Вкус детства

Александр Алекс, 2020

Вкус детства – у каждого он свой. Это зависит еще и от эпохи, в которой живут ее герои. Моя эпоха – послевоенное время, разруха в стране, титанические усилия после войны, чтобы выжить… Многие тогда росли, как придорожная трава. Воспитателем была улица, а родителей заменяли казенные учреждения, как мне – детский дом. Наше поколение отстроило города, подняло экономику. Молодые влюблялись, создавали семьи, воспитывали детей. Сколько людей, столько и судеб. Автор этой истории рассказывает с болью, иногда с философским отстранением, а то и с юмором о своем неповторимом детстве. В нем – моменты коллективного портрета его сверстников и той эпохи. Читается легко и с интересом. Загляните в этот мир – он не оставит вас равнодушным.

Сладкая жизнь

Вернусь к началу своего повествования, к тому, как отец встретил нас в Благовещенске.

Выгрузившись с поезда, мы встали у какого-то фонтана без воды, ожидая отца. Мама, поглядывая по сторонам, волновалась, время летело, казалось, прошла целая вечность, а его всё нет…

Примерно через полчаса он все же появился, и мать кинулась навстречу.

Оказалось, паром через реку Зею пришёл с опозданием.

Все же радость встречи сняла напряжение. Мы тут же сели на паром и отправились на другую сторону реки.

Там ждала нас повозка — лошадь, запряженная в телегу, и мы отправились к месту своей новой жизни.

Вскоре прибыли в село Волково, оттуда оставалось ехать ещё девять километров. Но вот и место нашего проживания.

Отец, видимо, заранее нашел место обитания, оно оказалось в глухом селе под названием Грибск. Здесь уже договорился о работе и жилье, ему выделили комнату в колхозном бараке.

Мама по приезде устроилась в школу техничкой.

Со следующего лета отец с матерью начали строить собственный дом на заброшенном пустыре. Я пошел в первый класс в смешанную группу разновозрастных детей. Из-за малокомплектности дети от первого до четвертого классов учились в небольшом одноэтажном здании, где всех вела одна учительница.

Пара парт первоклашек, дальше — второй, третий и четвертый классы.

Всего — человек пятнадцать.

Мне запомнился первый урок, когда молодая учительница попросила первоклашек взять карандаши и стала показывать, как писать в тетради палочки.

Я старательно повторял за ней и не заметил, как ко мне подошла учительница и строго спросила:

— Тебя как зовут, мальчик?

Я бойко ответил:

— Шурка (так звал меня отец).

Она поправила:

— Так не годится. Ты — Александр, Саша, мы все так тебя будем называть, хорошо?

Я не возражал. Она продолжила:

— И с сегодняшнего дня ты будешь писать только правой рукой. И переложила мой карандаш в правую руку.

Мне почему-то стало стыдно, казалось, все смотрят на меня и ухмыляются…

Однако с тех пор я пишу только правой, хотя от рождения левша.

В этом есть и своя польза: научился чередовать руки в работе.

В детстве я был непосредственным и подвижным. Во время урока мог громко засмеяться, встать, пойти по рядам, выясняя с кем-то отношения.

К сожалению, не запомнил имя первой учительницы. Когда пообвык в классе, осмелев, стал вести себя нестандартно… Порой вскакивал за спиной проходящей учительницы, передразнивал её жесты. Изображал, как мне казалось, её мимику, жестикулировал, как она.

Ребята взрывались смехом, она быстро оборачивалась, заставая меня за этим неблаговидным занятием, пыталась урезонить, но увещевания не помогали. В наказание ставила в угол.

Ребята прозвали меня «артистом».

О моем недостойном поведении узнала мать, поскольку виделась с преподавателем каждый день.

Мама не стала меня ругать, усталым голосом она попросила меня вести себя прилично. Я пообещал…

Не припомню ни одного случая, чтобы за провинность она хотя бы раз повысила на меня голос. Совестила — да, говорила, что сама не смогла получить образование, теперь вот надеется, что я буду хорошо учиться, а я подвожу её…

От ее глуховатого голоса мне становилось не по себе. Слёзы моментально наворачивались на глаза, я прижимался головой к её животу, и она же успокаивала меня.

Проходило какое-то время, я забывал свои слёзы, и опять выкидывал в классе какой-нибудь номер.

В малокомплектной школе учительнице приходилось каждого опрашивать, давать отдельные задания.

Учился я слабо, малограмотные родители не могли проконтролировать домашние задания, а за моё поведение часто приходилось краснеть маме.

Отцу она не жаловалась, он пропадал на работе, а то и вовсе исчезал на какое-то время… Думаю, навещал своих старших детей в другом посёлке.

Мама переживала, украдкой плакала, мы были в полной отцовской власти…

Не припомню случая, чтобы с её уст сорвалась жалоба ни на трудности, ни на своё здоровье. А, между тем, здоровье её было уже сильно подорвано, однако она тянула лямку, как большинство русских женщин в те нелёгкие годы.

Наверно и я, чуть повзрослев, к третьему классу стал понимать, что сильно огорчаю ее. Я очень любил свою усталую мамочку, старался не огорчать ее лишний раз.

Отец и не вмешивался в процесс воспитания, но однажды всё же «угостил» меня широким ремнём. Не за успеваемость, а по другому поводу. Отлупил за очередную шалость, граничащую с серьёзным проступком.

Было это так. В свободное время, как все мальчишки той поры, мы бегали по селу и окрестностям, играли, находя сами себе занятия.

Однажды, поздней осенью кому-то из ребят взбрело в голову полакомиться мёдом из колхозных ульев, приготовленных на зимовку.

Улья с пчёлами были установлены в обычной земляной яме, рядами друг на друге во дворе колхозного тока и накрыты толстым слоем соломы.

Пчёлы зимовали так и в другие годы, руководство колхоза, видимо, не предполагало, что кто-то из сельчан решится пойти на разор или воровство.

Помню, автор этой идеи — пацан постарше привёл нас и показал, где разрыть солому. Вёл он себя уверенно, принёс железку вроде гвоздодёра и сам вскрыл улей, другой, третий….

Мы вначале с боязнью, потом смелее вытаскивали рамки, стряхивали сонных пчёл и ели душистое лакомство.

Наевшись, стали дурачиться, мазали мёдом друг друга.

Мне кто-то сзади надел рамку на голову. Измазанный с ног до головы, я выглядел ужасно, но в силу возраста и всеобщей эйфории не отдавал себе в этом отчета.

Наконец, разошлись по домам, где я вдруг увидел в зеркале своё отражение. Волосы слиплись, лицо и одежда перепачканы. Я был похож на страшилище из фильма ужасов. Понял, что за это мне может сильно перепасть от родителей.

Отмыть липкий мёд никак не удавалось.

На мою беду послышался шум в сенях, по уверенной походке я понял, что это пришёл с работы отец.

Испугавшись, залез под полати русской печи, где у нас хранились ухваты для чугунков, веники, валенки, другие вещи.

На этих полатях спали мы с братом. Долгими зимними вечерами играли в свои нехитрые игры.

Отец с порога почему-то сразу спросил братишку: «А где Шурка?»

Славик бесхитростно указал на моё укромное местечко.

Заглянув под полати, отец вытащил меня на свет божий. То, что он увидел, его взбесило. Таким я его никогда не видел.

Выругавшись матом, чего раньше тоже от него мы не слыхивали, вытащил широкий ремень из брюк. Взяв меня, как котёнка, за шиворот, сунул голову между ног и стал хлестать, приговаривая: «Будешь помнить, как шкодить, паршивый кот!»

Не выдержав, я стал кричать от боли.

Возможно, он уже знал о разоре на току, предположил, что все прошло не без моего участия. Всыпав «горячих», отведя душу, отец заправил ремень в брюки и посчитал процесс воспитания законченным.

«Что такое хорошо и что такое плохо», как у Маяковского мы постигали на практике. И для меня этот отцовский урок запомнился навсегда. Слава богу, он не был частым, я рано взрослел и начинал соображать, что не все дозволено, что хочется.

Теперь другие методы воспитания, но нас тогда одно упоминание о ремне отрезвляло лучше многих слов, стоило отцу только заикнуться…