания сладкие мурашки перебирались из груди куда-то в низ живота.

Глава пятая

Женщина с печальными глазами

Пока Лариса приходит в себя, потом придает себе соответствующий случаю вид, а затем почти через весь город едет к Соболеву, мы выкроим время и еще раз заглянем на «Башню», чтобы не упустить из виду нашего великолепного героя.

Корбут с Борей все еще сидели тут. Их затянувшаяся беседа уже охватила все возможные и невозможные пути увеличения первоначального капитала. Старая формула «деньги плывут к деньгам», которую Боря сейчас не уставал повторять, кружила голову Корбуту.

— Пойми, Сережа, — внушал практичный Боря, — деньги всегда плывут к деньгам, всегда! Даже Маркс с этим не спорил. Вспомни: деньги — товар — деньги! И вторые деньги — это уже большие деньги. Сейчас главное — сделать бабки! Кто их сделает, тот и будет наверху. У того будут и рестораны, и театры. А пока вся твоя благонамеренность — это только мечта идиота. Я тебе еще раз повторяю: ты свой кабак не вытянешь! Тебе твоего кредита не хватит! Тебя схавают, Сережа! Схавают еще до того, как ты заработаешь первый рубль!

Такие слова задевали честолюбие Корбута, и он упрямо твердил:

— Боря, не надо меня принимать за идиота. У меня все рассчитано профессионально. У меня работают профессионалы. Притом бесплатно.

— Сережа, бесплатно могут работать только дураки, но не профессионалы. К тому же я видел твоих профессионалов.

— Да я тебе не за них говорю. Ты же не знаешь, кто мне делал калькуляцию, считал смету!

— Мне это и знать неинтересно. Я вижу, как у тебя идут дела. А они идут так, что радоваться нечему, надо уже плакать.

— Боря, я не из тех, кто плачет. Ты меня плохо знаешь.

— Это неважно. Даже если бы я знал тебя лучше, чем самого себя, я все равно бы сказал: Сережа, ты занялся не тем делом! Я бы на твоем месте заштукатурил тот подвал, поставил скамейки, два телевизора и уже давно там показывал видеофильмы. Я пропускал бы по сто человек за сеанс. И в день имел бы две-три сотни чистыми! А чистые деньги на руках — это уже оборот! Надо крутиться, Сережа, крутиться! И притом очень быстро, чтобы тебя не опередили.

Но Сережа его не слушал.

— Боря, Боря!.. Эти мелкие замашки не для меня. Все это я уже прошел.

— Ну что ты прошел? Что ты прошел? Занимался подпольным бизнесом или городским снабжением? Ты же был комсоргом на заводе, Сережа! Я же знаю.

— А я этого и не скрываю, — нисколько не смутившись, сказал Корбут. — Я научился разбираться в людях так, как ни один подпольный бизнесмен никогда не научится.

— И за это тебе будут платить?

— Это поможет мне добиться цели. А тебя с твоим видаком через месяц прикроют. Ты уже полгода крутишь свои видаки, но что-то я не вижу у тебя даже «Запорожца»!

— Сереженька, здесь мне не нужен и «Мерседес»! Как раз через месяц я уже буду на своей исторической родине. И мне, честно говоря, будет глубоко плевать на все, что здесь происходит.

— Я это знаю, Боря. Поэтому я больше слушаю тех, кто остается здесь.

— И совершенно напрасно! Это глупо, чего я от тебя никак не ожидал! Умный слушает тех, кто уезжает, потому что у них в тебе нет никакой корысти. А все остающиеся остаются в одной банке, как пауки. Так что слушай меня. А я тебе говорю: Сережа, делай деньги, пока есть возможность. Потому что строить свой кабак по-настоящему ты сможешь не раньше как через год, когда у тебя на руках будет сто штук. Это первое. А второе то, что за это время ты познакомишься с людьми.

— С людьми я уже познакомился.

— Сережа, ты знакомишься не с теми людьми. Я понял, о ком ты говоришь. Те, кого ты кормишь в исполкомах и на базах, это вовсе не люди, это механизмы. Причем старые и испорченные. Они тебя будут знать, пока ты их будешь кормить. Потом они тебя не увидят, даже если ты треснешь на их глазах. А те, кто тебе нужен, сейчас сидят не в кабинетах. Они здесь, между нами. А кое-кто еще и в тюрьме. Я не исключаю даже, что сейчас судьба твоего кафе решается в какой-нибудь зоне.

— Боря, Боря, тебя понесло! Я тоже понял, о чем ты говоришь. Все это я знаю, и крыша у меня есть. И платить я никому не собираюсь!

— Хорошо, что ты все знаешь. А я вот еще ничего не знаю. Потому что еще не было драки за территорию. Но драка эта обязательно будет. Точнее сказать, война! Скоро каждый займется своим делом. Боец будет воевать, вор воровать, разбойник грабить, мудрец мудрить, судья судить, а раб работать. Твоя крыша еще десять раз поменяется. И с каждым разом ты будешь отстегивать больше и больше. Потому что цены будут расти, дорожать будет все. Все, кроме твоей шкуры!

— Боря, я же сказал, что не собираюсь никому отстегивать.

— Тогда тебе надо иметь не кафе, а чемодан с сапожной щеткой и ваксой.

Корбута это обидело. В себя он верил свято и всегда возмущался, когда кто-то не верил в него. Трудно сказать, чем бы завершился этот спор, если бы не его удивительная выдержка.

— Боренька, я тебе повторяю, мелкие замашки не для меня. Если бы я был таким, за кого ты меня принимаешь, я бы сейчас вместе с тобой оформлял отъезд.

— Оформлять отъезд гораздо сложней, чем ты себе это представляешь. Но не в этом дело. Что касается меня, то я рожден не для борьбы, не для того, чтобы сдохнуть по глупости. Я это признаю. И в этом нет ничего постыдного. Меня мама родила для того, чтобы я жил мирно и по возможности хорошо. И в этом нет ничего преступного. Преступного гораздо больше в том, чтобы драться.

— Я тоже, знаешь ли, как-то не собираюсь драться.

— Сережа, во-первых, здесь тебя об этом и спрашивать не будут. А во-вторых, ты посмотри на себя в зеркало! У тебя драка отпечатана на лице. Ты же боец!

Корбут полыценно улыбнулся. Боря продолжал:

— Я до сих пор не пойму, как это тебе в голову пришло что-то строить, если ты рожден для того, чтобы ломать! Но я даже не об этом хочу тебе сказать, Сережа. Я хочу тебе сказать, что одной уверенности мало. Умному человеку надо не только быть храбрым, ему надо еще и уметь смотреть шире. Ты совершенно упускаешь из виду криминальные структуры, которые сейчас упорно рвутся к власти. К настоящей власти!

— Боря, не надо меня лечить. Я этот курс давно уже прошел.

— Ты сначала послушай меня до конца. А потом еще немного подумай, прежде чем ответить. Я хотел тебе всего лишь напомнить о том, что ты упорно забываешь. Мы живем в преступном государстве, и мы всегда жили в нем. Все государства преступные. Друг от друга они отличаются не какими-то формациями, а всего лишь более или менее откровенным проявлением своей преступности. Так вот, откровенная преступность наступает тогда, когда страной руководят те, кого мы не видим. То есть не секретари, не министры, не президенты, а просто люди с деньгами.

— Боря, не надо мне преподавать обществоведение.

— Я не хочу тебе преподавать обществоведение, хотя ты совсем не знаешь этот предмет. Я еще раз хочу не полениться и сказать тебе, что очень скоро тебе придется общаться с ними. И чем больше ты добьешься в своей благонамеренности, тем выше будет уровень этого общения. Но принцип вашего сожительства останется один: ты должен будешь платить, чтобы тебя не съели!

Корбут усмехнулся. Боря безнадежно махнул рукой.

— Хорошо, больше я тебе ничего повторять не буду. Только скажу, что у тебя еще есть и другой выход.

Боря сделал паузу, и Корбут был вынужден поинтересоваться:

— Какой же?

— Самому стать волком! Ты для этого рожден, я уже говорил тебе про твое лицо. Но, даже имея лицо, это сделать непросто. Тебе все равно нужны деньги. Притом очень большие деньги и очень быстро. Чем больше ты будешь тянуть, тем больше тебе их понадобится потом. И ты никогда не догонишь убегающую цифру!

— Боря, что толку мне в твоих советах! Если бы я через месяц уезжал, я бы тоже сейчас кому-нибудь читал наставления.

— О каких наставлениях ты говоришь, о неблагодарный Сережа! Я отдаю тебе самое дорогое совершенно забесплатно! Самое дорогое, что сейчас только может быть, — информацию! Для тебя же информация сейчас как для рыбы вода! И я тебе это отдаю! Мне оно там будет не нужно. Может быть, в твоей жизни я последний человек, который говорит с тобой бескорыстно! А ты на меня смотришь такими глазами. Нет, воистину люди не ведают, что творят!

— Боря, я прекрасно тебя понимаю и ценю твою заботу обо мне. Но если бы ты действительно сказал мне стоящую информацию! Я бы тебе за нее даже заплатил.

— Самую стоящую я тебе уже сказал, но ты из-за своей самоуверенности принял ее за нравоучение и отказался. Бог с тобой! Через месяц, когда меня уже не будет здесь, ты меня обязательно вспомнишь и скажешь: какой я был дурак, что не послушал Борю! Нет-нет! Ты так не скажешь. Ты даже не подумаешь так. Человеку это несвойственно. Ты просто вспомнишь все, что я тебе говорил, и будешь искренне считать, что до всего этого ты дошел сам. И потом еще сам будешь кому-то читать нравоучения!

Корбут опять усмехнулся.

— Боря, я тебе еще раз говорю: ты меня плохо знаешь!

— Я тебя знаю не хуже, чем ты себя. Но не в этом дело. Ты просил стоящую информацию за деньги? Так я даю тебе ее бесплатно. И помни Борю, последнего бескорыстного человека в твоей жизни!

— Ну-ну, хорошо, хорошо, Боря!

— Так вот, вчера в «Динамо» был большой базар. Теперь Алик к твоему театру не имеет никакого отношения. Так что теперь ты сидишь совершенно без крыши. Сидишь тут и не подозреваешь, что на твою голову может свалиться! Прямо сейчас или через полчаса. Ну, может, завтра или через неделю. Ты же ничего не знаешь, у тебя нет никакой информации. Она тебе не нужна!

Корбут прищурил один глаз, но выражение лица оставалось совершенно непробиваемым.

— Ну хорошо, откуда ты это знаешь? Почему я должен этому верить?

— Вовсе нет. Ты ничего не должен. В том и вся прелесть наших отношений, что никто никому ничего не должен. Но если бы вдруг ты мне за это заплатил, вот тогда я бы дал тебе какие-то гарантии. Но я за это не хочу брать денег, я просто хочу один месяц походить здесь живым. Мне и сейчас не стоило ничего говорить.

— Хорошо, хорошо… И что за базар там был? Кто же потеснил Алика?

Боря как-то тяжело вздохнул. Прямо с сожалением вздохнул. Потом сказал:

— Я думаю, ты сам это скоро узнаешь.

— Ну и все же?

— Колесникова знаешь?

— Кто же его не знает.

— Да ты первый и не знаешь. Ты знаешь только его фамилию. Ты его не будешь знать и после того, как с ним познакомишься. И даже через год совместной работы ты его плохо будешь знать. Хотя все это время в его руках будет твоя физическая жизнь! Я только удивляюсь, как спокойно при этом ты себя чувствуешь!

— Боря, а проще ты, конечно, не можешь?

— Боря все может. И проще, и короче. Боря может и совсем молчать.

— Нет, уж договаривай.

— Я хочу только одного — чтобы ты понял момент! Мы не просто убиваем время за чашкой кофе, а совершаем какой-то взаимополезный акт. Я тебе отдаю информацию, которая стоит бог знает каких денег, а ты у меня забираешь эти тряпки совершенно по дешевке, за четыреста рублей.

— Боря, мы с тобой договаривались только на батник.

— Батник без штанов и тапочек — это только полбатника. Ты же знаешь, Сережа! Все равно ты это купишь у кого-то другого, который сдерет с тебя значительно больше и не сообщит тебе при этом никакой информации!

— Боря, мне сейчас нужны бабки на стройматериалы.

— Ну хорошо, хорошо… Покупай у другого.

— Ладно, бог с тобой. Только бабки завтра. Я это возьму для Саши. У меня пока на него большие надежды. К людям, которые на тебя работают, ты должен относиться как отец родной.

Тут своя психология. Потому что работать на отца и на дядю — это разные вещи. На отца, в конце концов, можно работать и бесплатно. Я правильно мыслю?

— Конечно, кто спорит!

— Ну вот, а ты говоришь, от моей комсорговской работы нет никакого проку!

— Прок может быть от всего, если ты не дурак. Так я тебе скажу, что за птица этот Колесников! Миша Колесников — это страшное, но закономерное явление. Это зверь, точнее сказать, бультерьер. То есть порода, выведенная специально для работы челюстью. Хищный и бесстрашный. Есть звери хищные, жадные, но трусливые. С ними справиться нетрудно. Но случаются такие же хищники, только совершенно бесстрашные. И с ними бороться нет никакого смысла. Их просто убивают. Когда-нибудь это произойдет и с Колесниковым. Потому что у него есть один существенный недостаток — его честолюбие. Ты знаешь, что такое честолюбие? Ты, кстати, тоже им побаливаешь. Но не буду отвлекаться. Так вот, Колесников никогда не избавится от пагубной привычки быть чемпионом. Честолюбие — это объективный признак глупости, той самой глупости, которая долго не приживается на том уровне, где хочет быть Миша. Там обыкновенный кулак уже теряет силу. Сам знаешь, что нож бесполезен там, где стреляют из ружей. Умный человек всегда определит себе место. Колесников этого не сделает никогда. Он дурак, но он не совсем плохой человек. Он любит повторять красивые фразы. И это говорит о том, что он ценит умных людей. Учти, не смелых и отважных, а умных! Смелости у него своей достаточно. Если ты ему покажешь свой воинственный нрав, то это будет последний раз, когда ты что-то кому-то показываешь.

Корбут сосредоточенно курил. Глаз его был так же прищурен. Он покачивал головой и, казалось, думал уже о чем-то другом. Будто все, что ему говорили сейчас, он давно знал.

— Ты мне не веришь? — неожиданно спросил Боря.

— Ну почему же! Конечно, верю. Я хорошо знаю этот тип людей.

— Колесников не тип. И вообще не советую тебе со своими типами подходить к определенному человеку.

— Ну хорошо, хорошо. Что еще ты скажешь?

Но Боря вдруг поднялся.

— Больше мне нечего сказать. Я совсем забыл. Мне надо срочно быть в одном месте. Значит, до завтра? Ты приносишь деньги сюда, часам к девяти, а я этот пакет… Ну пока! Мне пора, совсем засиделся.

И Боря, что называется, отвалил. Ибо он видел, как за спиной ничего не подозревающего Корбута на узкую площадку «брызгами шампанского» вкатилась уже знакомая нам ослепительная «девятка».

Корбут от неожиданности даже не успел попрощаться с товарищем. Однако, хорошо зная людей, он своим лицом не выразил никакого недоумения по поводу странного исчезновения. Ничуточки не смутили его воинственную душу и мрачные пророчества будущего эмигранта. Казалось, даже наоборот, они лишь добавили уверенности его безупречной внешности.

А внешность эта совсем не изменилась за время нашего повествования. Несмотря на многие нелестные слова, отправленные в его адрес, не разветрилась укладка его волос, не потускнел на них лак, ни одна лишняя складка не образовалась на его великолепном костюме, даже запах его одеколона ничуточки не выдохся.

Он сидел за тем же столиком, что и в обед, когда был здесь с Соболевым, все так же курил «Кэмел», который, надо заметить, еще не продавался на каждом углу. Он спокойно допивал чашку двойного черного кофе и не озирался по сторонам, как озирался бы на его месте после полученной информации всякий малодушный юнец. Ему совсем не казалось, что мир вдруг изменился, разделившись на хищников и жертв, хотя своей спиной он мог уже почувствовать, как сзади на него надвигалась гроза. Он, повинуясь какому-то более великому инстинкту, нежели сохранение собственной шкуры, смотрел в эту минуту на женщину.

Женщина сидела за столиком с трехлетним малышом и кормила его пирожным. Малыш, только научившийся говорить, чувствовал себя вольготно и весело. Он кривлялся, пачкался, таращился по сторонам и беспрестанно засыпал мамочку своими глупыми вопросами. А она кидала на него короткие взгляды, механически ему отвечала и так же механически делала свои родительские замечания.

Сама же полностью казалась погруженной в себя. Ее красивые черные глаза были олицетворением огромной женской печали. Той самой печали, горькой и безысходной, которая бывает только у женщин и только из-за мужчин. Но не всякая женщина способна выразить ее так глубоко и точно. У кого-то она отразится презрением, у кого-то — болью, а у кого-то — ненавистью, безобразящей лицо. Все зависит от характера и ума самой женщины.

В печали этих глаз читалась даже не потеря любимого и не потеря любви, а нечто более печальное, похожее на полное разочарование в любимом и полное неверие в любовь. Было в них и горькое прозрение, и резкое взросление. Было тягостное прощание молодой женщины с последними мечтами безмятежной юности. Было тихое приятие реальности, когда цветущая женщина кладет себя на алтарь одинокого материнства.

И всякий мужчина, поймав этот взгляд, почувствует в груди своей волнующий порыв. Только не всякий, конечно же, станет его объяснять и тем более ему поддаваться.

Мне трудно сказать, объяснял ли что себе Корбут, мне легче сказать, чем объяснялась его решимость двинуться навстречу женской печали. Она объяснялась его отчаянной, его авантюрной, его мужской натурой.

Однако случиться этому тут же, увы, не пришлось. В момент, когда он уже схватил ее взгляд, когда невидимая ниточка протянулась между ними, позади проплыла глыба в спортивном костюме. Чуть тормознулась перед хозяином «Башни», и глаза услужливого Игорька указали на Корбута. Сидящая с малышом женщина только и увидела, как симпатичного мужчину закрыла темно-синяя широкая спина.

— Ты Корбут? — пробасил Колесников, беспардонно усаживаясь за столик.

Другой стул был тут же занят Бобом.

— Да, я, — без тени волнения ответил Корбут.

— Меня знаешь? — продолжил Чемпион.

— Знаю, — так же спокойно ответил Корбут. — И даже догадываюсь, о чем хочешь говорить.

— Ну и прекрасно. Мне нравится такое понимание, тем более что нам предстоит вместе работать. Надеюсь, и дальше будет так же.

— Я тоже надеюсь.

— Значит, так, Сережа. Мы внимательно изучили твои проспекты. Предприятие у тебя солидное, доходное, но хлопотное. Сам понимаешь, место! Без охраны никак нельзя.

— Понимаю, не мальчик.

— Мы согласны на тридцать процентов от прибыли.

— Хорошо, но до прибыли еще далеко.

— Это вопрос второстепенный. Мы не спешим. Теперь детали. Наш человек будет у тебя в штате. Хочу тебя с ним сразу же познакомить. Это Боб. Или Владимир Бусаев, кандидат в полутяжелом весе. Все текущие вопросы будешь решать с ним. Какие проблемы на сегодняшний день?

— Только по стройматериалам.

— Это не наши проблемы. Когда открываешься?

— Думаю, через пару месяцев.

— Прекрасно. Буду на открытии. Сейчас ко мне есть вопросы?

— Совершенно никаких.

Колесников недоверчиво осмотрел собеседника. Он не ожидал подобной сговорчивости. По его предварительным сведениям, Корбут рисовался упрямым, жадным и тупым. Ничего такого обнаружить в нем не удалось. Однако это уже не могло изменить негативной предрасположенности.

В своей мыслительной деятельности Колесников привык оперировать установками. Их он принимал уже готовыми, как аксиомы, или создавал сам, подобно своим афоризмам, в минуты интеллектуального вдохновения. Всякая неординарная ситуация раздражала его. Поэтому с Корбутом он простился сухо, окинув его напоследок тем взглядом, которым обычно на ринге он окидывал соперника.

* * *

Женщина, лишенная нового знакомства, была, что называется жгучей брюнеткой, красивой и яркой. Только в жгучих цветах могут так органично и так редко сочетаться красота и яркость.

— Или жгучая блондинка, или жгучая брюнетка! Все остальное — промежность! — любил повторять одно время боксер Колесников.

Он и сейчас наверняка положил бы тяжелый глаз на хрупкую фигуру этой брюнетки, если бы Корбут своей покладистостью не заставил его сверх меры задуматься.

Одновременно с молодой мамой спортсмены покинули площадку. Некоторое расстояние на выходе они даже прошли рядом. Потом мены повернули к машине, а дама с ребенком медленно направилась в сторону Бульвара. Никто из троих так и не увидел, сколь стройна была фигура уходящей женщины.

Оставшийся один Корбут некоторое время смотрел в пустую кофейную чашку, и мысли его были так же темны и неопределенны, как и гуща на дне этой чашки. Когда же он поднял глаза, за соседним столиком увидел не молодую женщину с ребенком, а молодую пару, у которой о ребенке, может быть, еще и не было речи.

Корбут посмотрел по сторонам и не увидел ее. Но вовсе не беспомощная досада возникла на его лице, а все та же спокойная уверенность оставалась на нем. Он поднялся и подошел к окошку.

— Игоречек, ты случайно не знаешь, что это за черненькая малышка сидела тут с ребенком?

И тот отвечал:

— Это Эмма с Бульвара. Замужем. Но, по-моему, у нее большие проблемы с мужем. Там, если не ошибаюсь, дело движется к разводу.

Корбут внимательно слушал, щуря один глаз, и удовлетворенно покачивал головой.

Глава шестая

Молекулы смерти

Я вынужден просить прощения у строгого читателя за то, что никак не приведу его в келью Соболева. Тем более что Лариса уже добралась до нее. Она как раз вышла из такси и направлялась к желтому двухэтажному дому, приунывшему под тяжелой черепичной крышей. Это и был дом, где Соболев снимал квартиру. И нам, конечно, можно было, не оглядываясь по сторонам, последовать прямо за ней. Но, к сожалению, в нашей повести, как в жизни, что-то обязательно возникает на пути к обещанному.

Некий субъект нетрезвого вида как раз вышел из-за угла дома и чуть ли не столкнулся с Ларисой. Она немного отстранилась и, не обратив на него никакого внимания, прошла дальше к подъезду. Субъект же чуть приостановился, прикрыл глаза и втянул в себя шлейф аромата, оставшегося за женщиной. Потом оглянулся ей вслед, и какая-то полоска света легла на его почерневшее лицо. Лохматая его голова опустилась еще глубже в поднятый воротник ветхого осеннего пальто, и он унылым шагом поплелся вниз по улице, ведущей к магазину.

Это был Вова Черный, один из самых горьких в мире пьяниц, олицетворение миллионов, павших ни за понюшку табаку. Это был конченый человек. Вовой звали его с детства, но Черным стал он недавно, после десяти лет непросыхающего пьянства. Ему перевалило всего за тридцать, однако во внешности уже не оставалось ничего, что еще вязалось с молодостью, зрелостью или хотя бы со здоровьем. Все в нем было сожжено, изношено, помято и запачкано, как старое отцовское пальто, которое он не снимал даже летом. Брился он раз в месяц, зубы не чистил вообще, поскольку их оставалось не так уж много, голову также не баловал шампунем. Ну а что касается всего остального, так об этом, думаю, и говорить не доставит никому удовольствия.

Прежде чем стать алкоголиком такого уровня, Вова был шахтером. И еще был симпатичным чернобровым усачом, и не очень верным мужем, и отцом прекрасной малышки. Но десять лет назад все это кончилось. После травмы позвоночника он получил инвалидность и резко изменил образ жизни. Так резко, что жена его покинула буквально через год. Еще через пять лет последняя женщина его перестала любить. А два года назад с последней женщиной он переспал последний раз. И они напрочь перестали его волновать.

Лишь иногда, как в этот раз при встрече с Ларисой, какое-то очень далекое, еще дозапойное чувство оживало на миг, будило совсем непонятную боль, которая потом долго угасала глухой тоской.

За вычетом алиментов и текущих долгов Вова получал мизерную пенсию. Ее хватало только на неделю дешевого винного питания. Следующую неделю он жил на вновь занятые деньги, а две оставшиеся — совершенно на божьей милости. Милость эта включала аптечные настойки, дешевые одеколоны, тормозную жидкость и бытовую химию, как например стеклоочиститель синего цвета со смертоносным названием «нитхинол».

Вова пил самоотверженно, пил жестоко по отношению к себе, пил так, чтобы умереть. Он знал, что ему осталось немного. Безнадежный больной всегда чувствует свой конец. Вова ждал смерти как единственного избавления от непрерывного отходняка. Внутри его уже не оставалось ни одного здорового органа, у него гноились ноги, пухли руки, не слушались пальцы. Всякое действие, кроме опрокидывания в рот стакана, превращалось для него в изнурительную работу. Никаких принципов, никакой воли, ничего уже не было у Вовы.

В своей измученной душе он проклинал не только ментов, ускорявших регулярным избиением распад его печени, он проклинал уже весь род людской и даже мать, его породившую. Он не помнил дочери, он не узнал бы при встрече жену. Но одного человека он уважал. Уважал трепетно, уважал свято. Даже в те минуты, когда уже казалось, что наконец пришла костлявая с косой, он вспоминал его, думал только о нем. Он не знал его фамилии, он лишь знал, что зовут его Саня, что он журналист и живет недалеко в двухэтажном желтом доме.

Два раза за последний месяц Вова видел свою смерть. Она приходила в одно и то же время, в пять утра, когда весь город спал особым мертвым сном, когда опохмелиться было просто невозможно. Она глумливо улыбалась своим вечным оскалом и долго ходила вокруг постели, нагоняя невыносимый страх. Потом резко бросалась на него, острым коленом давила ему на грудь и хищно смеялась. А он медленно задыхался от бессилия и ужаса, совершенно один в бесконечном черном безмолвии.

И тут, словно солнечный луч, в черное окно его памяти врывался Саня. Одним только взглядом своим он опрокидывал смерть, и та исчезала. А Саня смотрел на него добрыми человечными глазами, каких уже не бывает у людей, улыбался и говорил: «Ну как ты, Вова? Плохо? Ну приходи ко мне, у меня есть». И Вову поднимала невесть откуда взявшаяся жизненная сила, он прыгал в свои ботинки и, не чуя себя, несся к его дому. Долго кружил у этого дома, заглядывая в его спящие окна, потом подходил к двери, обитой черным дерматином, и, обливаясь холодным потом, наконец решался нажать кнопку звонка.

Два раза спасал его Саня-журналист, с которым он познакомился месяц назад в пивнушке. Познакомился как с обычным собутыльником, как с пьяницей, хоть и прилично одетым. Только сразу бросалось в глаза, что человек он необычный. Все говорил что-то о высоких материях непонятным книжным языком, но было видно, что не врал, а говорил свое, выстраданное. Может быть, поэтому в загрубевшей пропитой душе тут же возникало доброе чувство к нему. И даже доверие, о котором давно было потеряно всякое понятие.

Сейчас, перед тем как столкнуться с пахнущей женщиной, Вова Черный вышел от Сани. У него еще не было кризиса, но он ждал его ночью. И для этого занял два рубля, чтобы купить вина или одеколона. Вино в такие минуты спасало лучше всего, хотя одеколона выходило больше и от него он быстрее засыпал.

Он вышел, раздираемый мучительной проблемой выбора, но встреча с незнакомой женщиной заставила его отвлечься от жизненных раздумий. Впервые за два года встречная женщина привлекла его внимание. Потому что понял он, куда она идет! И весь путь до самого магазина он радовался. Он шел, поджавшись весь, как улитка, с трудом передвигая ноги и тупо глядя в асфальт перед собой. Но в душе он радовался. За столько лет он радовался не своей удаче, не предстоящей бутылке, а радовался за другого человека, который когда-то с болью говорил о высоких непонятных материях и к которому теперь шла красивая женщина.

* * *

Вова Черный жил в малоопрятной двухкомнатной квартире. Однако полным хозяином там не являлся, а жил на правах, которые многие хорошо знают и очень не любят, на правах, называемых «с подселением». Занимал он комнатку, которую ему, как инвалиду, выделила шахта после распада его семьи. Другой же комнатой владела семья, состоящая из трех человек — мамы Вали, папы Гены и восьмилетнего отпрыска Кольки. Собственно, семья владела не только другой комнатой, но и всей оставшейся в квартире площадью — кухней, ванной и коридором.

Кухней Вова не пользовался вообще, в ванную проникал только ночью, когда все спали, с замиранием совершал свои естественные процедуры, после чего некоторое время обязательно размышлял о природе возникновения шума в унитазе. Летучей мышью, без единого звука, он пересекал коридор и прятался в своей комнате. Это была комната страха. Здесь он прятался от всех людей, которых в состоянии алкогольной депрессии он панически боялся. И здесь же они являлись ему, только уже в подлинном своем обличье — с красными глазами, с рогами, копытами и хвостами, являлись в виде змей и крыс, червей и сороконожек, слизней и пиявок.

Ни в ванной, ни в коридоре не было ни одной его вещи. Особых вещей не было у него и в комнате. Только кровать с грязным матрацем, табуретка и стол без клеенки. Никто из гостей, из его собутыльников, после встречи с мамой Валей уже не приходил к нему. Да и мы с вами задержимся не более чем на пять минут.

Как раз в то время, когда мучимый Вова подходил к магазину, в дверь его квартиры позвонили. Звонок был короткий и однократный, что говорило о большой вежливости или скромности звонившего. Мама Валя сразу поняла, что это не к ней. Она стояла у кухонного стола, широко расставив ноги, и с ожесточением стучала молотком по курице.

Женщина эта имела очень привлекательный вид. Не для поэтов, к сожалению, а для сатириков, юмористов и просто женоненавистников. Была она в том критическом возрасте, когда всякая мать со своей материнской позиции решает для себя проблему взаимоотношений с мужчинами. Кто просто отставляет эти отношения на второй план, кто еще прилагает усилия и старается ничего не менять, а кто, не прилагая никаких усилий, вычеркивает мужчин из своей жизни.

Ну а кто-то ведет себя подобно самке австралийского паука, пожирающей самца, ее оплодотворившего. Мама Валя относилась именно к этой наиболее редкой категории.

Черные усики уже уверенно наметились на ее решительном и волевом лице, хотя лицо это продолжало ежедневно обезображиваться косметикой. Привычка, избавится от которой, наверное, не в силах ни одна женщина. Ее тело, как бы повинуясь новой установке относительно мужчин, тут же приняло все формы, не вызывающие у них аппетита. Ряд защитных жировых складок прошел из-под мышек до бедер, убрав ту самую соблазнительную линию, которая дается женщинам еще в период их созревания. Живот угрожающе разбух и выступил перед грудью, что сразу придало профилю ее внушительный таранный вид. Особенно ярко это проявлялось в том девичьем халатике, который по причине невысокой зажиточности она все еще продолжала носить дома. Маме Вале недавно исполнился тридцать один год.

— Кого это черти принесли! — невольно вырвалось у нее. И тут же последовала команда: — Генка, пойди глянь!

Папа Гена, только что вернувшийся из жэка, где он работал слесарем-сантехником, воспользовался затишьем в комнате и прикорнул на стареньком раздавленном диванчике перед поломанным телевизором.

— Ты что, падла, уже захрапел? — с удивительной проницательностью догадалась мама Валя. — Я же тебе сказала собираться за Колькой!

Но папа Гена, тоже не ждавший визитов, слишком глубоко погрузился в сон.

— Вот скотина! Тебе бы только пожарником работать! Спал бы и спал, паскуда, двадцать пять часов в сутки! И еще бутылку бы тебе под подушку для полного счастья. И ничего в жизни не надо дармоеду! Никаких забот.

С этими словами мама Валя швырнула на стол молоток и сама своей тяжелой походкой отправилась к двери.

За дверью оказалась маленькая перепуганная женщина лет пятидесяти. Настолько она была взволнованна и озабочена, что, казалось, все человеческие беды разом обрушились на ее хрупкие плечи, сжали ее тело, вдавили его в землю, лишив возможности говорить вслух. И только глаза, полные отчаяния, были обращены к людям. Но вовсе не с призывом о помощи, а с криком предостережения о надвигающейся общей беде.

— Простите, пожалуйста, я… я к Володе, — суетливо пролепетала она, явно испугавшись женщины, открывшей ей дверь.

— Нет его! — прогремел ответ. Мама Валя при виде перепуганного и беззащитного существа стала еще более агрессивной.

— Простите, а где он? Вы не знаете? Извините…

— Мне делать больше нечего, как только следить за вашем Володей!

И дверь была захлопнута с гарантией, что звонок больше не повторится.

— Нет, это надо наглости набраться! Чтобы я еще была у него секретаршей! — рокотала мама Валя, возвращаясь к прерванному занятию. — Опять с дурдома, наверно, сбежала, чамарашная. Ох и семейка! Мама — дура, сын — алкаш! Интересно, кто же у них был папа?! Господи, и не сдохнет же! Порядочные люди умирают, а этого никакая холера не берет. Тут не пьешь, не ешь, сидишь, как дура, на диете — и здоровья нет! А эта ж сволочь ни днем ни ночью не просыхает — и хоть бы ему что! Твою же мать, никакой справедливости! Что за жизнь! Эй, ты там! Оторви харю от подушки! Ты думаешь за Колькой идти? Или что, бабушка нам нанялась его воспитывать? Небось твоя мамочка так и на час у себя внучка не задержит!..

И тут гневная тирада была прервана повторным звонком. Второй раз посмели оторвать маму Валю от святого дела — приготовления ужина для семьи.

Страшнее лавины, сорвавшейся с гор, она подлетела к двери и распахнула ее так, что звонившую женщину покачнуло потоком воздуха.

— Простите, пожалуйста… Вы не сердитесь, ради бога… Я только хотела…

— Я тебя, сволочь старая, сейчас с лестницы спущу! Ты не поняла? Нет твоего ублюдка здесь! Может, сдох наконец! Второй день не вижу! И тебя бы, дуру, не видела!

С этими словами дверь была захлопнута вторично с удвоенной силой.

От произведенного грома отвалился кусочек штукатурки над косяком и проснулся папа Гена. Кусочек даже не был замечен мамой Валей, это уже впоследствии она все спишет на соседа-пьяницу. Сейчас ее внимание было нацелено только на мужа, который выскочил из комнаты совершенно перепуганным.

— Валюх, Валюх, ты шо, ты шо?.. Хто это, хто это? — бормотал он, выпучив глаза, покрасневшие от сна и перепоя.

— Компания к тебе приходила! Мама этого ханурика — чокнутая! Господи, дураки да пьяницы кругом! Как можно жить нормальному человеку!

— Валюх, да успокойся, успокойся. Все нормально, все нормально. Шо ты, в самом деле, как маленькая…

— А ты как кто? Как большой? Конечно, большой! Ага! Особенно глотка у тебя большая — никак не зальешь! Только бы пил, жрал и спал — больше ни на что не способен! Мужик сраный!

* * *

Будет лучше, если на том мы и покинем семейную чету. Честно говоря, интимные отношения, о которых женщина вспоминает в момент, когда ей хочется убить своего милого, мало привлекательны. Да и вообще, целью нашего визита в квартиру Вовы была именно пожилая женщина, его родная мать, которая была только что таким ужасным образом изгнана, унижена и оскорблена.

Она вышла из подъезда еще более напуганной и озабоченной. Но вовсе не тем, что сейчас произошло с ней, а чем-то более значительным, что скоро может произойти со всеми. Она действительно была сумасшедшей и вряд ли могла соотносить свои поступки с какой-то логикой, но именно в этом состоянии ее материнский инстинкт толкал ее к сыну, и она искала его.

Вряд ли бедная женщина задумывалась над тем, куда ей следует направиться. Она просто шла. Тихонько семенила своими короткими больными ножками, кидала по сторонам пугливые взгляды и прижимала к груди небольшую сумочку, сшитую из разноцветных тряпочек. Женщина жила совсем в другом конце города, в рабочем поселке, в своем крохотном полуразваленном домишке. Однако очень скоро она очутилась у того самого магазина, где минуту назад ее сын купил себе на ночь спасительную жидкость.

* * *

Счастливый Вова выпорхнул из магазина, пряча свое дорогое приобретение за пазуху. И с первого же шага по улице на него обрушилось сомнение. Зверский соблазн впился зубами ему в горло и перехватил дыхание. Голова пошла кругом от близкого предчувствия радости. Но здравый голос требовал идти домой, прятать бутылку под кровать, потом отправляться подальше от дома, чтобы скоротать вечер и, может быть, даже найти выпить.

Сомнение было так сильно, что оно в конце концов могло бы разорвать Вову в клочья, если бы на помощь не подоспел его старый товарищ по кличке Петя. Петя — это самая нелепая и необъяснимая из кличек, которые мне приходилось встречать. Потому что Петю звали вовсе не Петей, а Васей. И ничего общего с именем Петя он не имел, то есть не был ни Петровым, ни Петровичем. Просто кому-то когда-то он напомнил какого-то Петю. И с той поры его славное русское имя Вася было напрочь забыто. Так что даже друзья удивлялись, узнавая вдруг, что всем известного Петю на самом деле зовут Васей. И на этот предмет была уже ставлена и проспорена не одна бутылка водки.

— О-о, какие люди! Вова! А ну-ка, что ты там прячешь? Ну-ка, покажи братухе! — воскликнул Петя и обнял товарища. Он имел привычку обнимать всех знакомых, за душой которых подозревал наличие бутылки.

Петя был алкоголиком семейным, носил шикарные усы и еще где-то работал. Так что, в отличие от Вовы, он не имел репутации конченого. Поэтому и держался с ним несколько высокомерно.

Вова, как ни странно, не испугался неожиданной встречи, а обрадовался ей. Мучительное сомнение разжало свои зубы, и он вздохнул облегченно. Принимать изуверское решение и потом бесконечно долго бороться за его исполнение уже не требовалось. Все уже катилось само по себе, как всегда.

Вскоре взволнованная женщина убедилась, что и возле магазина, куда привело ее материнское сердце, сына нет. Тогда она, особо не размышляя, отправилась дальше, вниз по той же улице.

Улица эта очень скоро заканчивалась захламленным пустырем с маленькой речушкой. Речушка образовывала некую балку с рощицами и огородными участками. Там, на берегу этой не очень прозрачной речушки, уютно и вольготно себя чувствовали все любители выпить. Женщина этого не знала, но шла именно туда.

Вова с Петей расположились на зеленой траве под сенью молодого дуба и, не спеша высасывая из бутылки портвейн, любовались весенним закатом. С городских улиц солнышко уходит всегда быстрее, нежели отсюда. Здесь больше пахнет жизнью. Здесь у Вовы иногда прорезается аппетит, чего давно не случалось в привычных местах его обитания.

— Я бы сейчас колбаски захавал, — мечтательно произнес Вова, заглотнув из горлышка.

Петя, не обращая на слова внимания, принял от товарища бутылку. Поднял ее на свет, чтобы определить оставшийся уровень, и со вздохом допил до конца. Потом откинул пустую посудину и сладко потянулся.

— Э-эх, с-сука! — вырвалось у него не менее мечтательно. — Для такой погодки одной маловато. Ты у кого брал бабки, Вова?

— У хорошего человека, — неохотно ответил Вова.

И Петя по этому поводу сказал:

— Вова, у хороших людей деньги не водятся! Ты что, до сих пор ребенок? Тебе скоро сдыхать, а ты никак не поумнеешь!

— Согласен. Но один хороший человек все-таки есть, — упрямо повторил Вова.

Петя стоял на своем:

— Баран! Я здесь родился и вырос. Я здесь знаю каждую собаку! И хороших здесь нет даже собак. Собаки здесь и те, как люди, — сволочи! Все твари! Собаки тебя облают, а люди тебя обсерут. И никому ты здесь не нужен, Вова! Никто тебе не даст два рубля на портвешок! Умрешь, но никто тебе не нальет!

— Да я тебе не за то, Петя! Он тут недавно. Он у тех, что на Север уехали, хату сымает.

— A-а!.. Корреспондент? Слыхал, слыхал. Так то ж не наш человек.

— Это наш человек, Петя! Наш! Свой в доску! Я за него… Я за него побожусь! Не знаю. Я за него душу отдам.

— Вова, кому, на хер, нужна твоя душа! А вот если ты у него еще на пузырь возьмешь, тогда я тебе поверю.

Вова напрочь отказался.

— Не, я не могу злоупотреблять перед этим человеком.

— Ну хорошо, а что ж нам делать, если впереди весь вечер, а потом вся ночь!

При упоминании ночи Вове сделалось нехорошо. И зубастое сомнение опять набросилось на него и стало больно грызть его своими зубами.

Однако и в этот раз его спасло неожиданное явление.

— О, глянь, твоя мамаша! Шлепает прямо сюда! — вдруг воскликнул Петя.

Вова поднял тяжелую голову и действительно в нескольких шагах от себя увидел мать, которая уже радостно всплескивала руками. Вова испытал двойственное чувство. Была маленькая радость, что не придется беспокоить хорошего человека, и была досада, потому что явился человек, которого меньше всего хотелось видеть.

Но мудрое решение созрело тут же. Надо было всего лишь извлечь из этого человека пользу и поскорее от него избавиться.

— Что ты хотела? — упредил он ее сразу.

— Ой, сынок! Ты тут отдыхаешь? А я ж тебя искала! И в квартире у тебя была…

— Короче, что ты хотела? — грубо переспросил Вова. Он почему-то стыдился матери.

— Они меня опять хотели забрать, — сказала женщина, тревожно оглядываясь.

— Ну и что! Тебе же лучше! Хоть покормят.

— Ой, хто б и мене забрал! — глубоко вздохнул Петя. — Хочь бы в какой санаторий. А то уже и в ЛТП не берут.

Женщина, не слушая, продолжала в глубоком волнении:

— Сынок, я тут все написала. Ты должен это передать своему товарищу, который работает в газете. Помнишь, ты мне за него говорил? Потому что меня уже не отпустят. Я живой оттуда не выйду. Я это знаю. Ты меня понял?

— Ой, ма, ты гонишь! Опять ты гонишь! Хорош тебе, уже надоело!

— Нет-нет, сынок… Я тут за всех написала. Это надо обязательно напечатать! Иначе всем нам конец. Народ должен знать, что его ждет. Понимаешь?

Женщина отчаянно теребила свою сумочку, в которой шелестела бумага. Видно, прежде чем расстаться со своими записями, она хотела быть уверенной, что сын выполнит ее просьбу.

— Ты лучше скажи, у тебя бабки есть? — спросил Вова.

— Нет, ты мне скажи… Это правда, что у тебя есть друг журналист? Или ты меня тогда обманул?

— Есть! — вмешался Петя. — Есть у него друг корреспондент, я точно знаю. Мы тока что от него. Но Вова ему должен трояк. Так что сначала надо отдать трояк, а потом уже все дела.

— Хорошо, хорошо… Я дам вам два рубля. У меня больше нету. Только передайте ему это.

И женщина вынула из сумочки смятую ученическую тетрадь.

— Вот здесь все написано. Я уже отправляла письма в газету, но они их перехватывают, потому что боятся разоблачения. Это нужно передать человеку, который работает в газете. Вот, сынок, возьми это и не потеряй. Это моя последняя запись. Больше писать я не смогу, не будет возможности, я знаю. Там в тетрадке еще несколько листков, я их пришила нитками, но ты смотри не потеряй. Спрячь сразу подальше…

— Короче, давай, скока там у тебя есть! — сказал Вова и небрежно сунул тетрадку в карман.

Мать полезла за пазуху, достала узелок, в котором оказался измятый рубль с мелочью.

— Тут даже больше двух рублей, — сказала она виновато.

Вова с укором посмотрел на нее, ссыпал деньги в карман и сказал:

— Ну все, старая, давай, давай! Не мешай нам. Мы разговариваем.

И женщина, беспрестанно оглядываясь, удалилась.

Выждав, когда она скроется из виду, друзья тут же поднялись и поспешили к магазину. На ходу Вова пересчитал деньги и принялся запихивать их в тот карман, где лежала материнская тетрадь. Она ему мешала. И он с раздражением швырнул ее на землю.

* * *

С этой женщиной мы никогда уже не встретимся, мой дорогой читатель. В психбольнице обходиться с ней будут не лучше, чем только что обошлись. И она протянет недолго. Сейчас ее нет. Нет тихого больного человечка, ушедшего из жизни, к общему равнодушию и даже чьей-то радости. Ее никто уже и не вспомнит, кроме меня. А я совершенно случайно прочел эту тетрадь. И прочел ее почему-то внимательно.

Молекулы смерти

(рассказ для газеты, чтобы узнали все люди)

Меня зовут Захарова Светлана Ивановна. Мой адрес: ул. Нестерова д. 95

Мне 52 года. 25 лет я отработала в магазине и с меня сделали инвалида труда. Но врачи инвалидности не дают. А мне надо жить чем-то. Бандаж с протезного завода не за что купить.

Вот выписки о моих болезнях.

1. Операция.

Больная обследована. Из этого установлено, что бокалы почки и мочевых путей деформировались, контур почки неровный, бугристый, при ходьбе смещается против часовой стрелки. Продолжает болеть. Ношение бандажа обязательно. Без бандажа вставать не рекомендуется.

2. Операция.

Выявлена трещина анального канала 2,5 × 1 см, кот. у основания имеет увеличение до 1,5 см. Хроническая трещина канала, гипертрофированный анальный сосочек. Иссечена трещина операцией. Продолжает болеть.

(Я об этом уже писала в газету, но они перехватили мои письма. Трещина образовалась потому что в магазине нас заставляли таскать тяжести. И еще несколько лет подряд грузчики меня насиловали в задний проход, хотя я соглашалась только спереди.)

3. Операция.

Аппендицит со спайками хроническими. Продолжает болеть.

4. Терапия.

После перенесенных операций стала отмечать одышку. Везикулярное дыхание с бронхиальной астмой, тоны сердца приглушены, печень, селезенка не пальпируются.

(А должны пальпироваться)

Все люди, которые читали мои выписки, удивляются и не верят мне, что группу мне не дают. А после того, как я стала жаловаться, мне дали диагноз шизофрения. А зачем мне этот диагноз, если мне нужна инвалидность, чтобы купить бандаж с протезного завода.

Прошу поднять архивы, где я обо всем этом писала.

Я автор многих рацпредложений, которые печатались в газетах под чужими именами. Многие медицинские достижения, чтобы лечить людей, были украдены из моих писем.

Я автор многих средств массовой информации по лечению человека и возникновению его болезней.

1. Я начала с того, что все люди и природа состоят из химических элементов.

2. Как можно внушить человеку, что это так.

3. Как начинается рак и что такое рак.

4. В каком состоянии находится микроматерия человека при раке.

5. Почему нельзя сделать вакцину от рака.

6. Что такое нет аппетита.

7. Почему нельзя сделать кардиограмму по телефону (из-за плохих контактов в проводах).

8. Что может изменить шестилетнее образование в формировании ребенка.

9. Почему загорелся фосфор в Чернобыле и как его потушить. И почему так, а не иначе.

10. Медицына — наука неточная.

11. Почему медицына не может лечить. (Потому что в человеке много элементов неизучено.)

12. Только лабораторно можно сделать правильный анализ, но не со слов врача.

13. Любое заболевание — это природное явление, или природный фактор прогресса.

14. Как растет человек. Был маленький и стал большой.

15. Смерть — это природное явление или оновление мира.

Вот мои главные работы. За многие из них, которые были у меня украдены, врачи получили премии и награды. А мне, чтобы я не искала справедливости, поставили диагноз шизофрения и на 7 месяцев заперли в психбольницу.

Теперь за мной опять приходят. Но мне уже не надо справедливости. За мной бы только не гонялись, не оскорбляли и не били. И мне за мои открытия не надо денег, хоть даром вам писать никто не будет, кроме меня. Но я должна сообщить вам о моей последней работе, потому что скоро меня заберут окончательно. И тогда люди не узнают, что их ждет.

Смерть — самое страшное, что есть на свете. Но смерти бояться не надо, потому что человек не умирает. Он только превращается из одного состояния в другое под воздействием природы. Кто меня не понимает, тот не знает тайны молекул.

Тайна молекул

Человек — это молекулярное построение. Он состоит из множества клеток, сложных и простых. Когда человек заболевает, то в эти клетки входит множество химических элементов, нарушается молекулярное строение. Поэтому и невозможно сделать вакцину от рака. Клетки наши состоят из такого количества элементов, что она у вас не получится, один элемент будет лечиться, а другой нет.

Глядя на человека все так просто кажется, а ведь мы состоим из таких клеток, что невидимы под микроскопом. Вот так живет человек и борется с природой, надеется на лутчее. И жить некогда. А умер и там в другом состоянии бороться надо. Борьба везде молекулярная. Это очень страшный мир пожирающей природы. На каждого из нас есть свой охотник, который за нами охотится столько, сколько мы живем. Это молекулярные молекулы смерти. Они очень быстро поражают наши организмы, и мы переходим в другое состояние химреакций природы.

Это вам ни в одной академии не научат. В газетах это есть, но непонятно для вас. Вы даже не обратите внимание прочитав это. Я тоже приблизительно пишу, потому что у меня сейчас нет времени. За мной скоро приедут.

Вы за мной не гоняйтесь, это вам ничего не даст! Все равно вы умрете. Смерть ожидает всех. Сейчас повышается активность молекул смерти.

Соседи мне говорили, не пиши и за тобой не будут гоняться, не будут оскорблять дурой. Но я знаю, что должна сказать людям правду о их смерти, которая ожидает их раньше, чем они себе думают.

И последняя самая страшная тайна, за которую меня обязательно лишат жизни и потом еще будут мучать. Но я уже ничего не боюсь.

Тайна эта такая. Молекулы смерти имеют своих союзников среди людей. И эти люди всегда поступают так, как требуют от них молекулы смерти. Больше всего этих людей в милиции и в медицыне.

Врачи и милиционеры состоят на службе молекул смерти!

Прощайте, люди! Но знайте, что есть еще молекулы жизни, о которых я не успела написать.

Глава седьмая

Молекулы любви

Думаю, я вправе позаимствовать у несчастной женщины столь великолепный термин. Теперь уже никто не предъявит мне иск о хищении интеллектуальной собственности. И я легко перефразирую его для названия данной главы. Ибо кажется мне, что никакое другое выражение так точно не отразит того, что ожидает тебя, мой читатель, на ближайших страницах.

Квартира Соболева была совершенной копией той квартиры, где жил Вова Черный. Комната, в которой папа Гена имел неосторожность заснуть, являлась спальней и здесь. Ничего особенного она собой не представляла. Двенадцать квадратов, одна кровать, журнальный столик, кресло и шифоньер. Зато другая, что называется, была наполнена самим хозяином. Помимо уже упомянутых книг, занявших две стены от потолка до пола, кожаного дивана и письменного стола, здесь были бронзовые статуэтки и бюсты писателей. На старинной этажерке стояли чудесной работы каменный слоник и Будда из слоновой кости. А над диваном в старом багете висела репродукция с картины Ренуара «Этюд к портрету Жанны Самари». Еще перед зашторенным окном на цветочном столике красовалась огромная глиняная ваза с ветвями осеннего леса. Листья на них, слегка покрывшиеся пылью, сохраняли свой цвет уже третий год. Секрет такой сохранности Соболев изобрел сам. Такими же листьями была наполнена и кухня.

Эти листья удивительно тонко связывали неживой интерьер квартиры с миром живой природы. Та же связь наблюдалась и в других предметах, сотворенных его руками. В прихожей возле огромного старого зеркала прямо на полу стояло некое подобие лешего, мастерски вырезанного из безобразного корневища. Затейливые ветви и корни украшали стены кухни. А между ними прекрасно вписывались небольшие пейзажи, обрамленные деревянными рейками.

Всякий, кто бывал здесь в первый раз, непременно думал, что квартира обрастала предметами целую жизнь. И никто не мог поверить, что все это внес с собой человек за один месяц.

* * *

На застеленном диване лежала Лариса, совершенно голая. Одеяло было только на Соболеве. Лариса наслаждалась своей наготой, чувствуя, что ею наслаждается он.

Помните, когда мы впервые встретились с Ларисой? Помните, как сладко она потянулась? А потом еще призналась подруге, что испытывает какие-то восхитительные ощущения в своем теле. Помните? Так я вам скажу, что это за ощущение было такое! Это было любовное томление молодого женского тела, вкусившего однажды всю полноту своих возможностей. И теперь оно цвело буйным цветом, источая присущие цветам великолепие и аромат.

Тело это, разомлев от нежности, лежало в полной наготе и наслаждалось наготой. Не думаю, что всякому мужчине каждый раз доводится увидеть такую открытость. Если бы так было, тогда бы они по-другому смотрели на женщин и уж наверняка добрее бы отзывались о них.

Соболев в полудреме с закрытыми глазами лежал лицом на ее груди.

Эх, Соболев! Он, наверное, и вообразить себе не мог, как в этот вечер улыбалась ему фортуна! Сам Колесников просвистел мимо этого тела сегодня. Гроза города, мечта сотен женщин был отвергнут этим телом сегодня. Во имя чего? — спросить бы тебя, Соболев. И сложением ты не атлет, и лицом не бог весть какой красавец, да к тому же запойный, не устойчивый на алкоголь. И особых достоинств мужских у тебя нет — так себе, среднее все, как у обычных мужиков. Знать бы тебе, Соболев, какое движение было в той груди час назад. В груди, к которой сейчас ты прильнул, аки дитя безмятежное! Ты не был бы так спокоен, не был бы!

Впрочем, что говорить! Я бесконечно могу рассуждать… а он просто уткнул лицо в ее грудь и дышал. И, наверное, правильно делал. Потому что от этого в ней была радость. Радость бурлила и лилась потоками слов. Это была совсем другая Лариса, не та, которую мы совсем недавно видели в парикмахерской.

Лариса по своей натуре была человеком редкой неунываемости. Если ей уже не над кем было посмеяться, она начинала смеяться над собой. Но сейчас ей было над кем смеяться. Сейчас для нее весь мир оттенился.

— Представляешь, вчера является мой благоверный, Степанов, и прямо с порога: «Лора, едем пить шампанское!» «А я думала, что ты о ребенке вспомнил!» — говорю ему. Ох и морда ментовская! Это надо с ними пожить, чтобы узнать их во всей красе. Санечка, ты не представляешь, как он себя любит! Прямо задницу себе готов целовать! И с каждым годом все хуже и хуже. Все люди у него ублюдки, всех он должен наказывать. И он наказывает! Думаешь, за какие деньги он на шампанское приглашал? Это он с охоты вернулся! У них, гаишников, у каждого своя территория. И они между собой еще грызутся за эту территорию. Как собаки, которые метят свои места. Так что мой козел себе пометил козырное местечко на ж/д вокзале! Знаешь, какое дрожжевое место?

— Да, моя хорошая, знаю, — мурлыкнул Соболев, не открывая глаз.

И от его мурлыканья Лариса сбилась с мысли.

— Ой, Соболев, скажи мне это еще раз.

— Моя хорошая.

Лариса обхватила его голову и вдавила ее в себя. И тут же, будто опомнившись, принялась нежно ерошить его волосы.

— Ой, не знаю, не знаю. Когда ты мне говоришь, что я хорошая, я ведь и в самом деле чувствую себя хорошей. Я тебе верю, Соболев! Боже, как я тебе верю! И ведь давно уже не дура.

Лариса закончила с некоторой грустью. Но в следующий миг нахлынувшее вдохновение не оставило и следа от этой грусти.

— A-а!.. Ну так вот! Беру я Светку, и мы втроем катим пить шампанское…

— Это вчера, когда твой вечер был посвящен ребенку? — с ласковой ехидцей вставил Соболев.

— Нет, ну-у… Он же, скотина рогатая, забрал меня поздно, прямо из дому, я спать уже собиралась!

— Понимаю, понимаю.

— Думаешь, мне так уж хотелось с ним ехать?

— Не думаю, не думаю.

— Но у нас же ребенок! А его надо кормить и одевать. И если я папочке не буду регулярно напоминать, сам он никогда об этом не вспомнит. Так что вчера он, как зверь на ловца, прибежал. Я это говорю со спокойной совестью. Он же сдирает с водителей бабки! Почему я не должна сдирать с него?

— Конечно, конечно.

Соболев успокаивающе погладил щекой ее грудь. И от этого Лариса опять была вынуждена прерваться.

— Ой, Сашенька! Ну почему, когда то же самое мне делает кто-то другой, я не испытываю ничего подобного? Господи, ты даже вообще можешь ничего не делать, а мне уже хорошо! Ой, демон! Ой, Мефистофель! Ой, умеешь!

— Лариса! Что ты такое мне говоришь?

— Лариса! Ты даже имя мое произносишь как-то особенно. Да и Ларисой меня никто не называет уже. Лора и Лора! Как проститутку какую-то!..

Соболев повел свои губы от одного ее виска до другого, через лоб, обцеловав по пути бровки и переносицу. Потом голова его тихонько опустилась к своему тепленькому месту на ее груди.

— Ты что-то важное начала мне рассказывать, — проговорил он.

— Важное? О боже! Все, что я рассказываю, уже не важно. Важно только то, что сейчас.

— Согласен. Хотя это и легкомысленно. А легкомыслие для женщин — горе.

— О-о!.. К горю мне не привыкать.

— Не надо к горю привыкать. Горе портит человека.

— А я думала, что горе закаляет.

— Женщина, привыкшая к горю, влечет к себе тиранов и садистов. Не мирись с горем, Лариса!

Соболев произнес это, оторвав лицо от груди и проникновенно глядя ей в глаза.

— Господи, Соболев, поцелуй меня еще, поцелуй! Я умираю, когда ты на меня так смотришь!

А через некоторое время она опять заговорила:

— Так вот… Посидели мы втроем в «Зодиаке», попили шампанское, осмеяли, оборжали все события, и мой Степанов, уже хороший, заводит старую пластинку: вернись, я все прощу! Это он мне собрался что-то прощать! Кобель помойный, который трахает все, что еще шевелится. Я от смеха чуть не захлебнулась. Да еще это при Светке. Кстати, ты не знаешь, что он и с Березкиной трахался?

— Нет, не знаю.

— Это умора, сдохнуть можно!.. Короче, год назад это было. Сразу после нашего развода. Раз отвез ее домой, потом второй, третий!.. Что-то, думаю, не то! Беру Светика за белы косы и лицом к стенке. Света моя — тыры-пыры, круть-верть — деваться некуда, и раскалывается подруженька. Говорит, проверить хотела, с кем это ты столько лет прожила! Ну и как? — спрашиваю. Да, говорит, дерьмо собачье! Ты, говорит, ничего не потеряла, что бросила его. Посмеялись мы по этому поводу, потом выпили.

— Какая прелесть!

— Ну так вот. Сидим мы, значит, у нее на кухне, коньячок попиваем, мужиков вспоминаем. И тут звонок в дверь. «Кто?» — спрашиваю у Светки. Светик аж побледнела. «Степанов, — говорит, — должен был прийти». «Спокойно, — говорю, — сейчас ему сюрприз будет!» Открываю дверь. Стоит, гусь! И в руках коньяк. А я ему сразу в лоб, чтобы не успел ничего сбрехать: «Что, — говорю, — пришел конец помочить? Проходи, проходи, сейчас мы его тебе вдвоем помочим, долго он у тебя после этого не высохнет!» Можешь представить его рожу! Но, падла, надо отдать должное, не растерялся. Профессиональная наглость, ничего не попишешь. Ментам без наглости нельзя. Хоть бы тебе смутился! Говорит, у него с Березкиной был дружественный акт. А коньяк принес для того, чтобы выпить и забыть об этом навсегда. Представляешь? Но Березкина — тоже молодец! — кричит ему из кухни: «Я это забуду только в одном случае: если никогда больше не увижу твою ментовскую рожу!»

Тут Соболев прервал ее и заглянул ей в глаза.

— Ответь мне, пожалуйста, на парочку вопросов, Лариса. Только откровенно.

— Да хоть на десять, родной ты мой! И только откровенно!

— Очень хорошо. Ты не любишь своего Степанова?

— Гос-споди!.. О какой любви ты говоришь, если я и сейчас не могу себе простить, что вышла за этого урода!

— Хорошо, хорошо. А когда ты узнала, что он изменил тебе с Березкиной, ты почувствовала ревность?

— Ревность? Боже упаси! Просто захотелось плюнуть ему в морду. Да и ей тоже.

— Понятно.

— Что понятно?

— Что ты испытала ревность к нелюбимому человеку. Это лишний раз доказывает, что любовь и ревность не имеют ничего общего.

— Но я не сказала, что ревновала его.

— И не скажешь. Потому что знаешь, что ревность — это плохо. К сожалению, это все, что мы знаем о ревности.

— О-о!.. Меня всю жизнь ревновали.

— Знаю.

— Откуда?

— Ревность встречается чаще, чем любовь.

— Ты хочешь сказать, что меня не любили?

— Нет, родная, нет. Тебя еще не любили. Тебя пока только хотели иметь.

Лариса озадачилась и немного смутилась. Она не могла не верить ему и не могла поверить.

— Ой, Соболев… Ты загоняешь меня в тупик.

— Нет. Я сам в тупике. И пытаюсь выбраться из него. Чтобы потом тебя вывести.

— Ну хорошо, хорошо! Ревновала я Степанова, ревновала! Может, и сейчас ревную. Ненавижу и ревную. Но скажи мне, скажи, Саша! Мне важно знать твое мнение. Я вот и тебя ревную. Но не так, как Степанова. Тот, сволочь, просто делал мне больно, притом умышленно, нагло. И мне было больно, хотя я смеялась и не подавала виду. А от тебя только радость. И ревновать тебя не к кому, а я ревную. Ревную каждую минуту, которую ты проводишь без меня, к каждому столбу, к каждому твоему предмету, даже к этой картине, которую ты так любишь! Скажи мне, это плохо? Это очень плохо?

— Это не хорошо.

— Да? Я знаю! Но что мне делать? Я все понимаю. Умом понимаю. Я даже понимаю, что мы недолго будем вместе.

— Это еще почему? Ты собралась замуж?

— Нет, что ты! Просто я тебе когда-нибудь надоем. Я это чувствую. Не такая уж я глупая. Хотя, конечно, дура. Ты прости меня за эту болтовню.

— Это не болтовня, Лариса.

— Да? И мне так кажется.

— Тогда говори.

— Знаешь, я ведь ни с кем еще так не говорила. Мне прямо все тебе хочется сказать. И я говорю, говорю… А потом, когда ты долго не звонишь, я начинаю казнить себя, вспоминать все эти разговоры и думать, что наговорила лишнего.

— Не думай. Лишнего наговорить ты не можешь. Ты можешь только не договорить.

— О боже! Ну тогда скажи мне, какая я? Какая я по сравнению с другими?

— Ты хорошая. Но я не сравниваю женщин.

— Почему? Все это делают.

— Откуда ты знаешь, что делают все?

— Ну-у… Я так думаю.

— Хорошо. Но лучше, когда женщин не сравнивают, а просто понимают.

— Да? А меня ты понимаешь? Я ведь не умею ничего толком сказать. То есть я не всегда могу выразить то, что мне хочется сказать.

— Я тебя понимаю.

— Сашенька, ты не поверишь, но как раз это я пыталась сегодня объяснить Светке! Она, кажется, ни хрена не поняла.

— Тем хуже для нее.

Лариса облегченно вздохнула, потом сосредоточилась.

— Ну вот а ты? Как ты ко мне относишься? Ты бы смог меня полюбить?

— Все, что я делаю добровольно, я делаю по любви. Тебя мне никто не навязывал. Значит, любовь уже присутствует во мне.

— Да? Хорошо. Только что-то не очень мне нравится такое признание. Было бы лучше, если попроще.

— Хочешь услышать вечные три слова?

— Да, хочу! Кто же не хочет?

— Не придавай значения словам. Придавай значение тому, как они сказаны.

Лариса сосредоточилась и произнесла:

— Сашенька, а вот что такое, по-твоему, любовь? Я знаю, вопрос наивный, глупый. Но я почему-то уверена, что ты на него ответишь так, как никто не ответит.

— Любовь — это твое состояние, — ответил Соболев.

И Лариса чуть ли не взвыла:

— Ой, Соболев, как ты хорошо сказал! Это мое состояние! Я сейчас именно в этом состоянии. И никогда — ты слышишь? — никогда у меня не было такого состояния!

Спустя некоторое время, когда ее состояние пришло в равновесие, она широко раскрыла глаза, и глаза эти уперлись в картину.

— Помнишь, в ту первую ночь ты говорил мне, что я похожа на эту женщину?

— Помню.

— Неужели правда?

— Правда.

— Не нахожу ничего общего.

— Ты такая же.

— Хм-м…

— Просто ты плохо себя знаешь.

— Может быть. Но она красивее.

— Красота — то же, что и любовь. Это твое состояние. И сейчас, пока ты любишь, не может быть женщины красивее тебя.

— Ой, Соболев! Ой, сладкоречивый! Ой, договоришься! А почему он ее так небрежно намалевал? Спешил, что ли?

— Конечно, спешил. Чтобы изобразить женщину в счастливый момент, нужно спешить. Потому что счастье не бывает продолжительным.

— Мне очень нравится эта картина, — сказала Лариса, — и я больше не ревную тебя к ней. Ой, что-то я вспомнила дядю Васю. Я как-то тебе говорила о нем, помнишь?

— Это сосед твой, пьяница, которого бьет жена?

— Да, да! Совсем уже забила! Так что ты думаешь! Он нашел себе на базаре красавицу, такую же парчушку, и вчера идут вместе, прямо по улице, под ручку, как молодые влюбленные, и нашептывают друг другу нежности. Готовые, естественно. Вдрызг. А тут тетка Нинка им навстречу, ей уже донесли. Я тебе говорила, она его раза в три по объему больше. Так берет дядю Васю за шиворот — и до хаты, и коленом под зад, под зад. Дядя Вася аж подпрыгивает. А подружка ему вслед: «Васенька, ты ж смотри, я тебя буду ждать!» О-ох, и досталось бедняге! А как она его бьет! Когда-то я так мечтала побить Степанова… Дядя Вася неделями синий ходит, даже пить перестает. У меня сердце кровью обливается. Ну, короче, в этот раз она его отодрала прямо в огороде, потом раздела до кальсон и заперла в летнем душе. Холодную устроила. А у него там уже была припрятана бутылочка. У него везде припрятано — и в сарае, и в сортире, и на чердаке. В этом деле дядя Вася — Штирлиц! Слышу, запел жалостную. Короче, где-то через час выхожу во двор. Дядя Вася, весь несчастный, подходит к забору и плачет. Я давай его успокаивать. «Ничего, — говорю, — не расстраивайся, если любит, подождет». Он посмотрел на меня. «Эх, Лорка, — говорит, — какая женщина меня полюбила! А с этой падлой, — говорит, — расходиться буду». Я посмотрела на него, жалко стало беднягу. Высох весь, почернел, одни только кости. Даже жутко сделалось. Как-то привыкла к нему с детства, внимания не обращала. А тут смотрю, уже наполовину труп. Но что ты думаешь! Поплакал он у меня на груди, я еще его, старого козла, по головке погладила. Затих. А потом ручонками за грудь лап-лап! И заявляет: «Лорка, и как тока тебя мужики тискают? У тебя же тут ничего нема. Вот у моей Нинки — это да! — в две руки не влезают». Представляешь, какой гад! Нет, но ты представляешь?

— Представляю, — отозвался Соболев.

— Я ему тогда: «Шел бы ты, дядя Вася, на грудь до своей Нинки, а то ведь я за такой комплимент могу ей рассказать, что ты там в душике прячешь». Бедняга аж взмолился. «Я пошутил, — кричит, — прости, не выдавай!» Насмерть перепугался, подлюка. Саша, а правда у меня такая маленькая грудь?

Прежде чем ответить, Соболев поцеловал вздувшийся розовый сосочек. Потом сказал:

— Лариса, она у тебя не маленькая и не большая, она у тебя красивая и сладкая. Твоего дядю Васю слишком долго били. Нельзя одной меркой бормотуху и женскую грудь. Чем больше, тем лучше — это типично для алкаша.

— Ой, Сашенька! — вырвалось у Ларисы, и она неожиданно задумалась.

Ей почему-то вспомнилось, как отчаянно кричит дядя Вася, когда тетя Нина его бьет. Он почему-то всегда кричит: «Проститутка, проститутка!..» И словечко это всегда приводит в бешенство добропорядочную женщину. Тогда она уже не довольствуется только руками, она прибегает к подручным предметам типа скалки, сковородки или лопаты, если их общение происходит во дворе.

Воспоминание это навеяло Ларисе неясное тревожное чувство, связанное с чем-то недавним. Она некоторое время не могла понять, что так сильно встревожило ее, но очень скоро в памяти всплыла физиономия боксера Колесникова. И какой-то животный страх сдавил ей сердце.

— Что с тобой? Ты подумала о чем-то нехорошем? — спросил Соболев.

Лариса удивленно посмотрела на него.

— Господи! Как ты это понял?

— Понять нетрудно. У тебя неприятности с мужчинами?

— Да нет… С чего ты взял?

— Скажи мне, Лариса!

Он смотрел ей в глаза. Соболев имел обыкновение всегда смотреть в глаза человеку, к которому обращался по имени. Взглядом этим, будто теплой рукой, он касался собеседника.

Лариса с величайшим трудом солгала:

— Да нет… Просто вспомнила почему-то Степанова.

И тут же с болью поняла, что он не поверил ей. Но страх, все еще сжимавший сердце, заставлял ее твердить себе: я не должна связывать собой этих двух людей, они не должны знать друг о друге ничего и никогда!

— Это плохо, что кто-то мешает тебе, — произнес Соболев.

«Интересно, как бы он себя повел, если бы я ему все рассказала?» — змейкой мелькнула в ней мысль. И тут же была прервана раздавшимся звонком.

— А вот и еще один, кто помешал нашей тихой радости, — сказал Соболев.

— Кто это? — Лариса подскочила с постели и схватилась за свои одежды.

— Корбут, кто же еще!

— Черт! Я о нем совсем забыла.

— Я тоже.

Они стали одеваться, а Корбут уже своим ключом открывал дверь.

* * *

Спустя несколько минут все встретились на кухне.

— Я вам не помешал? — с неизменной полуулыбкой поинтересовался Корбут. — Лорочка, рад тебя видеть! — не очень искренно добавил он.

— Я тоже рада, — ответила она, не показав при этом никакой радости. — Правда, я без шампанского. Извини, не ожидала так скоро тебя встретить.

— Ну что ты, Лора! Я же пошутил. Шуток не понимаешь? Вот Саша со мной согласится. Я давно уже заметил, что у женщин с юмором туговато. Вы как-то все буквально воспринимаете. Ты согласен, Саша?

Соболев, взявшийся заваривать кофе, кинул на Корбута короткий взгляд и произнес:

— Обычно с юмором туговато у тех, у кого с мозгами напряженка. Так что половая принадлежность, думаю, здесь ни при чем.

Корбут ухмыльнулся кривою ухмылкой и сказал:

— Не буду спорить, аргумент разумный. Значит, я неудачно пошутил. Саша, я там принес колбаски, маслица, шпротиков. В холодильник положил. Там еще бутылочка армянского, но это для дела. Лорочка, может, ты пока придумаешь бутербродики? А я пойду переоденусь.

И он вышел в спальню. Вышел, чтобы снять свой великолепный костюм и надеть обтрепанные шортики, сделанные из старых джинсов путем обрубания прохудившихся штанин. Те самые шортики, которыми когда-то он шокировал дам.

Глава восьмая

На осколках разбитого чувства

Нам нет необходимости больше присутствовать здесь, поскольку интереснее и важнее будет узнать, откуда же так поздно, в одиннадцатом часу, явился Корбут, и почему он расщедрился на колбаску с маслицем, и для какого такого дела он приготовил бутылочку армянского. И вообще, хотелось бы знать, почему так легко его напористая натура отказалась от идеи содрать с Ларисы шампанское.

Поэтому и начнем мы главу с нового героя, благодаря которому в конце концов Корбут отвлекся от своих сложнейших производственных проблем.

* * *

Молодой педиатр Андрей Самсонов был парень видный. В глаза бросался его рост, затем лицо блондина с пристальным взглядом и, наконец, манеры скептика. Мужчинам он не доверял, женщинам не верил, счастливчикам язвил, над несчастными смеялся. Сильных избегал. С друзьями не церемонился, равно как и с подругами. Себя считал умным.

Но как-то уж так получилось, что на второй год после женитьбы он почувствовал себя в новой семье неуютно. Неуют сей он, естественно, связывал с тещей, у которой ему пришлось жить. Мамочка жены не просто вмешивалась в жизнь дочери, она жила ее жизнью. Так что бедняге иногда казалось, что он вовсе и не женился, а попал в западню. Поэтому недолго думая он воспользовался подвернувшимся контрактом и укатил в Монголию на целых два года.

Она за это время родила от него сына и на слабых своих плечах вынесла тяжесть первого материнства. Тяжесть эта усугубилась смертью отца и резким старением матери, ставшей вдруг беспомощной и раздражительной. В доме, где появился младенец, одновременно поселилось и уныние.

Эти долгие два года она почти не думала о муже. Она думала о нем лишь в первые, самые тяжелые дни. Все чувства к нему как-то усохли с рождением сына, а будоражить воспоминания ей просто уже не хотелось.

Самсонов не в шутку считал себя неотразимым. Многочисленные победы на любовном фронте способствовали этому губительному для всех мужчин заблуждению. Самовлюбленность мужчины, скажу вам откровенно, это отвратительнейшее явление среди нашего брата. И оно, к сожалению, встречается значительно чаще, чем представляют себе женщины. Ибо самовлюбленность эту мы всегда искусно прячем.

Самовлюбленность начинается с зеркала, когда мужик вдруг начинает на себя засматриваться, когда он любуется своей фигурой, ростом или физиономией, когда ему начинает нравиться свое отражение. С этого момента, считай, все другие начинают нравиться ему меньше.

Самовлюбленность значительно хуже обычного мужского эгоизма. Она ограничивает его интересы. Интерес остается только к тому, чем он может обладать. Остается интерес и к женщинам, потому что обладать — это главная его способность в отношениях с ними. На первое место ставиться секс, грамотный, техничный, почти спортивный. Но, заполучив женщину в собственность, самовлюбленный мужчина теряет к ней интерес. Интересы его поверхностны. В женщинах его волнует форма. Сексуальность и красота для него едины. Красивая женщина льстит его самолюбию.

Доказав свое превосходство, он становится капризным и придирчивым. Он обнаруживает в ней недостатки и не упускает случая уколоть ее. Он развязывает скандалы, он получает удовольствие, унижая ее.

Это отвратительно, когда мужчина самовлюблен. Но самовлюбленные мужчины несчастны. Хотя многие об этом даже не догадываются. А несчастны они потому, что их избегают, их не любят, им изменяют, их неудачам радуются.

Наш друг Самсонов грешил самовлюбленностью. Ох как грешил, бедняга! Пока он был юн, пока еще в нем только зрела эта самовлюбленность, он был симпатичен. Он имел много друзей, он наблюдал за ними, изучал их недостатки, сравнивал с собой. И сравнения всегда были почему-то в его пользу.

* * *

Еще на третьем курсе мединститута он положил свой умный глаз на однокурсницу, скромную девочку, отличницу, прилежную и аккуратную, у которой и мама, и папа имели ученые степени и преподавали в этом же институте. И очень скоро голос разума заставил его сердце взволноваться.

А девочка та, под опекой родительского авторитета, еще не знала мужского внимания к себе. Никто не мог предположить, что ее, такую красивую, в жизни всего лишь раз целовал мальчик. И то в восьмом классе, когда она спускалась в подвал за велосипедом. Сопровождавший ее одноклассник вдруг набросился на нее, испугал до смерти, но поцеловал в губы. Никто также подумать не мог, что и пять лет спустя, когда ее подруги уже и замуж выходили и рожали, ей все еще снился тот поцелуй и она просыпалась среди ночи со смешанным чувством страха и наслаждения.

Так что вовсе и не много надо было искусства и отваги, чтобы вторично смутить ее чувствительную душу. Требовалось только попробовать. И наш Андрюшенька попробовал.

Ах, как она смотрела на него утром следующего дня! После того как он проводил ее до дома и, постояв с ней у подъезда, на прощание погладил ее плечо. Какой был это взгляд! Какие глаза! «Это очень серьезно, — подумал Андрюша. — Но самое главное, что она еще девочка. Я вспашу это поле, засею его. Я пожну все, что мне потребуется в жизни!»

После того как Самсонов связал себя узами брака, ему еще долго завидовали. Во-первых, он благополучно решил проблему распределения после института, а во-вторых, автоматически вошел в круг уважаемых людей города. Правда, уважаемые люди почему-то приняли его не очень. Брак состоялся лишь благодаря ее ураганному напору.

И все-таки, как я уже упомянул, в течение двух лет непреодолимым противостоянием ее мамочки напор этот был сломлен. А еще через два года, уже после возвращения из «отцовских бегов» (выражение тещи), он обнаружил лишь развалины того большого чувства, на котором когда-то мечтал построить свое будущее. Она очень изменилась. Очень!

В ней не осталось и следа былой девичьей восторженности. Она смотрела на него совершенно другими, незнакомыми глазами. И в глазах тех не было любви к нему. В них читалась усталость. Иногда, правда, они вспыхивали знакомыми огоньками, но, к сожалению, в тот момент она смотрела не на него, а на сына. И нехорошее чувство к маленькому кричащему существу возникало тогда в его самолюбивой душе.

Однако самая пугающая перемена произошла в ее внешности. Она похудела и, как показалось ему, выросла. Пухленькая энергичная девочка превратилась в стройную, грациозно-медлительную женщину с холодным и умным взглядом. Изменились и черты лица. Выступающий горбинкой нос стал более тонким, вытянулся овал, и щеки приняли более женственную линию. Глаза увеличились, подбородок заострился, уголки губ чуть опустились. Красота ее разила какой-то надменностью. Той надменностью, которая всегда заставляет мужчин вспоминать о своих недостатках. Вдобавок ко всему она еще свободно курила, подчеркивая этим свою независимость.

Из памяти Андрюши исчезли все его короткие связи и даже две большие любви, случившиеся с ним за эти два года. Он ожидал увидеть женщину, которая преданно-ревнивыми глазами будет смотреть на него, как на героя, вернувшегося с Олимпа. Он готовил себя к обороне от ее ревности, он оттачивал лезвие своего языка. Он вернулся неуязвимым и уверенным в себе.

Ее улыбка и слова радости, высказанные в первые дни, не были искренни. И он, как человек самолюбивый, сразу почувствовал это. Почувствовал, что ей было все равно, чем он жил эти два года и с кем жил. Равнодушие ее он воспринял с болью. Его ревновали там, ревновали, можно сказать, чужие люди. А тут родная жена не видит его. Ей наплевать на целых два года его жизни!

И, как водится в таких случаях, отсутствие ревности с одной стороны явилось поводом для возникновения ее с другой. Новая красота жены показалась ему подозрительной. И он перебрался жить к своим родителям.

Самовлюбленные мужчины всегда подозрительны, ибо смотрят они на человека сквозь призму собственной неверности, непостоянства, сластолюбия. Тут я бы сказал… Нет, тут я крикнул бы всем женщинам, столкнувшимся в жизни с неотразимым красавцем, тем женщинам, которые, конечно, не серые мышки, а женщинам, имеющим собственное лицо. «А знаете ли вы, — крикнул бы я, — что с первого дня знакомства и до последнего вы оказываетесь в поле подозрения? Вы попадаете на минное поле мужской недоверчивости, где шаг в сторону с определенной вам тропы означает взрыв!

Тот самый взрыв, что безжалостно рушит прекрасное и хрупкое здание, возведенное вами из ваших лучших чувств. О бедные вы мои, бедные!»

* * *

Надеюсь, даже и непроницательный читатель уже понял, кто была жена нашего Самсона. Да, да, это была она, Эмма, женщина с печальными глазами, которые сегодня на «Башне» взяли в полон еще одного нашего брата, великолепного Корбута.

Проходя с ребенком через Бульвар, Эмма не стала останавливаться на детской площадке, как поступала обычно, а поспешила к дому. Жила она в родительской квартире с матерью.

Мать очень сдала после смерти мужа. Вместе с ним покинул ее какой-то жизненный стержень, образующий женщину. Теперь она разваливалась, что называется, на глазах, неумолимо превращаясь в старуху. Она сгорбилась, походка ее сделалась шаркающей, взгляд — тусклым и слезливым. Она теперь кряхтела, ворчала без повода и жаловалась на здоровье и на людей, ее окружающих. И дом их все реже и реже посещали друзья. Эмма переносила это мучительно, но терпеливо.

Поднявшись на третий этаж, она открыла дверь своим ключом и впустила вперед малыша. Трехлетний сорванец влетел в квартиру с убийственным кличем индейца.

— Ой, ой! Вадим, как ты шумишь! Господи, как он шумит, — отозвалась бабушка, выходя из кухни. Однако в голосе ее не было и тени досады.

— Мама, мне звонили? — спросила Эмма.

— Конечно! Звонили уже раз пять! — И досада тут же проступила на ее лице. — Прямо через каждые пять минут! Как будто у него горит что-то! Господи, вот уж если нет тактичности у человека, так она к нему и не придет никогда. О!.. Опять!

Эмма подошла к зазвонившему телефону.

— Слушаю.

И услышала:

— Странно даже. Не верится, что так быстро вернулась. Ты бы хоть ребенка с собой не таскала.

Слышимость была такой, что казалось, будто говорил он из соседней комнаты. Она чувствовала его нервное дыхание и видела его язвительно перекошенное лицо.

— Андрей, может быть, хватит?

— Что, неприятно?

— Да, неприятно.

— Мне тоже кое-что неприятно.

— Ты мне только это хотел сказать?

— Из-за этого я бы не утруждался. Я хотел сказать, что не смогу сегодня пойти к Маринке.

И он сделал паузу, чтобы она успела почувствовать себя несчастной.

— Как хочешь, дело твое, — ответила она тут же.

— Ты пойдешь без меня? — произнес он настороженно.

— Конечно. А что, нельзя?

— Да нет, почему же… Ты привыкла без меня.

— Надеюсь, виновной в этом меня не считаешь.

— Ну что ты! Это я во всем виноват. А ты у нас ангел. Ты и твоя мама. Вы небожители, спустившиеся к нам, грешным.

— Я не пойму, что ты еще хочешь, — перебила его Эмма.

— Что хотел, уже сказал. Я пойти не смогу. Все остальное — твое личное дело!

И трубка с его стороны была брошена.

Эмма перенесла это спокойно.

— Мама, — сказала она, — сегодня у Марины день рождения. Я буквально на пару часиков. Ты не возражаешь?

Эльвира Леонтьевна, которая все это время стояла за спиной дочери, готовая в любой момент подхватить трубку, отвечала:

— С ним идешь?

— Нет, он сказал, что не может.

— Ты посмотри! Неужели делом занялся? — В каждом слове ее сквозила открытая неприязнь к зятю.

— Не знаю, мама. Мне все равно, чем он занят.

Как ни выглядела Эмма спокойной, Самсонов все-таки сделал верный расчет, бросив трубку. Она никак не могла привыкнуть к такому обращению.

* * *

Марина была школьной подругой Эммы и жила на том же Бульваре, через две троллейбусные остановки. В день рождения родители всегда оставляли ее с друзьями. Сами же отправлялись к бабушке в микрорайон. В просторной трехкомнатной квартире собиралась обычно небольшая компания. Костяк ее составляли несколько подруг, среди которых была и Эмма, но мужская половина постоянно менялась, в зависимости от того, как часто эти подруги меняли своих парней или мужей.

Примерно в то же время, когда Лариса входила к Соболеву, у Марины собирались гости.

Я не стану задерживаться на первой части вечера, связанной с приходом гостей, с поздравлениями и осматриванием друг друга. Все торжества похожи, все они начинаются одинаково. Несмотря на смех, улыбки и бесконечное остроумие, от них веет скукой и пустой болтовней. И лишь после второго или третьего тоста, когда скатывается эта обрядовая волна, стоит полюбоваться компанией. Ибо все торжества непохожи своей концовкой, как непохожи друг на друга и все люди, когда они становятся самими собой.

Итак, пока наши гостюшки доходят до этой кондиции, я скажу несколько слов об одном из них, ставшем в этот вечер центральной фигурой. Это был Димочка, старший брат Эммы.

Димочке катился уже четвертый десяточек, но он, как всегда, чувствовал себя на двадцать. Так же, как и его ровесник Соболев, о существовании которого он, естественно, не имел представления, Димочка пару месяцев назад развелся со своей благоверной. И теперь, став свободным, не упускал случая насладиться женским обществом, которого официально был лишен в суровые годы супружества.

Димочка очень любил женщин, очень! Но, в отличие от других донжуанов, он любил их бескорыстно и самозабвенно. В жизни у него были две привязанности — профессия хирурга и женщины. Больше он ничего не умел и не хотел. Больше ничего и не вязалось с его внешностью. В свободное от этих двух привязанностей время он напоминал ленивого кота, развалившегося на солнышке. Сытый, умывшийся, опрятный и благоуханный, он с величайшим наслаждением выкуривал сигарету и, поигрывая дымом, вспоминал что-нибудь веселое. Уныние не вязалось с его внешностью. Внешность его была сплошной чувствительной улыбкой.

Редко встретишь человека с таким сладким выражением лени. Обычно люди прячут свою лень, маскируют ее нездоровьем, хандрой, всяческими неприятностями или просто плохой погодой. Димочка наслаждался ленью открыто, как лучшим человеческим качеством, вызывающим зависть. Он заваливался на диван с какими-то оргазмическими звуками — а-а-а!.. у-у-ф-ф!.. — потом долго и бережно укладывал свое тело, смотрел на друзей с выражением полного счастья в глазах и, наконец, начинал говорить о самом приятном, о женщинах.

И это становилось интересно всем.

Сегодня Димочка привел с собой двоих друзей детства — бородатого Сережу и Шуру. Был и третий друг — коллега по работе Рома, совершенно новое лицо в компании. Новых лиц женского пола, к Димочкиному огорчению, не было. Марина, помимо Эммы, пригласила своих неизменных подруг Леночку и Соню. Их Димочка знал с молочного возраста, и поэтому сексуального вдохновения они не вызывали. Оставалось только веселиться.

После длинного застолья с песнями и игрой на гитаре Димочка возлег на диван. Марина, всегда обожавшая его, присела рядышком, чтобы удобнее было пытать ленивого мудреца. Вся компания сгрудилась тут же.

— Димочка, Димочка, — приставала пухленькая рыжая Марина, — ну посвяти нас в эту свою теорию. А то мы ходим и не подозреваем, что собой представляем. А мы, оказывается, тоже мыши! Ой, как интересно!.. Ну, Ди-има!

— Вы к мышам не имеете никакого отношения. Вы так себе, зелень с ушами.

— Ну хорошо, хорошо. Это для тебя мы зелень, а для других, может быть, и мышки. Так почему бы нам не знать уровень своей мышастости, как ты говоришь?

— Я не собираюсь о вас ничего говорить!

— Ладно, Димочка, ты нам изложи эту теорию, а мы уж как-нибудь сами определимся. Сереженька, ну скажи своему другу!.. Или сам расскажи. Ты же наверняка соавтор этой теории.

Сережа, хорошо зная друга, только посмеивался и в предчувствии веселой забавы поглаживал седеющую бородку.

— Не, не, не, Мариночка! — отмахнулся он. — Я к этим вещам не имею никакого отношения. Я всего лишь скромный маленький практик. Это Димочка у нас философ.

Марина решительно потрепала Димочкину грудь.

— Итак, — произнесла она, — все женщины делятся на…

— Все женщины — это мыши, — вынужден был продолжить Димочка, — если, конечно, по возрасту они еще не вышли из брачного периода. Но делятся мыши на многие виды! На коров, например, на телок и коз, на куриц и чаек, на ласточек…

— Господи, какой ужас! — восторженно воскликнула Соня.

И Димочка воодушевился.

— Попрошу без реплик! А зелень вообще попрошу заткнуть уши!

Последнее обращение было отправлено сестре, которая с улыбкой наслаждалась происходящим концертом. Эмма любила своего брата. С тех пор как он получил квартиру и отделился, ей очень не хватало его. Поэтому возможность провести с ним вечер радовала ее в течение дня.

— Ты, дурень седой!.. Мышевед, — отозвалась она.

— Тихо, тихо, девочки! — вмешалась Марина. — Продолжай, Димочка. Я себя уже чувствую ласточкой.

— Ласточка — это нехорошая девочка, — по-отцовски произнес Димочка. — И чайки тоже шалавы. Ты, если хочешь, больше тянешь на курочку. В общем, так, все, что я вам перечислил, это, можно сказать, женские сливки. Потому что чаще всего попадаются кошелки, морковки и кочерыжки.

— О господи! — ужаснулась Соня.

— Тихо, девочки, тихо! — взмахнула руками Марина.

— На последних не буду останавливаться, — великодушно объявил Димочка. — Вам это необязательно. Но что такое мышастость, вам знать не помешает. Потому что уровень мышастости во многом зависит от самой женщины. Короче, он определяется по семибалльной системе. От минус семи до плюс семи. Все, что ниже нуля, это пониженная мышастость. От нуля до плюс двух — средняя мышастость, а выше трех баллов — это уже повышенная мышастость.

— Какая прелесть! — не выдержала Соня.

— Ой, дурень… Ой, дурень! — покачивала головой Эмма, любуясь своим братом.

Марина старалась владеть ситуацией:

— Тихо, девочки, тихо! Димочка, продолжай. Надеюсь, жена твоя была на плюс семь?

— На плюс семь мышей практически не бывает. Иногда, правда, с голодухи мышка может показаться и на плюс восемь. Но это заблуждение. Все наши несчастья начинаются с этого заблуждения.

— Бедные вы наши, — пожалела Димочку Марина.

— Я прошу прощения, — заговорила молчавшая до сих пор Леночка. — Вопрос к доктору относительно мужчин.

— Слушаю, — с готовностью отвечал Димочка.

— Если все женщины — мыши, то, по логике, мужчины — это коты?

— Совершенно так! Леночка, я всегда восторгался твоим умом!

— Ну и как же нам квалифицировать вас, котов?

— Проще простого! Этого вообще не надо делать.

— То есть как?

— Я только скажу тебе, курочка моя, что среди котов встречаются мышееды, мышелюбы и мышастики. Так вот, избегайте первых и последних, потому что первые — это сволочи, а последние… Последние — все равно что помойные коты. От них только неприятности и болезни.

— Ну а ты, конечно, мышелюб!

— Нет-нет, Леночка! — отвечала за Димочку Марина. — Эмма же сказала, он мышевед! Это особая категория, это уже мужчина прошедший и посвященный!

— Да-да, где-то так, — снисходительно согласился Димочка.

— А ум? Ум женщины влияет на ее мышастость? — последовал вопрос от Сони.

— Ум?.. Хм-м… Да… Конечно! Бывает, попадается мышка на пять с половиной или даже на все шесть. Но — пока молчит! Как только заговорила, мышастость ее может упасть до двух. Но это редко бывает. Обычно, когда у курочки повышенная мышастость, ни на что другое внимания не обращаешь.

— А что больше влияет на мышастость, лицо или тело?

— И то и другое. Но, конечно, фигурка прежде всего! Чтобы ножки были длинные и точеные. Узкая кость подчеркивает ее благородство. Длинные пальчики — признак аристократичности. И попка! О-о!.. Попка — это центр мышастости! Тут важно не только иметь красивую попку, но и владеть ею! Потому что мужчина всегда обращает внимание, как женщина движет своей попкой при ходьбе. Как она ею садится. Ну и все такое…

— А глаза? Глаза у женщины — это ведь немаловажная деталь? — спросил вдруг Рома, молодой коллега доктора Димочки.

Все это время Рома незаметно посматривал на Эмму.

— Глаза?.. Ах, глаза! Да, красивые глаза повышают мышастость как минимум на два балла. И щиколотка! У женщины должна быть тонкая щиколотка. Это так же говорит о ее благородстве. О ее породе!

— А кроме щиколотки, позвольте вас спросить, что еще говорит о благородстве? — не без ехидства поинтересовалась Соня, которая не отличалась тонкостью своей щиколотки.

И Димочка ей отвечал:

— Это привычки. У женщины должна быть какая-то одна неизменная слабость. Изюминка! Вот как у меня, например. Я очень люблю пиво и рыбу. Пиво с рыбой. Или рыбу с пивом — все равно. Лишь бы рыба была хорошая, с икрой желательно, и пиво холодное!

Тут Димочка покосился на друга Сережу и повысил голос:

— Я вообще не понимаю, как можно быть равнодушным к пиву и рыбе! Если человек не любит пива, значит у него не хватает какой-то хромосомы!

Сережа, не любивший пива, но любивший своего друга, не в силах был что-либо ответить. Он захлебывался смехом. Сотрясались его черная бармалеевская борода и кругленький живот, который он любовно поддерживал ладонями.

* * *

Эмма тем временем вышла на кухню покурить. В разгар общего веселья ей неожиданно стало тревожно.

Она смотрела на проспект с четвертого этажа и пыталась объяснить себе причину этой тревоги. Шампанское мешало сосредоточиться. Приятное ощущение в теле сопротивлялось нахлынувшему дискомфорту души. Она не могла справиться с этим состоянием, и поэтому ей захотелось побыть одной.

Однако не прошло и минуты, как за спиной послышался вкрадчивый голос:

— Я не помешаю?

Оглянувшись, она увидела Рому. В течение вечера она и не обратила на него никакого внимания. Теперь увидела. Это был высокий брюнет с усами, в очках с тяжелой роговой оправой. Молодой врач, помощник ее брата. Единственный мужчина в компании, выглядевший торжественно и представительно — строгий черный костюм, белоснежная рубашка и галстук.

Рома, перед тем как отправиться за Эммой, успел заметить в ней все достоинства, о которых говорил ее брат, — и тонкую кость, и узкую щиколотку, и длинные пальцы. И, когда она уходила, он объял глазами всю ее фигуру, затянутую в вечернее платье. И фигура эта властно потянула за собой. Он подчинился призыву, последовал за ней, чтобы тут же сообщить ей о том, что в ней гораздо больше достоинств, чем может иметь обыкновенная женщина. Однако, увидев глаза этой женщины, он вдруг почувствовал пошлость приготовленных фраз.

— Нет-нет, не помешаете, — рассеянно ответила она, глядя в окно.

Рома закурил и стал рядом.

— Я в восторге от вашего брата, — сказал он. — Знаете, есть люди просто юмористы, весельчаки. Они смеются так же, как казах поет песню. Палец покажи — и будет над чем посмеяться. Но есть люди тонкие и умные, их всегда интересно слушать… Потому что их шутки вовсе не шутки. Я за эти пятнадцать минут узнал о женщинах столько!..

Она посмотрела на него, и он, будто захлебнувшись своей фразой, вдруг понял, что за эти пятнадцать минут он ничего не узнал о женщинах.

— Люди с годами обычно набираются мудрости, — сказала Эмма. — Моему братцу это не грозит.

— Ваш брат не обычный… Знаете, как его ценят на работе! А как он относится к больным! Я бы очень хотел быть таким же хирургом… Знаете, как все у нас его любят! А вы совсем не похожи на своего брата…

— Хотите сказать, что меня не любят?

— Ну что вы!.. Простите меня… Вы не так меня поняли. Вы очень красивая, вас не могут не любить. Но вы с ним совсем не похожи. Может, потому что вы женщина. Простите, наверно, я опять что-то сморозил…

Рома виновато поежился.

Эмма усмехнулась про себя, поняв наконец, что она мучительно нравится этому молодому человеку. И, окинув его уже несколько иным взглядом, она почему-то тут же представила его на работе, в быту, рядом с мамочкой, подальше от сомнительных мест и ненужных людей. И в ней не затеплилось ничего такого, что уже горело в нем. По-прежнему было пусто и уныло в душе.

— У вас очень интересный брат… — продолжал мямлить Рома.

Ему хотелось говорить только о ней, а язык трусливо упирался в ее брата.

Женщина в мужчине сразу замечает эту трусливость. Он понимал, что выглядит нелепо, но говорить ему было не о чем. Повисла пауза, и Эмма тактично пришла на помощь:

— Вы женаты?

— Нет! Нет! — поспешил ответить он, не замечая легкого сожаления в ее лице.

— Странно, вы мне показались женатым.

— Да?.. Почему?..

— Просто вам это к лицу.

— Но почему?

— Не знаю, — пожала она плечами.

— Понимаете, для меня женитьба — вопрос очень серьезный. Я не скажу, что мало знаю женщин… Но я не находил тех качеств… Столько качеств, чтобы они могли быть в одной женщине…

— Зачем в одной? Мой брат, который вам так нравится, отлично находит все эти качества у разных женщин.

— Стало быть, мы с ним разные люди… Для меня это неприемлемо.

— Тогда почему так восхищаетесь им?

— Как вам сказать… М-м-м…

— Скажите, Роман, а как вы определяете человеческие качества? Наверное, умом?

— Ну… Я думаю… А как же иначе!

— А мы вот нет. Мы, женщины, определяем их сердцем. Это я вам по секрету говорю. От того нас и считают глупыми. От того, наверно, мы и несчастны.

— Позвольте с вами не согласиться!..

— Если бы вы согласились, вы бы солгали.

— И все же я не согласен…

— Простите, Роман, а вы хоть понимаете, о чем мы говорим?

— Ну а как же!.. Мы говорим о женщинах, о их качествах…

— Но разве мы назвали хоть одну женщину или хотя бы одно ее качество?

— Но мы же говорили в целом!

— В целом — это ни о чем. Так что мы с вами, Роман, стоим вот уж сколько времени и говорим ни о чем. Наверно, потому что нам не о чем говорить? Как вы считаете?

Рома, до предела взволнованный, не курил, а пожирал свою сигарету. В конце концов он наступил на свою робость и сделался отчаянным, как лев.

— Такого быть не может! — воскликнул он. — Двоим всегда найдется о чем поговорить…

* * *

Боже, как мне жаль, что Эмма тут же не повернулась и не ушла в комнату к друзьям! Она осталась докурить сигарету и позволила мужчине собраться с мыслями. Впрочем, что мне жалеть! Мне надо радоваться, что все случилось именно так и привело к тому, о чем мне хочется вам рассказать! Каждый миг и каждый шаг грозит нам случайностью. А случайности, как и обстоятельства, опять-таки толкают нас друг к другу!

* * *

В гостиной по-прежнему было шумно, играла музыка. И до кухни, где происходил последний разговор, не доносилось ничего определенного. Так что наша героиня никак не могла расслышать раздавшегося в прихожей звонка.

А в дверь действительно звонили, причем весьма настойчиво. Мариночка подхватилась первой и выбежала встречать нового гостя. Димочка тут же покинул диван и с неожиданной проворностью кинулся за ней.

— Эта она!.. Это моя курочка пришла! Ты скрывала ее от меня! Но она меня нашла, она меня почувствовала! Я все это время тоже чувствовал, что она придет! — кричал он, отстраняя хозяйку от засова.

— Ты, волчара! — прямо в ухо ему уже рычал друг Сережа. — Вались на свой диван и гони вторую серию про Красных Шапочек! Это мне Марина приготовила сюрприз! Правда же, Маринчик? Там в спаленке, надеюсь, у тебя нет ремонта кровати?

И он, силой отстранив товарища, открыл дверь. Но тут же борода его опустилась к животу, а волосы на голове, как перья у индейца, воинственно взъерошились. И взгляд его из-под насупленных бровей был страшен. Этой совершенно агрессивной позой Сережа мог встретить только нехорошего человека.

На пороге с выпученными глазами стоял смущенный и растерянный, но все-таки законный муж присутствующего здесь человека. И этого человека своими широко раскрытыми глазами он не находил.

— Добрый вечер! Прости, Марина. Я действительно не мог прийти на твой праздник. Я тебя поздравляю. Но мне срочно нужна Эмма… Где она?

Сережа при этом громко крякнул и отвернулся, чтобы чего-нибудь не сказать. Промолчал и Димочка, направившись к своему дивану.

— Все тут! Мы все тут! — радушно запричитала Марина. — Проходи! Проходи, Андрюшенька, мы тебя все равно не отпустим!

— Ты меня прости еще раз. Но, честное слово, нет ни минутки. Позови, пожалуйста, Эмму. Я не могу остаться. Правда, не могу…

— Среди ночи ему понадобилось что-то срочное! — прорычал Сережа, отходя подальше от гостя.

Но неугомонная Марина уже тянула за руку Андрюшу.

— Да посиди ты с нами! В кухне твоя Эмма, кофе готовит. Все равно ведь не отпущу, ты меня знаешь!

И Андрей был вынужден подчиниться. Но почему-то, вместо того чтобы примкнуть к гостям и дождаться обещанного кофе, его тут же повело в сторону кухни…

* * *

Эх! Не знаю, многим ли мужчинам приходилось бывать в ситуации Андрея? Об этом статистики нет. Потому что мало кто способен в этом признаться. Мне, скажу честно, не приходилось. И я не могу прочувствовать душу своего героя, не могу вам передать всего, что в душе его в тот миг творилось.

* * *

Эмма все еще стояла у окна, она будто дожидалась той фразы, которую вымучивал в себе Ромочка. А он совершенно серьезно намерился произнести ей: «Эмма, вы относитесь к тем редким женщинам, которых всегда хочется целовать!» Да-да, именно эта фраза уже выстроилась в его разгоряченном мозгу. К счастью, язык не успел повернуться. Но искры уже сыпались из глаз. И глаза эти (только глаза!) сразу же увидел вошедший Андрюша.

— Эмма, я за тобой, — сказал он срывающимся голосом.

Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки. Затушила окурок и, совсем не глядя на мужа, сказала:

— Что-нибудь случилось?

— Да. Нам надо поговорить.

— Хорошо, — коротко ответила она и покинула ошалевшего Рому.

* * *

Они шли не рядом и не раздельно. Было похоже, что он конвоировал ее к троллейбусной остановке. Целая минута гнетущего молчания прошла с тех пор, как они распрощались с компанией.

— Так что же произошло? — спросила наконец Эмма.

Не сразу ответил Андрей. Но ответ его был зол и неприличен:

— Ничего. Просто хотелось посмотреть, с кем ты там! Трахнуться-то хоть успели? Или я слишком рано побеспокоил?

— Прекрати! — оборвала Эмма.

— Что, неужели неприятно? Или мелкий попался?

— Андрей, замолчи! — потребовала она останавливаясь.

— Хорошо, хорошо… Пошли. Я исполню долг мужа. Отведу заблудшую мать к ребенку. Должен же кто-то беспокоиться о ребенке!

Эмма презрительно промолчала и пошла.

Андрею это не понравилось. Он пыхтел и следовал за нею.

— Я приятно удивлен твоей прыткостью, — продолжал он, язвея лицом. — Все там еще только присматриваются между собой, общаются. Даже Димочка твой! А ты уже пошла по программе. Я восхищен! Интересно, вы уже из спальни перешли на кухню? Или из ванной? Ах, да, да! Просто покурить? Я после траханья тоже люблю выкурить сигаретку. Приятно так, знаешь.

Звонкая пощечина прервала поток злословия. Впервые в жизни Эмма ударила его. И он рассмеялся. Рассмеялся торжествующе.

— Какая прелесть! — воскликнул он. — Сколько достоинства! Обычная сучка, и на передок слабая, как все, а сколько гордости! Сколько спеси! А норов! Боже мой! Этот ублюдок в костюмчике, наверно, уже ссал перед тобой? В любви объяснялся? И, конечно же, возвышенно! В красивых фразах! А педерасты любят красивые фразы! Они с бабами только фразами и сношаются…

Эмма вскочила в подошедший троллейбус. Андрюша за ней. Присутствие пассажиров стесняло его. Однако молчать было трудно. Он не вытерпел и остановки. Приблизился к ней вплотную и прошептал:

— Взгляни, дорогая, прямо. Во-он тот паренек… Как на тебя косится! Ох, ох, ох!.. У людей, как у собак, — загулявшую сучку за версту чуют. Боже мой! Опусти-ка глазки ниже. Видишь, у него зашевелился? Вах-вах-вах!.. Да ты смотри какой!..

Троллейбус остановился, двери распахнулись, и Эмма бросилась прочь на улицу. Андрей остался. Некрасивый, растерянный, злой, с глазами как у взбесившегося кролика.

— Подонок! — твердила она вполголоса. — Подонок! Подонок!..

У нее началась внутренняя истерика. Она шла, не видя перед собою дороги. Она сдерживала слезы, но они рвались вместе с рыданиями. Ей хотелось плакать, хотелось упасть и плакать, как плачет маленький обиженный ребенок. Но осознание того, что человека, у которого она маленьким ребенком плакала на груди, уже нет, каким-то образом заставляло ее крепиться. И, вместо несчастного выражения, лицо приобретало холодный каменный вид. А просочившиеся слезы катились по ее щекам, будто капли дождя по мрамору.

Она дошла до своего дома, но подниматься не стала. Повернулась и побрела по Бульвару.

Был одиннадцатый час. Любители прогулок уже разбрелись по домам, улицы опустели. Лишь на открытых площадках кафе все еще ворковала молодежь. Звенела музыка, светились витрины, опускалась прохлада. Город медленно отходил ко сну.

Эмма прошла мимо «Башни» и свернула к театру, бессознательно делая круг, чтобы вернуться к дому. У здания высокой гостиницы, где фонари уже не освещали ее, она разрыдалась. Она поняла, что не сможет удержать в себе обиду. Но выплеснуть ее можно было только слезами. И, вынув из сумки платочек, она принялась его, что называется, орошать.

Тут-то и возникла перед ней высокая фигура в распахнутом плаще.

— Эмма, кто вас обидел? — прозвучал приятный успокаивающий баритон, какой мог быть только у нашего Корбута.

Ни волнения, ни особого участия в этом голосе она не услышала. Подняв заплаканный взгляд, она увидела незнакомого мужчину, но тут же узнала его. Всего несколько часов назад он смотрел на нее. Смотрел, как смотрят на женщину, не более. Она его не помнила, но почему-то сразу узнала.

— Вы кто? — спросила она.

— Меня зовут Сережа, — ответил он просто. — Я директор кафе, которое строится в этом театре. Мы, кстати, с вами часто встречаемся. У вас симпатичный сынок. Очень похож на вас. Но все-таки что? Неприятности с мужем?

Прищуренный глаз Корбута внимательно смотрел ей в лицо. Она видела только этот прищуренный глаз.

— Откуда вы меня знаете?

— Ну кто же вас не знает! У нас не так много красивых женщин, чтобы их не знать. Так что же произошло? Могу чем-нибудь помочь?

От этих слов ей неожиданно сделалось легче. Глаза незаметно подсохли, только нос, раздраженный слезами, не позволял свободно дышать.

Эмма улыбнулась и промолчала.

— Не выношу, когда плачет женщина, — продолжал Корбут. — Конечно, я знаю, что ничем не могу вам помочь. Семейное дело! Но хотите, я набью ему морду? Ему обязательно надо набить морду за то, что он вас обидел!

— Да нет, не стоит. Лучше проводите меня до дома.

И они пошли.

Некоторое время молчали. Потом Эмма спросила:

— Но с чего все-таки вы взяли, что меня обидел муж?

Корбут хорошо умел пользоваться полученной информацией.

— Обычная логика, — сказал он. — Мне было достаточно узнать, что вы замужем.

— Ну и что? Разве у меня не могут быть другие неприятности?

— Нет, у вас не могут.

— Почему же?

— Да потому что у вас ревнивый муж! А это такая неприятность, от которой другие неприятности могут быть только приятностями.

Она усмехнулась и пристальнее посмотрела в лицо провожатого. Затем спросила:

— Вы его знаете?

— И знать не хочу.

— Тогда почему так говорите?

— Обычная логика, — значительно повторил Корбут.

— Понятно.

Переходя улицу, он тактично поддержал ее за локоть, после чего рука его нежно скользнула по предплечью и коснулась ладони. Все это произошло в какие-то секунды и, в общем-то, не имело особого значения. Чисто машинальный жест с его мужской стороны. Но она от этого испытала приятное ощущение.

— Ну все-таки? У вас с ним неприятности? — проговорил Корбут.

— Да, неприятности. И очень большие, — ответила она.

— Я это понял.

Она промолчала.

— И вы не очень хотите домой? — продолжал он.

— Мне надо домой.

— Но вы же не хотите его видеть!

— Я живу с матерью. И у меня ребенок, которого я хочу видеть.

— Ребенок, наверно, уже спит. Может, еще посидим где-нибудь?

— Спасибо. Вы и так были добры ко мне.

— Не за что. Рад, что вы немного успокоились.

— Да, я успокоилась. Спасибо вам, Сережа.

— Не стоит благодарности. Давай лучше будем друзьями и перейдем на «ты».

— Хорошо. С радостью.

И Корбут тут же подхватил ее руку, пожал легонько, а потом и поцеловал.

— Мне кажется, твои неприятности просто должны были случиться. Для того, чтобы мы встретились.

Он произнес это, не отрывая липкого взгляда от ее лица. Эмма немного смутилась и отняла свою руку от его губ.

— Что ты делаешь завтра? — спросил он тут же. — Может, встретимся? Я покажу тебе свое кафе. Посидим где-нибудь, поболтаем о жизни.

— Завтра? Завтра днем я свободна, — ответила она.

— Значит, увидимся?

— Не знаю. Может быть.

— Где и во сколько?

— Не знаю.

Вихрь пронесся в голове Корбута. И после этого вихря осталась одна блестящая мысль: «А квартирка-то наша в течение дня будет свободна!»

— С утра мне надо на базу. Потом в исполком. Часам к одиннадцати буду свободен. Так что, если ты не против, давай в одиннадцать на «Башне».

— Хорошо.

Они уже подошли к ее дому. Эмма остановилась.

— Ты здесь живешь? — спросил Корбут, обозревая здание. — Классное место. Квартиры здесь, наверно, хорошие. Я люблю квартиры старой планировки. Высокие потолки, паркетные полы. Простор! У моего друга такая квартира. Так у него в прихожке стоит теннисный стол! Но сам я, к сожалению, всю жизнь прожил в новом доме. Там все рассчитано, продуманно, все рационально. Шаг влево — головой об шкаф, шаг вправо — коленкой об тумбочку. Да еще маманя собачку на старость завела. Такого ублюдка… Я давно уже там не живу.

Он говорил все, что брело ему в голову, говорил, чтобы еще хоть немного удержать ее рядом. Она внимательно смотрела в его лицо, с таким видом, будто слушала. Но она лишь разглядывала его. Она вдруг увидела в нем того мужчину, который напрочь отсутствовал в Роме. И какая-то решительность заклокотала в ней. Она еще не успела ничего определенного подумать, но сердце почему-то отчаянно запрыгало.

— Ну хорошо. Спасибо. Значит, до завтра, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.

Корбут взял ее за руку.

— Можно я тебя поцелую? — спросил он.

Она ничего не ответила, но приостановилась и замерла. Корбут коснулся губами шеи, щеки. Потом обнял ее и стал целовать в губы.

Ей показалось, будто все переворачивается вверх дном и она падает. Но в самый момент этого падения она собралась, вырвалась и, попрощавшись, тут же вошла в подъезд. Поднимаясь на свой этаж, она твердила себе: «Пусть все идет к черту! К черту! Пусть будет как будет! Значит, так и должно быть!»

* * *

Корбут еще долго стоял перед распахнутой дверью, смотрел в пустоту и улыбался. Радость лилась в его сердце. Почему-то сейчас удачу эту он расценивал как знак судьбы. В нем вспыхнула уверенность в себе, в своем предназначении и в своем успехе.

И он, взмахнув крылами своего плаща, поймал такси и промчался по ночным магазинам спящего города.

Глава девятая

Кто заказывает музыку?

Ну вот, казалось бы, всех героев своих разогнал я по домам и спать уложил, ан нет! Всех не уложишь. Многим еще не до сна. Ох, как еще далеко им до этого сна!.. Ночью жизнь не замирает, ночью обязательно кто-то не спит. И ночная жизнь города — не то что дневная.

Людям со слабыми нервами я настойчиво рекомендую по ночам не покидать своих постелей и не пытаться даже представлять себя в этой ночной жизни. То же я советую своему уставшему читателю, которого тошнит от насилия и безнравственности, захлестнувших сегодня уже и дневную жизнь. Попросту советую пропустить эту и следующие главы, а завтра продолжить чтение прямо с одиннадцатой главы, где, обещаю, действие начнется с чудесного солнечного утра. Да, да, ты ничего не потеряешь, мой благообразный читатель, если перепрыгнешь через некоторые канавы в нашей повести. Так что отдыхай. А я пока пройдусь вслед за Березкиной, за нашей бедной красавицей, которой так не везло на порядочных мужчин.

В большом зале ресторана «Юбилейный» играл полупьяный оркестр, играл на заказ. Уже четвертый раз под шум барабанов он кричал о том, что в саду у дяди Вани поспели вишни. Небритый по моде солист без всякого выражения на лице совал себе в рот микрофон и тупо смотрел на стол, за которым сидел толстяк, оплативший эту песню. Несколько разряженных дам, сверкая бижутерией, отплясывали неведомый культурным людям танец. Их ангажеры с упоительным выражением потряхивали животами и стремились при каждом удобном случае пустить свои руки по прыгающим женским телам.

В дальнем углу, где было спокойнее всего, за самым шикарным столом расположилась интересующая нас компания. Центральную фигуру являл собой, конечно же, Колесников. Невозмутимый и страшный в тусклом красноватом освещении. В крепком лице его читалось столько значительности, что, казалось, все остальные клиенты вместе с самим рестораном, с его дорогой отделкой, с официантами, поварами, с посудой и кушаньями, с кассой и директором в придачу, все собрались и организовались лишь для того, чтобы составить фон этому значительному лицу.

По правую руку его сидел Боб, совершенно трезвый, как и сам Колесников, ибо единожды услышал от него фразу: «Чем больше ты пьешь, тем ниже твое место». Значительностью вида он, безусловно, уступал своему боссу. Однако любой из присутствующих мог безошибочно определить его здесь вторым лицом.

Место напротив занимал худощавый, отнюдь не спортивного, но вполне интеллигентного вида пожилой человек по имени Богомол. Иван Валерианович Богомолов являлся мозговым центром в составе команды. Он был источником информации, ходячим компьютером и базой всех данных. Колесников в его присутствии нуждался всегда и обращался к нему исключительно по имени и отчеству. В настоящий момент ходячий компьютер сидел, что называется, пьяненьким. Он нещадно мял свои губы, ворочал остатками пищи в ротовой полости и, покачивая отяжелевшей головой, силился поднять глаза на Березкину, которая была посажена слева от босса.

Света наша с безучастным лицом смотрела на безучастного солиста. Но она не слушала его и не думала о нем. Она и не понимала того, что подсознательно человеческие глаза всегда ищут нечто себе подобное, нечто себе под стать. Она много пила и курила, чтобы подавить в себе страх и брезгливость. Боялась она сидящего рядом, но что вызывало в ней брезгливость, не знала и сама. Пока все еще было пристойно.

Колесников заехал за ней минута в минуту, как обещал. Увидев вместо Ларисы маленькую сконфуженную Русину, он всего лишь ухмыльнулся. И уже в машине, сидя с Березкиной на заднем сиденье (Боб, как верный и квалифицированный охранник, исполнял обязанности водителя), Колесников произнес:

— Неужели я попросил ее о слишком большом одолжении?

— Что? Ты о чем? — растерялась Березкина.

— Ты знаешь о чем!

И она, как настоящая подруга, понесла ответ:

— Мишенька, честное слово, ей сегодня надо быть дома! У нее же ребенок… болеет. И с матерью тоже проблемы. Вчера приходил Степанов. Там были такие разборки! Не знаю, не знаю. Но Лорка сегодня целый день не в духе.

Колесников, казалось, не слушал ее, хотя с пониманием кивал головой. И уже перед самым рестораном вдруг проявил свою легендарную непредсказуемость.

— Боби, а ну-ка давай мы сначала зарулим к несчастной мамочке. Может, для бедного ребенка срочно требуются лекарства? А мы при наших возможностях, как последние свиньи, будем балдеть в кабаке? Не-ет, я такого не допущу!

Догадливый Боби лихо развернул машину, и у Березкиной сжалось сердечко.

— Я по наивности своей думал, что причина совсем другая, — проговорил через минуту Колесников. — Думал, что она завела себе хо-речка. Втихаря. И даже боится мне об этом сказать.

Березкина напряженно молчала. Колесников внимательно поглядывал на нее и злобно ухмылялся.

— Что вы, бабы, за народ такой! — взорвался он наконец. — Никогда от вас откровенности не дождешься. А потом еще обижаетесь, что к вам плохо относятся! Ну что молчишь? Ничего не хочешь сказать в защиту своей подруги?

Жизнь, которая уже немало нашлепала по щекам нашу Свету, особой мудрости ее еще не научила. Однако один весьма устойчивый рефлекс в ней выработался. Чем сложнее был переплет, тем больше равнодушия читалось в ее лице. В самых неприятных ситуациях Березкина выглядела просто мумией. За что, скажу я по секрету, многие мужчины называли ее отмороженной.

— Хоть она мне и подруга, но я ей не мама, — сказала она с некоторой брезгливостью.

— Я думал, вы ближе друг другу, — заметил Колесников, несколько озадаченный ее реакцией. И тут же решительно сказал: — Давай назад, Боби! Не будем терять самое ценное, что у нас есть, — время. Я же знаю, что ее нет дома. Так ведь, Света?..

— Не знаю, — равнодушно отвечала Березкина.

— Знаешь, знаешь. Ну да хрен с вами. Завтра разберемся, — угрожающе произнес Колесников и тут же назидательно добавил: — Гоняться за женщиной, Боби, — это самое бесполезное дело. К тому же самое позорное, если ты мужик!

— Согласен, босс! — последовал ответ из-за руля.

Березкина, несмотря на свой страх, произнесла весьма твердо:

— Я тоже согласна.

Колесников с недоумением посмотрел на нее.

— Что ты хотела этим сказать?

— Только то, что сказала.

Он воспринял это как дерзость.

— Послушай, Светик, ты была бы хорошей девочкой, если бы не попала под влияние своей подруги. Завтра же! Завтра же проведу с ней воспитательную работу!

— Я никогда не была хорошей девочкой, — упрямо сказала Березкина.

И с раздражением подумала, что сейчас она и подражает своей подруге. Степанова умела вести себя нагло с самыми крутыми мужиками. И это ее качество действительно вызывало у Березкиной восхищение, смешанное с завистью. Однако сейчас раздражение ее было вызвано другой причиной. Никогда Степанова не спала с тем, кто был ей омерзителен. Березкину же всегда побеждал страх, и она, заглушая брезгливость свою алкоголем, ложилась с тем, кто ее выбирал.

Колесников выдержал небольшую паузу, затем внушительно произнес:

— Нет, ты была хорошей девочкой! И останешься ею.

Возразить что-либо на это у нее не хватило духу. Нестерпимо захотелось выпить и закурить — чтобы легче дышалось. Она посмотрела на Русину, которая вдавилась в сиденье, и вдруг пожалела, что взяла ее с собой. Для себя она уже оправдывала свое малодушие, но перед подругами ей всегда приходилось играть мучительную комедию.

* * *

Русина оставалась молчаливой и в ресторане. К ней подсел такой же молчаливый громила и, не говоря ни слова, принялся ее рассматривать. Он подошел к столику спустя полчаса совершенно неожиданно, когда казалось, что компания окончательно собралась. Новое явление подействовало на женщин угнетающе.

— Это наш Федор. Мрачный специалист, — отрекомендовал подошедшего Колесников.

Больше о нем не было сказано ни слова. Ни слова не произнес и сам Федор. И в какой области он являлся специалистом и почему именно мрачным, так и осталось загадкой. Березкина собралась было сострить по этому поводу, но, взглянув на личность явившегося, передумала.

А представляло собой лицо Федора редчайшее сочетание креп-кости, мрачности и абсолютного отсутствия каких-либо мыслей или эмоций в глазах. При встрече с таким лицом всякий нормальный человек непременно сочтет нужным посторониться, а более впечатлительный обязательно при этом подумает: «Ну и рожа!» И втайне еще порадуется, что у него с этой рожей нет ничего общего.

Через полчаса, после того как Федор насытил свой крепкий организм лучшими блюдами лучшего в городе ресторана, Колесников обратился к нему с единственным вопросом:

— У тебя все готово?

На что Федор молча кивнул угрюмой головой.

— Я сам поеду с тобой, — сказал Колесников.

После этого он обратился к Березкиной:

— Впрочем, это и хорошо, что подруги твоей сегодня нет. Я бы все равно был вынужден ее оставить. Дела, понимаешь ли. Такая жизнь сегодня, Светик! Если хочешь выплыть, то будешь работать даже тогда, когда отдыхаешь! — И он тяжело вздохнул.

— Зачем же ты тогда нас сюда притащил? — спросила Березкина.

— О-о! На этот счет не волнуйся. Без внимания ты не останешься. Мужику всегда необходимо женское присутствие, чем бы он ни занимался. Скоро сюда подойдет человек. И я бы очень хотел, чтобы он не скучал, пока меня не будет.

— Понятно, — процедила сквозь зубы Березкина.

— Ты зря так к этому относишься. Очень хороший человек, кстати. Богатый и щедрый. Не старый, не вонючий. Умный, приятный. Правда, болван в отношениях с женщинами. Но это распространенная болезнь среди умных людей. Природа, знаешь ли, всегда скупа. Большой ум — маленький перец, большой перец — маленький ум.

Тут Колесников, удовлетворенный своим красноречием, соизволил поинтересоваться:

— Не поверишь, но до сих пор я не могу добиться от женщин правды, кого же они предпочитают. Ты, как друг, можешь мне ответить на этот вечный вопрос?

— Могу, — с неожиданной уверенностью сказала Березкина.

— Нет, я серьезно! — вырвалось у Колесникова.

В этот момент в непробиваемом его лице просветилось совершенно искреннее любопытство. Березкина опять же хотела съязвить, но по причине дурного настроения не смогла ничего быстро сообразить. И всего лишь холодно ответила:

— Ни того ни другого.

— Врешь, — разочарованно произнес Колесников. — Все вы врете! На свою же голову и врете. Искренность! Вот чего по-настоящему нам не хватает. Ни от кого нельзя добиться искренности!

Колесников на секунду задумался, после чего злобно закончил:

— Оттого мы и звереем. Приходится вырывать ее зубами!

Закончил он громко, так что все сидящие за столом невольно съежились. Кроме мрачного специалиста Федора. Его бесцветные глаза и широкие ноздри постепенно оживали, он продолжал разглядывать сидящую рядом маленькую женщину. Казалось, в этот момент для него ничего вокруг не существовало.

Колесников поднял взгляд на Богомола и повел совершенно непонятную для женщин, пугающую речь:

— Иван Валерианович, по-моему, твоя цифра несколько занижена.

— Моя цифра реальна, — попытался тут же возразить Иван Валерианович.

Но босс лишь повысил затвердевающий голос:

— Занижена по причине твоей мягкости и доброты. Но я тебе должен заметить, уважаемый Иван Валерианович, что эти библейские качества не для нашей работы. У нас еще есть время. Так что ты пока думай. Прикинь получше. Посчитай.

Пьянеющий «компьютер» тут же выдал ответ:

— Мне два раза думать не надо. Когда я буду думать два раза, тогда меня надо будет отправлять на свалку. Больше сорока штук с них не возьмешь. Они пролетели на закупках. Если бы на пару дней раньше, как я говорил…

— Ну хорошо, хорошо, — как бы опомнился Колесников и постарался переключить тему: — Что-то, Света, ты сегодня не в себе!

Унылый вид нашей красавицы начинал его раздражать. Он продолжил:

— Ты, наверно, можешь веселиться только в обществе своей подруги? Без нее как рыба без воды? У меня такое впечатление, что мы справляем чьи-то поминки!

— А почему бы и нет! Вполне может быть, — неожиданно подметил Боби. — Только авансом. Поминки по нашему другу из «Меркурия». Уж если ты сам собираешься составить компанию Феде!

Колесников кинул на помощника снисходительный взгляд. Тонкость этого замечания ему была по душе. Он остался доволен собой, потому как приблизил к себе не дурака. Однако реакция его была неожиданной.

— Следи за базаром, Боб! — процедил он сквозь зубы.

И Боб тут же понял, что сболтнул лишнее. Причем непростительно. До него с ужасом дошло, что при всей видимой беспечности босс не позволил себе произнести что-либо конкретное. А он в первой же остроумной фразе начисто выложил планы предстоящей операции.

Он с испугом взглянул на Русину. Но та, придавленная вниманием мрачного Федора, казалось, вообще не воспринимала ничего происходящего вокруг. Затем он покосился на Березкину. Весь вечер он заставлял себя не смотреть на нее. И сейчас увидел то, чего больше всего боялся. Откровенная усталость и совершенно наглая брезгливость были в ее осоловелых глазах.

Двойственное чувство ощутил в себе Боб. С одной стороны, вид этой женщины его успокоил, а с другой — возмутил. Ибо он ясно уже понимал, что неуместным своим остроумием блеснул ради нее. «Сука!» — подумал он чуть ли не вслух. Но тут же спохватился, взял себя в руки и совсем тихонечко подумал еще раз: «Ох и с-сука!»

Березкина тем временем с раздражением вспоминала подругу. Ей почему-то показалось, что причиной дурного настроения была именно Лариса, которая бросила ее одну, бросила предательски. Намек Колесникова на то, что без своей подруги она мало что собой представляет, больно задел ее. Она была занята своей болью и действительно не слышала никаких острот предназначенного ей юнца. Рисовка и бравада в мужской компании были для нее привычны, она могла совершенно точно предвидеть их разговор — беспардонный базар о женщинах, о своих делах, о бабках и о козлах, которых надо мочить. И сейчас ей было непонятно, каким образом в такой атмосфере Степановой всегда удавалось смеяться и смешить компанию.

* * *

— О-о!.. А вот и наш друг! — воскликнул Колесников. — Без одной минуты одиннадцать! Как это приятно! Если человек не приходит на минуту раньше, значит он обязательно опоздает. Или вообще не придет! Редкое качество — пунктуальность! Очень редкое. Знакомьтесь, девочки, — Валентин Петрович! Мыслительный центр самой процветающей фирмы, наш уважаемый спонсор! Без таких самоотверженных людей не существовало бы большого спорта! Уважаю, очень уважаю! Я, как человек, для которого спорт — это жизнь, в полной зависимости от вас! Присаживайся, Валентин Петрович. Присаживайся рядом с коллегой своим. Иван Валерианович, надеюсь, ты не позволишь скучать нашему другу и благодетелю.

Подошедший мужчина был несколько смущен таким бурным многословием. Выглядел он, что называется, репрезентативно. Строгий темный костюм с зеленоватым отливом, белоснежная сорочка и очень элегантный галстук бордо. Лысеющая голова при явной молодости, белизна кожи, безупречная выбритость и очки в тончайшей золотой оправе. Ну а кейс, который он держал в руке, был окончательным штрихом его официальности.

— Добрый вечер, благодарю, благодарю, — произнес он, кланяясь дамам и усаживаясь между пьяным Богомолом и мрачным Федором.

Это соседство было ему явно не по душе. Он аккуратно поставил свой кейс под стол и плотно зажал его ногами. После чего выжидающе посмотрел на Колесникова.

Колесников заметно повеселел.

— Тебя что-нибудь смущает, Валентин Петрович? — спросил он.

— Да нет… С чего ты взял… — отвечал Валентин Петрович, поочередно кидая на присутствующих короткие взгляды и при этом еще более смущаясь.

— Понимаю, понимаю, — продолжал Колесников, — незнакомая праздная компания для совершенно делового человека. Непривычная среда. Но дело поправимо. Я представлю своих друзей. Боб! Мой первый помощник. Ты его видел. Молодой, энергичный, преданный делу. На него можешь полагаться, как и на меня. Иван Валерианович, наш бухгалтер, твой коллега. С ним можешь обсуждать самые скучные проблемы на самом скучном языке. То есть все, что касается арифметики в нашем деле, — это Иван Валерианович.

Богомол, о котором шла речь, с достоинством кивнул головой и, склонившись к представленному коллеге, добавил:

— Михаил прав, работенка у нас скучная. Но без нее никак не обойтись! И я признателен Михаилу за то, что он сумел это оценить. Вовремя оценить! Я всегда говорил, что придет время, когда людей начнут оценивать по достоинству. И тот, кто первым до этого дойдет, тому обеспечен великий успех! У Михаила большое будущее, — закончил он шепотом.

Колесников, дождавшись окончания, продолжил:

— В нашем коллективе не только умные. Есть у нас и сильные. — Взгляд был перенесен на Федора. — Пусть его мрачный вид тебя не смущает. Это человек тяжелейшей судьбы. Сирота, детдомовец, обижен людьми с самого рождения. Людьми, но не Богом! Бог как раз дал ему то, о чем мечтает любой баловень судьбы. Он дал ему здоровье! Немереное! Здоровье за пятерых! Это нам, хилым, чтобы показать себя, надо до посинения заниматься боксом. А Федор родился с железным кулаком. И с железными нервами. И с железным спокойствием. Только вот обиды он никогда не прощает. А обижали его, как я уже сказал, с самого рождения! Так что все человечество, кроме нашей ассоциации (потому что мы одни отнеслись к нему по-человечески!), все человечество для него есть сплошной враг! Я правильно говорю, Федя?

Федор, казалось, совершенно никого не слушал, но лишь до него долетел вопрос, он мрачно кивнул головой в знак согласия.

— Ну а это наши женщины, без которых все мы просто неполноценны. Э-э…

Русина, напряженно следившая за речью Колесникова, заставила себя улыбнуться, поняв, что он забыл ее имя.

— Наташа, — сказала она еле слышно.

— Наташенька! — подхватил Колесников. — Наташенька с нами впервые ужинает. Но это вовсе не означает, что первый и последний раз! А вот Света, ее подруга, это наш боевой товарищ. Светик обладает способностью вселять в мужчин уверенность. Или наоборот. Да, Светик?

Березкина, которая все это время с полнейшим безразличием смотрела в сторону, криво усмехнулась.

— Рекомендую ближе познакомиться, — произнес после этого Колесников. И тут же взглянул на Боба.

Боб не успел спрятать неудовольствия и виновато опустил глаза.

— В чем дело, Боби? Я вижу ревность в глазах бойца!.. Какой позор, Боби!

— С чего ты взял? Какая ревность? В самом деле!

Смущение первого помощника окончательно развеселило босса.

— Вот вам, Валентин Петрович, и первый пример того, какую опасность несет в себе женщина!.. Женщина — это обман, это потеря откровенности, это дезорганизация!.. Она еще и пальцем не повела, как он уже прячет глаза. Это печально. Печально, Валентин Петрович, но не безнадежно. Потому что он еще юн. Если нам не обойтись без женщин, то надо изменить отношение к ним. И отношения с ними!

— За что и уважаю Михаила! — воскликнул Богомол, который очень внимательно слушал Колесникова. — При совершенной бойцовской внешности такой удивительный интеллект!

— Не совсем вас понимаю, Михаил, — очень сдержанно произнес Валентин Петрович. — Мне тридцать, у меня жена, двое детей. И я не представляю, как можно изменить отношение к ней.

— При чем здесь твоя жена, Валентин Петрович! Она у тебя есть, и дай бог ей здоровья! Я не говорю о женах, я говорю о женщинах, которые с нами.

Тут Березкина взглянула на оратора. «Ну-ну!» — прочиталось в ее взгляде.

— Наши женщины — это наши друзья, — продолжал Колесников. — Друзья, которые открывают нам себя. Которые помогают нам, неискушенным, познать всех остальных женщин. А женщина, как известно, — это Божье заблуждение. Это яблоко раздора. А раздор среди нас исключается полностью!

Конец ознакомительного фрагмента.