О насущном. Европа и современный мир

Ал. А. Громыко, 2017

Книга повествует о современной истории Европы, о перипетиях политической, экономической, социальной жизни континента. Международные отношения помещены в контекст «большой дестабилизации», нового витка соперничества великих держав и нового популизма. Рассуждая о Старом Свете, автор использует представление о Большой Европе от Атлантики до Тихого океана. Большое внимание уделено вопросам глобального управления и регулирования, места Европы в координатах XXI столетия. Рассмотрены острые проблемы развития этой части планеты: вызовы безопасности и стратегического мышления, кризис в отношениях России и коллективного Запада, угрозы международного терроризма, социального неравенства и экономической стагнации, недостатки политического лидерства. Подробно рассказано о положении дел в Европейском союзе, включая брекзит, о трудностях европейской интеграции. Автор указывает на пагубность идеи «новой холодной войны» и призывает учитывать уроки противоречивого XX века.

Часть I

Глобальные перемены

1. Концепции и практики глобального регулирования

Представления об управлении мировыми процессами после окончания холодной войны чрезвычайно быстро менялись. Распад Советского Союза и социалистического лагеря положил начало длинной череде концепций и практик, претендующих на окончательное подведение черты под новым переформатированием международных отношений. Но каждый раз оказывалось, что переходный характер этого процесса не только не завершён, но что неожиданность и непредсказуемость событий вновь и вновь отодвигали временной горизонт утверждения контуров нового мирового порядка.

Мир в начале XXI в. во многом превратился из вместилища надежд и ожиданий в среду, наполненную возросшими рисками и угрозами. Ощущение разочарования напрямую относится и к «европейскому миру», к которому в основном принадлежит Россия. Среди обездоленной части человечества по очередному кругу насилия идёт арабский мир. Эти и другие регионы оказались подвержены «большой дестабилизации», охватившей экономические, социальные, политические структуры государств, их объединений и общества в целом.

После распада биполярной системы и окончания холодной войны казалось, что разрушение действительно может быть созидательным. Вслед за привычными для экономической теории и практики представлениями о череде банкротств и восстановления деловой конъюнктуры утвердились ожидания того, что социальные структуры, целые государства и даже их союзы, потерпев крах, могут затем успешно возродиться в обновлённом виде. Но выяснилось, что международные отношения не принимают упорядоченную форму «на автопилоте», что, перефразируя, в мировой политике не существует «невидимой руки», которая может всё расставить по своим местам, что «государство — ночной сторож» — такой же миф в экономической практике, как и в практике глобальной политики.

Научные подходы и всесторонний анализ состояния системы международных отношений в очередной раз оказались неизбежно востребованы для того, чтобы разобраться в хаосе событий. На этом поприще отечественные учёные достигли важных результатов мирового уровня; во многом им нет равных^[3].

В поиске идеальной модели управления

История идей об управлении глобальными процессами, о более гуманном мироустройстве насчитывает многие столетия. Речь идёт о том, как научное мышление может влиять на управление миром, воплощаясь то в образе философа на троне, то мудрого советника государя, то принимая облик просвещённого правителя (например некоторые из «семи мудрецов» Древней Греции). Между наукой и государственным управлением отношения всегда были сложными, очевидно, такими они останутся и впредь. «Ты заслоняешь мне солнце», — говорил Диоген Александру Македонскому в IV в. до н. э., а воспитателем последнего был Аристотель. Прошло почти две с половиной тысячи лет, и появился манифест Б. Рассела и А. Эйнштейна, взывающий к разуму политиков. Затем учёные стремились сделать мир лучше в рядах Пагуошского движения, на Дартмутских встречах^[4] и т. д. Мир прошёл через эпоху «просвещённых монархов», включая Екатерину Великую. Школа научного коммунизма в XIX–XX вв. претендовала на окончательное решение того, как сделать мир счастливым и свободным от насилия и войн. Позже идея «конца истории» повторила эту попытку с противоположных мировоззренческих позиций.

Прежние механизмы глобального регулирования уходят в прошлое, уступая место новым проектам и практикам. Эти процессы происходят на фоне снижения их управляемости, роста неопределённости и дестабилизации обширных регионов планеты. В условиях формирующегося полицентричного миропорядка усиливается конкуренция в деле создания современной системы глобального управления.

В этих условиях в центре научных дискуссий находятся феномены глобализации и глобального регулирования, их взаимосвязь. Если первый феномен мы рассматриваем как данность, которая находится в непрерывном развитии, то второй — как «большую идею», которой предстоит либо ещё воплотиться в жизнь, либо остаться недостижимой^[5]. Если прибегнуть к сознательному упрощению, то глобальному управлению / регулированию (в отличие от неуправляемого и хаотичного мира) можно придать три конфигурации: с пирамидальной структурой, ярусной и сетевой.

В первом случае цель состоит в том, чтобы одному-единственному субъекту международных отношений играть роль бесспорного лидера, другими словами — гегемона. Во втором — чтобы создать коллективную систему управления миром, в котором последний делится на несколько категорий более влиятельных и менее влиятельных, но формально равных государств. Организация Объединённых Наций стала первой в истории человечества достаточно успешной попыткой направить развитие международных отношений по этому руслу. Создание ООН и современное международное право, тем не менее, не привели во второй половине прошлого столетия к активному развитию полицентризма, ростки которого длительное время были подмяты соперничеством двух сверхдержав. После окончания холодной войны утверждение полицентризма как жизнеспособной и эффективной системы стало зависеть от способности международного сообщества выстроить глобальное управление или по хорошо знакомому ярусному принципу, но на новых принципах, или по более амбициозному и новаторскому — сетевому.

Попытки воплотить в жизнь одну их трёх перечисленных конфигураций не предпринимались ранее XX столетия. До него мир был глобальным с точки зрения освоения европейцами водного и сухопутного пространства Земли. Но наиболее мощные образования — империи Нового времени — не претендовали на глобальное управление в современном смысле этого слова. Более того, опыт истории свидетельствует, что с эпохи Великих географических открытий, т. е. со времён, когда человек опытным путём обрёл полноту знания о мировом пространстве, и до XX столетия, лидеры прошлого предпочитали делить мир между собой, претендуя на собственное доминирование лишь над его частью. Так, в 1494 г. Испания и Португалия с помощью Ватикана поделили мир на две зоны влияния — западное и восточное полушария. Позже, по мере умножения колониальных империй, таких сфер прямого контроля или подчинения становилось всё больше.

XX век привнёс в эти процессы новизну, выразившуюся в том, что впервые в истории были предприняты сразу три попытки создать систему глобального управления в виде мировой гегемонии в различных её формах. Первая из них состояла в идее распространить социалистическую революцию в России на весь мир и превратить человечество, опираясь на принцип равенства, во всеобщее идеальное общество. Вторая попытка была предпринята Третьим Рейхом, который стремился завоевать весь земной шар на основе идеи сверхчеловека и чистоты «арийской расы». После разгрома нацизма Советский Союз и Соединённые Штаты также претендовали на глобальную миссию, но в условиях холодной войны и ядерного сдерживания довольствовались биполярностью. Наконец, в 1990-е гг. в США утвердилась идея единоличного мирового лидерства, основанная на идеологии либеральной демократии и идеях избранности и исключительности. Она принимала причудливые образы «одинокой сверхдержавы», «милосердной империи» и т. п., но мало продвинулась в своём практическом воплощении, столкнувшись с непреодолимыми трудностями.

После того как идея однополярности начиная с 2001 г. продемонстрировала свою нежизнеспособность в ходе войн в Афганистане, Ираке, мирового экономического кризиса, распространившегося по миру из США, полицентризм открыто или молчаливо был признан большей частью мирового экспертного сообщества магистральным путём развития архитектуры международных отношений в XXI столетии. Одновременно встал вопрос о том, какая конкретно форма полицентризма возьмёт верх: полицентризм, основанный на общих правилах и учитывающий коренные интересы ведущих центров силы и влияния; на многосторонности (мультилатерализме) с преобладанием интересов всё того же коллективного Запада, которые перераспределены в пользу Европейского союза за счёт США; на выделении категории двух первых среди равных — США и Китая (Чаймерика), или на чём-то ещё?

Шансы на обретение международным сообществом эффективной системы глобального регулирования снизятся, если будет поставлена под вопрос глобализация. Если она будет и дальше задавать общие «правила игры», как это происходило со времен Колумба, оставаться определяющей средой мирового развития, тогда можно ожидать, что рано или поздно в мире (по крайней мере, между ключевыми акторами) установится новый модус вивенди, а следовательно, утвердятся и конкурирующие концепции и практики регионального и, возможно, глобального регулирования. Так было в истории до сих пор. Однако если закрепится нарастание деглобализации как долговременного движения вспять, а не просто как временного отката глобализации, то дальнейшего ослабления не избежать и существующей системе глобального регулирования.

Можно ли определить возраст глобального регулирования? Ялтинско-Потсдамский миропорядок представлял собой действенный вариант устроения мира после 1945 г. Можно ли утверждать, что он перестал существовать с исчезновением СССР или даже раньше? Ведь этот порядок не только утвердил биполярный мир, к настоящему времени уже давно ушедший в прошлое, но и всю систему ООН, конфигурацию её Совета Безопасности, современное международное право и многое другое, что до сих пор задаёт систему координат в мировой политике.

Тема, достойная дальнейшего развития, — возможный сценарий деглобализации, который не исключён в случае, если будут нарастать процессы противопоставления региональных интеграций, если новые и возникающие центры влияния не смогут добиться модернизации существующей мировой финансово-экономической архитектуры, если продолжит распространяться практика санкционного противоборства.

На фоне роста дестабилизации в ряде регионов мира, очевидно, потребуется ещё несколько лет для того, чтобы сделать обоснованные выводы о том, насколько интеграционные процессы на нашей планете будут в целом дополнять друг друга, или центробежные силы возьмут верх.

Полицентризм: нерешённые проблемы

Одна из ключевых составляющих дискурса о глобальном регулировании — вопрос о его субъектах, а значит и о роли национального государства. В последние годы много сказано о том, что слухи о его смерти оказались сильно преувеличенными. Большинство мировых центров влияния, как старых, так и новых, опираются на государственный суверенитет как на фундамент своей внутренней и внешней политики.

В этой связи двояко положение ряда крупных стран мира, которые решились на частичную десуверенизацию, например Франции, Германии, Италии. До брекзита (от англ. «Британия» и «выход»), т. е. до выхода Британии из состава ЕС, который должен состояться весной 2019 г., к этой категории принадлежит и Великобритания. Опыт Евросоюза и его «пула суверенитетов» ставит вопрос: создание наднациональных структур ЕС — это исключение из правил или опыт, который ждёт своего распространения в других регионах? События последних лет свидетельствуют, что в экономическом плане, за вычетом риска деглобализации, взаимозависимость мира будет нарастать и дальше. Однако что касается суверенитета в области внешней политики и безопасности, «увядания» государства не предвидится, по крайней мере за пределами Евросоюза.

Отдельного внимания заслуживают исследования трансформации традиционных центр-периферийных связей. Статистика свидетельствует о продолжении перераспределения силы и влияния в мире, росте потенциала незападных субъектов международных отношений. Действительно, в структуре мирового ВВП доля США в 1980–2013 гг. сократилась с 21,5 до 18,4 %, Евросоюза (27 стран без Хорватии) — с 28,1 до 18,9 %, в то время как доля Китая выросла с 1,9 до 15,5 %, Индии — с 2,3 до 6,1 %. Другой наглядный пример: доля 16 развитых стран в мировом ВВП в 1970 г. составляла 76 %, а в 2013 г. — лишь 55 %^[6].

Подтверждают устойчивость этих тенденций и многие прогнозы. Так, согласно докладу американского Центра стратегических и международных исследований «Оборона 2045», ожидается, что к 2030 г. по реальному ВВП США уступят первенство Китаю, Индия (по сравнению с 2011 г.) поднимется с десятого места на третье, а Бразилия к 2050 г. с шестой позиции переместится на четвёртую. При этом за тот же период Япония опустится с 3-го на 5-е место, Германия — с 4-го на 9-е, Франция — с 5-го на 10-е, а Италия и Британия вовсе покинут первую десятку крупнейших экономик мира^[7]. Россия в этих расчётах укрепит свои позиции, поднявшись с девятой позиции на шестую.

Нарастание проблем в рамках неолиберальной модели глобализации сопровождается накоплением противоречий и диспаритетов; соответственно усиливается необходимость её капитального ремонта, в первую очередь системы международных финансовых институтов. Однако те, кто стремится удержать в них доминирующие позиции, блокируют серьёзные изменения. И всё же очевидно, что бесконечно такой саботаж продолжаться не может ввиду нагромождающихся дефектов системы.

Другая фундаментальная проблема современности — новое социальное расслоение. Рост доходов среднего класса в большинстве государств с постиндустриальной экономикой падает или стагнирует, он расщепляется на более богатые и бедные слои. В европейском регионе чрезвычайно высокая безработица, особенно по отдельным странам и группам населения. Отсюда проистекает массовое чувство разочарования, недовольство правящими элитами, усиливаются популистские движения на обоих флангах партийно-политических систем. Встают вопросы о «разрыве послевоенного социального контракта», о гибели «общества благосостояния», о возвращении классовой политики.

2. Циклический подход к истории международных отношений (европейский ракурс)

Европа, цивилизационно раскинувшаяся от Атлантики до Тихого океана, глубоко втянулась в переходный период международных отношений (МО). Всё новые испытания проверяют на прочность расположенные на её пространствах страны и организации. События последних лет делают востребованным изучение современных МО с точки зрения их цикличности как череды своего рода транзитов, для которых характерна высокая степень нестабильности, приходящей на смену периодам благополучия и поступательного развития. К таким размышлениям подталкивали и юбилейные даты последних лет, например столетие Венского конгресса 1814–1815 гг., годовщины Крымской и Потсдамской конференций 1945 г., создания ООН^[8], Хельсинкского заключительного акта 1975 г. и др.

В сравнении с когда-то эталонной теорией социально-экономических формаций предлагается циклический подход к истории МО с точки зрения смены одной структуры другой, каждая — со своим фундаментом и надстройкой. Классическая теория во многом была верна, но она израсходовала свой потенциал в XX в., который так и не привёл к отмиранию капитализма и рыночных отношений. Но и коллективистские принципы с распадом социалистической системы не ушли в прошлое. Вместо этого всю вторую половину прошлого столетия шёл процесс социализации рынка и индивидуализации коллективного сознания.

Формационной теорией «наоборот» могла стать концепция «конца истории», предположившая триумф индивидуального, рыночного начала. Но этого не произошло. Карл Маркс не победил, но не победил и Фридрих фон Хайек. Верх взяла интегральность — использование составляющих и рыночной теории, и теории государственного регулирования для поиска приемлемого баланса между индивидуальным и коллективным, государством и обществом, рынком и социальными ценностями, моралью, нравственностью. «Концом истории» в определённом смысле может стать именно такая интегральная социально-экономическая модель.

Однако даже если это когда-либо и произойдёт, такая финальность мало связана с циклами стабильности и нестабильности. Большие идеи прошлых веков к концу XX столетия, возможно, и пришли к некому симбиозу, но это не уберегло новый век от потрясений, которые разворачиваются на наших глазах.

Сменяемость моделей: постоянство и своеобразие

Классическая формационная теория на стыках формаций ставила на пьедестал социальные революции. Структурные изменения МО также сопровождались и продолжают сопровождаться продолжительными всплесками насилия^[9]. Рамочное обустройство новых механизмов отношений между государствами — упомянутые выше международные встречи и договоры, а до них и Вестфальский мир 1648 г., ставили точку (точнее, многоточие) после долгих отрезков войн и противоборства. Государствам ещё ни разу за историю их взаимодействия не удавалось пройти через переформатирование МО без применения в отношении друг друга, прямо или косвенно, грубой силы. Последняя применялась регулярно и в ходе «благополучных фаз», но с меньшей степенью интенсивности. Даже эйфория после окончания холодной войны не смогла переломить этот печальный закон истории. Грубая сила, вопреки завышенным ожиданиям о грядущем верховенстве силы «мягкой», быстро вернулась в международную повестку дня.

Фундаментом циклов МО является экономика, но не только она их определяет. Это и цивилизационно-культурный, и религиозный, и ценностный факторы. Их переплетение создаёт фундамент для надстройки — структур и механизмов, а также человеческого, субъективного фактора, с помощью которых на каждом последующем этапе истории МО выстраивается новая иерархия государств и их альянсов, а теперь и негосударственных игроков. После Вестфальского мира МО опирались на принцип государственного суверенитета, который после Венского конгресса был дополнен принципом концерта держав. Ялта и Потсдам привнесли в МО, благодаря ООН, принцип международного права и легитимности, а позже к нему, в ядерный век, добавился принцип гарантированного взаимного уничтожения. Обращает на себя внимание, что череда смены циклов МО имеет накопительный характер, когда прежняя модель всецело не отмирает, а частично «переливается» в новую.

Надстройка МО — не политическая в прежнем идеологическом понимании, так как политика уже давно не является ни сугубо капиталистической, ни социалистической, ни исключительно какой-либо другой. Так, «коммунистический» Китай (с его масштабным использованием рыночных отношений) — уже давно фигура речи, как и «капиталистические» Соединённые Штаты, не говоря уже о западноевропейских государствах с их массированным использованием государственного регулирования^[10].

История МО сопровождается не только цикличностью насилия, но и цикличностью шаблонов региональных и мировых конфигураций силы. Например, отчётливо прослеживается цикличность многополярности^[11] и как её составляющей — европоцентризма, который, казалось, ушёл в прошлое с установлением биполярного мира в 1945 г., затем, в 1990-х гг., возродился как ожидание и даже как предвкушение, и вновь стал уходить в тень на рубеже двух первых десятилетий XXI в. Особенно ярко это проявилось с новой кризисной волной (своего рода «девятым валом») — на этот раз миграционной, захлестнувшей ЕС в 2015 г. вслед за кризисами экономической и социально-политической природы. Иной ритм «взлётов и падений», например, у Китая, развитие которого уже длительное время представляет собой возрастающую кривую.

Россия на этом фоне находится в зоне неопределённости. Насколько окажется устойчив ещё недавно уверенный тренд укрепления её позиций — зависит он целого ряда условий, прежде всего человеческого фактора, качества государственного управления, международной конъюнктуры и, в конце концов, благоприятного стечения обстоятельств.

Можно говорить и о цикличности процессов по уплотнению и ослаблению «ткани» международных отношений. Глобализация, понимаемая в широком смысле, шествовала по планете последние несколько столетий. На этом пути откаты в построении «большой деревни» (пиковые — в годы двух мировых войн) сопровождались компенсационным, а затем и поступательным движением вперёд. К началу нового столетия мир впервые в истории стал истинно глобальным, особенно в рыночном понимании. Однако новый переходный период МО вновь возродил процессы разукрупнения, на сей раз — в виде элементов деглобализации^[12].

Выражением этого стали, например, экономические санкции против России и контрсанкции, лоббирование проектов сверхбольших зон свободной торговли с одновременным оттеснением от них нежелательных геополитических конкурентов (например ТТИП и TТП). Одновременно с этим процессы региональной интеграции, которые до недавнего времени рассматривались как комплементарные в отношении самой глобализации, теперь всё чаще предстают в терминах противопоставления, что наглядно показал украинский кризис.

Другой характеристикой нового времени становится каскадное развитием МО — своего рода переливание проблем из области внутренней политики во внешнюю, и наоборот, из одной области международных отношений в другие. Так, возрастающие трудности во внутреннем развитии ряда постиндустриальных стран мира, включая западноевропейские, сыграли свою роль в углублении нескольких региональных кризисов, включая иракский, ливийский, йеменский, сирийский. В свою очередь ливийский кризис привёл к ухудшению ситуации в ряде прилегающих к Ливии африканских государств, сирийский кризис — к ухудшению на определённом этапе отношений между Россией и Турцией, а в целом появление «арки нестабильности» от Ливии до Афганистана вылилось в миграционный кризис для всей Европы. Развитие череды кризисов по периферии Европы было и функцией борьбы государств за региональное влияние, что особенно проявилось в противостоянии Ирана и Саудовской Аравии.

В то же время элементы внешнеполитического сотрудничества между государствами могут способствовать положительным сдвигам в их собственных взаимоотношениях, что показало успешное завершение переговоров по иранской ядерной программе или элементы сотрудничества России с рядом стран в борьбе с так называемым «Исламским государством».

Каскадный эффект ведёт к кумулятивному эффекту, когда целые регионы накрывает «идеальный шторм», как это случилось в последние годы в Северной Африке после «арабской весны», на Ближнем и Среднем Востоке. Внешнеполитические ошибки или бездействие приводят также к «эффекту бумеранга». Так, внешнеполитические акции Британии и Франции в Ливии в 2011 г., а затем неспособность ЕС стабилизировать ситуацию в своём «мягком подбрюшье» — Средиземноморском бассейне, резко усугубили проблемы незаконной иммиграции и внутренней безопасности.

В значительной степени геополитика вновь вступает в свои права^[13]. Географическое положение и границы возвращают себе одну из ключевых ролей в определении веса того или иного центра силы и влияния. Отсюда, например, во многом разное прочтение украинского кризиса в Европе и за океаном, равно как и миграционного кризиса. Отсюда разные критерии эффективности внешней политики, когда, например, для США дестабилизация Средиземноморского региона терпима и несущественна с точки зрения национальной безопасности. А для Европы допущенные там внешнеполитические ошибки, провалы или бездействие принимают всё более экзистенциальный характер, выливаются в гибель тысяч людей как в морских водах, так и на улицах городов, в прямую угрозу традиционному европейскому образу жизни, в коррозию европейской модели социального рынка, в усиление ксенофобии и экстремизма.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Напр., см.: Глобальное управление: возможности и риски / Отв. ред. В. Г. Барановский, Н. И. Иванова. М.: ИМЭМО РАН, 2015. (Серия «Библиотека Института мировой экономики и международных отношений»).

4

Громыко Ал. А. Непрерывный диалог: опыт Дартмута // Современная Европа. 2003. № 3. С. 119–122.

5

В отдельные исторические периоды удавалось с разной степенью успеха создавать в международных отношениях механизмы регулирования (но не управления), среди которых за последние два столетия можно выделить «концерт держав» и биполярный мир. В последние десятилетия идёт поиск механизмов регулирования международных отношений в условиях складывающейся полицентричности. Главный вопрос в том, по какому из нескольких возможных сценариев она будет развиваться.

6

Глобальное управление: возможности и риски. С. 184, 284.

7

Miller D. T. Defence 2045. A Report for the CSIS International Security Program. Rowman & Littlefield. 2015. November. P. 11.

8

О 70-летии ООН как о крупнейшем международном событии 2015 г. см.: Лавров С. В. Сделать мир стабильным и безопасным // Международная жизнь. 2015. Октябрь.

9

О соотношении формирования полицентричности и нестабильности см.: Внешнеполитическая и дипломатическая деятельность РФ в 2014 г. Обзор МИД России. М., 2015. С. 3.

10

О сочетании идеологии и политики см., напр.: Кременюк В. А. Уроки холодной войны. М.: Аспект Пресс, 2015. С. 300‒301.

11

О цикличности глобальной многополярности см., напр.: Blagden D. Global multipolarity, European security and implications for UK grand strategy: back to the future, once again // International Affairs. 2015. March. P. 333‒350.

12

О рисках несущих механизмов глобализации см.: Портанский А. П. Многосторонняя торговая система и перспективы её реформирования / Библиотека ИМЭМО. М., 2015.

13

О значении фактора геополитики см.: Miller D. T. Defense 2045. Assessing the Future Security Environment and Implications for Defense Policymakers. A report of the CSIS International Security Program. 2015. November. P. 41‒50.