Призраки Орсини

Алекс Д, 2017

Я давно разучился испытывать страх. Я жил по четко установленным планам и правилам, не позволяя себе жалости и сострадания, не думая о других. Я научился не чувствовать и гордился своей непробиваемостью. Я считал себя не убийцей, а победителем, который делает то, что должен, пока одна юная девушка не показала мне мое истинное лицо. Она стала моим оазисом, мгновенным, как мираж, прекрасным, как мечта, и той самой слабостью, которую я не мог себе позволить. [i]Внимание! 18+ Книга содержит нецензурную брань и сцены насилия.[/i]

Серия «Офсайд»

Пролог

«Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!»

Достоевский.

Никто не хотел бы оказаться здесь в эту минуту даже в качестве стороннего наблюдателя. И я сам… Но есть что-то внутри меня, взывающее к тому, что произойдет дальше. Я не могу сопротивляться, потому что знаю — после, меня ждет период сравнительного покоя. Однажды, когда не останется мишеней, я смогу жить, не оглядываясь назад.

Я открываю металлическую дверь бункера и уверенно захожу внутрь, оставляя свою охрану снаружи. Мне не нужны свидетели того, что я собираюсь сделать. Но им придется «прибрать» за мной. Мои люди давно научились ничему не удивляться и держать рот на замке. Все в этом мире, включая преданность и молчание, можно купить. Вопрос исключительно в цене.

Я не чувствую волнения. Всплеск адреналина внутри и мрачное предвкушение. Я хочу быть здесь, нуждаюсь. Мой собственный алтарь неизвестному Богу, с которым мне однажды придется встретится лицом к лицу, но я не раскаюсь. Не потому, что у меня нет совести, просто уровни веры и понимание справедливости у всех разные. Как и обстоятельства, которые приводят нас к тому или иному мировоззрению.

Яркий свет вспыхивает в замкнутом пространстве, пропитанном страхом человека, подвешенного за руки к железному крюку, свисающему с потолка. Жирная, воняющая потом человеческая туша. Брезгливо морщусь, делая пару шагов в сторону узника, взирающего на меня налитыми кровью, безумными глазами. Я прошу не завязывать им глаза. Они должны видеть кто приходит, чтобы забрать их мерзкие души. Но я не оставляю права на последнее слово. Я прихожу сюда не разговаривать. Однажды, я уже говорил с ними, может быть, даже умолял… Многих из них я практически забыл, их лица стерлись из памяти, что не отменяет совершенного ими.

Мужчина отчаянно дергается, натягивая цепи на запястьях, усугубляя свои мучения. Ноги не достают до пола, и я подозреваю, что за те несколько часов, что он висит здесь, надежды на освобождение у него не осталось. Хотя, кого я пытаюсь обмануть? Надежда есть всегда. Мы все цепляемся за жизнь, даже когда слышим звук щелчка предохранителя перед выстрелом. За секунду до собственной смерти, мы верим, что чудесное спасение придет, и оно действительно приходит. Ибо сама смерть является спасением… от жизни.

Я останавливаюсь в трех шагах от подвешенного, с отвращением окидывая его взглядом. Задранная рубашка с пятнами пота, жирный голый живот и брюки, со следами пережитого ужаса. Пара часов в кромешной темноте, и этот герой, который искренне считал, что держит мир в своей липкой ладони с толстыми пальцами, унизанными перстнями, обоссался от страха. Жалкое, воняющее зрелище. Он что-то пытается мычать в свой кляп, но я знаю все, что они хотели бы сказать. Деньги, выкуп, банальное «за что», «меня ищут» и так далее. Уверен, что обоссавшийся урод не понимает, почему оказался здесь, не узнает меня, и я не собираюсь посвящать его, напоминать о преступлениях, которые он таковыми не считает.

Я мог бы нанять людей, которые сделают за меня грязную работу, именно так поступал Генри Лайтвуд, моя основная и поверженная мишень, которая давно гниет в могиле. Мне же необходимо видеть глаза приговоренного, видеть все грани боли и отчаянья, видеть, как последняя искра жизни уходит, оставляя застывшее недоумение и страх.

Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь вспомнить, но получается с трудом. На момент нашей с ним «встречи» мне было пятнадцать лет, и я постоянно находился под действием наркотических веществ. За полгода, которые я провел в притоне в Германии, таких, как этот жирный немец, уверенный в своей неуязвимости и безнаказанности, было немало. Мне «повезло», что владелец борделя, ныне покойный Штефан Зальцбург, вел отчетность, куда кропотливо вносились вымышленные, разумеется, имена клиентов и их «заказы». Найти того, кто указан в списке под кличками, вроде «Терминатор», «Цезарь», «Дракула» и «Пахарь» оказалось сложной задачей, но, как я уже говорил, финансовые возможности и связи помогают справиться с любой проблемой.

Итак, передо мной «Пахарь». Могу сказать со стопроцентной уверенностью, что свое он уже «отпахал». Я не судья, чтобы выносить приговор, но я тот, кто когда-то просил его о пощаде. И, наверное, есть своеобразная справедливость в том, что сейчас я не дам ему права голоса, ни единого шанса избежать наказания.

Я не судья. Я — палач. И у меня нет ни капли сострадания. Ни грамма неуверенности. Ни единого сомнения в том, что я делаю.

«Пахарь» мычит в кляп, дергаясь своим толстым, лоснящимся от пота, телом. Последний рывок, агония перед забвением, которое подарит ему моя «милосердная» рука.

Я не говорю ни слова, доставая из правого кармана пиджака пистолет, а из другого — шприц. Слова будут лишними в наших недолгих отношениях. Это последний выбор, который я даю уродам, перед тем, как отправить их к праотцам.

Чаще всего, они выбирают шприц, на что-то надеясь. Но выбор неверный… хотя, мне нравится их долгая и болезненная агония.

«Пахарь» удивил меня, задержав взгляд на пистолете. Что ж, я не против. Яд в шприце приберегу для следующего… Я уже знаю, кто это будет. Подхожу ближе на шаг, резко срывая полоску скотча со рта жирного ублюдка, и когда он собирается заорать в полный голос, вставляю в рот дуло, и нажимаю на курок. Хлопок выстрела и хриплый вопль, дергающегося в предсмертных конвульсиях, тела разносится по замкнутому пространству. Я закрываю глаза, бросая пистолет на залитый мочой и кровью пол.

Плюс один призрак к моей коллекции.

Когда-нибудь настанет и мой час. И все они придут, чтобы посмотреть мне в глаза, пока я буду делать свой выбор.

Но если я окажусь в подобной ситуации, я точно знаю, что выберу шприц. Я хочу понять, что чувствовал Генри Лайтвуд перед тем, как подохнуть. Хочу побыть в его шкуре, пропитаться его болью. Единственная смерть, которая не принесла мне удовлетворения — это убийство Лайтвуда. Он запустил цепную реакцию, несмотря на то, что мой ад начался не с него. Может быть, причиной неудовлетворения казнью Лайтвуда стало то, что палачей было двое, и я не смог насладиться моментом в полной мере, разделив его с еще одним заклятым врагом Генри Лайтвуда — Джейсоном Доминником.

А он мог стать одним из моих призраков… Доминник. Но наша общая ненависть к Лайтвуду сделала нас почти братьями. Когда ты делишь с кем-то смерть — это незабываемая и прочная связь.

Бросаю последний взгляд на обвисшее тело «Пахаря», слушая как монотонно капают капли крови в лужу под ним.

Смерть никогда не бывает красивой, но то чувство, с которым я покидаю бункер… оно почти прекрасно.

С улыбкой выхожу на воздух, не закрывая за собой дверь. Через полчаса ни единого свидетельства пребывания «Пахаря» в бункере не останется. Он исчезнет на какое-то время, а потом его тело найдут где-нибудь, далеко от Нью-Йорка. Очередное нераскрытое дело.

Неспешной походкой направляюсь в сторону бронированного внедорожника. Сажусь на заднее сиденье, сообщая водителю маршрут. Неосознанно, мои пальцы дотрагиваются до циферблата часов на запястье, и, отрывая взгляд от мелькающей панорамы за окном, я смотрю на них почти с раздражением. Единственная вещь, которую я взял с места преступления.

Больше года назад, я снял часы с остывшего трупа Лайтвуда, и каждое утро надеваю на свое запястье, как напоминание того, что мой главный враг повержен.

Acta est fabula. «Пьеса сыграна» — гласит надпись на часах.

Мне хотелось в это верить, когда я планировал казнь Лайтвуда, но ничего не закончилось. И, может быть, не кончится никогда, пока я не убью каждого из списка, который вел Зальцбург, и пока на пути будут попадаться люди, нарушающие мои планы.

Через полчаса внедорожник въезжает на территорию моих частных владений, которые я приобрел сразу после гибели Генри. Не такие огромные, как те, в которых я жил во времена Лайтвуда, но зато абсолютно безопасные. Еще пару минут по внутренней территории и автомобиль тормозит на парковке перед трехэтажным белым жилым зданием с большими окнами. Я люблю уединение и много света. Очень много солнечного света.

Дом встречает меня тишиной. Еще бы — глубокая ночь. В воздухе витает едва различимый цитрусовый аромат женских духов.

Сбрасываю пиджак на диван в гостиной, направляясь к лестнице, которая ведет на спальный этаж. По дороге снимаю галстук, вдыхая, наконец, полной грудью.

Толкаю вторую дверь по коридору, и оказываюсь в погруженной в уютный полумрак спальне. Андреа оставила включенным ночник возле кровати. Невольная улыбка трогает мои губы, когда я замечаю рядом со свернувшейся калачиком девушкой раскрытый учебник. Я совсем забыл, что у нее завтра экзамен. С ума сойти, связался с ребенком. Лайтвуд, все-таки, пустил во мне ростки своего безумия. Не понимаю, как так вышло. Видимо, сестры Памер обладают особой притягательностью для таких матерых хищников, как я и Джейсон. Как иначе объяснить происходящее?

Сажусь на край кровати, глядя на ее умиротворенный профиль. Вот кого не мучают кошмары. Она свободна от прошлого и призраков. Протягиваю руку, чтобы убрать локон, упавший на лицо, за маленькое аккуратное ушко, но застываю, заметив брызги крови на белоснежной манжете. Одергиваю пальцы, не смея прикоснуться к Андреа. Внутри нарастает напряжение и тяжелое ощущение неправильности происходящего.

Она не должна здесь быть, а я не должен прикасаться к ней.

Не здесь и не сейчас, когда мои руки пахнут кровью.

И именно по этой причине бесшумно покидаю спальню, закрывая за собой дверь.

Спускаясь на кухню, сталкиваюсь со своим дворецким, которого ненароком разбудил своим поздним появлением.

— Андреа больше не пускать. Передайте ей, что я уехал в Европу. Когда вернусь — неизвестно, — отдаю я уверенный приказ. — И, если она спросит, домой я сегодня не возвращался.

Автомобиль везет меня в гостиницу, где заблаговременно забронирован номер на такой вот случай. Не знаю, какого черта однажды пообещал Андреа, что она может приехать ко мне в любой день и в любое время, если ей захочется спрятаться от мира, от проблем или просто меня увидеть. Когда вчера она приехала утром, застав меня за завтраком, я не смог ее выгнать. Дреа выглядела такой хрупкой, несчастной, потерянной.

— Сегодня год, как мы похоронили Марию, — прошептала она, бросая на пол рюкзак с учебниками. — Не могу пойти домой. Там родители… Мне до сих пор кажется, что я виновата в чем-то.

Синие глаза, наполненные слезами, с мольбой уставились на меня, словно я мог помочь ей чем-то, утешить. Хреновый из меня утешитель, если честно.

— Кофе будешь? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Угу, — шмыгнув носом, кивнула Андреа.

— Сама сваришь, мне нужно бежать.

И я уехал, чмокнув ее в кончик холодного носа на прощание, заметив обиженное выражение в глубине глаз.

Я торопился пополнить список своих призраков, а она хотела оплакивать со мной ту, которая могла бы быть в их числе…

Похороны — именно с них началось наше знакомство с Андреа. Наивная, маленькая дурочка. Хотя заочно я узнал ее гораздо раньше, от Марии Александры Памер, старшей сестры Дреа. Не знаю, в какой момент мне пришла в голову идея использовать Андреа, чтобы заставить Лекси Памер играть по моим правилам, и был ли в этом хоть какой-то смысл. Без сомнения, я мог надавить на Лекси разными способами. Сломанная Джейсоном, она была легкой мишенью. Но я выбрал способ, который мне нравился больше, потому что… черт побери, мне понравилась малышка Андреа. И то, как она смотрела на меня в тот самый первый день, когда после похорон друга семейства Памер, я вызвался подвезти Андреа и ее мать домой. Я сидел за рулем — редкое удовольствие, которое я позволяю себе, когда хочу смешаться с толпой. Она сзади, во всем черном, с простой детской косичкой, бледная, заплаканная. Я даже внимания на нее особого не обратил. Девочка и девочка. А потом в зеркале я встретил ее взгляд, и чуть управление не потерял, словно затерявшись на время в бескрайней чистой синеве.

Я много взглядов видел. Разных. Презрительных, завистливых, похотливых, ненавидящих, умоляющих. Я десятки раз смотрел в глаза смерти, и давно перестал удивляться многообразию эмоций в расширившихся зрачках. Но Андреа смотрела на меня иначе. Как никто и никогда. Искренне, не скрывая своего потрясения и восхищения. Словно я был чем-то сверхъестественным, и она никак не могла наглядеться, оторваться от меня. Так девочки-подростки смотрят на своих кумиров, обожая их и боготворя.

И знаете… мне это понравилось.

Я бы хотел слукавить и сказать, что во мне взыграло тщеславие, но на самом деле все было не так. Я захотел ее с того первого перекрестного взгляда, и ее наивная доверчивость решила дальнейший ход событий. Мне даже делать ничего не пришлось.

Она сама вела себя к краю пропасти. А потом прыгнула…

Но там внизу ее ждала не бездна, не смерть.

Я.