Право человека

Алекс Игорь А.

Переиздание культового романа. В нем за год до событий было предсказано шокировавшее весь мир цунами, произошедшее в Индонезии 26 декабря 2004 года и вошедшее в историю как самое мощное землетрясение в истории Индийского океана. Жанр: интеллектуальный триллер. Номинация на премию "Национальный бестселлер".

ПРАВО ЧЕЛОВЕКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОЛОГ

…И будет дано людям древнее знание книги «Авеста», записанное на шкуре животного. Наступит благословенный год Оленя. И суждено ему будет изменить историю нового мира.

I

Всю пасмурную, насквозь пронизанную дождями неделю он снимал на чёрно-белую фотоплёнку городские пейзажи. Древний, полный внутренней жизни мегаполис давно привлекал его своими изломанными линиями, вызывая плохо различимые, запутанные, странной природы зрительные ассоциации. Набережная, крепко сжимавшая чёрную реку с бурлящими порогами, выгнутые, словно арки старинных дворцов, мосты и величественные костёлы — всё это было для человека с фотоаппаратом натурой знакомой, близкой и чем-то неуловимо понятной.

Сегодня он снова искал тот единственный ракурс, который смог бы достойно запечатлеть упрямую арку центрального городского моста. Капризно брызгал холодными каплями дождь, то и дело хлёстко стегал, словно кнут раздражённого возницы, порывистый ветер; прохожих в этот будничный день было немного. Фотограф, несмотря на затянувшееся сумеречное ненастье, работал скрупулёзно и не спеша. В очередной раз наводя телескопический объектив на монументальную, чёткой рукой выписанную архитектуру, он увидел, как увеличенный хорошей оптикой человек, подняв голову к небу, протяжно крикнул что-то неразличимое и бросился в чёрную реку вниз головой.

Человек с фотоаппаратом никогда не считал себя храбрецом. Если бы ему сказали, что он когда-нибудь решится спасти тонущего человека, он, скорее всего, просто не воспринял бы эти слова серьёзно. Причина здесь была сокрыта в том, что в глубине души он всегда сомневался в искренней природе таких порывов. Особей подобного плана он почитал за обыкновенных выскочек, измученных неутолённой жаждой известности, и никогда их не понимал, сколь ни старался.

Сейчас же фотограф внезапно оказался в объятиях какой-то мощной и незнакомой силы. Завладев им, эта сила, которой просто невозможно противиться, заставила его забыть мощнейший из инстинктов — инстинкт самосохранения — и стремительно перебросила его тело через перила.

Через короткий промежуток времени он уже подплывал к тому месту, куда рухнул самоубийца. Высокие и сильные — как коготь дьявола — волны то и дело накрывали фотографа с головой. Ветер дул в лицо с упрямым и злым напором. Отливающая ликующей чернотой ледяная вода мёртво сводила суставы, категорически и явно отказываясь служить ему помощницей. Приняв в себя человека, неосмотрительно доверившего ей свою жизнь, она уже ни за что не хотела с ним расставаться.

Время сделалось стремительным и упругим, точно водоворот.

Фотограф, судорожно глотнув необыкновенно леденящего воздуха, нырнул в тёмную глубину. Не отдавая отчета в своих действиях, он изо всех сил разгребал тяжёлые водяные толщи, словно стремясь постичь их до самого дна.

Внезапно он почувствовал, как его слепые руки обхватили что-то объёмное и живое. Это был человек, тело которого сотрясали сильные судороги. Течение в этом месте было чертовски напористым, и по этой причине скользкая добыча то и дело норовила вырваться из непослушных рук.

Крепко вцепившись в одежду тонущего, фотограф рванулся наверх.

Здесь незнакомая сила предательски покинула его. Воздух, давно рвавшийся из лёгких, добился наконец своего и крупными пузырями устремился к зеленеющей в дневном свете поверхности. В голове фотографа возник гулкий звенящий звук, вслед за ним начали раскатисто биться два огромных, мощных молота, ударами чередуя друг друга. Жгучие звёзды, чёрные и блестящие, как качественный антрацит, и столь же жёсткие, зажглись где-то совсем близко перед глазами, жадно впились в глазные яблоки, вдавили их глубоко в мозг и принялись жечь их что было силы. В этот момент ему отчетливо привиделись деревянные крылья скрипучей ветряной мельницы, натужно сдвинувшиеся со своего места и взявшиеся вращаться, на глазах прибавляя скорость, достигшую вскоре совершенно невообразимых пределов. Сквозь бешено летающие крылья пробивался солнечный луч, расколотый на сотни тысяч ярчайших на свете брызг; словно кто-то неизвестный и призрачный рассыпал щедрой рукой по небу мешок с негранёными алмазами чистейшей воды, и они тут же взялись жарко пылать, переливаясь острой резью в глазах.

Отравленная городскими стоками горькая вода, просочившись сквозь судорожно стиснутые зубы, мощным потоком хлынула прямо в сведённое горло. Фотограф, не выпускавший из рук холодный чужой воротник, ощутил, как протяжно и гулко уходит в таинственную пустоту сознание.

II

–…Эй, подождите, я ещё не подготовился, — перепачканный мальчишка с высоким ломающимся голосом помахал дворовым футболистам рукой. Громоздкий фотоаппарат висел у него на шее, багрово-красной сейчас от загара и натёртой узким кожаным ремешком. Большая чёрная тренога никак не хотела закрепляться на необходимой высоте, и ракурс, по этой причине, был совсем не таким, каким его представлял себе начинающий специалист.

Этот фотоаппарат когда-то давно он получил на свой восьмой день рождения в подарок от матери. Довольно большой и тяжёлый аппарат устаревшей американской модели в великолепнейшем на свете футляре из толстой чёрной кожи мог, при наличии определённых навыков, выдавать вполне качественные и приличные снимки. На счету начинающего маэстро было как несколько безвозвратно загубленных пленок, так и первая подборка довольно-таки удачных кадров. Портрет мамы на фоне большой фотографии человека в белой морской форме, их дом, стоявший на берегу городского канала с чёрной протухшей водой — дрянная и жалкая бедняцкая лачуга, одна из многих себе подобных в этом районе города… Тогда они жили в ней. И все основные детские воспоминания у него были связаны именно с этим местом.

Мама, невысокая, добрая, совсем ещё молодая женщина, часто уезжала на побережье, и никогда, как бы настойчиво он ни просился, не брала его с собой. Большей частью его воспитанием занимался старший двоюродный мамин брат — очень старый и практически утерявший рассудок зловредный старик.

Дядю своего мальчик не любил всей глубинной, беззащитной и откровенной детской ненавистью. Дядя сильно походил на огромного и мешковатого в движениях старого осьминога; покатый его череп с редкой порослью седых волос, тёмные, глубоко впавшие глаза, чьи уголки у переносицы были нормальными, а на противоположной стороне обвисали, как потёки упавшей с большой высоты чернильной кляксы, и тонкие морщинистые руки, оканчивающиеся узкими ладонями-щупальцами, полноценно и безоговорочно утверждали это сходство. Было решительно непонятно, кто и с какой целью извлёк этого доживающего свой век гигантского моллюска из глубин; по этой причине, очевидно, и спятившего безвозвратно.

Косвенно подтверждала это предположение никуда не годная дядина привычка демонстративно мочиться по утрам с помоста в воду. Причём по тому, как именно он это делает, можно было очень легко догадаться о его настроении, обыкновенно переменчивом, точно скользкий червяк. Дядя зарабатывал на жизнь мелкой торговлей фруктами. Каждый день начинался с того, что осторожно, не торопясь он укладывал коричневыми руками-щупальцами в длинную утлую лодчонку свой товар — в основном, зелёные кокосовые орехи, колючие ананасы, а также и ветки зеленоватых, небольшого размера, очень сладких, но слегка вяжущих рот недозрелых бананов. Кроме этого, в лодке миролюбиво соседствовали плоды крупной папайи, хрустящих розовых яблок, формой своей похожих на сладкий перец, и чудовищно пахнущие, но столь же невообразимо вкусные пупырчатые дурианы. Аккуратно уложив в полезном пространстве лодки разноцветные фрукты, старик надевал на голову конусообразную шляпу, плетёную из хорошо просушенной светлой соломы, разжигал замусоленную деревянную трубку на тонком и длинном мундштуке тёмно-коричневого цвета и, приспустив на щуплых бёдрах истёртые короткие штаны и прищурившись, мочился в воду, поглядывая по сторонам определённо свысока и зажимая дымящуюся трубку в оскаленных рыжих зубах. По довольно оживлённой и грязной реке проплывало множество разных суденышек — как торговых, так и туристических; и с тех и других на дядю частенько показывали пальцем и что-то неразборчиво — то насмешливо, то грубовато — кричали на самых различных языках, но старику словно и дела не было до царившей вокруг приподнятой суеты, и он, задрав голову к небу, с каким-то глубоко порочным, торжествующим удовольствием продолжал вспенивать тугой струёй поверхность бегущей воды.

Затем как ни в чём не бывало он обрывал странный ритуал, натягивал штаны с большим достоинством извечно занятого человека и проворно усаживался в качающуюся как колыбель узкую лодчонку. Устроившись поудобней, он мягко отталкивался мокрым веслом от террасы, укреплённой на сваях, всегда облепленных косматыми пучками густых зелёных водорослей. Торговля старого дяди давала достаточный доход, на который без особого труда можно было прожить в этом районе города, но, тем не менее, всякий раз, когда заканчивался ежегодный сезон дождей, дядя заставлял маму отправляться на побережье. Иногда мама робко пыталась возражать ему — ей очень не хотелось надолго оставлять подрастающего сына, но в этом случае лицо дяди разом становилось похожим на ссохшийся коричневый кокос, голос начинал отдавать до крайности брюзгливыми нотами, и дядя принимался громко и грязно ругаться, то и дело показывая маме свои узкие маленькие ладони с твёрдыми и никогда не сходящими мозолями. Испорченные ногти на его пальцах всегда были грязными и потрескавшимися; голос визглив. Всякий раз, войдя в раж, он попеременно и с удивительной скоростью тыкал рукой то на фотографию мужчины в тростниковой рамке, то на съежившегося в своём углу мальчика, бормоча при этом чудовищные непристойности, брызгал слюной и часто, одолеваемый страшными приступами безумия, бил маму наотмашь по лицу. Пухлые губы мамы, с неизменной аккуратностью выкрашенные дешёвенькой перламутровой помадой, начинали трястись, голова её дёргалась от глубоких всхлипываний, а по лицу сочились скупыми ручьями слёзы.

Воспитание мальчика, основанное на жёстких традициях непреклонного уважения к старшим, длительное время заставляло его быть бессловесным наблюдателем этих диких сцен, но потом, в одночасье, с его сознанием словно что-то произошло. Он словно бы стал понимать, что если не вмешается он, тогда этому и вовсе никогда не будет конца. Осознав это, мальчик прыгал из своего угла на дядю и отчаянно пытался ударить его побольнее своими слабыми детскими кулачками, но обезумевший старик с дико горящими глазами хватал первое, что ему попадалось под руку — выцветшую деревянную палку для стирки белья, плетёную лодочную верёвку с железным кольцом на конце или какую другую штуковину поувесистей — и с сильной, остервенелой злостью бил мальчика по коротко стриженной голове, крича при этом во всё горло про неблагодарного чёртова змеёныша и непременно стараясь как можно сильней расшибить ему светловолосую голову. Обычно ему это удавалось, и, оттолкнув от себя залитого кровью ребёнка, дядя нещадно ругаясь куда-то уходил, а мама, перевязывая мальчику разбитую голову и некрасиво кривя заплаканное лицо, выговаривала ему, что он недостаточно уважает старших, тем самым позоря её.

На следующий день, на рассвете, сложив в чемодан свои самые цветастые и праздничные наряды, мама, стягивая блестящие чёрные волосы в высокий тугой узел на затылке, красила губы — на этот раз помадой подороже, и осторожно, стараясь не перепачкаться, чмокала на прощанье спящего сына. Получив благословение дяди, напыщенного и важного в такие моменты, как самый настоящий владыка речных глубин, она уезжала куда-то на большой лодке с высоко задранным носом и трескучим мотором, стараясь оглядываться как можно реже, и то и дело придерживая непослушную чёлку тонкой рукой.

III

Жизнь шла прежней чередой — по утрам сумрачный молчаливый старик, щурясь на солнце, как невыспавшийся спрут, максимально загружал скоропортящимся товаром свою старую, то и дело дающую течь лодку, и, привычно помочившись в воду, отталкивался веслом от застеленной подгнившими досками террасы. Мальчик оставался предоставленным самому себе. Часто он подходил к чёрно-белой фотографии над маминой кроватью и пристально вглядывался в черты незнакомого, но очень привлекательного человека: красивая белая форма, высокий воротник «стойкой», плотно облегающий сильную загорелую шею и загорелое же лицо с чёткими чертами уверенного в себе человека. Светлые волосы незнакомца с фотографии были коротко подстрижены, открывая высокий мощный лоб, а серые глаза смотрели как бы насмешливо и ободряли: «Все будет ОК, парень, все будет ОК…». И тогда он залезал на опустевшую мамину кровать, прятался под старое, тонкое одеяло, вдыхал слабый запах мамы — и плакал. Для мальчика его возраста в этом районе города слёзный ручей считался ужасным и непозволительным преступлением, но он плакал. Плакал, свернувшись калачиком, с силой размазывая по лицу предательские слёзы и не имея духу остановиться. Впрочем, друзей у него в этом районе города не было, и только глубоко промокшая подушка, предусмотрительно им перевёрнутая, прилежно хранила в себе доказательства его слабости. Обнаружить их могла одна только мама, но мама сейчас была где-то на далёком и неизвестном побережье.

Он ненавидел его. Ненавидел отчётливо и ясно. Каким оно представлялось мальчику? Злым. Очень злым. Говорили, что там очень синее небо и чистый воздух, который вкусен, как прохладный сок мандарина в жаркий день. Ещё говорили, что вода там не имеет другого берега. Как это? Разве возможно такое? С детства он привык к воде — ведь их дом, подобно другим соседским домам, стоял на высоких сваях, и под него, при желании, могла заплыть небольшая лодка… Дом стоял прямо на берегу грязного и протухшего городского канала, и соседский берег был столь близок, что до него, если постараться, можно было легко добраться вплавь. Правда, он никогда не пробовал это сделать, но почему-то был безоговорочно уверен, что у него наверняка получится. И человек в морской форме определённо верил ему, улыбаясь с фотографии ободряющей и ровной улыбкой.

Как можно без соседнего берега? Что тогда там, дальше? Ведь там, наверное, тоже живут какие-то люди? Как же они живут? Как добираются до другого берега? Всё это было очень загадочно. Ещё побережье представлялось ему тем местом, где все мужчины и женщины ходят по берегу в красивых, ярких одеждах и зачем-то делают то, чего на самом деле делать не очень хотят. Во всяком случае, женские улыбки ему представлялись неизменно натянутыми, искусственными и плохими. Это было такое странное место, где молодые, красивые женщины делали что-то против своей воли и за это им платили деньги. Ещё в его видениях присутствовали люди в белой форме — как у моряка на фотографии, и эти смелые и честные мужчины хотели помочь женщинам, утешить их, но сделать это было очень трудно, постоянно что-то мешало, и все попытки благородных мужчин терпели неизменный крах. А ведь это были волевые, сильные мужчины в отглаженной форме, кожа их была не такой, как у дяди — сморщенной и коричневой, и не такой, как у мамы — цвета свежезаваренного красного чая, она была такого цвета, как у него самого — отчётливо белой от природы, хотя и схваченной сейчас крепким загаром. Его тянуло к этим сильным мужчинам — ему казалось, что они должны помочь ему одолеть сумасшедшего дядю и сделать так, чтобы маме не нужно было ездить ни на какое проклятое побережье. Почему-то он был изначально уверен, что может рассчитывать на их поддержку.

Мужчины уезжали, а женщины оставались. Среди них он очень отчётливо видел маму. Она тоже ходила по песчаному берегу, и волны, игриво скользя по жёлтым мокрым песчинкам, старались намочить её красивые выходные туфли. Лицо мамы было грустным. Кто-то незнакомый, с неразборчивым тусклым лицом уверенно подходил к ней и властно уводил её за собой. Скоро она возвращалась, и под глазами её можно было разглядеть припухшие коричневые полукружья. Дешёвенькую сумочку из лакированного чёрного материала она теснее прижимала к себе — мальчик знал, что так ведут себя люди, которые боятся, что у них украдут деньги. Он догадывался, что в сумочке у мамы появились деньги, и продолжал смотреть. К маме опять подходил кто-то, и снова она ненадолго исчезала из виду…

IV

Послышался всплеск воды и скрип заржавевшего лодочного кольца — дядя вернулся с торговли на обед. Мальчик инстинктивно спрятал голову поглубже в плечи, предчувствуя недоброе — сумасшедший старик являлся обедать лишь в тех случаях, когда день складывался крайне неудачно и фруктовая торговля шла из рук вон плохо В такие дни никто упрямо не хотел покупать ни кислые помело, размерами много превышающие грейпфруты и столь же сочные; ни рамбутаны с ярко-красной запущенной щетиной и вкусом нежного винограда. И что уж совсем непонятно, невостребованными оставались аппетитные горы зелёных кокосовых орехов, которыми здесь было принято утолять жажду. В такие дни в дядю решительно заселялся взбунтовавшийся дьявол, подчинял дядю собственной страшной воле, заставлял его бесноваться и прыгать, срывая злобу буквально на всём, что попадалось ему на глаза.

— Что ты уставился, чёртов ублюдок? — громко и яростно крикнул одержимый, едва оказавшись в затемнённой комнате. — Иди смотри, чтобы эти проклятые обезьяны не растащили товар. Живо!

Лютовавший дядя имел в виду многочисленных соседей-торговцев, с которыми он вёл затяжную многолетнюю войну. Каждый участок грязной воды, издавна поделённый едва ли не по дюймам, был педантично закреплён за отдельно взятым торговцем, и с этого участка каждый торговец еженедельно платил пошлину. Торговать на чужой воде считалось одним из самых ужасных преступлений, какое только можно было себе вообразить. Надо отдать должное бесноватому старику — он всегда свято соблюдал установленные границы; чего совсем нельзя было сказать о его многочисленных и нечистоплотных конкурентах. В ответ на их грязные набеги он всякий раз нещадно поносил их, доходя буквально до трясучки, яростно мочился в их сторону, но сделать ничего не мог — вероломные соседи действовали против него сообща, в то время как он предпочитал всегда действовать в одиночку и никогда ни с кем и ничем не делиться.

Мальчик осторожно, по стене, начал обходить разъярённого старика, стараясь держаться от него подальше. Однако на этот раз выбраться из комнаты, в один момент ставшей западнёй, просто так ему не удалось. Дядя, вращая белками глаз, как сам морской сатана, вдруг набросился на него, брызжа жёлтой слюной, впился грязными ногтями в его ухо и начал бить голову мальчика о тонкую стену, крича при этом во всё горло:

— Я же сказал, ублюдок, чтобы ты шевелился? Кому я это сказал?! Кому я это сказал?! Кому я это сказал?!!

Цепкая рука дьявола-дяди была необыкновенно сильной и грозила в одно мгновение попросту сорвать распухшее ухо, как перезрелый кокос с упругой пальмовой ветки. Голова мальчика, ударявшаяся в трещавшую деревянную перегородку, вдруг сделалась пустой и гулкой, как барабан торжественного королевского гвардейца. В ней возник и становился всё назойливей странный и звенящий, пронзительный звук. Ударам не было числа, и мальчик практически уже терял сознание, как вдруг дядя столь же внезапно обрёл спокойствие, как и потерял его перед этим. Он медленно выпустил ухо мальчика, перевёл дух, спрятал яростно выпученные, как у пробитого рыбацкой острогой морского гада, глаза под изжёванные морщинистые веки и молча вытолкнул шокированного свирепым избиением мальчика на тесноватую террасу.

На террасе было очень жарко, и мальчик, пошатываясь, с трудом сел, свесив подрагивающие ноги к тёмной воде. Шустрая и необыкновенно мелкая мошкара тотчас принялась выводить вокруг его коленок запутанный танец. Глаза его сильно щипало, сердце бешено колотилось где-то в глубине грудной клетки, но мальчик изо всех сил кусал губы, приняв сейчас очень важное для себя решение — не плакать. Чёрта с два! Он не должен доставлять такого удовольствия проклятому старику. Нет. Он никогда теперь не будет плакать из-за него. Что бы ни сделал одержимый безумец, он не заплачет. Не заплачен ни под каким видом. Отныне он должен всегда поступать так, как поступил бы мужчина с фотографии.

И никак иначе.

Он твёрдо решил быть на него похожим.

Мальчик встал и подошёл к осколку зеркала, укреплённого на крайней деревянной опоре, поддерживающей ветхую крышу. Он посмотрел в мутноватую, обильно подпорченную постоянными влажными испарениями поверхность зеркала и попробовал выработать такой взгляд, как у человека на чёрно-белой фотографии — столь же прямой и решительный. Человек с фотографии никогда не стал бы лить слёзы из-за сумасшедшего дяди. Человек с фотографии этого дядю просто бы убил. Убил бы — и всё. И мальчик, рассматривая своё отражение в тусклом зеркале, в очередной раз пообещал себе, что обязательно сделает это, когда ещё немного подрастет. А пока можно попробовать продырявить ненавистную лодку гадкого безумца.

Оглянувшись, он сделал пару шагов и извлёк из-под крыши завёрнутый в тряпицу, заранее подготовленный и заточенный о большой булыжник гвоздь. Гвоздь, оказавшийся в его испачканных руках, был длинный, гнутый и глубоко изъеденный пятнистой коричневой ржавчиной, но вполне мог послужить для осуществления заветной цели — помочь ему утопить безвозвратно спятившего старика, который, несмотря на то, что всю жизнь прожил на реке и сам сильно походил на обитателя водных глубин, так и не удосужился выучиться плавать.

Очень осторожно он, сжав губы в полоску, стал подтягивать к себе хлипкую, неоднократно латанную речную посудину, по самые края нагруженную нераспроданными за утро фруктами, от которых исходил густой аромат. Подготовленные к быстрому вскрытию зелёные кокосовые орехи своими острыми конусами до невозможности точно походили на светлую дядину шляпу, а волосатые рамбутаны давали повод вообразить, что лодка под завязку заполнена оравой маленьких красных человечков с разлохмаченными на ветру головами. Мальчик от души подивился, где это дядя находит среди всех них место для себя, и продолжил тянуть мокрую верёвку, последовательно осуществляя задуманное. Едва порядком нагруженная лодка приблизилась настолько, что в неё можно было встать, он, несильно ободрав голень, поставил ногу на край борта и замешкался — на неопытный взгляд, нечего было и думать о том, чтобы залезть в лодку полностью; но тут вдруг исцарапанная нога мальчика соскользнула с низкого борта, тяжёлая посудина сильно накренилась, и несколько крупных, ярко-оранжевых мандаринов из сложенной на корме высокой пирамиды проворно и весело скатились в воду и поплыли вдоль берега, подхваченные лёгким прибрежным течением.

Мальчик замер, на секунду прикрыв глаза. Его охватил самый настоящий, отчаянный страх. Впрочем, времени на раздумья сейчас было маловато. Осознав это, он быстро запрыгнул обратно на террасу и затравленно покосился в сторону комнаты, откуда долетал запах жаренного с овощами местного коричневого риса — дядя, занимающийся обедом, кажется, ничего не заметил.

Не понаслышке зная о крайней жадности старика, мальчик тотчас мысленно представил, что его ожидает, когда обнаружится пропажа нескольких мандаринов. Сколько их уплыло точно, он сказать бы не смог, так как считать не умел, но казалось — много. Очень много. Он панически соображал, что ему делать. Мандарины между тем относило всё дальше, а выбежать с другой стороны дома и попытаться поймать их вдоль берега казалось положительно невозможным — пришлось бы пробираться мимо начавшего громко чавкать чёртова старика и, потом, для этого пришлось бы оставить свой важный пост. Через короткий промежуток времени мальчик, поставленный перед необходимостью сделать окончательный выбор, решился: больше влетит, если сидеть на месте и ничего не делать, и поэтому мандарины нужно было во что бы то ни стало спасать. Быстро перегнувшись за край террасы, он ещё раз, прищурясь от солнца, проследил их путь — сейчас аппетитные оранжевые кругляши, покачиваясь на низких ребристых волнах, почти приблизились к хлипкому соседскому помосту. Мальчик, мысленно обратясь к фотопортрету мужественного человека в форме, решительно выдохнул воздух и проворно метнулся в сторону выхода, находящегося прямо в противоположной стороне дома.

— Эй, стой, эй! — дядя от свершившейся неожиданности подскочил на своём месте, как рыбёшка на сковородке, поперхнулся горячим супом и залил себе на груди серую, давно не стиранную рубаху. — Куда ты, безродная дрянь?! Стой, кому я сказал?!!

Но мальчик, чувствуя колотящуюся пульсацию в висках и затылке, уже подбегал к соседнему дому, зная, что разъяренный дядя не рискнёт преследовать его — в лодке всё-таки было очень много дорогого товара, и жадный осьминог ни в коем случае не оставил бы своё богатство без присмотра.

Дом соседей располагался неподалёку и был, на поверхностный взгляд, ещё беднее и неказистее, нежели даже их с матерью и дядей убогое жилище. Соседский дом почему-то напомнил мальчику старую разбитую баржу, когда-то выброшенную на берег именно в этом неподходящем месте и оставленную теперь догнивать, разлагаясь под солнцем. Отжившая своё покладистая и безропотная речная посудина. Плоский чердак лачуги, похожий на капитанскую рубку, неосознанно дополнял удивительное сходство хлипкого жилища с баржей, покинутой бездушной командой умирать в тоскливом одиночестве.

Как-то так случилось, что мальчик не был знаком ни с кем из многочисленных соседей, и по этой причине теперь он даже не представлял, как зовут невысокую скуластую девчонку, что открыла дверь на его нетерпеливый стук. Девчонка имела плутовские тёмные глаза и задорную чёрную чёлку; ровную настолько, что, казалось, её подрезали ножницами едва ли не только что. Коротко стриженные ногти на её руках были щедро вымазаны перламутровым лаком белёсого цвета.

— Слушай, там у вас, у мостика, мои… Мои мандарины… — выдохнул он ей в лицо, едва распахнулась приглушённо скрипнувшая дверь.

Девчонка некоторое время с любопытством рассматривала запыхавшегося визитёра — худощавого и светловолосого, плохо одетого паренька с облупившимся от загара носом, а потом вдруг, не произнеся ни слова, неожиданно взяла и захлопнула дверь. Некоторое время мальчик постоял без движения, по привычке сдирая сгоревшую на носу кожу, а потом начал нетерпеливо стучать ребром сложенной ладони чуть выше разболтанной дверной ручки — сперва осторожно, а потом всё настойчивей и громче.

Дверь резко открылась, как отдёрнутый полог, и на пороге вновь объявилась всё та же смешливая и чуть полноватая соседка. Руки её на этот раз были спрятаны за спиной. Насмешливо глядя ему в лицо блестящим карими глазами, она проворно вытянула руки перед собой. В каждой из ладоней покоилось по огромному, в её-то маленьких пальчиках, буро-жёлтому, отменной спелости мандарину.

Сейчас она походила на одну из многочисленных бойких девчонок, промышляющих мелкой торговлей в этом районе города, заученным движением демонстрирующих придирчивым покупателям отличный товар.

По округлым бокам необыкновенно роскошных мандаринов стекали мутноватые капли речной воды.

— Эти? — утверждающе спросила она тонким девчоночьим фальцетом.

Сердце его сейчас же дурашливо и радостно заколотилось. От этого щемящего прилива внутри груди даже застопорилось на миг дыхание, и он, широко улыбнувшись, заторопился:

— Да, да, — быстро выговаривая слова, он всё ещё не до конца поверил в свою счастливую звезду. — Это они, дай мне их, пожалуйста… — почему-то переходя на шёпот попросил он и, сбившись, сглотнул ставшую удивительно безвкусной пресную слюну.

В ответ на это девчонка вдруг с присущим ей проворством вернула кулаки на прежнее место — за пухлую спину. Он повторно сглотнул поток слюны и одеревенело сосредоточился на её руках. От запястья до плеч они были полноватыми, а ключицы выпирали настолько сильно, что их не могла спрятать длинная выцветшая кофта, бывшая, судя по всему, едва ли не ровесницей самой её обладательницы. Он по инерции опустил взгляд ниже — округлые коленки девочки едва прикрывал выгоревший на солнце заношенный красный сарафан.

Молча глядя на него, она моргала короткими чёрными ресницами и улыбалась. У него почему-то начали подрагивать пальцы на руках, и мальчик, спохватившись, медленно убрал их за спину.

— Отдай, пожалуйста… — смог он негромко выговорить после значительной паузы. — Это… — он сбился и вновь сглотнул подступивший к горлу слюнный поток, — не мои… Мне за них сильно влетит…

–…Что там? — вдруг послышался грубоватый, ломающийся подростковый голос, и из-за спины девчонки появился высокий и чрезвычайно худой — в противовес девочке — парень лет пятнадцати. Слегка вытянутое лицо его было сильно опалено солнцем, а на верхней, пренебрежительно задранной губе и подбородке пробивались редкие и жёсткие чёрные волосы. Одет он был с той щеголеватой небрежностью, какой придерживались все мало-мальски уважающие себя местные торговцы на воде — весьма просторная, чисто стиранная рубаха неопределённого белёсого цвета, короткие брюки из тонкой вытертой материи. На ногах у парня были лёгкие сандалии, в отличие от всего остального гардероба — практически новые. Чёлка его была столь же ровно и аккуратно подстрижена — одной и той же, похоже, рукой, что и у девочки.

Увидев перед собой мальчишку, разговаривающего с его младшей сестрой, долговязый несколько раз озадаченно хлопнул глазами, ресницы на которых были настолько коротки, что, казалось, их нет и вовсе, и спросил, явно стараясь, чтобы голос звучал как можно более грозно:

— Тебе чего надо здесь, а?…

Мальчика нисколько не смутил подобный недружелюбный настрой — он был слишком близок к победе, а многолетнее общение с безумцем-дядей приучило его не очень-то обращать внимание на грубые интонации.

Поэтому он просто и негромко сказал, по-прежнему держа напряжённо сцепленные пальцы за спиной:

— Мои мандарины… Они упали в воду и приплыли к вам. Я пришёл их взять, а она, — он кивнул на девчонку, — она не отдает…

Старший брат перевёл взгляд на притихшую девочку, ловко отмахнулся от здоровенного речного слепня, назойливо вившегося вокруг его коротко стриженной головы, и по-прежнему грозно спросил:

— Какие ещё мандарины?

Та, потупив взгляд, вздохнула и нехотя протянула ему выловленную из реки нежданную добычу.

Парень, некоторое время переводя взгляд с одного на другого, помедлил, взял мандарины в цепкие и огромные, как показалось мальчику, руки, и спросил снова:

— Эти?

— Да, — после некоторой паузы кивнул мальчик, не сводя с вожделённых фруктов глаз, — дайте их мне…

Парень выдержал длительную паузу, изучая мальчика взглядом, а потом вдруг резко и сильно стиснул руки так, что из спелых мандаринов фонтанчиками брызнул жёлтый сок, а сквозь пальцы не торопясь полезла мясистая мякоть.

Произошло это очень быстро и неожиданно. Настолько быстро, что мальчик не поверил своим глазам. Мир вокруг него в одночасье и с оглушительным грохотом рушился. Только что было всё хорошо, и он почти придумал, как оправдается перед дядей и расскажет ему, с каким трудом ему удалось вернуть случайно обронённые мандарины, и вот теперь — всё рухнуло в глухую адскую пропасть, откуда не бывает возврата. В глазах мальчика против воли вызрели и съехали по щеке две солёные слезы. Он поймал их губами.

А потом бросился на ухмыляющегося парня.

— Гад, зачем ты, это не моё, гад…

Он изо всех сил пытался достать противника крепко сжатыми кулаками, вдруг ставшими до обидного лёгкими и слабыми — как часто бывает во сне, и тот, уронив уничтоженные мандарины на землю, вынужден был защищаться и оттолкнуть нападающего длинной жилистой рукой; мальчик снова бросился на врага и на этот раз, по всей видимости, сумел нанести ему довольно болезненный урон, поскольку тот перестал церемониться и со всей подростковой жестокостью сильно стукнул задыхающегося от слёз мальчика прямо по облезлому носу. В голове у того немедленно возникло въедливо звенящее гудение — как если бы там вдруг решил обосноваться огромнейший рой прибрежной мошкары; уши заложила тугая воздушная пробка. Во рту отчётливо появился привкус горячей соли, сразу же вслед за этим с дрожащей верхней губы обильно и сочно закапала липкая кровь. Всё происходящее теперь мальчик слышал глухо и издалека, словно из-под скрытых от постороннего глаза глубин материной подушки.

–…Пошёл вон отсюда, американский выкормыш!.. И скажи своей мамочке-шлюхе, что если ты будешь маячить у нас на глазах, то ни тебе, ни ей не поздоровится! Убирайтесь к своему ублюдку-папаше в Америку… Катитесь, ясно?! А дядю, если он не прекратит торговать на нашей воде, мы утопим…

V

Сквозь задранное веко в зрачок ярко бил пронзительный луч. Фотограф пришел в себя.

Повернув голову набок, он в первую очередь убедился, что рука его до сих пор сжимает жёсткий ворот насквозь мокрого демисезонного пальто. Некоторое время он, привыкая к свету, осознавал этот факт, и лишь после этого смог позволить себе оглядеться пристальней. Он, вместе со своим спасённым, спрыгнувшим с моста безумцем, теперь хрипло и натужно дышащим, лежал на песчаной отмели практически посредине неприветливой осенней реки. Берег отмели, густо усыпанный мелкой каменистой крошкой, то и дело окатывали пенистые волны, оставляющие грязноватые разводы пены на мелких камнях. Рядом с лежащими на земле людьми, упираясь в береговую кромку высоко задранным вытянутым носом, стоял белоснежный катер с государственной символикой нового всемирного сообщества; над водой низко стелилась сиреневатая дизельная дымка. Два человека в тёмно-серой форме, увидев, что фотограф очнулся, навели на него свои револьверы.

VI

…Через два дня вернулась с побережья мама. Дядя встретил её с оживлением, он — с каким-то тупым, необъяснимым безразличием. Суетящийся старик, приняв от матери какой-то толстый бумажный свёрток, с одобрительным смешком похлопал её по упругому низу живота и удалился в свой угол, где начал чем-то шелестеть, ворча при этом совершенно как старый, выживший из ума паршивый барбос.

Мама, как обычно, привезла много гостинцев и подарков — одежду, игрушки и, самое главное, она не забыла привезти плёнку для фотоаппарата. От всего привезённого весь пол скоро оказался усыпанным шуршащими разноцветными обёртками. Мать обнимала его и целовала мокрыми, испачканными яркой помадой губами, но он оставался замкнут, отвечая ей механически, без каких-либо выраженных чувств.

Приблизительно через месяц после возвращения мама стала хиреть. Она отчего-то уже не могла, как прежде, быстро и весело хлопотать по хозяйству и готовить им с дядей вкусную еду, и теперь на каждый обед у неё уходило всё больше и больше времени. Иногда обед вообще оказывался непригодным, и тогда гадкий дядя ругался, по обыкновению, на чём свет, и бил её по лицу скрюченной, как лапа высушенного спрута, коричневой ладонью, но мальчик почему-то не спешил бросаться ей на помощь… Отчуждение, возникшее со времени её последнего приезда, не проходило, даже несмотря на то, что мальчик отчётливо видел — мама сильно сдала.

Постепенно мальчику удалось создать где-то внутри себя закрытый причудливый мир, в который он — сначала без умысла, а потом и сознательно никого не пускал. Впрочем, стоит отметить, что никто никогда и не стремился попасть в его мир; тем самым словно оставляя ему право на безгранично возможные фантазии. Так возникло неосязаемое ощущение некой обособленности и тайны, и это загадочное ощущение давало мальчику способность создавать свой небольшой мирок таким, каким ему хотелось. Этому миру он посвящал время от времени серии до невозможности запутанных рисунков. В этом мире жили персонажи с красивых фотографий, которые он в течение многих лет прилежно вырезал из привезённых мамой пухлых глянцевых журналов. Это были своеобразные осколки побережья, но странно — они не внушали ему отвращения, напротив, чем-то привлекая его… С фотографий на него смотрели улыбающиеся, открытые и очень симпатичные люди, и он с удовольствием населял этими, без всяких сомнений, хорошими людьми свой выдуманный мир, где обитал до этого времени только один главный персонаж — насмешливый человек в ослепительно белой морской форме. Он не знал, о чём должны были эти люди разговаривать между собой, но подозревал, что о чём-то очень, очень хорошем и непременно спокойном. В его мальчишеском воображении каждый из них имел до странности тихий голос, и разговаривая с изысканным спокойствием, они никогда не имели привычки перебивать друг друга. Они неспешно делились с человеком с чёрно-белой фотографии своим самочувствием, иногда рассуждали о красивой одежде, что была надета на них, но чаще всего они любили неторопливо болтать о погоде. Это было их излюбленной темой, постоянно питавшей их интерес к друг другу. «Как вы думаете, будет ли завтра дождь?» — вопрошала светловолосая стройная красотка, кутаясь в длинный нейлоновый шарф и выглядывая кокетливо из-под изогнутых полей широкой шляпы. «Думаю, что будет» — отвечал ей серьёзный пожилой мужчина, чьи аккуратнейшие усы и уверенный взгляд прямо-таки источали непреклонную убеждённость во всём, о чём бы ему ни приходилось говорить. «Уверен, что будет». В такт этим разговорам мальчик передвигал по столу вырезанные картинки, прилежно и с большим умением наклеенные на кусочки твёрдого толстого картона; внимательно следя, чтобы всякий, кто взял слово, оказывался на переднем плане. Иногда человек в морской форме — с той первой, чёрно-белой фотографии — собирал всех своих новых знакомых вокруг себя и начинал неторопливо рассказывать им о таинственных странах, в которых ему довелось когда-либо бывать. Здесь мальчику, который не хотел, чтобы его главный персонаж ударил лицом в грязь, конечно приходилось значительно фантазировать и обходить опасные моменты разговора, как прекрасная смелая яхта, ведомая умелой рукой, обходит губительные острые рифы, грозно торчащие над голубой водой; он видел это на картинке в одном из последних журналов, привезённых мамой с побережья.

В основном же все его необычайно скромные познания о других странах основывались на обрывках случайной, непроверенной, а потому заведомо неточной информации. Из-за этого иногда случалась довольно престранная путаница, и миловидные улыбающиеся люди с картинок с усмешкой замечали в адрес моряка: «Вчера вы, помнится, говорили, что в стране людей с чёрной кожей не бывает слонов? Как же вы утверждаете сегодня, что они часто на них охотятся?». Тут уж моряк с фотографии укоризненно глядел на мальчика и, вздохнув, начинал неумело выкручиваться, с большой осторожностью подбирая слова: «Нет, это всё правильно, просто дело в том… Слоны живут только там, где жарко, а люди — они могут жить там, где им нравится…». Тон моряка при этом был не очень уверенным, а фразы, произносимые им, казались излишне растянутыми и неубедительными, но обычно этого вполне доставало, чтобы вернуть рассказчику утраченную было репутацию. Впрочем, в этом кругу ничто не могло послужить поводом для каких-либо разногласий и ссор, тем более, что мальчик очень тщательно следил, чтобы никто не из-за чего не испытывал недовольства.

Ещё на одной из картинок, служащих иллюстрациями для рассказов, были изображены несколько похожих друг на друга деревянных мельниц с большими разлапистыми крыльями; сквозь крылья одной из них остро пробивался солнечный луч — и казалось: ещё немного, и крылья сдвинутся с места. Мама, едва умевшая читать, в своё время как смогла объяснила ему, что когда начинают вращаться от ветра крылья, то каменные жернова там, внутри, перемалывают зерно в муку, из которой затем пекут хлеб. Запутанное объяснение ровным счётом ничего ему не объяснило, но удовлетворило полностью. Крылья должны вращаться — и это главное, что он усвоил про себя. Теперь ему очень хотелось когда-либо понаблюдать за их полетом, несмотря на то, что страны ветряных мельниц, как он знал, находятся где-то очень-очень далеко отсюда.

VII

Однажды утром он проснулся от громкого ворчания дяди, сопровождающегося робкими и приглушёнными мамиными всхлипываниями. Осторожно выглянув из-под одеяла, мальчик увидел, что она, совершенно голая, стоит боком к нему совсем близко у отмытого до блеска окна — так, чтобы на неё падал свет, широко расставив ноги, а злющий старик с нескончаемым потоком проклятий исследует её тело, щупает ей горло, ожесточённо мнёт коричневыми жилистыми ладонями плотные мамины груди и беспрестанно грозит испуганной женщине сжатыми кулаками, сильно испещрёнными старческими прожилками. Затем он, скрючившись в три погибели, рывком заставил её, раздражённо ударяя ладонью по внутренней стороне бедер, раздвинуть ноги ещё шире и принялся, пристально щурясь, вглядываться в то место, где под округлым и упругим жёлтым материным животом росли треугольником тёмные волосы. Мама стояла молча, сложив руки у груди ладонь к ладони, сдержанно всхлипывая, то и дело поднимая голову вверх, кусала губы и вытирала слезы, избороздившие блестящими полосками её раскрасневшееся от пощёчин лицо.

Зрелище это, столь необычное, непонятное и оттого откровенно запутанное и страшное, настолько поразило мальчика, что он, позабыв о всяческой осторожности, облокотился и привстал на кровати.

Дядя оторвался от своего пугающего занятия, с неожиданной живостью выпрямился и сунул свое оскаленное лицо с выпученными от злости глазами прямо в лицо матери, громко прошипев очередную порцию сдавленных и плохо разборчивых проклятий. Затем, поочерёдно и быстро облизав несколько раз подушечки пальцев на обеих руках, он обтёр их о грязные, с застаревшими пятнами от фруктов заскорузлые штанины, встал, на этот раз, на колени, вновь прищурил озабоченные глаза, вставил пальцы между ног мамы и принялся пристально вглядываться. Неизвестно, что он там увидел, только, повторно облизав пальцы, он вытер их о короткие лоснящиеся штаны, уже окончательно поднялся на ноги и, бросая ненавидящие взоры в сторону матери, начал, бегая туда-сюда по дому, истошно орать теперь совсем уже в полный голос. Короткие и седые волосы его, растущие в весьма ограниченном количестве, казалось, встали на просвечивающейся макушке дыбом, а голос, дойдя до верха своих возможностей, стал неожиданно сбиваться в плаксивые ноты, точно у охрипшего петуха.

Мать, вне себя от испуга и неизвестности, вздрагивала и прижимала к вздымающейся груди скомканное домашнее платье, подняв его быстрым и робким движением с пола.

— Шлюха! Шлюха, шлюха, шлюха! — визгливо вопил дядя, от прилива невиданной злости едва ли не подпрыгивая на месте и не обращая ни малейшего внимания на проснувшегося мальчика. — Проклятая безмозглая шлюха! Только с тобой и могло это произойти, глупая и продажная шлюха! Ты думаешь, я должен теперь давать тебе деньги на докторов? Как бы не так! Как бы не так! Вот!! — тут дядя развернулся к матери спиной, низко согнулся и несколько раз с большим ожесточением ударил себя кулаком по невероятно худым ягодицам. — Вот!!! — истошно проорал он, поворачивая к совершенно впавшей в панику матери оскаленное лицо с выпученными глазами и жёлтыми, давно уже сгнившими зубами.

Здесь он вдруг прервал свои проклятия, по всей видимости захлебнувшись ими, в невыразимой ярости топнул ногой и выскочил на террасу. Секунду спустя послышался трескучий звук упругой струи, вспенивающей речную воду.

С самого детства привыкший ко многому мальчик ещё никогда не видел своего опекуна в таком диком гневе и поэтому ощущал сейчас приступы жутковатого, ноющего, отвратительного страха, то и дело заставляющие его тело под тонким одеялом ёжиться и дрожать. Продолжая слышать, как старик шумно и яростно мочится, мальчик робко встал рядом с кроватью, не зная, что делать дальше.

Мать, увидев сына, уронила скомканную одежду на замызганный, неубранный с утра пол, кинулась к мальчику и стала прижимать его голову к холодной открытой груди, плача и то и дело вздрагивая от внутренних конвульсий.

— Отойди от ребенка, негодная продажная дрянь! — немедля возопил тут как тут объявившийся дядя, и теперь совсем уже не своим голосом. — Ты скоро сдохнешь, и его хочешь за собой утащить? Уйди, я сказал!

Здесь он с неожиданной прытью, совершенно как стремительный морской охотник, подскочил к матери и, ухватив её за руку, дёрнул со всей стариковской силы так, что и мать, и мальчик в одно мгновение оказались на деревянном, давно не крашенном полу. Распущенные волосы матери полностью накрыли мальчику лицо так, что он, глубоко вдохнув родной и тёплый запах, неожиданно разревелся в полный голос. Мама громко всхлипывала, гладила его по спине и не выпускала его из своих объятий. Они лежали вдвоём на холодном неубранном полу, и дядя кружил где-то над ними, потрясая жилистыми щупальцами-кулаками и извергая в пространство совершенно невиданный доселе поток грязных и богохульствующих проклятий.

VIII

Бешеный старик, хотя и брызгал слюной и бранился, всё-таки привёл на следующий день к постели мамы важного врача-европейца. Врач, высокий ростом, имел до крайности непроницаемый вид и был тщательно одет в строгого покроя тёмно-зелёный костюм со светлой сорочкой. Карманы на костюме были накладные. Широкий галстук, туго завязанный на шее врача — серый, в коричневую с прожилками полоску. При себе у него также имелся большой коричневый саквояж мятой кожи, который вызывал уважение одним лишь своим серьёзным и дорогим видом. Похожая на старинную гондолу большая моторная лодка, доставившая немногословного доктора по воде, покачивалась в равнодушном ожидании на утренних волнах. Столь же безмолвен и равнодушен был и её рулевой — молодой парень лет тридцати в широких брезентовых штанах и обветренным неприметным лицом.

Дядя, спина которого теперь имела неизменно выгнутое положение, в присутствии доктора оказался необычайно смирен и то и дело услужливо хихикал, щуря и без того узкие сверх всякой меры глаза. Он принёс высокомерному посетителю средних размеров железный тазик с подогретой водой и нераспечатанную упаковку разноцветного, специально по этому случаю купленного мыла. Воду доктор принял, но цветастое мыло проигнорировал, достав из своего саквояжа тюбик с жидким дезинфицирующим препаратом. На тюбике были многочисленные и густые надписи на чужом языке.

Сняв плотный шерстяной пиджак и вручив его дяде, доктор долго и тщательно, согласно врачебному обыкновению, отмывал свои короткие пальцы с квадратными и блестящими ногтями, затем вытер их целым пучком одноразовых салфеток, каковые, по мере использования, кидал в глубокий оцинкованный таз, наполненный пенистой замутнённой водой. После чего, продолжая сохранять всю ту же немногословную серьёзность, натянул бесцветные резиновые перчатки и приступил, наконец, к осмотру.

В течение последующих десяти минут лицо доктора с выраженными морщинами у внимательных глаз имело глубокомысленный и весьма озадаченный вид. Он неторопливо и скрупулёзно, с педантичной тщательностью изучал обнажённое тело испуганной матери, используя для своих занятий множество различных медицинских приспособлений, и то и дело озабоченно кривя бесцветные губы. Он заставлял до смерти напуганную маму широко открывать рот, массировал, вслушиваясь куда-то внутрь себя, её локтевые сгибы, трогал припухшее горло и заставлял медленно сгибать и разгибать ноги в коленях. Попросив её перевернуться на живот, он что-то мельком изучил на её спине и, будто бы убедившись в неких выводах, разрешил маме лечь обратно, укрыл насмерть перепуганную и по этой причине боязливо молчащую пациентку одеялом и оставил её в покое.

Сев к столу и поблёскивая продолговатыми очками, он принялся что-то писать со страшной медлительностью на отменного качества белой бумаге, а затем, жестом отказавшись от предложенного дядей свежезаваренного зелёного чая, что-то негромко и долго втолковывал ему, отведя старика в сторону и то и дело озабоченно потирая лоб. Закопчённое лицо дяди становилось всё сумрачнее, и несчастный старый скряга, по всей вероятности, уже подсчитывал в уме предстоящие расходы.

Конец ознакомительного фрагмента.