Изменник нашему времени

Александр Fеликсов

В сюрреалистическом тексте причудливо сплелись приключения героев великих романов М. Булгакова, И. Ильфа и Е. Петрова, а во всё происходящее вмешивался бы сам С. Беккет. Структура романа (оглавление) позаимствована у М. Лермонтова из «Героя нашего времени». Отсутствие общей сюжетной линии, её мозаичный характер детализирует палитру современного бытия в необычном ракурсе. В книгу также включено небольшое количество стихов автора последнего времени разной тематики.

Вместо посвящения

…и строки моего романа уж не являются во сне,

Знать, исчерпал запас вполне,

The end — дают понять с экрана.

Довольно Пушкина бесить —

Пора язык уж прикусить.

И вот теперь опять, приятель,

С тобой вновь скромный обыватель.

От слова, в общем смысле, «быт»,

Что канителен и свербит.

Отсох раздвоенный язык,

Что блеял рифмой, прозой — рык!

Из темноты сознания углов

Всё вылезали уши «штампов» —

Дистиллированное зло;

Не отшутиться, мол, это техника эстампа.

За мыслью денно волочиться в точном слове,

Не лучше ли у моря счастья ожидать за нахождение подковы?

Но тот, к кому адресовался — адресован.

Чем, извините, он окажется подкован?!

***

Заполнив бремя пустоты,

В которой, может, пребывал и ты?

Предмет достойнее меня —

Критичность взгляда сохраня,

Занятным радости добавить,

Что сочинил — и вот хочу представить!

Над делом классики залип —

Явить России новый архетип!

Его неведома природа,

Почти что хамским вызовом звучит

Заява этакого рода…

Лишь убедительность писаки,

Барну’ма, кстати, феномен:

«Как разгадал он нас!» —

Повсюду слышится рефрен,

А архетип — теорьи враки.

Oh! Modernismo! — славен тост,

Только с приложеньем post…

За mauvais ton — I am so sorry,

Но как без «личностей»

Прикажешь в споре?!

В рупор ажно закричись —

Пушкиноведов горда высь!

— Не вышел ликом! Отступись!

— Не так заносчив и остёр?

Я всё же в высшем смысле raisonneur (резонёр):

Нет иерархии в саду гениальности,

Каждый цветок из ростка уникальности,

Соло Сальери,

То Моцарт в ударе,

Всегда на премьере…

Место свободно в репертуаре…

—

Суесловье — ты, мол, умник —

Это гению не льстит,

А подставь Эолу струны,

Арфа, диво! — зазвучит.

Сам роман короче кратно —

Ни «Войны» в нём и ни «Мира», —

Согласитесь иль обратно, —

Ум в скитаньях встретил лиру;

Содержание не в прозе —

Рифма тут «ударной» дозой…

—

О нас пока ещё не знают —

Впотьмах, под спудом скорбен труд.

А может, книжку всё-таки откроют?

Со ртом открытым вдруг да и замрут?

Смотри, академическую мантию вручают…

Предисловие

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критику.

М. Ю. Лермонтов

В человеческом стаде так мало истинного чувства, что я был бы рад, если б парламент принял закон, по которому, когда выходит книга, раскрыть её имеют право лишь люди здравомыслящие. Мало того, что писатель сочиняет свой труд, — он ещё должен отыскать тех, кто этот труд поймёт.

Л. Стерн

Сохраняет ли письменный документ времени стремление автора донести своё содержимое, находясь в анабиозе неизвестности? Только демонстрируя едва заметные признаки природы живой… Чтобы какой-то пытливый исследователь, смахнув археологической кисточкой домашнюю пыль, расшифровал послание хотя бы в доступной полноте прямодушного высказывания, ведь написанное то уже языком почти мёртвым теперь субкультуры до ныне главенствовавшей…

…роман в стихах, стихи в романе,

Так созидал Шекспир тому… задолго ране.

Взаимным отчужденьем отдаляясь,

С собой доселе препираясь,

Оне сошлись — стихи и проза,

Так ласка стала реверсом угрозы.

К гармонии то привело иль лютой стычке?

Но, верно, нанесёт ущерб привычке?

Даже ограниченная память в деструктивном процессе потери связи с лабильностью самой природы времени, не может не замечать культурной редукции языка как идентификатора народа с его, языка, а следовательно народа, последующим оплакиванием, не успевая присыпать песком останки.

(Язык — «охрана грамота» народа,

Так сокровенна суть его природы,

И, сохраняя, сам заговорён

От нападенья вражеских времён.

Хотя любые времена туженью споры,

И где бы как бы кто ни жил,

Отец Небесный всех приговорил

(Пред этим накормив просфорой);

да и нет барханов в виртуальном мире —

надежда только на регулируемость

забвения… ха-ха-ха…

F.

Пользуюсь правом последнего слова, чтобы оправдаться перед читательницами за пренебрежение любовной линией сюжета. Смягчением вины может служить существование нелепости символически любовных романов, таких как «Евгений Онегин», «Горе от ума», «Мастер и Маргарита», оба романа Ильфа и Петрова и много других (нет полной статистики), — если эрос в них и присутствует, то следом не чётким, номинально. В этой скудной сентиментом пустыне в сей миг откровения решаюсь цинично calembour (ить) неологичностью: о романе «безроманности», т. е. без романтического con brio — пламени чувственности. Почти за шаг до мизогинии — неприязни к женскому виду (ведь это, несомненно, самостоятельный вид?! Отрясите прах с ног ваших, выходя из града моего, утверждая обратное. Погрешите против горького опыта жизни всего человечества, наломавшего дров на гендерном поприще, приведшем в конце концов к имплементации того положения, что покончил с «долей женской» и воссиять дал виду во всей совершенства роскоши); безосновательно лишать вас ещё и короля марьяжа — это неоправданно дерзить, вообще, подрыв доверия к художественному слову; но предъявленный пишущий протагонист с изъяном, тоже стыд не умаленный и раскаянием…

Чтобы не прятаться за классиков… В моей личной жизни так сложилось, что подлинную полноту чувства испытал лишь к княжне Мэри, и закономерно, что к харите Аглае Епанчиной; романтические приключения в «Тёмных аллеях». Этому эскапизму способствовало то, что в семье ещё угадывалась дворянская аура, поддерживаемая артефактами и вербальным свидетельством проявления иной культуры, притягательной своей рефлексивной чужеродностью, — прадед был словесником и статским советником, что другому не помешало стать статским советником на поприще судебного следствия.

Срок рождения, будто выбранный, 2 октября по старому стилю, что совпадал с метрикой Михаила Лермонтова, стал и метрономом, и камертоном формирования личности, латентными следами биографии, — фантомное дворянство помогло оценить значимость воображаемого мира чтения.

Удел лирического героя как фенотипа, персонажа среди людей, лишил витальности — но рессора ДНК довольно упруга…

Непобедимые красавицы переместились на экраны, и им отдал должное. Писать о виртуально существующем, раз не довелось встречать кинодив или премьерш, даже артистки цирка? Конечно, есть и вне этих сфер победоносно красивые и обманчиво милые — любя не как все, женясь не так, как все — чеховский перл, — добился лишь того, что глянец фотографий со свадьбы украсил рекламу фотостудии; но разводился, — развод — это ведь пока ещё фаза семейного несчастья, а не индивидуального, обособленного? — вульгарно, то бишь стандартно, массово — не в пандан рассуждениям Льва Толстого о драм разнообразии, как о дактилоскопии. Известный эвфемизм проповедника-художника об удачных и неудачных браках лишь прикрывает неприглядное: несчастье просто легче продаётся, и размер дарования тут бессилен. Легче отделаться скользкой формулой, ведь прикосновение к чужому счастью чревато раздражением, порой псориазом — защита широтой души не гарантирует неуязвимости, предмет летуч, как междометие, ячеи сети метафор слишком велики для уловления.

Доверчивые слову того, кто им владеет безраздельно, пренебрегают своей, пусть ущербной, куцей близостью; не оценив малого, стремятся за в деталях не прорисованным завлечением, — это так, a parte.

Отношение с реальной женщиной — это компромисс с желанным книжным образом. Сама позируя для идеального, «натурщица» вынуждена с ним же соперничать доступными средствами, где ещё вербальное изощряется в стремлении преодолеть живописное: спора глаз с языком никогда не умерить, доверяя глазам, языку ж — страстно верить!

–

Конечно, виноват, что смел попробовать перо публично, дождаться возгласа «Виват!» — иль «Вето», что похуже, но академично. Дерзнуть на покушение традиций слома? — так хоть не загружать претензией, невежества объёмом.

–

О жизни, как о суррогате Божьего замысла, где фантазия абсурдно претендует на права реальности, заходящейся спасающим смехом…

–

… — Вы спрашиваете, почему изменник только нашему времени? Потому что живёт в нашем. — Значит ли это, что другому отрезку истории мог быть, как квиентист, безропотно предан? — Экстраполяция во времени пока не представлялась возможной. — Вы антисемит? — Моя идиосинкразия к человечеству не имеет национальных предпочтений, или в милитаристской лексике, что предпочтительнее контексту дисфории — тоскливо-злобному настроению, носит не избирательный характер, предпочтительно замкнута на себя самого: без меня мир станет совершенным; «там хорошо, где нас нет»…

…воле высшей — антипод,

По подобью — всё ж урод,

Даже в пафосном «народ»,

Кой в триумфе, что в извод;

В споре с Богом — сам Ово’д…

Некоторый уклон в иудаику связан с «темником» предъявленной интертекстуальности, с писательской природой интереса к подвижности, как к разноплановой эндемичной креативности, забурлившей когда-то в бродильном котле Палестины. А как игнорировать добротное возмещение актуализацией выпадение дворянских культуры и искусства вкладом, резвившимся из «местечкового» (?); да что там — датчик движения в самой этологии человека.

Кажется, только для ориентальной традиции вглядывания в статичное до появления аберраций, связанных с сухостью роговицы, свойственны редуцированные, инфантильно-романтичные художественные формы, особенно в поэзии, омертвляющие кинетику живого континуума…

Близок камню иероглиф

(В садах камней)…

Как Демосфен словоохотлив,

Когда с каменьями во рту…

За этим клинопись маячит УрартУ…

Что уж Земли самой старей…

В противовес — пластичен буквенный раствор!

Замолвить слово о нём

как никогда теперь уместно

В культуре визуально-бессловесной

Ведётся обоюдоострый спор:

— Нет! Конвергенции ментальностей признанья!

— Культурализма мульти-вздор!

Не умалить поветрием преданья…

Пример другой: «сумо» — застыло в форме ритуала,

Единоборства, прямо скажем, ма'ло.

Не то что греко-римские борцы,

Разнообразия приёмов образцы…

И, наконец, P.S. в пандан —

Сочней Эрато, чем коан.

Рассказ «Мой антисемитизм», размещённый в Сети, исчерпывающе удовлетворит вашему любопытству.

— А почему название звучит так выспренно для исповедального произведения? — Традиция, громкая перекличка эпох с напряжением голосовых связок. — Может быть, в названии слово «изгой» было бы уместней, ведь изменником нашему времени, по сути, является любой новопреставленный? — Проявления летальногенности очевидны, но терминальные случаи — специфика судебной медицины. Литературное же поприще тяготеет ко всей целокупности судебной институции с их взаимным любострастием к людским «почёсываниям» по Фёдору Достоевскому. Просто порой случается, что «почёсываниями», не уловившими точку дивергенции — расхождения гражданского и уголовного кодексов, дающих повод как для снисхождения — в устах позиции адвокатской, либо служащих аргументом демонстрации порочности — в представлении прокурорской философии скептицизма; уже достоверно и не определишь, где правоведение даёт фору литературной норме, а где — наоборот, литература вольно вторгается в классификацию порицаемых социумом и наказываемых государством деяний.

Изгой — часто жертва обстоятельств, изменником становятся в результате волевого усилия, коим я и прекращаю интерактивную часть. Тютчевское «Silentium!» (безмолвие) пусть станет стимулом к чтению, — пусть за словом тенью ложь, и вот туда же — сам хорош!

— Последний вопрос. Латинское «F» — символ мизантропии? — Напротив, это напоминание о чувстве, которое воспевают: «Felicita, Felicita…» — транслитерация от «Феликсов» (желающий счастья). Всем спасибо!