Мировое правительство

Алекс Белл, 2018

Захватывающие приключения героя нашего времени – программиста, сражающегося за главное сокровище цифровой эпохи – защиту информации. Уникальная разработка по шифрованию данных попадает под пристальное внимание мирового правительства. Ее создатели оказываются под угрозой уничтожения. Всевидящее братство не остановится, пока не добьется своей цели, – на кону власть.

Глава 3

Великая депрессия, или Как заставить весь мир голодать

Сэндс Пойнт (Лонг-Айленд), Нью-Йорк,

28 июля 1929 года

— Вы действительно думаете, что момент настал и пора повернуть реку вспять?

Томас Ламонт, президент банка J.P. Morgan, джентльмен с безукоризненными манерами, в светлом костюме-тройке, с располагающим к себе лицом и благородно серебрящимися висками, был рад, что в этот момент его могли слышать лишь несколько человек.

Джозеф Кеннеди, ирландский бизнесмен с неоднозначной репутацией, сколотивший капитал на контрабанде спиртного в первые годы сухого закона, но затем удачно «отмывший» и приумноживший его на бирже, бушевал от эмоций:

— Чертово сумасшествие на рынке. Десять лет непрерывного роста. В прошлом году экономика впервые с окончания войны пошла вниз, все цены упали, но акции вместо снижения взлетели до небес. Домохозяйки, фермеры, грязные чистильщики обуви, сброд со всех Штатов залезли по уши в кредиты, принесли свои деньги на биржу, и акции продолжают расти. Только за последние две недели — рост десять процентов. Вчера я продал все мои акции, на сорок миллионов долларов, а рынок от таких продаж не снизился ни на цент. Безумие… Пора перекрывать вентиль. Хватит веселья на пустом месте для бездельников.

Присутствующие в курительном зале роскошного замка, кажется, не были расположены к легкой, непринужденной беседе — в жарком, душном летнем воздухе висело напряжение, хотя никто не решался сказать вслух то, что слетело с уст горячего ирландца. Все взглянули на человека, который должен был сказать веское слово в этом разговоре. Но Бернард Барух, тайный король Уолл-стрит, а также вполне официальный финансовый советник и правая рука нескольких президентов США, предпочел переменить тему:

— Прекрасный коньяк. При этом мы, добропорядочные американцы, не нарушаем закон, когда смакуем его. Запрет касается только производства, перевозки и продажи алкоголя. Пить свое — то, что хранилось в домашних погребах еще до закона, — не возбраняется. Старина Вудро Вилсон десять лет назад, по моему совету, внес в текст такую поправку. А этому янтарному чуду из погребов Hennessy — лет пятьдесят, не меньше?

О том, что Барух является соавтором всех важных законов, принятых конгрессом США в последние двадцать лет, знали, конечно, все, но про его поправку к сухому закону многие услышали впервые и, конечно, одобрительно заулыбались.

Хэмпстед Хаус, почти точная копия одного из старинных ирландских замков, был построен на самом дорогом участке земли в стране — мысе Сэндс Пойнт, северной оконечности острова Лонг-Айленд. Через Гудзонов пролив от него открывался восхитительный вид на фешенебельные районы и деловые кварталы Западного и Южного Манхэттена. Рядом с замком было разбито огромное поле для гольфа. Внутри особняк еще сильнее поражал своим богатством: на первом этаже находился орган, обитый красным деревом: акустика в доме была спланирована так, чтобы органная музыка мягко звучала во всех его частях. Стены залов украшала изысканная, дорогая коллекция картин: от французского реализма начала XIX-го века до новомодного абстракционизма века XX-го. Десятилетия спустя брат владельца замка — промышленника Даниэля Гуггенхайма — Соломон Гуггенхайм подарит коллекцию живописи государству, основав в Нью-Йорке всемирно известный музей своего имени. На полах замка лежали восточные ковры тончайшей работы, в огромной застекленной оранжерее были собраны десятки видов пальм, вокруг которых летали яркие тропические птицы. Немногие королевские дворцы Старого Света могли сравниться с особняком на мысе Сэндс Пойнт по своей кричащей роскоши.

На нижнем этаже замка царило оглушительное веселье. Гостей созвали по случаю дня рождения Ирен Гуггенхайм, любимой внучки хозяина поместья. Ей исполнялось семнадцать — возраст, когда девушке пора искать достойного жениха. Золотая молодежь Нью-Йорка — дети банкиров и их подруги, одетые в золотистые короткие платья с бахромой, удачливые биржевые дельцы и просто лица, мелькавшие на всех важных светских вечеринках, гуляли так, что вряд ли когда еще в истории можно было видеть нечто подобное. Шампанское лилось рекой, модницы танцевали фокстрот под грохочущую музыку так самозабвенно, что их время от времени выносили с танцплощадки почти без сознания. Придя в себя, они доставали из сумочек щепотку белого порошка, делали вид, что пудрят им носик, и затем снова вливались в бешеные пляски, при случае обмениваясь со знакомыми и незнакомыми мужчинами и девушками страстными объятиями и поцелуями. Развлекать публику в этот вечер были приглашены самые модные черные джаз-банды Гарлема: заводной, с белозубой улыбкой, божественно импровизирующий на трубе Луи «Сатчмо» Армстронг, маэстро дирижер Дюк Эллингтон, пианист Каунт Бейси и другие. Вечеринка должна была грохотать до утра: ничто молодые люди этого поколения не умели делать так хорошо, как от всей души веселиться — исступленно, забыв обо всех устоях, нормах и приличиях, до последней искры сил и как в последний раз в жизни…

«Ревущие двадцатые» стали, вероятно, самой яркой и бурной эпохой за всю историю Америки. Первая мировая война была не только трагедией Европы, но и тяжелым временем для США: страна, отягощенная военным производством и высокими налогами, вышла из нее обессиленной и даже с более строгими нравами, чем раньше. Но в 1920-х начался невиданный экономический подъем. Промышленность США впервые в истории обогнала по технологиям и объемам производства Европу, став главным мировым экспортером. Доллар вытеснил фунт, превратившись в доминирующую мировую валюту. Эмиграция в процветающую Америку ведущих ученых каждый год приносила россыпь открытий и новых чудесных устройств, мгновенно внедрявшихся в быт. Некогда единичные автомобили благодаря конвейеру Форда выпускались теперь миллионами в год и стоили так дешево, что их мог купить любой человек с постоянной работой. В каждом доме появились радиоприемники, холодильники, стиральные машины; до самых удаленных уголков добралось электричество. Звуковые фильмы пришли на смену немому кино: каждый американец теперь ходил в кинозал не реже раза в неделю. Открытие товарооборота по Панамскому каналу наконец тесно связало восток и запад США: в Калифорнии и на Среднем Западе города росли как грибы. Радикально изменились мода, стиль одежды, в архитектуре царил смелый стиль ар-деко. Впервые в истории возник настоящий бум потребления: люди уже не заботились только о выживании, а мечтали перепробовать все, не оставшись чужими на празднике жизни. Уверенные в будущем американцы брали кредиты, раз в десять превышавшие их доходы. Долги никого не тревожили: настала долгожданная эпоха благоденствия, и дальше все будет только лучше.

Лишь узкая, не известная публике группа людей, в которую даже не входили президенты США, понимала, откуда возникло все это «благоденствие». После закона 1913 года Америкой управляла всемогущая Система федерального резерва. И эта Система имела четкий план. В прошлом, когда финансы страны контролировало государство, о выпуске необеспеченных денег не могло быть и речи. Но теперь печатный станок оказался в частных руках: проверить соответствие золота и напечатанной денежной массы не мог уже никто. С начала двадцатых годов Система стала единым огромным механизмом по выдаче кредитов всем желающим. Постоянный мощный приток денег напитывал страну, создавал бум промышленности. Но главной целью была биржа. Если раньше на акциях играли только банки и немногие спекулянты, то теперь открыть счет и получить кредит на покупку акций мог любой человек с улицы. По мере быстрого роста в игру включилась вся страна — в акции вкладывались даже посыльные мальчишки, уборщики улиц и домохозяйки. Летом 1929 года рынок акций, впитавший к этому моменту уже почти все деньги страны, достиг пика.

Ирен Гуггенхайм, виновница торжества, старалась спрятаться от шума вечеринки. Она была скромной, воспитанной и даже стеснительной девушкой, хоть и из богатой семьи. Получив подарки и поздравления, она поспешила уединиться в спальне, чтобы там поболтать с лучшими подругами. Правда, те вовсе не были стеснительными. Вильма, дочь голландского иммигранта, сколотившего состояние на морских перевозках, была типичным флэппером. Ревущие двадцатые раскрепостили женщин как никогда еще в истории, а молодые девушки, особенно в таком городе, как Нью-Йорк, и вовсе стали жить, презирая любые условности. Вильме было всего девятнадцать, но она уже давно чувствовала себя зрелой и независимой. Сигареты, нелегальные питейные заведения, короткие юбки, развязные вечеринки, парни на одну ночь. Такую подругу, как Вильма, и на милю бы не подпустили к Ирен, если бы пароходы ее отца не перевозили железную руду, добываемую компаниями Гуггенхаймов, во все части света. Другая подруга, Джоан, держалась более воспитанно, но недотрогой нельзя было назвать и ее — больше всего она обожала вечеринки в стиле Гэтсби, носила дорогие модные платья, вышитые бисером и золотыми нитями, с глубокими вырезами на спине, светлые шляпки-клош, ярко красила губы. Джоан мечтала уехать в Голливуд и стать великой актрисой — прошлым летом она была с родителями в Калифорнии, где даже получила пару эпизодических ролей в фильмах немого кино.

— Цыпа, ну не будь такой скучной. В твоем возрасте я уже давно не была девственницей. Ты даже не представляешь, как классно быть с мужиком… особенно если он твердый во всех местах. — Вильма рассмеялась нарочито вульгарно, как ей нравилось. — Знаешь, что я делала прошлой ночью? Сначала мы с моим тигренком Биллом — помнишь, я рассказывала? — пошли в клуб его босса, голландца Шульца. Говорят, Шульц заработал уже миллион баксов на нью-йоркских Спикизи. Ирен, объясняю для наивных целок: это бары, в которых такие, как ты, заходят днем и заказывают какой-нибудь сок. Но вечерами там другая публика: если ты шепнешь официанту кодовое слово, тебе принесут любой виски — шотландский, канадский или ямайский ром. Полдоллара за чайную чашку. За ночь народ выпивает столько, что утром уборщики часами оттирают все стены и туалеты бара от блевотины. Билла там знают, и нам принесли какой-то классный дринк. Через три чашки меня от него унесло: помню только, что я потом долго танцевала на сцене фокстрот с задранной юбкой, а после меня кто-то на руках отнес в туалет и классно там поимел. Может, Билл, может, кто-то из его друзей — какая, на хрен, разница? Короче, было реально круто. В пять утра меня довезли домой на шикарном светлом «Бьюике». Только родителям не рассказывай — меня мои убьют, а твои запретят нам общаться.

Ирен покраснела, но старалась не подать виду. Джоан, тоже опытная, хоть и юная девушка, неодобрительно фыркнула:

— А мне кажется, это глупо. Если с кем-то спать, то чтобы польза была. Следующей весной, когда у меня еще больше вырастет грудь, я поеду в Голливуд. Но уже по-серьезному. Там куча продюсеров, владельцев киностудий, агентов. Знаешь, как сделала карьеру Грета Гарбо? Говорят, что она спала там не только с мужиками, но и с женщинами. Нет, она реально крутая и как актриса, и как цыпа, но как еще пробиться наверх шведской иммигрантке? Я готова быть такой же — поимею хоть весь Голливуд, лишь бы только получить главную роль…

Джоан была хороша собой — высокая, со стройной фигурой и томным чувственным взглядом. Ирен вздохнула:

— А меня просто отдадут за какого-нибудь сыночка банкира. Чтобы семейный капитал не распылялся, а приумножался. У меня и не спросят. А если потеряю девственность до свадьбы, с позором отошлют в женский пансион, где я буду гнить до конца моих дней.

В душе Ирен завидовала свободе подруг, но понимала, что они специально рассказывают, чтобы позлить ее. Вильма слегка обняла ее:

— Не кисни, цыпа. Давай пойдем потанцуем. Здесь есть богатые мальчики, которых пригласили специально одних, без подруг. Узнав, что ты живешь в этом замке, эти кобели до утра наперебой будут за тобой ухаживать. А в конце еще кто-нибудь тебе признается в любви! Вот это будет ржач! Заодно попробуешь спиртное, твои родичи же разрешили сегодня. Только сразу много не пей, а то тебе станет плохо…

Иногда подруги Ирен были настоящими подругами.

В комнату осторожно постучала гувернантка. Очевидно, глава семейства беспокоился о долгом отсутствии именинницы.

— Девочки, пошли. Вильма, хорошо, что ты сегодня в приличном платье. Успокою деда, побуду за своим столом. Не знаю почему, но мне плохо, у меня кошмарные предчувствия. Весь день жара, духота, эти безумные танцы. А еще отец зачем-то пригласил банкирский высший свет, они, наверное, сейчас на третьем этаже, в бильярдной. Мне снилось сегодня под утро, что наш дом захватила нечистая сила, поднимающаяся до самых небес. Там она превратится в черный ураган, который обрушится на всю страну от западного берега до самого Нью-Йорка. Эта тьма подхватит и расплющит все эти деревянные фермерские домики в жуткой глуши. Я видела умирающих от голода плачущих костлявых детей, женщин, которые смотрят на меня, а их глаза… пустые, словно дырки в черепе. И кто-то из них протягивает руки — то ли просит о помощи, то ли хочет, чтобы я умерла вместе с ними тоже… А мужчин не было вообще, не знаю, куда они делись. И все вокруг в черной, мерзкой пыли, от которой ни для кого нет спасенья. Девочки, этот сон… ужасный кошмар, и при этом такой реальный — как будто я даже сама в чем-то виновата. Мне сегодня дурно целый день…

Стук повторился более настойчиво. Ирен и подруги встали, приняв вид благопристойных девушек. Сегодня был праздник Ирен, и она была обязана выйти к гостям…

Пока в нижнем зале грохотал джаз, двое гостей — молодых людей с бокалами — вышли в пустую оранжерею освежиться и поболтать. В свои примерно двадцать пять лет оба уже работали старшими клерками в National City Bank, быстро сделав там карьеру. Один из них, уже заметно разгоряченный, был крайне доволен собой:

— Еще несколько лет, и мы станем охренительно богатыми… Все растет, мой портфель акций уже стоит под сорок тысяч — только представь. Я набрал еще кредитов и взял на все деньги акции US Steel — говорят, этой осенью они взлетят еще втрое. А недавно взял в кредит новый «Понтиак», шестерку. Тачка — охренеть можно. Все пташки Бруклина открывают рот, когда видят, как я подъезжаю на ней к дому матери по субботам. Вот это жизнь… Не понимаю, зачем вообще на хрен жениться, если каждую неделю в клубе можно задаром заводить себе новую куколку.

— Смотря на ком. Вон эта Ирен — чуть толстовата, конечно, и какая-то забитая, наверно, предки держат в строгости, но все это — мелочи и дело вкуса. Представляешь — ты утром входишь в блестящем халате в эту оранжерею и спокойно так писаешь, слушая гомон райских птичек, прямо в этот бассейн. А кто тебе может что запретить, если ты муж наследницы Гуггенхаймов?

Парни громко захохотали, заставив птиц на мгновение примолкнуть.

— А мой отец до сих пор горбатится на своей ферме в Оклахоме. Представляешь, пашет, как раб, четырнадцать часов в сутки, руки у него такие мозолистые, что о них можно сигару затушить — он ничего не почувствует. В свои сорок пять уже выглядит на шестьдесят. И имеет за это в год всего три штуки после всех счетов и налогов. А здесь, на Уолл-стрит, любой бомж может прийти с улицы, взять кредит и заработать на акциях столько же, не делая руками ничего… ну, или только кое-что, если у него нет подруги. Правда, с такими деньгами подруга быстро появится…

Парни снова захохотали, старый бурбон в их бокалах закончился, и они решили вернуться в зал, где их приятели, давно сняв пиджаки, в лоснящихся от пота крахмальных сорочках отплясывали, прижимая к себе девушек куда более вольно, чем в начале вечера.

Ирен думала, что ее попросят спуститься к веселящейся публике, но горничная проводила ее наверх, в бильярдную. В этой роскошной комнате с несколькими столами с зеленым сукном и шарами из слоновой кости самым примечательным был, пожалуй, потолок — с крупными золотыми пластинами в форме лепестков сказочного цветка. Стены обиты красноватой кожей ручной выделки, в конце комнаты висели два огромных персидских ковра — стародавний подарок деду от британской палаты лордов, где у него в молодости было немало друзей.

Даниэлу Гуггенхайму уже за семьдесят, он сильно сдал, с трудом передвигается. Сейчас он сидит в своем любимом кресле, вокруг него — сиятельное общество знаменитых банкиров. Старик чувствует, что его дни сочтены, и хочет представить любимую внучку высшему свету, заодно сделав широкий жест.

— Дорогая, подойди ко мне. Господа, это Ирен. Она очень умна от природы и к тому же благодетельная девушка: взяла и по моей линии, и от матери только лучшие качества. Пока Ирен не замужем. Милая, ты теперь взрослый человек, сама решаешь свое будущее. Сегодня тебе исполнилось семнадцать. Я решил сделать тебе подарок — от всей души, конечно. Утром, пока ты спала, я съездил в банк, открыл счет на твое имя и перевел на него ровно семнадцать миллионов долларов, по миллиону за год твоей жизни. Да, это почти все мое состояние. Ты — моя главная наследница.

Ирен, кажется, была готова потерять сознание.

— Семнадцать миллионов? Да что же мне с ними делать, дедушка?

— Что хочешь. Но ты должна быть мудрой, ведь в твоих жилах течет кровь нашего народа. И ты с детства была разумной девочкой. Подойди, я поцелую тебя.

Нежно обняв деда, Ирен задумчиво произнесла:

— Я вложу их в акции. Акции ведь всегда растут…

Она подняла голову на собравшихся в бильярдной, ожидая услышать безусловную поддержку этой вроде бы самой естественной для банкиров идеи. Но, к ее удивлению, реакции не последовало: только сосредоточенные лица и молчание.

— Спасибо, дедушка, я пойду, — прошептала Ирен и, совершенно смутившись, почти потрясенная выбежала из комнаты.

Общество любителей книг

Двумя часами позже, когда солнце уже село где-то далеко за домами Манхэттена на том берегу, около десяти самых важных гостей вечера, среди которых не было удалившегося ко сну хозяина поместья, собрались в библиотеке, считающейся изысканнейшим залом Хэмпстед Хауса. Интерьер библиотеки представлял собой точную копию библиотеки при дворе Якова I, блистательного английского короля начала XVII века, большого поклонника литературы. На ее полках хранилась коллекция из более чем тысячи фолиантов, некоторые из них существовали в мире только в одном экземпляре.

Томас Ламонт, которого Джон Пирпонт Морган еще при жизни считал одним из самых перспективных молодых сотрудников своей империи, теперь находился в расцвете лет и возглавлял крупнейший частный банк страны. С присущей ему легкой иронией он начал разговор, зреющий в высших банкирских кругах уже много месяцев:

— Итак, Джозеф, то есть господин Кеннеди, днем вы нам успели сообщить, что крайне выгодно сбыли свой огромный пакет акций и ждете не дождетесь теперь, чтобы рынок рухнул к чертовой матери так глубоко вниз, чтобы вы смогли выгодно зайти в него снова по копеечным ценам спустя какое-то время? Правильно ли я передаю суть вашей блистательной идеи?

Слова банкира балансировали на грани грубости и насмешки, но, во-первых, это был частный разговор, во-вторых, он знал, что все думают примерно о том же. И, наконец, он мог себе это позволить. Затем он с подчеркнутым уважением повернулся к невысокому джентльмену с усами, совершенно облысевшей головой и нездоровым, землистым цветом лица, который до этого молчал, сидя в углу и глядя в пол. Он был похож на грустного, постаревшего немецкого инженера.

— Господин Варбург, вы когда-то были творцом Системы, стоите ближе к ее истокам, чем любой из нас. Когда-то вы «продали» идею Системы конгрессу, гарантируя, что Америка навсегда забудет о том, что такое финансовые кризисы. Все последнее десятилетие Система печатала деньги, то есть выдавала кредиты под самые низкие ставки всем желающим — как машина, без перебоев. Акционеры Системы — все уже давно долларовые миллиардеры, их капиталы таковы, что обычный человек даже не может себе их представить. Но в то же время количество долларов в обращении сейчас в десятки раз превышает золотой запас страны, оно даже больше, чем стоит все богатство нации. Пора нажимать на курок, иначе однажды утром все проснутся и поймут, что доллар больше ничего не стоит. И тогда Система уничтожит саму себя, чего нельзя допустить.

Пол Варбург ответил после достаточно долгой паузы:

— Это надо было делать еще в двадцать седьмом — вспомните, я предупреждал, говорил всем, тогда бы не было того ужасного краха, который будет сейчас. Но вам было мало денег, хотелось еще и еще. Что ж, момент действительно настал. Но я не хочу и не буду теперь отвечать за все это. Я честный, порядочный банкир, а не убийца миллионов.

Ламонт вздохнул. Да, все они в душе всерьез считали себя порядочными, добродетельными людьми, несущими обществу пользу и процветание. Но когда портфель инвестиций твоего банка растет на двести миллионов долларов каждый месяц, прекращать это… выше чьих-либо сил.

— Господа, нам нужно все спокойно взвесить. Также необходим скоординированный план действий. Сообщаю вам, что вчера я получил личное письмо от президента Гувера. Он пишет, что обеспокоен слишком бурным ростом акций, кредитов, всего этого потребительского изобилия, и приватно спрашивает меня, есть ли у него повод для беспокойства. Да, Хардинг был идеалистом, Кулиджа можно было дешево купить с потрохами — за сотню тысяч он был готов подмахнуть любую бумажку или законопроект. Но Гувер — хитрая лиса, у него хорошая интуиция и много преданных людей. С ним придется договариваться по-серьезному — я говорю о сотнях миллионов. Без согласия Гувера Система может не выжить после большого краха, конгресс отменит все ее полномочия. Но пока, чтобы спокойно начать диалог, я просто отвечу ему официальным письмом: напишу, что беспокоиться не о чем — Америку ждет прекрасное будущее.

Эндрю Меллон, министр финансов США, незаконно сколотивший многомиллионное состояние на этом посту, был своим в этом обществе. Худой седой джентльмен походил на старого строгого школьного учителя, любившего пройтись розгами по спинам учеников. Он вошел в историю фразой «джентльмены предпочитают облигации». Федеральное казначейство США и в самом деле покупало облигации Системы на миллиарды долларов, раздувая пузырь долгов.

— Сценарий очень простой. В какую-то неделю — лучше осенью, так как последний кризис 1907-го также случился осенью, — все банки Нью-Йорка без объяснений потребуют от клиентов вернуть все кредиты в 24 часа. Девяносто семь процентов игроков на бирже сейчас сидят по уши в кредитах. Сначала они подумают, что это какая-то ошибка или даже шутка. Им вежливо объяснят, что нет. Тогда они будут вынуждены срочно продавать все свои акции, и рынок мгновенно рухнет, как прогнивший деревянный навес. Под залог акций сейчас покупаются две трети домов. Их владельцам также придется задаром вернуть их банкам. Затем в ход пойдет все, что угодно — вплоть до последней одежды, если она, конечно, будет еще что-то стоить.

Меллон сделал многозначительную паузу, отпил из стакана глоток кипяченого молока и снова продолжил:

— При этом замечу, что я не испытываю никаких угрызений совести. Я начал работать в поле, когда мне было всего девять лет. В шестнадцать, после школы, я уже вкалывал круглыми сутками: за прилавком магазина отца, подручным в банке, по выходным и ночами разгружал вагоны с углем — свежий кусок хлеба был за счастье. А этим бездельникам (он указал куда-то вниз, откуда все еще доносилась музыка) все приплыло в руки. Пусть теперь тоже поработают и поймут, что почем.

Бернард Барух, словно показывая выражением своего лица — ну уж, если сам министр финансов страны так считает, что тут поделать, — тоже взял слово:

— Я ожидал, что сегодня будет такой разговор. Меня, признаться, тоже не беспокоит кучка из нескольких миллионов разорившихся идиотов. Открывая счет акций, они подписывали бумагу, в которой говорится, что вложения в акции несут в себе высокие риски. Так что это их проблемы. И все же, господа, когда крах произойдет, каждому из нас надо во что-то инвестировать капиталы. Я понимаю, что это крайне деликатный вопрос, но сегодня особый случай — все темы открыты.

Джозеф Кеннеди, самый молодой из присутствующих, пожал плечами:

— Снова вложусь в акции, когда они будут стоить раз в десять дешевле. Еще куплю пару киностудий в Калифорнии. И бизнес хороший, и все перспективные актрисы пройдут тщательный и строгий профессиональный отбор на главные роли через мою постель. Вкус у меня хороший, за красоту героинь будущих фильмов наша великая нация может не волноваться.

Пошлый, сальный, но правдивый ирландский юмор резанул слух банкиров, но вида никто не подал. Томас Ламонт также решил ответить:

— Мой гений и величайший учитель Джон Пирпонт Морган говорил, что самый надежный актив в мире — это золото. После того как цены на все рухнут, золото — единственное, что вырастет в цене. Американцы бросятся скупать золото на последние наличные деньги. Но купить его будет трудно — большая часть золота Америки к тому времени уже окажется в сейфах банков National City и J.P. Morgan. Возможно, мы также скупим часть золотых запасов европейских стран.

Министр финансов Меллон удивил присутствующих больше всех:

— Господа, я не должен, конечно, об этом говорить, но если уж все так откровенны… В прошлом году я был в составе делегации министров в Советской Республике, в Москве. Во время секретной встречи Сталин жаловался, что им жизненно необходима валюта, а мы готовы покупать только советский хлеб, и что этого слишком мало, чтобы большевики удержали власть… У меня готово тайное соглашение с Советами, по которому я куплю у них больше сорока знаменитых картин европейских классиков живописи из запасников Эрмитажа на двадцать миллионов долларов. Ван Эйк, Рембрандт, Рафаэль, Тициан. Это вложение — даже лучше золота, поверьте. Но никто — ни у нас, ни у Советов — не должен знать об этой сделке.

Барух кивнул. Его кивок был наилучшей гарантией, что в Америке об этом теперь действительно никто не узнает.

— Ну а вы, Пол? — Барух обратился к Варбургу. — Хотя у вас совсем небольшая доля в Системе, но вы представляете важную часть ее владельцев (Ротшильды редко бывали в Америке в то время). Кроме того, вы — самый умный и профессиональный банкир, которого я когда-либо знал.

— Брошу все к черту. Уеду домой, в Германию, куплю там небольшое поместье на юге и буду до конца дней своих молиться за величайший грех — за то, что я создал частный Резерв, этого монстра. Но не ведаю, будет ли мне даровано прощение.

— Что ж, знайте, по крайней мере, что вы — великий человек, и я, как и другие акционеры Системы, сочту за честь выполнить абсолютно любую вашу просьбу, если вам что-либо будет нужно.

Около полуночи высокие гости Хэмпстед Хауса начали разъезжаться. Они садились не в черные золоченные кареты, как двадцатью годами ранее, а в роскошные лимузины с водителями и охранниками, которые могли мчаться по Нью-Йорку со скоростью больше пятидесяти миль в час.

Уходя, Бернард Барух почтительно поклонился, пожал руку и улыбнулся почему-то заплаканной юной Ирен Гуггенхайм. А затем сказал ей тихо, на ухо, несколько фраз, стоивших в тот момент больше, чем гора золота:

— Ирен, вы очень хорошая, добрая девушка. Послушайте мой совет. Ни в коем случае не вкладывайте наследство вашего деда в акции. Рынок акций — это место, где царят недобрые силы. Просто храните деньги на текущем счете в банке National City. Это надежный банк. До свиданья.

Великая депрессия длилась намного дольше, чем банкиры, организовавшие биржевой крах (или как минимум сильно способствовавшие ему), могли вообразить. Десять лет, до конца 1930-х, страну без конца штормило. Самый тяжелый период пришелся на первые четыре года кризиса. В среду 23 октября 1929-го банки Нью-Йорка одновременно потребовали от своих клиентов немедленного возврата всех долгов, на что по закону имели право. 24 октября вошло в историю как Черный четверг. На открытии биржи было столпотворение брокеров, простые люди также заполонили Уолл-стрит, но в это утро все до единого держали таблички с надписью «продаю». Покупателей не было, и цены как снежный ком устремились вниз. Падение котировок длилось с перерывами более трех лет, и в нижней точке кризиса, в 1933-м, все акции стоили в десять раз дешевле, чем на пике, в 1929-м. Через неделю после Черного четверга финансовая система США впала в ступор, хотя банкиры и пытались делать вид, что они что-то предпринимают для борьбы с кризисом. К началу следующего года обанкротились тысячи мелких банков. В стране не было денег, встало почти все производство, люди по всей Америке начали голодать. Десятки миллионов хозяйств разорились, несколько миллионов людей, в основном в глубинке, где у властей даже не было средств на бесплатные супы, умерли в страшных муках от голода в еще вчера такой сытой Америке. На следующий год кризис перекинулся в Европу, где бушевал несколько лет, став причиной голода огромного количества людей, от южного побережья Франции до русского Поволжья. На фоне тотального кризиса к власти в Германии пришли нацисты, обещавшие с ним покончить. Перемены к лучшему в мировой экономике стали ощущаться лишь к середине 1930-х, но скоро нависла новая угроза — еще одна великая война.

Система сделала свое дело и понемногу вновь пошла вверх, на новый этап обогащения ее никому не известных владельцев.