Свет далеких звезд

Алекс Миро, 2022

Это первый сборник рассказов автора серии научно-фантастических романов. В сборник вошли истории с элементами фантастики и мистики о родной Земле и далеком космосе. Все они объединены вечной темой: люди, их страсти и слабости, их мечты и возможности, и, конечно – поиск любви. Этот сборник не оставит читателя равнодушным и, возможно, ответит на вопросы, которые волнуют каждого.

Поезд до Венеры

Звук разбитого сердца —

это самая громкая тишина на свете.

Кэрролл Брайант

«Не знаю почему, но когда я смотрю на звезды, мне хочется мечтать», — думал Он, глядя в черное, густое, усыпанное блестящими пуговками звезд небо. Через толстое стекло иллюминатора Он видел людей, что толпились у края платформы, огороженной силовыми полями. Тысячи людей протягивали руки к поезду, их рты кривились в беззвучной мольбе о помощи, а глаза, полные отчаяния, были устремлены на отъезжающих. В вагон подали электричество. Желтые полосы неоновых огней протянулись вдоль салона. Мир по ту сторону иллюминатора исчез во мраке.

— Уважаемые пассажиры! Поезд отправляется через пятнадцать минут. Просьба занять свои места, — проговорил электронный голос и смолк, издав тихий щелчок.

Он посмотрел вокруг: два ряда кресел по два посадочных места протянулись на сотни метров вперед и назад.

— Уф! Еле успела. По платформе уже не пройти. — С соседнего кресла повеяло ароматом синтетического жасмина. Стройная девушка лет двадцати устраивалась рядом.

— Добрый вечер, — откликнулся Он, внимательно рассматривая девушку. Да уж, она бесподобна! Один из лучших экземпляров, которые можно забрать с собой с Земли.

— Ты откуда? — спросила девушка, глядя на него.

— Нидерланды.

— А я Настя, из России. Ты тако-о-й рыжий, — кокетливо протянула она. — Говорят, это к счастью.

— Но не для тех, кто остался там. — Через проход им широко улыбался пухлый жизнерадостный парень в начищенных до блеска ботинках.

— Вы кого имеете в виду? — осведомилась Настя.

— Я про тех, кто остался на платформе, конечно. Да и на всей Земле. Говорят, это последний поезд до Венеры. Я Роб, Калифорния, если позволите.

— Настя, очень приятно, — она протянула ему руку.

Оба выдержали паузу, ожидая от Него ответной любезности. Но Он молчал, нахмурив лоб, потирая пальцем длинный нос с горбинкой.

— Убедительная просьба, пристегните ремни, нажав на красную кнопку подлокотника справа, — попросил электронный голос.

Отовсюду послышались щелчки и громкий сосущий звук: ремни входили в пазы, плотно прижимая тела пассажиров к спинкам кресел. Он снова посмотрел в иллюминатор, платформа была едва видна в тусклом свете фонарей.

— Не насмотришься, даже не пытайся, — вздохнула Настя.

На ее прелестном личике читалась грусть, но грусть была какой-то сиюминутной, поверхностной.

— Я не могу поверить, что в последний раз вижу Землю, свой дом, — прошептал Он. Ногти больно впились в ладони.

— Скоро у вас будет новый дом. — Роб смерил его добродушным взглядом.

— Говорят, первые поезда, отбывшие на Венеру до нас, были нагружены лишь провизией, стройматериалами и техникой. Потом было несколько составов с людьми: учеными, инженерами, астронавтами. — Настя беспечно качала ногой, рассматривая что-то далеко впереди.

— Значит, наш поезд — это Ноев ковчег, — предположил Он. — Сколько нас здесь? Несколько тысяч?

— Пять тысяч восемьсот девяносто три человека и обслуживающие андроиды, — доложил голос из динамика, вмонтированного в подлокотник. Все трое вздрогнули от неожиданности.

Роб оживился, заерзал в своем кресле.

— А принесите-ка мне ионизированной воды, — неожиданно громко попросил Роб, наклонившись над динамиком.

Из люка, замаскированного в толстой обшивке, выехал металлический поднос, на котором стоял стакан с прозрачной, цвета голубого льда ионизированной водой.

— До отправления поезда осталось десять минут, — предупредил электронный голос.

Свет немного приглушили, и Он опять припал к иллюминатору. На небе ярче всех сияла Венера, а люди на платформе превратились в волнующееся море.

«Мы жили мирно, надеясь, любя, прощая, возвращая и даря, как заповедал наш век, век без войн, без слез и без скорби. Мы жили так, как учили нас древние, как просили наши сердца. Мы холили, лелеяли нашу планету и ухаживали за ней, но наши усилия оказались напрасны. Пришел день, и нас сняли с насиженного места, с Земли. С нашей Земли! Мы — люди, рожденные для этой синевы, для запаха мокрой травы после дождя, для утренней росы, должны уйти в незнакомый нам, чужой мир. Там, куда ни кинь взгляд, все иначе, непривычно, не так. А что же останется здесь? — думал Он. — А здесь никого и ничего не останется».

— Что ты взял с собой? Ну, ту единственную вещь, которую разрешено взять с Земли? — Настя дотронулась до его бледной руки, безвольно лежащей на подлокотнике.

— Я? — Он очнулся от своих мыслей. — Я взял с собой это. — Он указал на черный тубус под сиденьем кресла.

— Что там? — тихо спросила девушка.

— А я взял с собой вот это, — весело прервал их Роб и достал знаменитые «умные очки». — Кстати, мое изобретение. Не могу расстаться с таким чудом. Буду следить в них за прогнозом погоды, силой ветра на поверхности Венеры и вести виртуальный дневник.

Роб надел «умные очки», отделил палочку микрофона от тонкой дужки и артистично поднес ее ко рту, как будто собрался вести репортаж.

— Это просто игрушка, бездушная игрушка, плод фантазии на тему кодов, символов, формул. Что в ней ценного лично для тебя? — спросил Он.

— Ну, вероятно, дневник. Видеодневником и славятся «умные очки», — предположила Настя. — А я вот ничего не взяла. Одну вещь, которая напоминает мне о Земле? Насмешили! Может, я не хочу о ней помнить, — неожиданно резко добавила она.

— Почему? — удивился Он. — Ты хочешь забыть свой дом?

— Не стоит помнить о том, чего никогда уже не увидишь, — пожала плечами Настя. — Это бесперспективно. Все, кто сидит сейчас в поезде, хотят начать новую жизнь, а ностальгия остается для тех, кто остается, — попыталась сострить она, но никто не засмеялся.

— Нам придется начать все с чистого листа. Человечество в нашем лице отныне принадлежит само себе, пишет новую историю, смотрит в совершенно иное будущее, — еле слышно повторил Роб заученные слова, написанные в пособии для отъезжающих.

— Венера станет для нас новым домом. — Настя расстегнула заколку, запустила пятерню в свои густые волосы, и локоны рассыпались по плечам. Иногда она бросала быстрый взгляд в иллюминатор, но сразу же отводила глаза.

Он опять задумался, глядя в темное стекло. «Я помню кипарис, высокий, подпирающий темным острием само небо. Я помню далекий город с черепичными крышами, родной дом, каждую улицу, каждый камень на пыльной мостовой. Я помню высокий шпиль церкви. Так хорошо, так ладно скроенный черный в ночи шпиль, пронзающий небосвод. И горящие, пылающие над головой звезды. Их много, они смотрят сквозь меня, совсем меня не замечая. Но их взгляд все же обращен ко мне, просто я слишком далеко и слишком мал, чтобы эти древние старцы могли разглядеть меня. Их холодными лучами зажигается мой город, мой кипарис. Мои черепичные крыши становятся алыми, будто кровь. Шпиль моей церкви чернеет еще больше, противопоставляя себя сверкающему ночному миру. И я поднимаю глаза к небу. Лучше всех на нем видно ее, Венеру. Все это остается здесь. А что ждет нас там?»

— Не многие хотят мучить себя воспоминаниями. Кто-то оставил на Земле семью, которую ему запретили взять с собой, — с неожиданной тоской в голосе произнес Роб. Он надел очки и нажал кнопку на дужке. — А кто-то сам не захотел лететь.

— Не захотел? — удивилась Настя.

— Вы не поверите, сколько людей осталось на Земле по собственному желанию. Для них страшнее добровольно отказаться от привычной жизни, чем погибнуть вместе с планетой, — вздохнул Роб.

— Как такое может быть? — не поняла его Настя. — В конце концов, там, на Венере, для нас приготовлена…

— Надежда, — откликнулся Он. — Там для нас приготовлена надежда, и за этой призрачной надеждой летят пять тысяч восемьсот девяносто три потерянных человека.

— Стоит ли сгущать краски? — натянуто усмехнулся Роб, но его голос звучал жалобно. В стеклах «умных очков» мелькали фотографии. Одна, другая, день, ночь, солнце, дождь, увитый виноградником дом, смеющаяся женщина, пятнистая собака, лето, зима, снова та женщина, женщина и Роб, собака и Роб, они втроем и поодиночке. Он удалял фотографии одну за другой еле заметным движением пальца.

— Не стоит попусту мучить себя, надо все стереть, — шептал Роб, безостановочно, отчаянно вышвыривая минуты, дни, годы жизни из своего дневника. По его щекам катились слезы.

— Погоди, Роб! — окликнула его Настя.

Но Роб не мог остановиться.

— Не делай этого! — закричала девушка.

Роб ничего не слышал и не замечал, его лихорадило, руки тряслись, и на лбу выступил пот. Настя перегнулась через проход и сдернула с него очки. Роб заморгал от неожиданности, вытер пухлой рукой красные от слез глаза.

— Спасибо тебе, — прошептал он, опомнившись, забирая у Насти «умные очки».

— Так вот что ты на самом деле взял с собой, — задумчиво сказал Он, повернувшись к Робу, обмякшему в своем кресле. — Твои воспоминания о женщине, которой не дали разрешения лететь.

В салоне приглушили свет.

— Молчи, не мучь его. — Настя принялась напряженно вглядываться через стекло иллюминатора в лица на платформе. Впервые с тех пор, как она села в поезд.

Люди снаружи начали расходиться. Толпа поредела, некоторые махали рукой и даже пытались улыбаться. Теперь они были по разные стороны бытия: те, кто улетает, и те, кто остается. Те, кто смотрит из поезда в сгущающуюся тьму, пытаясь разглядеть любимые лица, и те, кто стоит на платформе и смотрит вверх, в светлое круглое окошко, пытаясь губами как можно отчетливей произнести последнее, самое главное слово.

— До отправления поезда осталось пять минут, — бесчувственно проинформировал электронный голос.

«Будут ли там дожди, будет ли там ночь? И какими они будут? Будем ли мы сеять, жать, собирать, сушить и молоть, превращая пепел и прах в хлеб насущный? Будет ли там луна? Другая, своя, бледная. Будет ли там вопрос, который может задать пришлый, чужой в новом мире человек, человек с Земли? А крыши, какими будут там крыши наших домов? И мой дом, каким будет он? Может, построят там церковь, может, замостят улицы камнем, а может, и нет. Как забрать с собой дом свой, сердце свое целиком с этой гибнущей Земли туда, в новую жизнь? Повторить то, что любишь больше всего на свете: ночь, кипарис, звезды, — точно такими же, будто через кальку времени и пространства, там, на Венере. Что будет там для меня?» — спрашивал и спрашивал Он себя, прикрыв ладонью глаза.

— Она не пришла проститься со мной, — раздался хриплый голос Роба. — Я бросил ее на этой гибнущей планете.

— Откуда ты знаешь, может, все же пришла? Посмотри внимательно. — Он указал Робу на иллюминатор.

— Не хочу! Не могу! — откликнулся Роб. — Я все так же слаб и безволен, как тогда, когда мне пришел билет, а ей нет. Мне надо было остаться с ней до конца. Будь я на ее месте, я бы не простил.

Роб выглядел опустошенным и совершенно несчастным. От улыбок, бравады и оптимизма не осталось и следа.

— Ты не знаешь этого наверняка, — попытался Он утешить Роба.

— А я бы пришла, — произнесла Настя. — Не смогла бы просто так отпустить любимого человека и не хотела бы, чтобы он забыл обо мне навсегда, словно меня и не было.

— Не ты ли торопила поезд, говорила, как хочешь поскорее очутиться в новой жизни, забыть обо всем? Ты даже не взяла ничего с собой! — удивился Роб.

— Нам повезло, как никому. Мы еще можем надеяться, что увидим новый день и тысячи новых дней, что будем жить, черт возьми. Жить! У нас есть будущее! Но почему от этой мысли хочется плакать? Это несправедливо! Мы должны вопить от радости, петь и веселиться, а этот поезд будто наполнен мертвецами, уцепившимися костлявыми пальцами за то, что уже почти ушло. — Настя задыхалась, выговаривая эти слова.

В вагоне стало совсем тихо.

— Все мы хотим казаться храбрыми, Настя, — согласился Он. — Ты права, нам хочется плакать от того, что мы будем жить. Потому что мы не планировали и не выбирали то, через что нам придется пройти.

— Так что у тебя в тубусе? — немного успокоившись, спросила Настя.

Его ноздри опять защекотал запах синтетического жасмина. Он провел рукой по ярко-рыжим волосам, обдумывая, стоит ли доверять малознакомым людям самое сокровенное. Но все же достал из-под кресла черный тубус, отвинтил крышку, бережно вынул из темного нутра полотно и развернул.

— «Звездная ночь»! — ахнули Настя и Роб. С замиранием сердца они смотрели на картину.

— Так как тебя зовут? — с подозрением переспросила Настя.

— Винсент, — просто ответил Он.

— Внимание! Поезд отправляется, — раздался электронный голос.

Все вокруг пришло в движение. Платформа, качнувшись, поехала назад.

Настя громко всхлипнула, навалилась всем телом на колени Винсента, вжалась лицом в иллюминатор и, глядя на платформу, вдруг замолотила кулачками по обшивке.

— Я взяла, взяла! — кричала она, захлебываясь слезами. — Я взяла с собой тебя!

Она разорвала висящую на шее цепочку и сдернула с нее помолвочное кольцо с сияющим, как падающая в ночи звезда, камешком, приложила его к холодному стеклу иллюминатора. По платформе, задыхаясь от быстрого бега, догонял поезд юноша лет двадцати. Его светлые волосы растрепались, он на ходу поправлял их рукой и улыбался Насте.

Поезд медленно набирал скорость.

— Она здесь, здесь, она пришла! — рвался в своем кресле Роб, до предела натянув ремни безопасности, чтобы лучше видеть в иллюминатор заполненную людьми платформу. Он плакал и рисовал сорвавшимися в пляс пальцами большие и маленькие сердечки. А кто-то там, под тусклым светом фонарей, отвечал ему тем же.

Одни выдергивали из креплений ремни, соскакивали с мест, бежали в конец вагона, приникая к каждому иллюминатору, чтобы до последнего мгновения видеть дорогие лица, руки, силуэты. Другие вжимались в кресла, прикрывая ладонями лицо, молились и шептали про себя слова прощания, прощения, любви.

Винсенту казалось, будто его дрожащие руки прорываются сквозь толщу воды, мечутся из стороны в сторону, пытаясь как-то выбраться из чертова поезда, будто тонкие губы раскрылись в беззвучных проклятиях чужой надежде, чужой жизни, чужой Венере. А ноги бьют, взбивают воздух и несут его к выходу, к наполненной людьми платформе, к зовущей толпе, к родной Земле, к родному дому, назад к гибнущей родной планете.

Но Он так и остался сидеть в кресле, до боли в суставах сжимая в руках написанную им картину, исступленно глядя на невозможно синее вихрящееся небо, на горы вдали, на черный кипарис, остроконечный шпиль своей церкви, на свой покинутый дом, такой беспомощный под ярко-желтыми холодными звездами.