Бабочка

Алекс Сомм, 2021

Сборник современных городских рассказов, поэтической прозы о любви и страсти, о жизни и смерти, о счастье и утратах.

Русалочка

Можно просто повернуться посреди комнаты и замереть от ясной оторопи.

Во всю стену за стеклом стояло грозное море. Окно было во всю стену, от моря отделяла невидимая внизу дорога, а небо было где-то над потолком. Море, наверное, наклонили за окном, и оно, седое и косматое, взывало оттуда во все глаза на многие километры. Кто-то тут объявился на миг, голый человек в узкой ячейке бетонной коробки на берегу, а море стояло, стоит и будет стоя взирать свысока на этот миллионы лет пустующий берег. А сейчас маленькому живому существу остаётся перекликаться из своей бетонной ячейки с едва различимой железной посудиной на горизонте. Между ними — многотонный глубоководный массив, упорно и безнадежно сватающийся к суше.

Суша к этому делу равнодушна, и море настырно катит штурмовые валы, вспениваясь местами от раздражения, взрываясь у отвесных скал яростными брызгами, и не прекращает своего фанатичного натиска. Атакующие валы зарождаются в недоступной дали и размеренно катятся мимо окна, хаотично образуя в разных местах подобия редутов, на поверку они оказываются полевыми флешами, и, в свою очередь, боевыми люнетами. С замиранием сердца можно часами следить за этими исполинскими штабными играми.

Или отвернуться и застыть посреди комнаты…

Разрозненная галька кофейных зёрен на полу или полная грудь битых ёлочных игрушек: какое сходство у разбитого сердца и рассыпанного бисера? Всё это береговой хлам у подножия солёного океана.

В это место на краю раскалённой пустыни однажды пришёл человек и обжёг ладони о ледяную воду. До него сюда приплывали только верблюды — корабли пустыни, мерно покачивая горбами. Они освежались, насыщаясь к удивлению человека солёной водой. Инженер не смог разгадать происхождение аномально низких температур, но ему показалось удачным обустроить на берегу производство оружейного плутония, для охлаждения которого так подходила вода, а миру так не хватало атомных бомб. С тех пор он построил вокруг множество сооружений, а именно здесь — поперечный волнолом. Когда человек произвёл столько атомного оружия, что можно было уничтожить всё окружающее, он забросил и законсервировал производство, и это место снова с течением времени начало становиться первобытным.

Суша с развалившимся волноломом пылает белым жаром, а в кудрях надвигающегося прибоя подымается из глубин вселенский холод. Словно горячий кончик пальца столкнулся с напором локона, локон рассыпался волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок и трепетно тлеет, навевая абрис милого лица. Раз за разом, час за часом продолжается это наваждение, пока сумрак не сожмёт солнечные краски своей жёсткой рукой.

С возвращением дня тот же взгляд выстраивается по линии волнолом — вектор горизонта, не покидая своего поста ни на минуту. Те же мятежные кудри — опасное касание — торжество знакомого локона. Оттенок лица, которое было таким восемнадцать лет назад. Не здесь, и не за этим, но что-то привело его сюда, на береговую крошку, подобную выбеленному шоколаду. Который она так любила мелко крошить длинными пальцами и выбирать бездонными оленьими глазами одной ей подходящую частичку.

Выбор этого калейдоскопа было невозможно угадать, а тонкий жезл сигареты трепетал между тонкими фалангами, отстаивая своё право на ошибку.

Это происходило у другого моря, среди других звёзд и храмов, и другие животные приближались к изумрудной воде, чтобы утолить жажду. Нам не мешали знаки нетленного, и радовали звуки скоротечного, и «шесть» из «шести» на «костях» выпадало «бессмертие». Обманчивы были багряные закаты, вместо тьмы обещавшие преддверие нового дня, воистинны были малиновые губы, вместо судьбы дарующие жаркий миг. Иссохшая коряга служила временным седлом, очень низким, и волна смоляных волос ретушировала красные от холода округлые лодыжки. Солёные до дрожи лодыжки, не тронутые загаром, расставленные до поры до времени «яблочным домиком», с навершием в наливных яблочках коленей. Мысли застряли и закрутились на сладких яблочках, преступно просачиваясь к тугим длинным бёдрам. Внезапно словно ком снега упал с неба с истошным детским криком — это большая чайка завершила крутой вираж отточенными дочерна крыльями. Вот это была загвоздка, заставка, и звонкий раскатистый хохот в конце.

— О-от винта! — прозвучало сладкой песней, и яблочки широко развернулись. Всё открылось солнцу: и малиновое, и вишнёвое, измолочная кожа источила первый нежный пот.

На морской горизонт вывалился крошечный погранкатер, и как будто оттуда сверкнул прицельный окуляр бинокля.

— А город подумал, а город подумал: ученья идут…

«Э нет, не отпускай меня!» — её локти сошлись у меня на затылке в тугом узле.

Когда ты молод, ты можешь просто улыбнуться прошлому и смело посмотреть в глаза будущему, не загадывая о смене погоды в глазах девушки. Ты просто не знаешь, что отныне она навеки останется рядом, не сделав ни единого порыва, сольётся с тобой.

Оторвавшись и двинувшись в путь, ты перешёл над водою три моста, взломал по жизни трижды три замка, до семидежды семи раз пересёк турникеты вахтёров и трижды проливал кровь, и это только закрепило слияние. Едва только человек в чёрном не соизволил явиться ни разу…

Зато наступил черёд пресыщенных замужних красавиц, их рафинированное чутьё негодовало, выискивая и не находя подвоха в своих чарах. Кое-что им удалось в плане борьбы с иссиня смоляным локоном, но и они отступили, вернулись в свой мир машин, высокотоксичной химии и механизмов.

Когда наступил сезон тёплых дождей, и закончилась великая сеча, вырубка крепчайших берёзовых веников на весь банный год, произошла ещё одна случайность.

Пахучие травы набрали вес лошадиной гривы и полегли по обе стороны тропинок, ведущих к морю. Берёзовые непроглядные плети проливались до самой сырой земли, не позволяя совершить ни шагу с тропинки. Ступни проваливались в фантастический дёрн до щиколоток, а ноздри утопали в пряных ароматах до затылка.

Удивительно ли, что о ту пору у меня не оказалось сапог?

Однажды утром она отлучилась в другую комнату на минутку, а ворвалась обратно, будто отсутствовала неделю.

— Григорий с Надей зовут на креветки, возьми белого вина!

— Как вы едите их, они ведь с каловыми массами, ещё Шардоне на них переводить?

— Даже всё, что у них внутри — это дары моря, дурачок! Ты ещё спасибо скажешь, когда отведаешь от надиных щедрот.

Глупый. Мрачный. Нудный. Ихтиолог!

И малиновые губы завладели щекотной ямочкой на шее.

У креветок с чесночком бывает такая жареная корочка, что невольно взгляд перебегает на малиновое, а в губы льётся виноградный хмель, не переставая. Незаметно на столе иссякла материковая Франция, при весомом избытке прудового Таиланда. Григорий извлёк гирлянду Шардоне прямо из воздуха, и боттлы прошествовали друг за другом не на шутку скованные одной цепью.

— Надя, я тебя люблю, — тихо проронил я, не отрывая глаз от столешницы. И получил подзатыльник.

Дождливый день был полон лишений: настойчиво прятал сильное солнце за обложной пеленой туч, подменял все звуки цветущего лета на монотонный минористический шорох, и вдобавок замыкал нас в пространстве, ограниченном крышей. Неминуемо наступил момент, когда кровь в жилах полностью заместилась виноградным откровением, и мы вывалились на оперативные просторы. Напитанные ненастьем дорожки не оценили выходного гламура и мигом завладели кроссовками, джинсовыми костюмами и ухоженными локонами.

И тут я заметил на тропинке светлый камушек, неожиданную скорлупку — след зелёного орешка. Я догадался, что сам по себе волочил вчера из машины прохудившийся пакетик с фисташками, растрачивая по пути содержимое. Крадучись, как по сказочным крошкам, мы двинулись вдвоём по завету Шарля Перро.

В завершении сказочной цепочки стояла моя «ласточка» — «Нива» образца 1976 года, с полным баком бензина, налаженной горячей печкой и почти сказочными сиденьями от «Сааба». С финских разборок они идеально перемещались в салоны советских внедорожников.

В заросшей по-королевски, укромной ложбинке «Нива» разместилась словно волшебная карета, не имея никаких шансов превратиться в тыкву. Я прыгнул за руль, а она поместилась рядом.

Саабовские сиденья приняли розовые от холода лодыжки, и джинсовая куртка повисла на зеркале заднего вида, затмив лобовое стекло. Джо Кокер задорно захрипел на кассете: — You Сan Leave Your Hat On, — но она оставила только перчатки.

Листва диких кустарников волновалась в боковых окнах как оранжерейная посадка, а в салоне оказалось немного «Амаретто».

В её глазах зажёгся совершенно дикий блеск, а тонкие перчатки потянулись к моему ремню. Меня затрясло как на экзамене по научному коммунизму, и я машинально пристегнулся ремнём безопасности. Когда перчатки вошли в соприкосновение с моей голой кожей, я признался себе, что как партизан никогда бы не выдержал пыток и выдал все секреты врагу.

Вероятно, в этот момент я размышлял об изъявительных наклонениях глаголов, и само собой сложилось:

— Из всяческих наклонений

я выбираю Твоё,

желательное — в колени,

особенно — за рулём…

Мы никогда не делали такого в машине!

Салонная эквилибристика оказалась особым видом спорта, вначале ей нравилось следить за рукоплещущими верхушками сосен в заднее стекло, пока я находился сзади, а когда она развернулась, тут то я и понял, что бежать некуда, заметался в тесной клетке, как-то неловко провалился — и в самое сладкое. Но она залилась слезами, забилась — и радостно расцвела на мой испуг.

С тех пор прошёл глад и мор, вспыхивали и угасали войны, был наконец открыт унуноктий, но магический круг так и не пожелал замкнуться.

Конец ознакомительного фрагмента.