Страшнее смерти

Алекс Бессмертный, 2018

Два неудачника заключили сделку с тем, кто пострашнее дьявола. Их город во власти зловещих неведомых сил, от которых не существует спасения. Как уберечь себя, когда шансов на это нет? И какой будет расплата?Содержит нецензурную брань.

Пролог

Нечто у порога. Чёрное, бездонное, топкое. Нечеловеческое.

Его губы, сухие и тонкие, напряжённо шепчут: «Бред… бред… Кому ты веришь? Ничего не случится».

Здесь плохое место. Здесь умер от рака его дед. И хотя тот, с чьих губ срывался шёпот в ночи, в ту пору был ещё совсем мальчишкой, он помнит всё. О! Он не забудет этого никогда. Как тлело в ужасной и долгой агонии серо-жёлтое, превратившееся в обтянутый кожей скелет существо, которое взрослые, почему-то упорно продолжали называть «твой дедушка»; как оно выло, стонало и хрипело за белой стеной, как захлёбывалось в надсадном душащем кашле… Он помнит тяжёлый гнилой смрад, который кувалдой ударил по ноздрям (с тех пор он знает, какой запах у смерти), когда его завели в эту комнату, чтобы проститься с тем, кого они звали «твой дедушка», и как из почерневшей беззубой дыры, заменявшей существу рот, с рыкающим бульканьем и грозным шипением, рвались наружу обрывки слов, фраз: «Проклинаю… Мрази… Вы… Будьте… Мать… Прокляты!»

Но лучше всего он помнит, и больше всего хотел бы забыть, если б мог, не это. Другое. Страшнее. Глаза существа. Вылупившиеся из орбит, никого не узнающие, невидящие, совершенно безумные. Их выцвелые радужки совершали беспорядочные круговые движения в разных направлениях, порою полностью закатываясь за пергаментную плёнку век. И это было самым чудовищным, когда вместо живых глаз двумя мутно-жёлтыми пузырями, покрытыми красной паутиной сосудов и кляксами кровоизлияний, пучились пустые слепые белки.

Мальчик в страхе отшатнулся от кровати умирающего. Но его кто-то мягко взял за плечи, и зачем-то подвёл к самому изголовью. И тут радужки глаз существа вдруг выскочили из-под век, угли огромных зрачков сверкнули какой-то озверелой искрой, и взгляд, всё лицо существа на миг приобрели, как показалось, осмысленное и зловещее выражение. Эти жуткие глаза вперились, вцепились в мальчишку мёртвой, парализующей хваткой. Из-под простыни молниеносным броском кобры, вырвалась сморщенная костлявая лапа, обтянутая тонкой, синюшно-фиолетовой, покрытой ржавыми пятнами, кожей. Торчащий из лапы крюк узловатого указательного пальца больно ткнул мальчишку в грудь. «Ты!» — прохрипело существо.

Он тогда заорал, завизжал так, что казалось оконные стёкла в той комнате со звоном разлетятся на миллион острых как бритва осколков. Его увели из комнаты. Но до сих, из года в год, в самых кошмарных снах, к нему приходит это существо с глазами демона, и тыча своим ужасным корявым когтем ему в грудь, говорит притворно-елейным голосом умершего дедушки: «Ты! Не забыл меня, внучек? Скоро увидимся, цыплёнок!», а сказав это, начинает заходиться хрипящим чавкающим смехом, как две капли воды похожим на кашель того, сгорающего в агонии существа из раннего детства.

А когда ему было лет этак восемь, здесь повесилась бабушка. В ванной, на кронштейне для душа. Старушка узнала о своём диагнозе, таком же, как у дедушки. Её можно понять. Не захотела превращаться в существо…

С прежними здешними жильцами — тоже беда. Муж размозжил череп жене. Из ревности. Да не просто размозжил, а тяпал и тяпал неверную по темени, лбу и лицу молотком для отбивания мяса до тех пор, пока всё что находилось выше её шеи не сделалось кровавым месивом из ошмётков мозгов и осколков костей. А после сиганул с пятого этажа… Соседи постарше до сих пор смакуют эту историю. Поговаривают, и до сего происшествия здесь что-то было. Нехорошее. Что именно — толком уж и не узнать. Одна старушка одну жуть расскажет, другая — другую. Старушки, они ведь любят посплетничать. Может, это и правда. Дом старый.

После похорон бабушки, когда разошёлся помянувший покойницу народ, его мать сказала только одну фразу: «В этом доме пахнет смертью».

Отец, всегда относившийся к мистической чуши то со снисходительным хохотком, то с презрительным скепсисом, на сей раз тоже был краток: «Съезжаем ко всем чертям. Есть где жить. Квартирантам сдавать будем». Но квартиранты здесь, почему-то тоже долго не задерживались… Плохое здесь место.

«Что я здесь делаю? Я что, идиот?» — спрашивал он себя теперь вслух, потому что там, в глубине его груди уже пошевеливал клейкими лапками гадкий таракан тревоги. Когда говоришь вслух, даже сам с собою, легче обмануть боязнь, легче поверить в то, что ты не один.

«Если я здесь, то получается, верю этому маньяку? Верю, всей этой херне?» — ему показалось, что голос отразился от стены покрытой белым левкасом. Стены, отделяющей зал от той комнаты. Тогда, много лет назад, когда за нею хрипела и задыхалась теряющая рассудок мумия, стена тоже была белой, только покрытой, конечно же, не левкасом, а простой рабоче-крестьянской извёсткой.

«А ведь, верю, баран я дроченый, если припёрся сюда» — бросил он свой сделавшийся ещё более громким, чтобы убить зарождающийся страх, голос в пугающую и ненавистную стену.

«Да ничего не будет! Не будет! Слышь, ты, псих, недоделанный! Хрен тебе!» — он уже кричал.

Время нынче плохое. Оно приближается, оно наползает неотвратимо с каждым вздрагиванием минутной стрелки, под глухое похоронное тиканье этих монстроподобных древних часов, намертво прибитых к торцевой стене зала, и висящих там дольше вечности. Бельмо их закопчённого циферблата видело и запомнило всё. Всё то, что ему так хотелось бы навсегда вычеркнуть из памяти. «Господи! Как же я ненавижу эти часы!»

На почерневшем от времени круге — без пяти час по полуночи. Ещё совсем чуть-чуть и это случится…

Время суток с часа до трёх. Час Быка. Час демона. «Щель». В эту пору всё живое беззащитно от сил зла. В эти часы чаще всего наступает смерть…

«Да ни хрена не случится! И мне по фигу, что час быка, что час ишака, что час мудака! Понял ты, придурок чокнутый?!» — он заорал так, что голос его, взлетевший на три октавы вверх, перешёл на визг при последних словах, и сорвался, превратившись в кашель.

Из личного сообщения от Чёрного блогера. 25 июля в 13.38

«Вот и настал твой черёд, мой несчастный друг! Оно нашло тебя. Оно идёт за тобой. Докажи, что ты не самый ничтожный из всех ничтожных лузеров. Докажи, что ты не самый жалкий из самых жалких трусов. Встреть его. Сможешь ли? Будь в том месте, где приняли свою страшную смерть твои пращуры. Оно уже рядом. Именно там. Грядущей ночью. В час Быка…»

Потолок здесь высокий, убран аляповатой лепниной. Задумывались ветки с цветами, а вышли кости да черепа. «Может, поэтому чувствуешь себя как в склепе? Какой идиот додумался до такого? Видать, бывший хозяин, тот самый, что раскроил кочерыжку своей женушке. С такого станется… Почему ни родители, ни дед с бабкой так и не удосужились сбить эту хрень с потолков?»

Как тихо здесь. Как же здесь тихо! Почему здесь так тихо? И вправду, как в склепе. Только отвратительное скрежещущее тиканье этих адовых часов.

«Надо было водку взять, — подумалось ему, — вот дурак, что не взял. А тихо здесь, это потому, что дом стоит на отшибе, на самых гнилых задворках микрорайона. Дальше только свалка да лес. Так здесь, всегда тихо было!..»

Бом-м-м-м!

Тишина треснула, загудела, застонала. Он вздрогнул, рванулся, в висках застучали два молотка.

«Ах вы суки!» — Он сорвал тапок с ноги и яростно запустил его в ненавистные тикалы. Час Быка пробил.

Тишина. Тиканье. Стук сердца.

Проползла минута. Две. Пять.

«Эх, вмазать бы!» — сказал он про себя.

«Пять минут — полёт нормальный», — констатировал вслух.

Когда минутная стрелка уставилась своим остриём прямо в пол, он с ногами вскочил на диван, запрыгал на нём как бес, закружился как дервиш, загоготал, заголосил, разбивая тишину своего склепа вдребезги: «Ага! Пол часа! Пол часа! И ни хрена! Ни хрена!»

«Ну что, съел? Съел, недоумок!?» — грозил он кому-то невидимому кулаком, подскакивая на скрипучем диване. «В гробу я видал твой час быка, мудила!» — радостно вопил он, взлетая всё выше к потолку. «Топтал я твоё Нечто, вместе с тобой!» — выкрикивал он, выставляя «факи» на обеих руках, и подлетал всё выше, выше, к той лепнине, которая теперь уже не казалась ему зловещей.

Он трубил победу, дул в фанфары, праздновал триумф, пока нечто не заставило его умолкнуть. Разом.

Такое не могло показаться. Это невозможно спутать ни с чем. Его не вытравить из памяти никакой кислотой.

Разбуженное его прыжками тело ветхого дивана ещё дрожит, словно несвежий студень. Тускло светит пыльная люстра, обрамлённая уродливой лепниной. И вновь эта тишина. Гробовая. Расплющивает, глушит, душит. Он замер.

Запах! Тот самый свинцовый мучительный смрад, что лупанул в нос, когда его ввели в комнату, заживо разлагающегося деда. Этот душок явно читался в спёртой духоте зала, расползаясь по ней невидимым маревом. И он почувствовал, он просто это осознал: Нечто уже не на пороге, оно только что вошло сюда, вместе с этим чудовищным духом.

Оно в доме.

Таракан тревоги в груди враз потолстел, раздулся, превращаясь в мохнатого скорпиона страха. Его взгляд упал на дверь. На тяжёлую старую дверь, покрытую выгоревшей, местами облупившейся коричневой краской, дверь, ведущую из зала в дедову спальню. Сделав над собою усилие, он сошёл с дивана на пол, и медленно двинулся к этой двери. Остановился прямо перед ней. Сомнений больше нет. Разило оттуда. Но всё-таки, он опустился на колени, наклонил голову к самому полу, к щели между паркетом и нижней кромкой этой чёртовой двери, потянул носом воздух. Его замутило.

Там разлагается труп?!

«Нет! Нет! Должно же быть какое-то разумное объяснение, — забарабанили в его черепной коробке спасительные мысли, — Да просто бывшие квартиранты что-то там оставили. Еду какую-нибудь. Ну и стухла она…».

Проверить эту версию не сложно — поверни ручку, распахни дверь, и… Но внезапно он понял, что не сделает этого ни за что. Никто на свете не сможет заставить его отворить эту дверь сейчас.

Там кто-то есть…

Он просто ощутил это кожей. Там кто-то или что-то есть.

В тот же миг, будто бы в подтверждение этого жутковатого чувства, за зловещей дверью, в той проклятой комнате, что-то бухнуло, шлёпнуло. Будто увесистый кусок гниющего мяса уронили на пол. Зловоние сделалось нестерпимым.

Он вскрикнул, отшатнулся от двери. Сердце отбойным молотком колотило изнутри по грудной клетке. «Бежать отсюда! Бежать!»

Пятясь, крадучись, он отступил к дивану. Медленно, стараясь не создавать ни малейшего шума, сел. Прислушался. Всё тихо.

Через минуту он сказал себе, что это какой-то тюк, кренился, кренился, да и упал сам собою. Тюк, мешок, или что-нибудь ещё. Разве такого не бывает?

«Ещё как бывает!» — убеждал он себя.

Слегка успокоился. Но противное и давящее ощущение присутствия здесь кого-то, не уходило.

«Да нет здесь никого!» — выкрикнул он в пространство. «А дед-то уж двадцать лет скоро, как помер» — добавил он и хлопнул ладонью по шкуре дивана. Но голос его прозвучал, как-то неубедительно, жалко.

Вдруг за треклятой дверью кто-то хохотнул — тоненько, мерзко, будто с издёвкой.

«А-а-а!». Он ринулся в прихожую, опрокидывая стоящие на пути стулья. Схватил ключи с полки. Руки не просто тряслись, казалось они отбивали чечётку. Они просто обезумели, эти окаянные руки. «Прочь отсюда! Скорее!» Ключ упрямо не попадал в прорезь замка. Паника. Паника и истерика. И вдруг ему стало стыдно. Как же ничтожен он сейчас! Трясущийся, беспомощный от страха. И Чёрный блогер прав — он трус, он лузер.

Дрожь в руках ослабла. «Стоп! Отчего я бегу? От запаха? От звуков? Да это просто соседи ржали за стеной!» Он нервно рассмеялся, вытер ладонью, покрытый испариной лоб, вернулся в зал, стал напротив коричневой двери.

Я войду в эту дверь!

Он сделал нетвёрдый шаг вперёд и потянулся к крючковатой ручке. Сейчас… В этот миг в доме погас свет.

Тьма обступила со всех сторон, и будто бы в ней дышало что-то. Казалось, тьма обладает разумом — неземным, враждебным. Он развернулся и побрёл туда, где в воцарившемся мраке серело мутное пятно окна зала.

«Чёрт!» — он налетел впотьмах на кадку с цветком. За окном всё та же мгла. Чернота. Ни огонька. Нет звёзд, нет луны. Только замершие силуэты деревьев, словно громадные призраки, угадываются во мраке. Духота и омертвевшая тишина. Будто весь мир сожран этой нечеловеческой тьмой, и ты единственная и последняя живая душа посереди неё.

«Твою мать! Авария. Весь район отключили. И это ж надо, именно сейчас!» — он бахнул кулаком по пыльному подоконнику.

«Так. Свечка. Нужно найти свечку. Должна быть где-то на кухне, если квартиранты её не оприходовали».

Он ощупывал и разбрасывал рукою всякий хлам в ящике кухонного шкафа, пока его пальцы не схватили то, что он искал. «Живём!».

Огрызок свечи тускло мерцал на крышке занюханного стола. На маслянистых стенах кухни дёргались уродливые тени. Он сидел на ветхом табурете и, как загипнотизированный, таращился на это мерцание.

Что-то должно случиться.

— Ворочалась в мозгу мерзкая мысль. Что-то серьёзнее, больше, страшнее, чем просто какой-то запах и звуки…

Он сгрёб огарок свечи в кулак, и решительным шагом направился в зал. Он войдёт в эту дверь. Войдёт, не дожидаясь утра, не дожидаясь, пока дадут свет. Он покончит с этим безумием немедленно, покончит раз и навсегда. И не будет больше страха, не будет стыда. А Чёрный блогер — это всего лишь закомплексованный утырок с больным и богатым воображением, и никто больше.

Он же не самый жалкий трус, и стоит уже прямо напротив этой двери, ведущей в самое пекло детских кошмаров. Он готов. Но что же это?

Что за наваждение? Не мерещится ли? Вся душа его стремительно наполнялась таким ужасом, перед которым сжималось и меркло даже то, преследующее память видение из далёкого прошлого, в котором узловатый крюк почерневшего пальца деда втыкается прямо в грудь: «Ты!».

Он видел сейчас, ясно видел в мертвенном мерцающем пламени свечи, что ручка этой проклятой двери медленно и беззвучно проворачивается, будто кто-то невидимый, чуждый, находящийся в той дьявольской комнате, неспешно, но верно давит на неё. То, что за дверью, намеренно не торопится, оно садистки наслаждается, оно питается его ужасом, его оцепенением, его агонией… Свеча выпала из руки.

В кромешной тьме, с грохотом снося всё на своём пути, он вновь бросается в прихожую, к входной двери, к спасению. Вот металлическая обивка. Вот прорезь замка. Ключи! Где ключи, чёрт бы их побрал! Были на полке. Он точно помнил, что положил их туда. Темно, хоть коли глаз. Теряющие управление ладони лихорадочно шарят по полке, судорожно облапывают пол. Ужас превращает руки в деревянные болванки, сдавливает ледяными тисками мозг. Ключей нет!

Он сдаётся. Замирает сжатым комком на полу. Нужны спички. Где они? Конечно, оставил на столе в кухне. Чтобы добыть огонь, надо вернуться назад. Чтобы попасть на кухню, нужно пройти через зал.

А вдруг оно уже там?

Он вслушивается в тишину. Сердце готово выскочить сквозь горло. Тишина эта, как восставший мертвец, она словно норовит задушить, разорвать. Она затаилась, она лишь ждёт своего момента…

Он поднимается на ноги. По стеночке, на ощупь пробирается через прихожую. Поворот. В зале не полная тьма, в зале глубокий сумрак. Через зал — быстрым шагом, натыкаясь на пни поваленных стульев. Коридор, ведущий на кухню. Кухонный стол. Коробок спичек!

Трясущиеся пальцы высекают огонь. Проклятье! Осталось всего три спичинки. Пока горит эта, нужно успеть вернуться.

Коридор. Зал. И здесь новая волна ужаса с колючим гудением обдаёт его с головы до пят. Дверь! Эта изуверская, чудовищная дверь в дедову спальню, открыта…

Он не помнит, как оказался в прихожей. Помнит только как, извиваясь поджариваемым червём, ползал по грязному полу, зажигая последние спички: одну, вторую… И ещё помнит, что слышал шаги, приближающиеся, шуршащие шаги в темноте. Слышал он их не ушами, нет. Он слышал их всем своим нутром, животом, грудью… Шаги ближе, ближе…

Где же проклятые ключи?! Последняя спичка. Последняя надежда. Она догорает, умирает, гаснет. Всё. Упала косматая тьма, мертвец-тишина наложила на горло свои холодные лапы. Он почувствовал себя в гробу, заживо погребённым под тремя метрами вязкой тяжёлой глины.

Он стоял на полу, на коленях, обращённый лицом к невидимой им входной двери. Шуршащие шаги в темноте смолкли. Его спинной мозг осязал: Нечто больше не приближалось. Оно у цели.

Фальцетик в его голове жалобно проныл: «Может, это сквозняк?..» Он медленно, оробело, будто бы со скрипом преодолевая каменное оцепенение тела, повернулся. Увиденное обратило его в статую.

Там, посереди кромешного мрака прихожей, в нескольких несчастных шагах от него, беспомощно стоящего на коленях, возвышалась, мрела, колыхалась в мёртвом безмолвии, светящаяся фигура. Абсолютно белая, без лица, она казалась созданной из плотного студенистого тумана. И вот она, (он? оно?) медленно поднимает мутно-белую, желеобразную руку вверх, вознося её над своей слепой туманной головой. В руке зажат предмет. И предмет этот состоит вовсе не из призрачного марева. Он совершенно реален. Он настоящий, и он чудовищен. Предмет этот — молоток для отбивания мяса. Громоздкий, сверкающий. Его ужасный, покрытый зубьями боёк густо обагрен свежей, вязко скапывающей куда-то во тьму кровью…

В непредставимой, запредельной тиши, фигура двинулась вперёд, прямо на почти убитого страхом, полумёртвого, парализованного, коленопреклонённого человечка. Единственное, что мог сделать человечек — это зажмурить глаза.

«Успею ли я услышать треск костей своего черепа?» — нелепо мелькнула последняя мысль в готовом лопнуть мозгу.

Бом! Бом!

Часы пробили два по полуночи.

Веки инстинктивно открылись. Глухая тьма. Ничего, кроме глухой тьмы. Фигуры не было.

«Я уже умер?»

Он рухнул на пол. Долго лежал, пытаясь укротить рвущее лёгкие дыхание. Минуты, одна за одной, исчезали в бездонной тьме. Больше ничего не происходило. Ни звуков. Ни видений. Он нащупал половой коврик, уселся на него, прокашлялся.

«Какой впечатлительный мальчик!» — вдруг сказал он.

Так говорила ему бабушка. Эхом ей вторила мама.

«Накаркали, дуры старые!» — ругнулся он.

Конечно же фигура ему привиделась. Иллюзия внушаемого придурка. А дверь открылась от сквозняка. Звуки тоже от сквозняка. Запах — привет от квартирантов. А ручка, так она и не двигалась вовсе. Показалось, только и всего.

Он поднялся на ноги, пошагал в зал, загорланив песню: «Девять жизней у кошки, ворон живёт триста лет!» Но пение звучало фальшиво. Через притянутую за уши браваду, слишком отчётливо прорывались предательские нотки страха.

Оказавшись в зале, он угадал в сумраке очертания дивана. Осторожно, чтобы не задеть поваленные стулья и что-то там ещё, пробрался к нему, а пробравшись, с размаху плюхнулся задом на его мягкое и скрипучее брюхо.

«Посплю-ка я лучше, — сказал он самому себе, — довольно с меня».

Сказал это, и обмер.

Из чернеющего проёма коридора, ведущего на кухню, с неторопливой похоронной торжественностью, в зал вплывало лежащее на спине фосфоресцирующее тело. Оно невесомо висело в пустоте в каком-то метре от пола. Двигалось плавно, беззвучно; распространяя вкруг себя бледный сюрреалистический свет. Невозможно сказать состояло ли оно из мёртвой плоти или же из некой потусторонней призрачной материи. Это было тело женщины в короткой, прозрачной и тонкой ночной рубашке. Возможно, при жизни, формы тела этой женщины могли бы вызывать восхищение. У тела не было головы.

Оно вплыло в зал вперёд ногами, длинными, босыми и голыми. Сделало мягкий разворот по дуге, и двинулось к центру. Руки — сжаты и перекручены на груди, так, что казалась будто безглавая женщина пыталась от чего-то защититься. Тело мертво, недвижно.

Оно оказалось напротив дивана, застыло. Одна из его скрюченных рук, вдруг выпрямилась, взлетела кверху. Бледная, фосфоресцирующая, она помахала ему…

Нет сил кричать. Нет сил бежать. Да и куда бежать? Час Быка не выпустит его отсюда. Всё на что хватило остатков воли в этот миг, это потрясти головой и ущипнуть себя за ногу. Видение не уходило.

Это не галлюцинация!..

Безголовая покойница вовсе не приветствует его взмахами своей изящной тонкой руки. Она манит, она зовёт его за собой. И с обречённым отчаяньем он уловил, что некая сумасшедшая сила внутри него самого хочет последовать этому зову. Но он лишь ещё крепче вжался в диван. Он стал изваянием, он сам стал мертвецом, будто бы чувствовал, что его спасение сейчас в неподвижности.

Манящая рука взмахнула ещё несколько раз, и упала безвольной плетью. Через мгновенье, будто что-то внезапно вспомнив, вновь приняла своё скрюченное положение на груди. После чего, тело развернулось на месте на девяносто градусов, и в той же печальной торжественности последовало ногами вперёд в направлении дедовой спальни. Бело-зелёный призрачный цвет, которым тлела нежить, осветил противоположную стену, и проём в ней. И стало видно, что дверь в эту адову спальню широко распахнута. Тело вплыло в чёрную пасть проёма, и исчезло в ней, растворившись во мраке.

Неизвестно сколько времени прошло (минуты ли, часы?), пока он сидел, вдавленный в громаду дивана, покоряясь силе оцепенения. Сколько времени прошло, пока к нему возвратилась способность хоть что-то соображать? Жалкие попытки объяснить творящийся кошмар чем-то рациональным больше не посещали его треснувший по швам разум. Ему просто очень хотелось закрыть эту ужасную дверь. Но для этого надо было встать и сделать несколько шагов, туда, откуда через дрожащий сумрак веет зловонием — тем самым запахом смерти. Непосильная задача для того, кому страшно и шевельнуться.

Но инстинкт выживания, именно та слепая воля к жизни, сильнее. Она заставляет вновь и вновь встряхивать себя, и бороться, даже тогда, когда не знаешь с кем борешься и для чего. Сейчас он рывком встанет с дивана, в два прыжка доберётся до двери, нащупает в темноте её ребро, и со всей силы, что у него осталось, захлопнет эти врата в преисподнюю. После сдвинет сервант (что стоит у стены, где эта дверь, совсем близко) и устроит баррикаду. Он подопрёт эту баррикаду своим телом, навалится на неё, и, может быть, доживёт до утра…

Наконец, он решился. Но едва лишь сделал первое движение, оперев ладони о диванную подушку, готовясь к решительному рывку, как хлопнула дверь. Другая.

«Дверь в ванную», — догадался он. И тут же зашлёпали шаги где-то в чёрной утробе страшной квартиры. Нетвёрдые, шаркающие.

«В чьём образе сейчас предстанет передо мной моя смерть?»

Шлёпающее шарканье всё слышнее, всё ближе… И вот, слева, из-за угла — фиолетовый свет. Инфернальный, тусклый. Боже! Что это?

Окружённая демонически святящимся облаком, в комнату входит старуха. Глаза её невидящие, запавшие. Вокруг этих страшных глаз — чёрно-фиолетовые, под стать испускаемому облаком свечению, круги. Восковое лицо, покрытое оврагами морщин, перекошено. Кривой полубеззубый рот приоткрыт. Из него набекрень свисает пепельный лоскут языка. Голова, покрытая паклей волглых седых волос, неестественно вывернута набок. Цыплячья шея опоясана синюшной бороздой. Её истасканный пегий халат мокр, с него каплет вода. И каждый шаг её, изуродованных старостью, босых ступней, увенчанных обрубками пальцев с многовековыми наростами грибка вместо ногтей, оставлял лужи на скользком паркете.

«Это же моя бабушка! Только… мёртвая». Борозда на шее — след от бельевой верёвки, на которой она повесилась. «Кто просил тебя сделать этот кронштейн таким крепким?» — прозвучали в его голове слова упрёка матери отцу. «Зачем ты прикрепил его так высоко?». Действительно, зачем?

Чудовище двигалось прямо на него. Он приготовился (в который раз за эту несосветимую ночь) к самому худшему. Но старуха, даже не взглянув в его сторону, свернула налево, и сделав своими копытами-ластами ещё несколько шоркающих шлепков, скрылась в дедовой комнате.

Он выдохнул. Едва ли это можно было назвать вздохом облегчения. Он ни за что не двинется с этого места. До утра. «Это не может не кончится с рассветом!» Авось, пронесёт… «Похоже, эти твари, оставляют меня в покое, когда я не двигаюсь». Но, «Дьявол! Как же хочется ссать!» О том, чтобы отправиться сейчас в туалет, не могло идти и речи. Помочиться в штаны? Нет, это уж слишком. Надо встать с дивана, отойти на пару шагов, и…

Не успел он подняться на ноги, как услышал противный тоненький смех. Детский. Он замер. Из дальней комнаты (в которой когда-то была родительская спальня) донёсся топоток. Частый, лёгкий. Будто пробежал кто-то по ней. Кто-то маленький.

Из личного сообщения от Чёрного блогера. 25 июля в 13.42

«Оно, это Нечто, попытается убить тебя нынешней ночью, мой несчастный друг. Но я бы на твоём месте не слишком переживал по этому поводу. Смерть не худший исход. Ведь в рукаве у Него всегда припасено кое-что пострашнее смерти…»

Он медленно опустился на диван.

Он напряжённо вслушивается в тишину, нарушаемую лишь скрипящим стуком настенных часов, возможно, отсчитывающих последние секунды его жизни.

Топ-топ-топ-топ-топ…

Маленькая тёмная фигурка, с едва светящейся, как гнилушка во мраке головкой, пробежала через зал и скрылась в коридоре, ведущем на кухню.

Рефлексы подбросили его на ноги. (Нельзя двигаться!)

«О Господи! Кто это? Кто?»

Топоток послышался из другого места, из той самой комнаты напротив, оттуда где они все, где Оно…

В непроницаемой тьме проёма замерцали две искры. Тлеют, словно угольки. Надвигаются из этой дыры в преисподнюю. Пересекают порог…

Вдруг угольки хихикнули, высоко, пронзительно. Это глаза! Маленькое, тёмное существо со светящимися во мраке глазами, скорыми семенящими шажочками, подметая паркет полами длинной чёрной мантии, катится прямиком к нему. Гном? Карлик?

Ребёнок! Маленький мальчик, с большими, горящими оранжевым огнём глазами, останавливается в паре метров от него. Какие недобрые эти глаза! Сколько в них недетской жестокости. Мальчик глядит на него снизу-вверх, хищно, пожирающе, испытующе. От этого ребёнка веет могильным холодом. Немая сцена длится несколько секунд.

Вдруг мальчик улыбнулся. Но это была не улыбка — оскал, обнаживший зубы. Зубы у мальчика не такие, какими они должны быть у обычного ребёнка. Вместо ряда плоских верхних и нижних резцов, во рту этого исчадия стоял жутковатый частокол мелких, но острых клыков. Оно сделало ещё два шага вперёд.

— Здравствуй, братик! — произнесло существо высоким детским голосом.

— Т-т-ты к-к-т-то?..

— Нерождённый.

— К-к-кто? — он медленно пятясь отступал от дивана, к окну.

— Ты думал мёртвые дети не растут, братик? — Мальчик, не теряя дистанции в один метр, следовал за ним. — Они тоже растут. Только очень медленно.

— Что тебе от меня нужно? — он продолжал отступать к окну.

— Я хочу, чтобы ты был со мной, братик, — мальчик вытянул из прорезей мантии ручонки со сверкающими острыми коготками на пальцах и протянул их навстречу.

— Я не твой братик! — поясница встретилась с подоконником.

— Нет, ты мой братик, — не согласился ребёнок-монстр. Его злые глаза загорались всё ярче. — Я умер в животике у нашей мамы, когда тебя ещё не было.

— Мне жаль, — рука шарила по стеклу за спиной, отыскивая рукоятку.

— Ты играл с мамой, она целовала тебя, гладила по головке, да? А я? — огонь настоящей ярости запылал в глазах маленького чудовища, серые брови сомкнулись над переносицей, узкие губы затряслись, скривились. — Так не честно, братик!

— Мне жаль, — ладонь нащупала рукоять на оконной раме.

— Иди ко мне! — адское Нечто сделало ещё шаг вперёд, порвав разделяющую дистанцию до минимума.

— Нет! — он рывком развернулся лицом к подоконнику, рванул ручку, и распахнул окно настежь. Пятый этаж.

— Давай! — подбадривающе пропел детский голос за спиной.

Нога заброшена на подоконник.

— Давай, братик! Давай же! — то ли умолял, то ли торжествовал голос за спиной, — Сделай это! И мы будем всегда с тобой. Мы будем вместе играть. Мы будем вместе летать. Нам будет хорошо. Очень хорошо…

Взгляд вниз, в чёрный омут двора.

«…это Нечто попытается убить тебя нынешней ночью…»

Он убрал ногу с подоконника. Обернулся лицом к Нерождённому.

— Не хочешь? — со злобным разочарованием сказал тот. Глаза мелкого мертвяка ослепительно сверкнули, лицо исказила гримаса гнева. — Тогда ты пойдёшь к Нему!

Холодная когтистая ручонка схватила его за средний палец, сжала так, что хрустнули суставы. Рванула с такой мощью, что он распластался на полу. Какая бешеная сила была в этом существе из тёмного неведомого мира! Оно не волочило его по полу, оно с лёгкостью влекло изо всех сил упирающегося, извивающегося ужом на паркете взрослого парня, туда, во тьму той самой ужасной комнаты.

Кончено. Он здесь. Эпицентр зловония. Как холодно! Разве так бывает в аду?

Медленно, со страхом открывает глаза. Он знает, что увидит. И он не ошибается.

— Поднимись! — приказывает дребезжащий замогильный голос. — Неподвижность тебя больше не спасёт.

Он встаёт. Встаёт во весь рост.

— Вот мы и увиделись, цыплёнок.

Это было ещё страшней, чем тогда, когда его привели прощаться. Это было ещё страшней, чем во снах. Оно хрипело, рокотало, булькало. Оно смердело сильнее, чем сто изгнивших мертвецов. Оно окружено колышущемся пурпурным светом. Оно голо и безобразно. Костлявое тело обляпано трупными пятнами, изъедено язвами, сочащимися голубоватым гноем. Бесформенный провал рта. Дыра вместо носа. И эти глаза. Просверливающие насквозь. Ненавидящие.

— Что тебе нужно, дед? — спросил он устало-равнодушным голосом человека, смирившегося со смертным приговором.

— Ты никогда мне не нравился, — просипело Оно, — ты был, есть, и навсегда останешься слабаком и трусом. Ты мой позор. Ты ничего бы не добился в жизни. Ты бы никем не стал. Ты не человек. Ты — цыплёнок, жалкая курица! Лучше бы ты не рождался. Лучше бы родился тот, другой, Нерождённый.

— Что тебе нужно, дед? — бессильно повторил он.

— Мне нужно чтобы ты страдал, недоносок! — сипение чудовища превратилось в оглушающий булькающий рык. — Мне нужно чтобы ты вечно страдал, вечно боялся!

— Я уже не боюсь умереть, дед. Я уже умер. Я уже мертвец.

— Не-е-е-е-т! — зачавкало ехидным смехом существо, — Так просто тебе не отделаться, цыпа. Тебя ждёт то, что страшнее смерти!

Вылетела вперёд костлявая лапа. Скрюченные узловатые пальцы сжали горло. Он не сопротивлялся. Он знал, что обречён. Ледяные пальцы давили, давили… В голове помутилось. В глазах посерело. Наступило Ничто.

Бом! Бом! Бом! Пробили часы, возвещая, что роковой Час Быка, на время покинул этот клочок Земли. Но ему уже не было дано услышать этот бой…

* * *

«Кирюша! Кирюша!» — кто-то тормошил его за плечо.

Он открыл глаза и увидел над собою испуганное лицо матери.

— Что ты здесь делаешь? На полу!

— Я… я… Не знаю.

— Ты пил? — лицо матери стало строгим.

Он отрицательно покачал головой.

— А это что такое? — мать указала рукою на пол. — Ты в луже лежишь! Ты что, описался?

— М-м-м…

— Почему ты спал здесь, на полу, в дедовой спальне? Ты никогда не любил эту комнату!

— Я… Просто, я…

— Кирюша, что с тобой? Ты что-то употребляешь? Наркотики? — лицо матери снова стало испуганным.

— Да ничего я не употребляю, мама! — он резко стал на ноги. — Душно было ночью, а здесь прохладнее. Поэтому зашёл сюда, лёг на пол, да и заснул. Всё.

— Уже первый час, ты знаешь об этом? Скоро люди придут, квартиру смотреть. Ты же сам вызвался убраться, забыл? Я ж на тебя понадеялась. А тут и конь не валялся!

— Ну, прости! Заснул.

— Недотёпа! Бездельник! Врун! Начинающий алкоголик!

— Да, я такой.

— Постой, а что это у тебя на шее?

Он метнулся в зал, к трюмо, к зеркалу. На тонкой белой коже, по обеим сторонам, выдающегося вперёд клюва кадыка, алели два неровных, багрово-красных пятна. Повинуясь какому-то смутному и муторному чувству, он поднёс к близоруким глазам правую ладонь. Средний палец распух, и болел всеми своими тремя суставами.

Из личного сообщения от Чёрного Блогера. 25 июля в 13.42

«И если Оно не убьёт тебя этой ночью, то заронит в тебя семя своё. И это семя, будет взрастать в тебе. А как взрастёт, либо возвысит тебя до небес, либо ввергнет в бездны такие, в коих мёртвым завидовать станешь ты…»

Мог ли он знать тогда, стоя перед зеркалом у старого трюмо, только что переживший самую невероятную и ужасную ночь в своей жизни, что ночь эта станет всего лишь началом?..