Боль. Сборник рассказов

Айслан Балган

Сборник шести рассказов, которых объединяет одна животрепещущая тема – боль.Юноша, участвующий в смертельном испытании на выявление мужчины… Девочка, повесившаяся, чтобы причинить боль близким… Искусный резчик по дереву, потерявший руки в жуткой аварии… Сходящий с ума энтомолог, помешанный на мухах… Проклятый светофор, заставляющий людей перебегать через оживленную машинами дорогу… Парень, заключивший сделку с дьяволом и видящий каждую ночь кошмары…Прочувствуйте боль вместе с ними…

Наблюдатель

«Суицид — главный символ того, как сложно быть человеком».

— The School of Life. Перевод In Cor Cadit.

— Насколько больней, чем быть укушенным змеёй, иметь неблагодарного ребёнка, — произнёс мужчина нестройного телосложения со скованными плечами. Он ходил по аудитории семинария, разворачивался со сгорбленной спиной, поправлял на грубом орлином носу очки в роговой оправе. Чёлка его жидких русых волос падала на лоб, и тот убирал их на место, на массивный череп. — Это из «Короля Лира» нашего любимого Уильяма Шекспира. И насколько это изречение соответствует правде, нашей нынешней обыденности.

В тёмном семинарии собрались люди 25—40 лет. Они слушали лекции о воспитании детей. В гуще разных лиц виднелась физиономия Эрнеста Тверского. Сквозь круглые линзы тонких проволочных очков его глаза застыли на лекторе. Он навострил уши, слушая выступающего. Эрнест пригладил рыжевато-русые волосы, провёл пальцы по щетинистому подбородку и взял карандаш. Он написал слова лектора в блокнот.

— И мы не знаем, в чём мы, родители, виновны. Казалось, мы сделали всё, — говорил выступающий, отмеряя сцену шагами, — чтобы чадо жило счастливо. Мы лелеяли их, баловали, ласкали, но те не ценят то, что у них есть. Их ум направлен на достижение больших желаний за счёт родителей. За счёт нас с вами, — он повернулся ко слушателям, и те вздрогнули от его выражения лица. Лицо пылало отчаянием: глаза увеличились в подобие круговидных шаров, рот — приоткрытый, а на губах… немое восклицание. Он протянул руку в необъятное пространство, словно Гэтсби пытающийся коснуться кончиками пальцев зелёного огонька на противоположной стороне причала. Он не видел озабоченные лица родителей. Он видел неблагодарных детей, которые причинили ему боль. — Они не ценят то, что имеют. Они не ценят ваши старания. И в итоге вырастает в будущем монстр — ребёнок в теле взрослого, неспособный к зрелой жизни и впадающий в отчаяние при проблемах. Кто знает, может, из этого вырастет бездарь, бомж или преступник. Поэтому наша цель, как родителей, воспитать в детях рациональное зерно. Наша цель — сделать их способными к полёту. Ведь матери птенчиков учат же их летать, правильно? А почему бы и нам тоже нет?

Прошёл час, и Эрнест подошёл к лектору. Он не зря записался в семинар по воспитанию, а ведь эта тема не на шутку тревожила его. В это время оратор разговаривал с другими родителями. И, дождавшись, пока тот ответит на их вопросы, он обратился к нему:

— Здравствуйте, — поздоровался он. — Меня зовут Эрнест Тверской.

— Рад знакомству. Впрочем, моё имя вы знаете.

Они пожали друг другу руки. В начале семинара он назвал своё имя, с красноречивым пылом усмехнувшись: «Я Юрий Барабенко — от слова барабан, если что».

— Да, знаю, Юрий. Вы так хорошо объяснили эту проблему…

— О, это только первый день семинара. И эта лекция — вводная часть к очень серьёзной проблеме России. Наши дети — это наше будущее. Разве мы хотим, чтобы наше будущее было лишено светлого из-за наших ошибок в воспитании?

— Можете не сомневаться, я приду. У меня тут такой случай…

— Говорите, — сказал Юрий.

Юрий учился на социального педагога. Он вёл практику в детских домах, в неблагоприятных семьях и выезжал даже в Африку, где целые сутки изнурял себя волонтёрством. Юрий устроил даже акцию по защите детей, правильному их воспитанию и информированию родителей с помощью бега. Он побежал с Красноярска в Москву, развернулся и помчался к Петербургу. К нему присоединялись люди, бегали за его компанию в знак важности поставленных им проблем. За ними следил весь интерне. Им давали пожертвования, и основная цель — набрать нужную сумму для решения всероссийской проблемы. Они пробежали, избороздили почти всю Россию, пока не набралась нужная сумма. Юрий упал замертво на асфальт, решив, что это его предсмертные минуты, но самые счастливые. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым и радостным, что выполнил цель. Его повезли в городскую больницу, где поставили диагноз инфаркта. Благо, они бегали близ окраин Хабаровска. Врачи постановили, что причина инфаркта — чрезмерный бег, который нагружал сердце. После такой вести Интернет взорвался, и Юрий Барабенко стал известным как общественный деятель. «ЗАЩИТНИК ПРАВ ДЕТЕЙ И ИХ БЛАГОГО ВОСПИТАНИЯ, ЮРИЙ БАРАБЕНКО ЧУТЬ НЕ УМЕР ВО ВРЕМЯ СВОЕЙ АКЦИИ», или: «ЮРИЙ БАРАБЕНКО, БЕЖАВШИЙ ЦЕЛЫЕ МЕСЯЦЫ ПО ВСЕЙ РОССИИ, ПОПАЛ В БОЛЬНИЦУ С ИНФАРКТОМ, КОГДА НАБРАЛАСЬ НУЖНАЯ СУММА ДЛЯ АКЦИИ ПО ЗАЩИТЕ И ВОСПИТАНИЮ ДЕТЕЙ» — гласили заголовки газет. Ноги ещё долго болели, но выполненная цель заставила Юрия забыть о них.

— У меня дочь, — начал Эрнест.

Юрий смотрел на лицо собеседника. Чем-то он напоминал ему Майкла Фассбендера: рыжеватые волосы, уложенные в небольшой косой пробор, широкий лоб, глубокие морщины и выразительный нос.

— Она — неблагодарный ребёнок, выразились бы вы, поговорив с ней. Она вечно сидит в своей комнате, никуда не выходит, ни с кем не разговаривает, сидит на телефоне. И она стала страшной. Мы с женой сами в шоке от неё. Она изменилась. Раньше дочка была общительной, а сейчас…

— Как типичный мерзкий подросток, — подсказал Юрий.

— Да, точно

— Судя по описанию, ей где-то четырнадцать.

— Верно, ей четырнадцать.

— Стоит понять, что в таком возрасте большинство подростков замыкаются в себе, становятся скрытыми от родителей. И это понятно из-за пубертатного периода, характерного такими переменами в личности ребёнка. Он начинает взрослеть — это тяжёлый путь, когда меняется тело и, собственно, сознание. Подростковый период характерен вашими претензиями. Да, они противны нам, родителям, привыкшим к нежности малых лет, когда дочка могла сесть вам на колени и спросить совет. Но она взрослеет, поэтому не пощекочешь её за ушко, не поцелуешь на ночь. Им будет стыдно, такова сущность подростков. Они любят вас…

— Я понимаю, — сказал Эрнест, — что это подростковый период…

–…но всё-таки, — гнул своё Юрий. — Воспитание нужно, даже чрезвычайно необходимо, чтобы насовсем не потерять связь с ребёнком.

— Слушайте… При всём моём уважении, Юрий, я нашёл выбивающуюся деталь.

— И что же?

— Некогда ночью — она ложится спать в три часа, иногда даже с четыре, а просыпается в обед — дочка закричала, взвизгнула. Я проснулся. Жена сказала, чтобы я проверил. Я открыл её дверь — а она всегда закрывает дверь своей комнаты, будто таким образом хочет показать свою замкнутость и отрешенность от родителей — и вы не поверите, что я там увидел.

— Что же? — в горле пересохло. Этот Эрнест заинтриговал его.

— Я увидел её, лежащую на кровати. В руках она держала флакон с таблетками. Три таблетки она положила на язык, и те таяли. И я заплакал… — лицо Эрнеста скривилось в судорогах, как у Петра Первого. Это одна из характерных черт Эрнеста. Когда его лицо принимало страшные гримасы ярости, то любой человек отшагивал от него, что и сделал Юрий. — Я видел её глаза. И знаете, что в них было? Пустота. В них была стеклянная пустота. Она принимала наркотики, Юрий. Кажется, это был экстази. Психотроп. Она кайфовала. Всё расплывалось в её глазах. Она балдела от этого, вот поэтому визжала. Я выкинул флакон в окно. Потом потряс её за плечи, а она качала головой, как овощ. Она ничего не говорила. Она просто…

— Тише, тише, Эрнест, — успокоил его Юрий. Он видел, как слёзы стояли в глазах Эрнеста, готового расплакаться. — Вы что-нибудь предприняли?

— Что я могу предпринять в этом случае? Ничего, конечно. Я был в невероятном страхе.

— То есть, вы ничего сделали, никакой контр с вашей стороны? — спросил Юрий.

— Именно поэтому я сюда пришёл. Я не знаю, как с ней общаться. Ни малейшего понятия.

— Ситуация, конечно, щекотливая, но — хорошо. Я приду к вам завтра утром. А пока не общайтесь с ней, она должна прийти в себя.

— Хорошо-хорошо, — заверил его Эрнест. — Спасибо. Спасибо вам.

— Само собой.

Её звали Дарья.

По обыкновению она вставала в обед, если родители не контролировали режим, иногда просыпалась в одиннадцать. Пробуждение Даши менялось то в одиннадцать, то в десять, то в восемь, то даже в четырнадцать часов. После подъёма, когда слипшиеся веки открываются, она бралась за телефон. И родители закатывали глаза по этому поводу: «Милый, ты не знаешь, что она делает всё время в телефоне?» — спрашивала жена. «Чёрт её знает, дорогая. Да и нам лучше не знать. Меньше знаешь, крепче спишь» — отвечал муж.

Отец с апатией уходил из комнаты дочери, когда видел, что она проводит в телефоне весь день. Допустим, Даша просыпалась в тринадцать, бралась за телефон и проводила в нём 12 часов. Отрывалась девочка от гаджеты в тех случаях, когда ела или делала домашнее задание. Но даже в таких занятиях она совмещала это с просмотром ленты соцсетей. М — многозадачность. Она проводит целые сутки в собственном мирке. В школьные дни, она проводила в интернете 9 часов. Засыпала она в три часа ночи. И спала более десяти часов, когда нормальному человеку требуется семь-восемь — самый оптимальный вариант. Когда здоровый человек, спящий восемь часов, побуждался с чистой и свежей головой, она — будто бы с похмельем. И ничего толкового этот жалкий, ничтожный индивид не делал.

Она выстраивала, будучи эгоисткой, собственный мирок. Даша создала многослойный барьер против внешнего мира. Та не выходила из своей комнаты, закрывала дверь, чтобы ни с кем не увидеться. С таким ужасным графиком дня она истощила дофаминовые рецепторы, из-за чего чувствовала из раза в раз духовный кризис и физическую утомлённость. Это приводило её в депрессию Мюнхгаузенского типа — когда человек сам доводит себя до истязаний, напридумав себе якобы психические отклонения. Родственники, пришедшие навестить родителей, призирали их дочь. Они открывали дверь забаррикадированной комнатки Дарьи и видели её исхудавшее тело, ужасную физиономию и болезненные глаза. Она вызывала у них ассоциацию с ходячим скелетом. Дарья не разговаривала ни с родителями, ни с родственниками, ни с кем. Даже в классе общалась с двумя-тремя подругами.

Эгоизм. Эгоизм.

Родители, пытаясь пойти на контакт с ней, удивлялись её агрессии. Невиданной агрессии. Она могла исцарапать лица нестрижеными ногтями или ударить в пах. И совесть её не мучала. Понятие совести утонуло под тонной грязи и эгоизма.

Выражаясь абстрактными метафорами, писатель упомянул бы, что она — ключ смрадной жидкости с вязкой консистенцией. Она густыми струями выстрелит из родника, поглощая живое едкими и чёрными водами. Она — огромная нефтяная бочка с крупной пробоиной, брошенная в морское дно. И в океане нефть рисует тёмные-претёмные узоры.

А её эгоизм — огромная, пестрящая алым цветом буква «Я». Она будет игнорировать родных, близких, друзей, плевать на их интересы и желания. А когда им надоест это, и они уйдут, она назовёт их неблагодарными ублюдками. Даша наденет корону, не обращая внимания на её непреодолимую тяжесть. Та расценивала вес короны так: чем тяжелее она, тем он лучше. Но корона сдавит ей затылок до образовавшейся ямки, сплющит череп, и наступит смерть. Она выбрала бы самую щегольскую кружку для кофе, а другим даст бумажные стаканчики. Тем не менее, вкус кофе, не изменится-то никак. Хоть пей из самой комильфотной кружки, хоть из бумажного стаканчика, да хоть из лужи, но вкус останется прежним.

Таков эгоизм Даши.

За окном шёл дождь. «Ненавижу дождь. Всё так некрасиво во время дождя», — подумала Даша, с томным выражением глядя на окно, где появилась паутинка толстых капель. Она всегда говорила: «Ненавижу коней, ненавижу пустыню, ненавижу всё!». И, конечно: «Ненавижу этот мир».

Мысли о суициде появлялись у неё, когда она чувствовала желчное ощущение несправедливости, разъедавшее её эго. Но самооценка Даши вечно менялось, как давление, колеблющееся в ртутном столбе. И у каждого явления присутствует тёмная сторона. В случае Дарьи — это сочетание ненависти к себе, когда смерть сияет в её глазах единственным вариантом облегчения и конца. И в то же время — невероятно огромное эго и пофигизм на других людей. Два архангела, один — в образе самоубийства, другой — в эгоизме.

«Почему мир такой несправедливый?», — спросила она и перевела взгляд на яркий экран телефона. — «Почему я заслуживаю эту боль? Почему отец не даёт мне заглушить её наркотиками?».

В один день она заявила родителям, что переночует у одноклассницы — этакая пижамная вечеринка а-ля подушечные бои в программе. Родители поверили ей на слово, хотя червячок сомнения подкрался. Тем не менее, они решили, пусть дочь для разнообразия переночует у подруги, нежели неделями будет просиживаться дома. Вечеринка удалась на славу. Но не пижамная. Родители её одноклассницы уехали в другой город, оставив целый особняк дочке. И она тут же позвала старшеклассников, некоторую часть класса, в том числе и Дашу, и началось! Пиво текло рекой на вечеринке, и музыка играла мощными басами. Огромная толпа, орда старшеклассников.

Она утонула в этом многочисленном потоке. Решила попробовать пиво из любопытства и опорожнила целую кружку. «А ведь вкус ни чё такой!» — решила она и поддалась уговорам толпы. А толпа кричала: «Пей ещё! Пей!». «Хорошо», — сказала Даша и осушила пять остальных кружек.

Начался танец. Её заставили проглотить таблетку, как заявила подруга против месячных, которые внезапно начались у неё. Она закрылась в туалете, поменяла прокладку. Вся пьяная и хмельная, Даша измазала кровь по юбке, но рубиновые полосы с трудом виднелись на алом кружеве. Она взяла таблетку подруги. Та сказала, что таблетку надо положить на язык, пока та не рассосётся. Она так и сделала.

Таблетка зашипела, растаяла на языке, и у Дарьи сузились зрачки. Весь шум, многоголосые бухие крики с музыкой затихли. Мир налился красочной вьюгой, кислотными красками, продувая гипертрофированные, мельтешившиеся силуэты людей. Физиономия подруги искривилась, как в кривом зеркале. И из её рта вырвался гогот, будто бы пропитанный шариковым гелием. Мир утонул в кислотном, пёстром и наркотическом мираже. Море ярких цветов заплясали в поле зрении. Мир стал радужным и сюрреалистичным, как картины Сальвадора Дали. И невероятная волна наслаждения окутала её. Даша плавала в бассейне удовольствия. Она кайфовала от экстази.

Утром она проснулась в замусоленной пустой комнате. Даша очнулась с болезненным похмельем и пронзительной болью в голове. В глазах пульсировала смертельно-высокое давление, из-за чего создавалось иллюзия, что они вот-вот взорвутся. Она оглядела комнату — грязь, мусор и бардак. Вышла из комнаты и спустилась по лестнице. Но на середине Даша выблевалась. Ощутила металлический привкус рвоты. Она, попрощавшись с недавним ужином, спустилась на первой этаж. На полу лежали люди, пьяные и не до конца протрезвевшие от вчерашней вписки.

«Что я вчера принимала?», — подумала она, не припомнив, что происходило.

Наркотики.

Эта мысль пришла внезапно. И Даша увидела потерянную пазл в мозаике: её напоили, потом стравили таблетками. «Кажется, наркотик называется экстази», — решила она. — «Я должна найти их. Срочно». Огромный монстр выскочил из ниоткуда, и Дарья упала на пол со страшным воплем. У монстра сияли длинные ногти золотистого оттенка. На шершавой голове — рожки. На лице — один глаз прямоугольной формы. Из треугольной пасти шесть клыков. Дарья завопила во второй раз, встала и попятилась к двери. Но монстр не тронул её, а закричал пронзительным, мерзким гортанным голосом: «ОТ ТЕБЯ НИЧЕГО ЖИВОГО НЕ ОСТАЛАСЬ, КОГДА ТЫ ГЛОТНУЛА НАРКОТИК! ТЕПЕРЬ ТЫ ТОЛЬКО БУДЕШЬ С НИМИ!!!».

Даша заплакала, закрыла лицо руками и молилась, чтобы существо исчезло с её глаз. Но даже когда она закрыла всё поле зрение, монстр не исчезал. Она видела его, слышала его вопли. В один миг голос монстра стих, а сам он исчез.

Ей завладело жаждущее желание попробовать во второй раз наркотик. Руки дрожали судорогой. Она качалась из стороны в сторону, а ногти чертили полосы предпелчьях.

— Я должна их найти!

И, встав, она ковыляющей походкой понеслась по грязному дому в поисках таблетки. И нашла её в толчке. Флакон. Целый флакон разноцветных таблеток. На одной из них был нарисован зайчик. Она откупорила флакон зубами и запихнула в рот сразу две.

В школу она не пошла.

Дарья кайфовала в парке, лёжа на траве, видя единорогов, плывущих по небу. Комары искусали её. И к вечеру состояние Даши ухудшилось. Её отвезли в больницу с вывихнутой ладонью. Она вывихнула её, когда оперлась на скамейку.

Родители забрали её, спросив, что случилось. Дарья застонала, сказала, что упала и вывихнула ладонь. Родители обняли её, утешали и сказали, что завтра она не пойдёт в школу. Утром Дарья смывала с себя смрадный запах пьяных парней той вечеринки. Моясь под холодным душем, она почувствовала, будто по коже ползают насекомые, и закричала.

Вы читали историю Дарьи Тверской — её становление наркоманкой.

Она отключила телефон, выпила воды и легла. «Скоро будет ломка, и я умру от неё. Может, мне покончить с собой раньше? Повеситься, может…» — размышляла Даша.

И от скуки она открыла снова телефон и начала писать сообщение:

Дарья: Привет, предки застукали за таблетками. Скоро ломка. Чё делать?:(

Катя: А я чё знаю? Твои проблемы, ты и решай.

Дарья: Подруга ещё называется…

Катя: Засунь свои претензии в жопу, Даша. Я не виновата, что ты, дура, спалилась.

Дарья: Боже… просто скажи, что мне делать? Давай, подружка, скажи.

Катя: После того, как ты меня кинула на той вписке, оставив одну, ты называешь меня подругой?! Ты мне не подруга, тупая шмара. Ты вечно только думаешь о себе. Ты даже не поинтересовалась, что со мной случилось после той вечеринки. А меня поймали родаки… Отец хлестал меня ремнём за это. Было очень больно. Вместо того чтобы помочь мне очухаться и разойтись вместе, ты украла наркоту и ушла.

Дарья с замирающим сердцем читала её сообщение:

Катя: Ты только думаешь о себе. Эгоистка, которая плевала на остальных. Ты никогда не помогала мне, а я помогала. Ещё как! Я давала тебе списывать, я дала тебе экстази, помнишь? А как ты мне отблагодарила? Никак! Ты послала меня. Ты любишь только себя. Myself только, и всё. Мне не нужны такие подруги…

Дарья: да иди ты! Ты не знаешь, какая у меня сложная жизнь… Что ты можешь обо мне знать, чтобы так обо мне говорить?

Катя: А потому, что ты только говоришь о себе в моём лс. И в школе тоже. И я была у тебя дома. Ты брала себе шоколад в комнату, а с родителями не делилась, да ни с кем! Ты вечно сидишь дома и смотришь в телефон, даже когда я пришла к тебе в гости. Ты была занята только своим телефоном, а на меня было плевать. Твои бедные родители, наверно, бояться тебя, потому что ты, плаксивая самовлюблённая дура, думаешь только о себе. Небось, хочешь сделать всем подарок и повеситься. Что ж, сделай это. Мы будем рады этому. Короче, ты эгоистка, чтоб ты сдохла…

Дарья заплакала. Она в истерике начала бить себя по коленям.

Пользователь Катя Марьина ограничила вам доступ к своей странице.

«Эта дура добавила меня в ЧС!», — подумала Даша. Она со злости бросила телефон на тумбу. Услышала треск, вскочила и посмотрела свой шестой «IPhone». На экране появилась трещина, а защитного стекла она не одела. Даша пыталась включить гаджет, поводить по экрану. Но на дисплее змеились чёрные сгустки с жёлтыми спиралями. Точняк, сломала экран. И от этого она сильнее, разрыдалась.

«Жаль, что нет таблеток, чтобы заглушить боль», — и с этими мыслями Дарья Тверская заснула.

Красноярск пылал в холоде — парадоксальное утверждение.

Эрнест Тверской вырвал страницу календаря.

Наступило 23 сентября.

Жена готовила завтрак из яиц. Он сел за стол и развернул газету. «УЗНАЮТСЯ ВСЁ БОЛЕЕ НОВЫЕ ФАКТЫ ЗАГАДОЧНОГО ИНЦИДЕНТА У СВЕТОФОРА НА УЛИЦЕ 9-МАЯ. КРАСНОЯРЦЫ УЖЕ НАЗВАЛИ ЭТО МЕСТО ПРОКЛЯТЫМ» — гласил главный заголовок газеты. Эрнест затянулся носом и вкусил пряный запах жарящейся яичницы с какими-то специями.

— Как думаешь, что он скажет? — поинтересовалась жена.

— Не знаю. Он лишь сказал, что попробует с ней поговорить.

— Дай Бог, — она перекрестилась.

— Ты молилась вчера? — спросил Эрнест и отхлебнул кофе, читая статью о «проклятом светофоре».

— Естественно, дорогой.

Жена Эрнеста, Светлана по девичей фамилии Скавронская, называла себя набожным человеком. И можно сказать даже, богобоязливым. В одном из интервью красноярской газеты она рассказывала, что посетила церковь тысячный раз. Светлана рассказывала, как в день она посещает церковь по три раза. В воскресенье задерживается в священном месте по три часа, неустанно молясь медной статуе Иисуса Христа, прибитого к кресту. Священнослужители с изумлением наблюдают за ней. Перед сном она читает короткую молитву и с этими словами засыпает. В её тумбочке всегда находиться толстенная пыльная Библия. Признаться, она говорит цитатами из Библии.

Эрнест, будучи атеистом, смирился с набожностью жены.

Как-никак отец Светы служил священником в таёжных лесах, ведя затворническую жизнь с семьёй. И лишь в семнадцать она сбежала с одним парнем-дальнобойщиком, чего стыдилась многие годы. Они столкнулись на обочине старой дороги, в глубинке красноярского леса. У них закрутился роман, и молодая пара каждый день встречалась у той обочины. Дальнобойщик сказал, что через два дня ему уезжать, и Света решилась на побег.

На этом разговор их закончился, а темы для новых иссякли. Опорожнив кружку, Эрнест положил её в раковину, надел пальто и вышел на лестничную площадку. И даже не поцеловал в пухлую щёчку жены. Нашёл время Эрнест для того, чтобы целовать с женой, прощаться с ней, когда такое происходит с её дочкой. «Но в то же время ей необходима поддержка, особенно от меня» — размышлял Эрнест, запихивая поплотнее серое пальто и выходя из подъезда.

Оказавшись на улице, он почувствовал обдающий ему в лицо леденящий ветер. Угрюмая физиономия сморщилась от морозных порывов ветра и проступила в глубоких морщинах. Эрнест уткнул подбородок в грудь, шагая длинной поступью по улицам.

Город тонул в многоголосом потоке возгласов, гула машин и ветров. «Небось», — заметил Эрнест — «Даша сейчас слушает музыку в наушниках».

Он остановился близ торгового центра «Июнь», у моста. Для Эрнеста этот мост символизировал тоннельный переход из детской библиотеки во взрослую. В пятнадцать лет он начисто лишился детства, помахав ей рукой в отдалении тёмных енисейских вод. И махал он, стоя на мосту. Для него светлые времена кончились. В тот день, в пасмурное, дождливое утро, его лучший друг сбросился с этого моста. И махал рукой он ему вслед. Жизнь доконала Саню, друга Эрнеста. Он убил своего отца ледорубом, острый конец которого вонзился на семь сантиметров в затылок. Смерть показалась полицейским более чем символичным, так как отец изо льда вырубал скульптуры и был похож на Троцкого. Саня прикончил отца из-за того, что тот отказался дать ему денег. Зелёные купюры были нужны ему для бизнеса. Саня планировал бросить учёбу и создать предприятие, чтобы обеспечить семью. Мол, школа не научит его, как выбираться из нищеты. Отец не умер сразу, а оставался живым, крича, издавая кошмарные вопли, переворачиваясь с одного бока на другой. В это время Саня рылся в отцовских ящиках и тумбочках, перерыл весь дом, но денег не нашёл. От горечи он заплакал и выбежал из дома. Саня рассказал о произошедшем лучшему другу, Эрнесту. И когда он спросил его, можно ли совершить суицид, Эрнест кивнул.

Он так винил себя в смерти друга и мучался с его утратой. Единственным оправданием ему служило, что в то время он был ребёнком. И действительно, что бы сделал ребёнок? Он заметил кровавые полосы на руках Сани, маску боли и его нахохленную причёску, местами зияющую проплешинами, где он оторвал клочья волос. Никогда он не видел в таком ужасном состоянии Санька, и Эрнест сжалился и согласился помочь. Он помог сбросить его с моста.

В этом мосту его детство навсегда кончилось. И следователи, найдя окоченевший бледный труп, на ощупь напоминающий холодную резину, не нашли насильственных следов. И не заметили то, что Санёк утонул в пиджаке Эрнеста, который тот попросил из-за холода перед прыжком. «По крайней мере, если умирать, то с тёплой грудью», — говорил он, надевая пиджак. Но значение не имело: умер бы тот с холодом или без, ведь всё равно бы тот упал в морозную реку Енисей.

–…Эрнест, Эрнест!

Он вздрогнул и увидел Юрия Барабенко. Сколько он здесь стоял и ждал, пока Эрнест очухается?

— Что с вами? — спросил он.

— Да не, ничего. Вот мы и пришли в условленном месте. Что дальше?

— О, сейчас я вам покажу, что… Пошлите за мной.

Они забрели в грязный, обшарпанный переулок, где валялись какие-то подростки. — Здравствуй, Бонифасио. Бонифасио, что с тобой, Бонифасио? — произнёс Юрий, схватив за замусоленный рукав лежащего подростка. Тот шевельнулся и резким движением вырвался из тисков Юры. Его пронзительный крик прозвучал как стаккато в глухой уличной артерии Красноярска. Где-то зашипела кошка, где-то заплакал ребёнок.

Эрнест увидел лицо парня. Его мореная физиономия с болезненной гримасой съёжилось в сетке морщин. Глаза сузились в узкие щёлочки, а голова дёрнулась. На шее набухли густые вены. Подросток, измученный и страждущий от боли, провёл ногтями по толстому рукаву; и насколько те оказались цепкими, оставляя глубокие рваные полосы. Эрнест отошёл с мыслями, что боится увидеть своё лицо в отражении сузившихся зрачков парня. Юрий вцепился в рукав паренька. Остальные обитатели переулка очнулись, глядя на Юру и того парня.

— Убивают! — кричал он.

Парень вырвал рукав, и Эрнест увидел его предплечье, испещрённое уколами от острых шприцов. Но это не самое худшее. Самое худшее из увиденного — это гангрена, которая разъедала ткани и кожу парня. Она избороздила всё предплечье и превратила её в зелёные, тёмно-лиловые остатки кожи. Остров гноя, инфекций и разложения.

Эрнест не заметил, то ли Юра кричит, то ли он сам. Неважно, кто первым закричал. Потому что парень заглушил любые звуки собственным воплем. Он издал голосистый крик, разрывающий гортанные связки в кровавые клочья. Юрий не смеялся, не плакал, а только большим пальцем нащупал сердцевину распухшей пёстрой гангрены с кучей прожилок и сосудов. Наркоман снова закричал. Но это заставило вздрогнуть Эрнеста, а невероятная мягкость гангрены, и то с каким видом Юрий щупал её, будто подушку. Когда Юра Барабенко сильнее нажал ногтем в пульсирующую гангрену, то от неё разошёлся такой ихорозный, смрадный запах.

— Остановись, — сказал Эрнест. — Зачем ты мне это показываешь?!

— Я заметил, что ты не видишь серьёзных масштабов этой проблемы, — сказал Юрий, — поэтому показываю, что случиться с твоей дочкой.

— Но она же не колется!

— Скоро будет, если ты не остановишь её. Экстази — это психотроп, который растаптывает мозг и нервную систему до изнеможения. И её мозг будет точно таким же гнилым яблоком. Ясно выражаюсь?

— Что… что мне делать?

Эрнест вцепился в Юрия. Руки сжали его плечи до боли. Они не собирались отпускать его.

— Я в первую очередь — воспитывать. Попытки обрисовать мрачное будущее ей не помогут. А вот тебе, — Юрий оттолкнул Эрнеста и дал ему пощёчину пухлой ручкой. — Это ещё как поможет. Почему ты не уберёг её от этого?! Неужели ты такой паршивый отец?!

Эрнест стоял, нащупав красный след от пощёчины, застыв с открытым ртом. Спустя несколько секунд, он всё-таки произнёс:

— Я не знаю… я не знаю, почему так вышло. Я даже не понял, когда она начала это…

— Когда мне обращаются родители плохих детей, я спрашиваю их, как они не уберегли ребёнка. Потому что в этой проблеме виноват только родитель.

— Да… Я каюсь, каюсь, виноват в том, что не неправильно воспитывал её, а может, совсем не воспитывал… — Эрнест вертелся по переулку, наступая мокрыми подошвами по ладоням наркоманов. А те лишь стонали и переворачивались на бок.

— Вспоминай, когда она резко изменилась!

— С двенадцати она начала приобретать черты холерика. Она устраивала истерику.

— Продолжай.

— Потом с тринадцати она стала такой. Такой дурой! Вечно сидит у себя в комнате! Потом… потом, — он не находил слова, — я…

— Потом — что?

— Потом, — лицо Эрнеста преобразилось, — она пошла к подруге, чтобы переночевать у неё. На следующий день она получила вывих непонятно где. Она попала в травмпункт. И не пошла в школу.

— Наверно, и с этого-то началось, — сказал Юра.

— Наверно…

Он похлопал по спине Эрнеста и вывел его из переулка.

— Мне нужно поговорить с твоей дочерью.

Дарья Тверская, дочь Эрнеста Тверского, вышла на улицу.

Она чувствовала себя одинокой. Даша — единственная раковая клетка, одинокая и безнадёжная. Малюсенькая опухоль не может разрастись. А ведь какой огромной она могла бы стать! Никому не нужна онкология, поэтому этой клетке нужно оставаться одинокой и обособленной. Такова сущность Даши — раковой клетки в организме общества.

Злые люди, родители-хирурги точат скальпели, пытаясь срезать эту самую клетку скальпелем. Чик-чик! — и одним злом меньше.

Но она больше себя чувствовала деепричастным оборотом, чем раковой клеткой. Она, вечно обособляемая и одинокая внутри запятых.

Сегодняшней ночью она отключила телефон и легла спать. Даша начала сверлить потолок усталыми глазами. Она слышала, как храпит отец, как тикают мамины часы кухне. Она напрягла мозг, словно телепат, пытающийся сделать потолок прозрачным и увидеть звёзды. Взлететь на кровати и устремиться к ним. И какой трепет чувствовать даль этих звёзд. Какой трепет ощущать, что ты не один, что где-то за миллион световых лет есть кто-то, кто тебя поймёт. И тянешь руку к звёздам — к сияющим глазам самого Бога.

Она почувствовала, как моча проситься выйти из неё. Даша напрягала мозг, но потолок не исчезал. Не судьба…

Даша встала, направилась к ванной и вошла в туалет. «Раз уж все спят, то нечего закрывать дверь», — решила она и опустилась на унитаз. Холод пластикового стульчика обдал её бёдра. Она расслабилась, и тёплая моча струёй понеслась по мрамору. Она вытерлась бумагой, надела трусики и открыла двери.

У порога чья-то твёрдая рука схватила её за волосы и выдернула из туалета. Она с глухим криком врезалась в стену в коридоре. Из глаз покатились серебряные слёзы. Рука не отпускала.

— Папа! Пожалуйста, не надо. Я больше не буду…

Ногти впились в её голову сквозь поросль запутанных волос. Она почувствовала, как заструилась кровь. Даша открыла глаза и увидела не отца, а мать. Разъярённую мать с пылающим, жарким дыханием.

— Мама, прошу, не надо!..

— Ты не охренела?! Нет?! — Она ударила её руками, ногами по съёжившемуся в калач телу. — Мы так стараемся для тебя, из кожи вон лезем, а ты! Ты! Ты! тупая дура!

— Пожалуйста, мама…

— Тебе что уши вырвать?! — Мать схватила за пунцовые уши дочери, налитые кровью. — Я вырву их, поняла, сучка?!

— Помогите!

Она ударила кулаками по лицу дочери.

— Заткнись, слышишь?! Попробуй только кричать, а отец всё равно не услышит. Он спит мертвецким сном.

Даша вмиг предположила, что отец мог притвориться спящим.

— Сучка тупая! — Она сделала повторную оплеуху, и Даша сдержала крик, застрявший комом в горле.

Мать что-то говорила про Бога, сама захлёбывалась рыданиями, причитая: «Господи Боженька, я так боялась согрешить перед тобой… но как же мне ещё воспитывать дочь?.. Боже, прости меня грешную…».

Ещё два раза она ударила Дашу, понесла её за волосы и швырнула в комнату.

— Ты думаешь только о себе, эгоистичная тварь.

С этими словами мать захлопнула дверь.

Даша залезла под кровать, чтобы наутро мать её не и снова не избила. Она зарыдала. Закрыла ладонями глаза, видя сквозь потолок космос, усеянный сияющими звёздными очами.

Она обнаружила, что сидит в классе. Обнаружила и то, что её слёзы текут по щекам, когда она встала и отвечала на вопрос. Весь класс смотрел, как она стоит, молчит и плачет. Её руки судорожными движениями теребили подол юбки.

— Извини, Даша, но ты можешь ответить, — сказала учительница истории, молодая смуглая девушка. — Почему убили Павла l? И зачем совершили дворцовый переворот против него?

Она не отвечала.

Когда учительница произнесла «убили», Даша увидела картины прошлого: мать, схватившая её за волосы, дотошные крики и наркотическая вспышка на вечеринке. Она стояла как вкопанная в землю, застыла в ступоре и плакала. В это время учительница, смотревшая в книгу Василия Ключевского, перевела взгляд на девочку:

— О Боже, Дашп. Что с тобой?

Она не отвечала.

Учительница встала, отложила в сторону учебник. В классе начались многоголосое шушуканье и неуёмная тревога. Даша слышала любой шорох, шёпот каждого одноклассника. Между тем, слёзы капали и капали.

— Боже мой, что с тобой, Даша. Ответь! — Учительница схватилась за девочку, потрясла её легонько.

В классе увеличился шум, и учительница впервые за три года работы в школе закричалая:

— ТИШЕ!

Воцарилась гробовая тишина.

— Что случилась, Даш? — Она обняла её, и ей стало не по себе от мысли, что мать так её никогда не обнимет. — Хватит, успокойся, пожалуйста. — Учительница погладила её по волосам, поцеловала, и Даша не выдержала.

Она закричала, вырвалась из мягких, тёплых объятий и выбежала из кабинета.. В коридоре слышалось эхо её рыданий. Между тем, дверь скрипела, чуть приоткрытая.

Через двадцать минут прозвенел звонок, и все ученики собрали вещи и пошли искать Дашу.

Она сидела в туалете и рыдала. Прохожие люди, входя в сортир и видя рыдающую Дашу, либо уходили, испугавшись, либо спрашивали, что произошло. На второе Даша кричала им, чтобы те проваливали к чертям собачьим.

И вот, в туалет зашли семеро одноклассников.

— Ну, привет, плакса, — начала первая из них — мерзкая девочка по имени Настя. Она одевалась в короткую юбку и красила губы в кислотно-алый цвет. Настя всегда опаздывала в школу. Шумела на уроках, болтала с подругами и водилась со старшеклассниками. К ней прилип стереотип, что она — плохая, развратная девочка. Что, конечно, не всегда так. Она могла учиться на четвёрки-пятёрки, но из-за ветра в голове почти забила на учёбу.

— Останьте от меня, — прохныкала Даша, вытирая слёзы.

— Может, действительно дадим ей уединиться, — сказала Катя, староста класса.

— Ещё чего, — вставила Аня, закадычная подруга Насти. — Может, научим её хорошим манерам?

— Неплохо было бы, — сказала Настя.

Три девочки отошли от толпы, предвещая, что события повернуться не самым лучшим образом.. Осталось четыре самых отбитых дур из класса. Яна — правая рука Насти. Света — левая рука Насти. Карина и Женя — любительница мазохизма, причинявшие себе увечья и кайфовавшие от этого. Их объединяет пристрастие к унижениям и травле.

Настя плюнула в волосы Даши, размазала харчу и ударила по затылку. Она съёжилась, принимая плевки со всех сторон.

— Может, хватит? — вмешалась Катя, с которой Даша общалась в интернете.

— Тебе какое дело, Кать? Ты же сама мне на геометрии сказала, что послала Дашу куда подальше! — ответила Яна.

И Катя смолкла.

— Дашенька, вот, что мы для тебя уготовили. — И они вылили на голову Даши содержимое мусорного ведра. — Как тебе? Приятно купаться в говне?

Света вытащила пачку «Мальборо», выудила сигарету и зажгла её. Заплясали рыжие язычки пламени, повеяли сизые струйки дыма. Она вдавила горящую сигарету сначала в себе кожу, потом в предплечье Даши. Она закричала, извиваясь от боли, как гремучая змея на раскалённом песку. Девочки держали её за руки и ноги, уже успели спустить с неё колготки, готовя новую сигарету для Даши. Агнец для жертвоприношения. Сигарета шипела, вдавливаясь в вены и кожу, а под ней кипела кровь.

— Ну как тебе, Дашенька? Будешь ещё плакать на уроках? Плачь, плачь, — шептала Настя в преддверии стянуть у неё трусики, чтобы и под ними оставить огненные иероглифы.

И внезапно раздался испуганный крик:

— О Боже, что здесь происходит?! — Уборщица нагрянула в туалет с пустым ведром и тряпкой. А говорила же русская примета, что баба с пустым ведром предвещает беду.

— Сваливаем!

Они бросили сигарету, понеслись к выходу и сшибли с ног уборщицу.

А Даша, рыдая, осталась лежать в туалете.

Эрнест работал в историческом факультете преподавателем. Сейчас он сидел в кабинете директора, положив ногу на ногу и пристальным взглядом изучая начальника.

— Эрнест, я, конечно, понимаю тебя. То, что случилось с твоей дочерью… ужас… но…

— Никаких «но», Виктор Альбертович, — возразил Эрнест. — Это моя дочь, я должен разобраться.

— Ох уж ваши дочки. Никакого прока от них.

— Извините, — он наклонился к нему, едва сдержавшись от того, чтобы схватить Виктора Альбертовича за его вельветовую галстук-бабочку. — Вы не знаете и понятия не имеете, каково это быть отцом дочери. Я знаю, у вас нет дочки… Да и сам вы женоненавистник.

— Ох, мне не надо слушать вашу блажь, Эрнест Захарович. Да и как вы смеете мне возражать. Кто вас заменит на сессиях?

— Кто-нибудь да заменит!

Он вскочил со стула, и полы его бежевого пиджака развеялись в воздухе. Встал и Виктор Альбертович, седовласый мужчина с тучным весом. При каждом движении дрожали его дебелые складки. Он едва не опрокинул дубовой стол, где лежала кипа документов и книг.

— Вы знаете, что я могу вас уволить, Эрнест Захаро…

— И увольте!

С этими словами Тверской захлопнул дверь перед выпуклой физиономией директора. Виктор Альбертович услышал тяжёлые шаги в пустом коридоре. В его пухлых ладонях хрустнула ручка, и цепкая чернила кляксой измазала стол.

Он сел в такси.

Эрнест и не заметил, как через тринадцать минут оказался в кабинете директора школы в компании соцпедагога. Кабинет директора пестрил множеством наград: различных медалей и грамот в деревянных рамках. На широких полках лежали толстые книги. Сам директор школы — бородатый мужчины лет 40—50, но удивительно сохранивший былую молодость на 25—30 лет — стучал ручкой по столу, создавая невероятное напряжение в помещении. Эрнест оглянулся, посмотрел на соцпедогога. Кроткая, миниатюрная женщина лет 25—30 с короткими до плеч жиденькими волосами. Она отвела взгляд. Голова — сердцевидной формы с контурами круга, глаза — узкие (в крови преобладают азиатские черты), и аккуратный, ухоженный носик. Эрнест посмотрел на сидящих людей. По левую сторону — её дочь, вся опалая и красная от слёз. По правую сторону — девочка-эмо.

— Извините, вы в порядке? — спросил директор, кашлянув. Он почесал бороду и повторно спросил: — Извините, но с…

— Да-да, — ответил Эрнест. — Что случилось?

Его язык заплетался, путался в гортани, словно бы стягиваясь в узел. Речь выходила скороговоркой.

— Итак, — откашлялся директор. — Ваша дочь ни с того, ни сего начала плакать. Учительница пыталась успокоить её, но она убежала в туалет. Что ж, а следующие фрагменты этой истории нам расскажет Анастасия. Кхм, передаю слово ей. Прошу, — директор повернулся к девочке-эмо. Она теребила застёжку своей толстовки.

Эрнест последовал примеру директора и повернулся тоже к ней. Девочка-эмо съёжилась от колких взглядов взрослых, сверливших её физиономию. Ссутулившись, сгорбившись, она промямлила с неуверенностью: «Я… я…». Неловкость. Смущение, возникающее, когда взрослый вызывает у подростка чувство ответственности.

(не надо убегать от ответственности настя мы знаем что тебе неловко так что прекрати кто поливал дашу говном из мусорного ведра плевал в харю и жёг сигаретой за это можешь ответить почему почему)

— Девочка, вытащи язык из задницы, — сказал Эрнест.

Несмотря на грубость, директор и соцпедагог не обратили на фразу никакого внимания.

Настя смотрела на пол, изучая свои тряпичные кеды. «Что будет, если об этом узнает отец? Или мама… Он же меня изобьёт до смерти» — размышляла Настя. «Раньше об этом нужно было думать», — ответила совесть. — «В преддверии зайти в туалет нужно было думать об этом». А ногти продолжали кромсать толстовку.

— Настя!

— Я… я… — Она с трудом подняла голову. Её глаза наполнились слезами — серебряными бусами. Бусы покатились из глаз, задев иссиня-чёрную, нефтяную тушь. Слияние природы и творения рук человека — слёз и чернил.

— Кончай комедию, — не выдержал Эрнест.

— Извините, но так нельзя… — начала соцпедагог.

— Что ты сделала с моей дочерью?! — Он вскочил, схватил за узкие, опалые плечи Насти и начал трясти. Слёзы, серебряные бусы, сильнее смешались с чёрной тушью и побежали тёмными речками по щекам. И будь те настоящими бусами, как из той сказки, где красавица плакала жемчугами, они бы со звоном покатились по полу. Весь пол заполнился бы жемчужными бусами.

Директор оттолкнул Эрнеста, и тот врезался об стену.

— Это девочка что-то сделала с моей дочерью! — прокричал Эрнест, с трудом сдерживая эмоции. — Даша, — Он просмотрел на дочь, молчавшую на протяжении всего спектакля. — Что происходит?

Трагикомедия переходила то ли к кульминации, то ли к развязке. Даша не читала пьес, чтобы разбираться в композиции трагедий. Но ситуация накаливалась, и если она примет участие, не внесёт в лепту в это панибратство, то всё кончится печально.

— Она начала поливать меня мусором, пыталась сделать мне больно сигаретой! — и Даша не выдержала и тоже заплакала.

— Извини… извини.

— «Извини» сказала, и всё, что ли? — разъярился Эрнест. — А представьте, что бы случилось с моей дочерью, если бы они вообще её убили. А я знаю, что это тварь может это сделать. Вы посмотрите, что она сделала!

— Тише! — начал директор.

— Может, мне в суд подать на неё и её родителей? Где это видано, чтобы дети так жестоко обращались со сверстниками. Озверели совсем!

— Нет, никакого суда. Всё останется за пределы этих стен, моего кабинета, — сказал директор.

— Ах вот как! Вы пытайтесь по-тихому загладить дело, чтобы это не отразилась на репутации школы.

— Чего вы добьетесь судом, Эрнест? Разве что испортите себе репутацию — золотой фонд современного взрослого человека. Без этого никуда. Вы думаете, я буду ходить с запятнанной репутацией — с грязным пятном на рубашке перед людьми…

— Вы думаете, — гнул своё Эрнест, — что будете оставаться чистым и пушистым, хотя уже по уши в грязи. Эту грязь вы разводите, с этими ублюдками, — Эрнест посмотрел на эмо-девочку, продолжавшую рыдать.

— Прекратите вдвоём, — вмешался соцпедагог. — Забудьте о репутации, Юрьевич, — Она обратилась к директору, — так вопросы не решаются. Смотрите, как вы напугали детей.

Они посмотрели на двух девочек.

— Ну и кто виноват?!

— Дело не в том, кто виноват, — продолжала соцпедагог. — А…

— Хватит заливать нам уши, вообще-то мы пострадавшие, а вы говорите нам, будто мы совершили что-то плохое.

–…в том, что из этого мы должны извлечь. Мы не должны искать козла отпущения.

— Ага, ага, что ещё скажите?

— Прекратите, господи!

— Я вам не Господь, — ответил Эрнест.

— Причём здесь Боженька? — спросил директор.

— Господь учит, чтобы мы не искали виновного, — сказал соцпедагог.

— Ты, малолетка, учишь меня разбираться в религии?

— Господи, что за панибратство, — сказал директор.

— Боже, когда это уже закончиться. Почему… почему ваша дочь начала плакать, правильно?

— Что «правильно»? Я откуда знаю? Даша, что случилось? — Отец посмотрел на дочь, та скосила взгляд. — Из-за чего весь этот сыр-бор?

— Эм-м…

— Смелее, отвечай.

–…ПОТОМУ ЧТО ВЫ КОЗЛЫ!!! НЕНАВИЖУ ВАС, РОДИТЕЛЕЙ! СНАЧАЛА ЗАПРЕЩАЮТ МНЕ ЭКСТАЗИ! ПОТОМ МАТЬ ИЗБИВАЕТ НОЧЬЮ!! ЕЩЁ ТЕЛЕФОН НОРМАЛЬНЫЙ НЕ МОГУТ КУПИТЬ! У МЕНЯ ОН ИЗ-ЗА ВАС СЛОМАЛСЯ! У МЕНЯ УЖЕ ЦЕЛЫЙ ГОД НЕТ НОВОГО ТЕЛЕФОНА! МНЕ НАДОЕЛ IPHONE 6, МНЕ НУЖЕН СЕДЬМОЙ! Я НЕНАВИЖУ ВАС, ВЫ ПЛОХИЕ РОДИТЕЛИ, ПЛОХИЕ! ЧТОБ ВЫ СДОХЛИ!!!

— О Боже! Что мне сделать, чтобы удовлетворить твой эгоизм? Банк ограбить, чтобы купить тебе сотни китайских говняных телефонов? Притон тебе завести? Или купить гору экстази, чтобы ты сдохла от передозировки? Может, мне мать убить? А? А?!

Этот абсурд не заканчивался. Пора покончить с этим. Даша выбежала в смачных слезах, толкнув отца от двери. И неизвестно никому, куда она побежала.

— Ну, спасибо вам, господа. Теперь я навсегда потерял дочь, — пробормотал Эрнест и вышел вслед, захлопнув дверь.

— А с тобой, — начал директор, обратившись к Насте, — мы ещё разберёмся.

Даша вылетела из школьных дверей парадного входа. Она заметила, как в густых слезах расплывается сумеречный горизонт под серыми облаками. На автомате Даша смахнула слёзы, и встречные лучи заходящего солнца обдали опухшие веки. Она пересилила внутреннюю истерию и остановилась. Даша повернула голову. Волосы на затылке зашевелились. Сзади неё стояли одноклассники адекватнее, чем Настя. Они стояли в кучке. Каждый смотрел на неё с разными глазами. Вон у той девочки глаза дохлой рыбины. Вон у той девочки глаза — застеклённые, будто бы хрустальные и чистые. Вон у той девочки — тревожные, будто бы она увидела маньяка с ножом. Но обескуражили Дашу глаза её бывшей подруги Кати. Она стояла в сердце этой толпы, в ступоре и смятении. Глаза — влажные от слёз. Даша прочитала в глазах Кати усталость от жизни, мирской суеты и… жалость.

— Даша, — услышала она приглушённое эхо. Голоса, звучащие извне: когда нырнул с головой воду и слышишь, как из берега доносятся крики о помощи… «Человек утонул!». Пучины засасывают, и ты уже не можешь вынырнуть. И слышишь только глухое эхо, доносящееся с суши. Голоса тихие и сдавленные, обработанные толстым слоем воды. Звуковые волны не могут в чистом виде пройти сквозь воду. Мир водной стихии, где связь доходит с испорченным качеством.

— Даша, — послышался второй голос.

Люди с суши звали помощь тонущей Даше.

— Ты не виновата, ты ни в чём не виновата. Нам очень жаль, что так случилось. Ты же знаешь этих трёх куриц.

Они приблизились к ней. Окружили её. Попытались обнять.

Руки тянулись к Даше и с нежностью касались её скукожившейся кожи. Кожа, вся покрытая гусиными пупырками. И когда Катя попыталась притронуться к её плечу, она почувствовала леденящий кровь холод — то ли схожий с мрамором, то ли с резиной. Ком тошноты подкатил к ней.

— Не надо, не надо…

— Мы выслушаем тебя, — одна из них вырвалась из кружка и крепко обняла. И удивительно, такого объятия Даша не испытывала никогда, даже материнские ласки с этим не сравнились.

— Нет… нет…

Даша оттолкнула её, чуть ли не исцарапав ногтями её лицо. Девочка падала со сдавленным криком, но одноклассники схватили её. Даша выбежала из круга.

— Вы все гниды лицемерные… оставьте меня в покое! Нельзя, что ли, побыть хоть раз в жизни наедине с самим собой?!

— Мы, — начала староста, — не хотели причинить тебе зла, правда. Что случилось, Даша? Из-за чего ты так… заплакала?

— Что случилось?! — Она начала размахивать руками. Сердце щемило, грудь разрывало от боли. Мир казался несправедливым, что все люди отвернулись от неё, даже солнце не светило в её сторону.

И… образ тугого верёвочного узла, завязанного у шеи, усилился. Образ окровавленных, алых лезвий, плывущих в ванне, усилился. Образ крови, которая расплывалась в быстротечном Енисее узорчатыми струйками, усилилась. Как её окоченевшее тело плыло в холодном течении реки, в то время как жадные рыбы сжирали её плоть. Зубы-лезвии резали полосами кожу… И образ окровавленного тела с кучей переломов, сброшенного с десятого этажа, усилился.

— Что случилось?! Я сломала телефон, хотя просила родителей купить новый! Мой IPhone! Ещё… ещё экстази, экстази, экстази запрещают…

В лицах некоторых девочек появилось отвращение в виде приподнятой нижней губы. В толпе послышалось тихий шепот: «Наркоманка…».

–…принимать! Все меня не любят, не любят. Они думают, что я плохая, но я не плохая. Я хорошая, очень хорошая… Они говорят, что я эгоистка, но это… это не так…

— Слушай, — послышался роковый для Даши голос, судьбоносный. — А разве ты не думала, что дело-то не в людях, которых ты обвиняешь в собственных проблемах? Разве ты не думала, что дело не в нас, а в тебе? Обиженный на весь мир ребёнок, не так ли? Разве ты не думала, что твоё нытье о несправедливой жизни, о нелюбви к тебе — лишь преувеличение. Ты сама устроила пожар, и винишь, что плохие люди виноваты в поджоге. Но это не так…

— Что?..

— Короче, Даша, — сказала Катя. — Мы не виноваты, ты виновата. Так что иди в…

–…Даша! — из дверей выскочил Эрнест. — Дочка, прости… Прошу!

— Нет! Нет! Нет! Я устрою вам всем сюрприз… — на удивление всем некогда рыдающая Даша засмеялась.

Отец вздрогнул, отступив от дочери. «Что с ней происходит?» — подумал он.

Смех, который можно услышать от визжащей собаки. Собака — не простая, а резанная и сумасшедшей. Животное, способное присниться тебе в кошмарах. Собака, заставляющая приводить людей в ужас от улыбчивого оскала и режущего уши смеха. Оскал, раскрывающий острые, кривые зубы, окровавленные алой слизью… И смех, напоминающий скрип пенопласта о стекло.

— Я устрою вам всем приятный сюрприз. Думаю, вы все будете рады этому, будете танцевать на моих костях. Ха-ха-ха-ха!

— Не надо нам никаких сюрпризов, — возразила Катя. Голос её дрожал.

— Надо-надо, ты же сама этого напрашивалась, сучка…

И с горькими, обжигающими слезами и заливистым смехом она убежала.

Эрнест осел на асфальт. «Неужели это была явь?», — размышлял он, взъерошив волосы. — «Неужели это моя дочь? Неужели я не могу, как в былые времена, усадить её на свои колени и объяснить всё. Затем поиграть, купить мороженое… Нет, она уже не маленькая, Эрнест. И никогда не будет после этого».

— Мне вас очень жаль.

Он поднял голову и увидел старосту класса.

— Всё нормально, — он встал и посмотрел на девочку.

И от неё и след простыл.

Он постоял. Солнце жгло едва открытые веки-шторы. Он вздохнул и вытащил телефон. Набрал номер Юрия. Послышались гудки. Он отмерил шагами расстояние от двери до забора школы.

— Алло? Эрнест, слушаю, что случилось?

Эрнест увидел своё отражение в осколках стекла и с трудом заметную седину в русо-рыжих волосах. Осень сменяется зимой — его самым нелюбимым временем года.

Она устроит им сюрприз.

Одно полушарие утверждало, что суицид нужен, чтобы доставить удовольствие её ненавистникам. Они будут кричать «ура!» её смерти и радоваться. Второе полушарие говорило, что суицид доставит близким боль. Едкую, саднящую сердечную боль. Она змеиными раскалёнными клыками пронзит за самое живое. Яд.

Её забавляло одна лишь мысль, что она доставит им невероятную ядовитую боль. Она не только ударит ножом в родительскую спину, но и углубит лезвие сильнее.

«Я… доставлю им боль. Папа будет плакать. Мама будет плакать. Они больше никогда не будут мне в чём-либо отказывать… НИКОГДА! потому что я сдохла. Я буду являться к ним призракоми смотреть на их страдания. Вечно напоминать об их вине, что не уберегли меня… что обращались со мной так! Я хочу видеть их страдания, боль и рыдания. Танцевать на их трауре. Я буду в экстазе от заплаканных лиц мамы и папы…» — размышляла она.

Злорадствовать — одним словом.

Она нашла заброшенный дом на окраинах. Села в автобус и поехала в неизвестный пункт назначения. Автобус занёс её на задворки Красноярска. Многие привыкли видеть город в красно-оранжевых оттенках и с многоэтажными высотками. Даша находилась в среде обшарпанных одноэтажных зданий. От них веяло смрадным зловонием. Мусор на пустырях валялся горками. Это место — крошечный кусочек земли, грязный, неказистый на фоне роскошного центра. Да, многие не замечают таких городских бородавок и язв на лице Красноярска. Туристы любуются чаще красноречивой улыбкой города в виде извилистых дорог. Их притягивает уличные артерии зданий — морщины на физиономии Красноярска. Тратят деньги, забывая остальное, на блеске городской кожи — торговых центрах. И никому нет дела до вышеупомянутых пигментов, язв и бородавок.

Даша в частности свыклась с мыслью, что её город — чистый и пушистый. В то время как в этой шёрстке прыгают блошки.

Она ночевала в заброшенном доме.

Холод до костей пронизывал тело. Наутро Даша с трудом убежала от бомжа, пытавшегося её изнасиловать. От мысли, что даже бездомным до неё есть дело, чем остальным, усилило желания затянуть петлю на шее или раскрыть вены. Она спряталась в другом месте. К тому времени Даша проанализировала истинные причины уйти из этой жизни. Ноги в конвульсии дрожали. Она съёживалась. Голова раскалывалась от боли. Ломка. В ушах звенело. Монстр Он снова вернулся в виде боли, отчаяния и гнева. Почки ненависти раскрывались на ветвях.

Причины: 1) она не в состоянии жить без экстази; 2) родители; ненависть, ярость возросла к ним; 3) школа. Она рассмотрела три основополагающих причин.

Наркотики. Страшная вещь, забирающая твою душу. Нет, если она не пойдёт на суицид, то каким образом она продолжит жить? Папа с мамой закроют её дома, оставив мучатся от ломки. Родители изобьют её до полусмерти за то, что она не пришла домой и ночевала на окраинах. После этого они никогда не станут относиться к ней не по-человечески.

Школа. Даша не найдёт ни единого повода, чтобы пообщаться со сверстниками. К ней начнут относиться с презрением. Пойдут сплетни о том, какая Даша тупая и суицидальная дура. Она не вынесет, чтобы на неё кидали испуганные и презрительные взгляды, означающие: «А ведь она подняла этот шум! Её избили в туалете! Она рыдала и кричала против одноклассниц, пытавшихся помочь ей». Они будут говорить об этом случае, как о великом позоре Дарьи Тверской. Расскажут внукам, правнукам об этой истории, и в итоге рассказ о глупой девочке-суициднице будет передаваться из поколения в поколение. «Какой позор, Даша, какой позор!».

«Ты можешь представить себе, как бы ты продолжила жизнь? Просто представь? Нет! Нет, не могу! Лучше сдохнуть, чем жить в таком мире» — решила она.

(да мы знаем даша какая ты слабая слабая да-да слабая признак намеренного самоубийства и есть качественный знак духовной слабости человека слабая ты дура любишь причинять боль).

О да! Больше всего она обратила внимание на этот факт — причинение боли. Возможно, некоторые самоубийцы и пытались сгладить печаль родственников, общаясь с ними за 24 часа до смерти.

(Ну уж точно не за 50 дней до моего самоубийства! Хахаха!)

Конечно! Но цель её суицида — вспрыснуть яд в душу родителей, причинить боль. Поэтому она совершит суицид самым изощрённым и болезненным для родителей способом.

Итак, с причинами Даша разобралась.

Следующее: способ самоубийства. Вариант с огнестрельным оружием отпадает без оговорок. Слишком медлительный, тягучий процесс этот — добыча пистолета. Тем более, кто выдаст огнестрельное оружие заплаканному подростку? Она рассматривала вариант и с ядом. Но в многократный раз вставал вопрос о том, где ей найти яд. Конечно, она могла купить в аптеке лекарства, проглотить их всей пачкой и получить смертельную дозу. В итоге — густая пена во рту, отравление и прочее. «Разве ты, Даша, не понимаешь, что яд убивает не мгновенно, особенно вариант с передозировкой лекарства. Для тебя процесс будет болезненным, очень болезненным. Головная боль, спазмы в желудке, жар, тошнота — и всё это будет подано, Дашенька, мучительным образом. И уже после того, как ты испытаешь эти муки, рок позволит тебе умереть. И даже падение с высокого здания покажется тебе — милосердием Господа» — прозвучало в голове.

Мёртвое тело, отравленное от различных ядов, вызовет у людей меньший приступ боли. Но какой способ самоубийства окажется самым болезненным и мерзким для близких? Падение со здания? Нет, труп могут и не узнать, потому что тот окажется до уродства покалеченным. Да и, зачем в лишний раз чувствовать боль перед смертью? Даша не видела смысла прыгать с какой-нибудь башни. Она искала символичный способ. Символика в этом плане служила отличнейшим ударом под дых близким и всем окружающим. Весомая деталь в суициде разом вывела бы самых крепких нервами людей. Самосожжение? «Хороший вариант», — подметила Даша, — «Но будет слишком больно. Чересчур больно». «Зато эффектно», — возразила другая часть рассудка. — «Они запомнят твою смерть надолго!».

Рассматривала Даша вариант и об утоплении. Но кто тебя найдёт в могучих холодных водах Енисея? Река-то — длинная-предлинная водная артерия, проходящая от самой Тувы до крайнего севера. И чёрт поймёт, куда река твой труп занесёт: в Антарктику или в Саяно-Шушенский ГЭС. Тем более, даже если и спасатели найдут окоченевшую Дашеньку, то многие рассудят эту смерть как несчастный случай. Мол, девочка споткнулась, когда шла близ реки, и упала в воду

.Не, так не пойдёт! Так что же оставалось? Всполоснуть лезвие по венам? Ага, а потом орать на всё Иванова, чтобы тебе реку перебинтовали, мол, слишком больно. Умереть моментально или хотя бы быстро с порезами вен не получиться. Саднящая боль кольнёт предплечье. И тебя будет жечь в порезах, сколь бы они ни были глубоки. Судя по статистике, девяносто процентов попыток суицида через порез вен кончались провалом.

(ВЕРЁВКА! Верёвочка ахахахаа! Верёвочка с петлёй, а не ней висит ДАРЬЯ ТВЕРСКАЯ! АХАХАХАХАХА!).

И ведь действительно, хороший вариант. Даша вытянула карманы и начала считать деньги на верёвку.

Юрий Барабенко рассказывал родителям, что дети обычно, сбежав из дома, уходят к родственникам или друзьям. Вряд ли Даша скрылась в доме дяди или тёти. Следовало искать другие мотивы побега.

Мотив, скорее всего, заключался в психическом истощении девочки. Её довели до пустопорожнего состояния. И не существовало гарантий, что девочка не решится на суицид. В пятнадцати процентах случаев сбежавшие подростки завязывают петлю на шее или вскрывают вены. Причина — неблагополучная семья или плохое воспитание. Значит, родители не воспитывали ребёнка, не заботились о нём и не проявляли тепла и заботы. И результат таков: ребёнок, росший сам по себе, пока мать с отцом занимались своими делами, не выдерживает давления мира. И бежит из дома.

Второй вариант, где может скрываться Даша, — это дома друзей, знакомых и даже соседей. Юра в четырнадцать лет уговаривал родителей впустить своего лучшего друга в квартиру. Он рассказывал им, что он сбежал из дома, и ему негде ночевать. Но родители наотрез отказались приютить беглого подростка. Юре пришлось взять несколько тёплых бабушкиных пледов и постелить их в подъезде. Он ночевал вместе с другом, лёжа у собственной двери и укутавшись в плед. «Чел, спасибо тебе» — сказал друг.

И третий вариант, самый печальный, — скитание по улицам, бродяжничество. Одинокому подростку некуда деваться. Родственников нормальных нет, друзей — тоже. Получается, такому отщепенцу остаётся бродить по улицам, ночевать в заброшенных домах, пока не поймает полиция. Последней каплей для самостийного ребёнка становиться давление родителей, ссора или побоище. Может, какое-нибудь происшествие.

По словам Эрнеста, Даша накричала на одноклассников перед тем, как сбежать. Получается, вряд ли она сейчас ночует с подругой в подъезде или дома.

Остаётся ждать, когда её возьмёт полиция.

«Хм-м, Юра, а ты не подумал, что родители переживают, надеются на тебя, а ты ждёшь действия полиции? Едва ли её найдут… понимаешь?» — подсказывал рассудок. «Не мешайся под ногами, рассудок, я ли не знаю, где бродячий ребёнок ходит? В Красноярске найти её — все равно, что искать иголку в стоге сена» — ответил Юра. «Ага, Барабан, тебе, что ли, плевать?» — спросил навязчивый ум. Юра с яростью сжал кулаки: «Да не, да не, мне не плевать! Просто… просто… это так паршиво, когда на тебя надеются, а ты ничем не можешь помочь… не всё зависит от меня». «Харэ оправдываться, Барабан».

(Барабан! Барабан! Барабан!).

Он сидел в квартире, чьи окна выходили на центральную площадь. Зазвонил телефон. Юра подпрыгнул, схватил гаджет, лежащий на кухонном столе, и взял трубку:

— Алло?

— Она нашлась, Юра. Её поймали.

— Господи, как я рад. Ладно, сейчас выйду. Адрес какой?.

Тверской проговорил адрес, и Барабенко положил трубку.

Он вздохнул. Полиция позвонила ему в 14 часов. Участковый рассказал, что нашёл её дочь, лежащую на тротуаре. Окраина Красноярска. Они положили её в машину, пока та спала, и увезли в обезьянник. Специально поместили в одиночную камеру, так как в других сидели строптивые пьянчуги. Она боялась, что её изнасилуют.

Полицейские нашли паспорт в её кармане: имя, прописка. И спросили у неё номер родителей. Она рассказала, что потеряла сознание из-за абстиненции и голода. Через час полицейские отвезли её в дом.

Эрнест лишился всяких чувств, увидев Дашу. Его кожа превратилась в белое полотно, а губы — в тонкую серую полоску.

Дочь заметно изменилась за одну ночь. Лицо скукожилось, на коже появились морщины. Раны, ссадины, кровоподтёки. И алая сыпь, усеянная на хрупкой шее и ключицах. Эрнест читал журнал про здоровье и узнал, что у некоторых наркоманов начинается анафилактический шок во время «ломки». Когда чистые пряди волос становятся грязными и нахохленными. А одежда! Школьный наряд с клетчатой юбкой, блузой и жилеткой испачкался под слоем пыли, грязи и сажи. На юбке Даши он заметил капли крови. А глаза — сплошной ужас. Сузившие зрачки в застекленных глазах, непонятно куда устремлённые. Под ними — пурпурные мешки, словно фингалы.

На пороге кухни появилась мать, и она впала в истерику. Выглядела та не хуже дочери. Заметная усталость и нескончаемые рыдания читались на её страдальческом лице. Она упала на колени, схватила за юбку Даши и начала туда рыдать. Одновременно с этим её ногти впивались в колени дочери. Эрнест схватил жену и оттащил её от Даши.

— Успокойся! — он впервые дал ей пощёчину.

Эрнест откинул её на диван в гостиной и вернулся к Даше.

— Из-за тебя мы вчера не могли уснуть! — сказал Эрнест. — Как же ты не понимаешь?! Почему ты такая эгоистичная тварь?!

В это время полицейский сказал, что им придётся ещё платить штраф.

— Господи! Ещё штраф платить? Вы издеваетесь все надо мной?

Он выгнал полицейского из дома. Жену оставил в гостиной, а дочь отправил мыться. Он убрал все лезвия и острые предметы. «Надеюсь, она не утонет в ванной» — подумал Эрнест и направился в её комнату. Он прибил окна дощечками. Успокоился, подышал, взял телефон и позвонил Барабенко. «Сейчас только он в здравом уме сможет поговорить с ней» — поймал себя на мысли Эрнест и нажал на кнопку вызова.

Даша ощущала острую, местами тупую боль в мышцах. Абстиненция охватывало всё тело. Она потирала грубой мочалкой голое, влажное тело. Грязь серыми ручейками смывалась в слив.

(ИЛИ ТРУПЫ?!)

Кровь запеклась на коже грубой корочкой. Она случайно задела мочалкой одну из них, и рана с саднящей болью раскрылась. Тёмно-бордовая струйка крови потекла по предплечью, застыла у запястья и скатилась к пальцам. Капнула с кончика указательного, и вода в душе окрасилась в тёмно-кровавый.

«Я попалась!» — сквозило в уме через множество прочих мыслей. Она направлялась в бакалейную лавку, чтобы там… купить верёвку. «Господи, какой позор попасться полиции. Ты провалила задание!».

Почему люди решаются на самоубийство? Она задавала этот вопрос, лёжа с лихорадкой в холодной сырой камере. В итоге Даша пришла к выводу, что главная причина суицида — безысходность. Жуткая безнадёга.

Однажды немецкие солдаты, которые пытали красных партизан, решили провести опыт. После одной из пыток они оставили в камере револьвер. Таким образом, у партизан возникала дилемма: либо застрелить однополчан и самого себя, либо напасть с револьвером на немцев. Партизан спрятал револьвер за пояс. Он размышлял, какой вариант будет лучше. Наутро пришёл немец и обнаружил не партизан, воинственных и отверженных, а их трупы. Они застрелились. В каждой черепушке зияла огромная дыра от пули. А на стене засохло розовое месиво — мозги. Итоги опыта таковы: ситуация была такой безысходной, безнадёжной, что партизаны выбрали наименьший путь сопротивления. Безысходность. Безнадёга.

Оказать ли сопротивление жизни, начав всё с чистого листа, либо умереть от безысходности?

Дашу сводила с ума хотя бы одна мысль о новой жизни, с чистого листа. Она ступила на путь самоубийства, значит, нельзя вернуться обратно на полпути, когда она проделала такой длинный путь. «Участь слабых пойти наименьшим путём сопротивления: спиться, пуститься во все тяжкие и совершить суицид» — говорили многие мудрые люди. Но какая жизнь у Даши? Безысходность, безнадёжность, обреченность на покрытую мраком жизнь. Этот тот тяжёлый случай, когда человеку просто нечего терять. Его жизнь пуста и бессмысленна. И нет спасения, лишь смерть…

Юра считал свой пульс. Он отметил, с какой бешеной скоростью билось сердце. Оно стучало и стучало, и Юра с отчётливостью слышал эхо в ушах. Замирающий громогласный стук пронизывал барабанные перепонки. Не свернуть ли с дороги и купить успокоительное? Спросить фармацевта о лекарствах против сердечно-сосудистых заболеваний?

(тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук!)

Юра вытащил платок и вытер наступивший пот на лбу. На ткани платка осталось тёмное, едкое пятно. В один миг Юре показалось, что клякса — сгусток бордовой крови. Вот, на ткани, пропитанном солями и металлами, пятно чернеет и становиться бордовым. Пятно — сгустившаяся кровь с завитыми концами. Юра выкинул платок, и тот по мановению холодного ветра полетел на тротуар. Сидящий на ступеньках нищий, просящий милостыню, откинул бумажный стаканчик с пятью звонкими рублями и взял платок. Он отсморкнулся туда, и платок превратился в тёмно-зелёный влажный ком. Нищий откинул испорченную ткань. Когда он остановил взгляд на платке в преддверии высморкаться, цвет пятна оставался тёмным, но не бордовым.

Юрий нашёл нужный подъезд. На втором этаже он выдохся, почувствовал, как кровь застывает в венах. Этот кровяной протест лимфоцитов и гемоглобина выражался пульсирующей и колкой болью в ногах. Тромбоз. Следовало соблюдать рекомендации врача о ходьбе и занятия спорта. На третьем этаже червлённая надпись с цифрой «3» внезапно вспыхнула насыщенно-багровым цветом. Сияние кровавых оттенков сложилось в калейдоскоп причудливых огней. Кровь на платке. Учащённое сердцебиение. Алая надпись, вспыхнувшая Жар-Птицей. Это видение длилось менее пяти секунд. Когда Юра поднимался на четвёртый этаж, сияние показалось ему сном. Видел ли он вообще причудливое зрелище? Или это иллюзия его лихорадочного разума?

— Это уже не так важно, главное я поднялся благополучно на че… четвертый этаж, — пробормотал он и позвонил в дверь.

— Ага, Юрий, — за порогом появилось измождённое лицо Эрнеста.

Теперь он стал ещё сильнее походить на Майкла Фассбендера. Усталость так подходит к лицу Эрнеста. «По крайней мере, состарившись, он не только не потеряет красоту, но и увеличит её. Олд-мэн в разгаре сил» — и на удивление, когда Юре чудилась всякая хрень, связанная с кровью, он не нашёл в нагрянувшей мысли что-то неуместное. Отнюдь, когда ты сходишь с ума, подобные замечания сохраняют рассудок.

— И я вас рад тоже… — сказал Юра.

— У вас лицо…

— И у вас…

— Не важно, входите, — ответил Эрнест и пустил Юру в дом.

Обстановка в доме угнетала. Семейный очаг угасал. Настенные часы остановились, и Юра мог благодарить Бога за это. Он бы не вынес въедливого, монотонного тиканья. Когда Юра спал один в доме, будучи ребёнком, так ему надоедало. И пугало. Ему чудилось, что за этим однообразным тиканьем скрывается монстр. Что это он издаёт клацанье мелких, но острых зубиков. К компании страха и ночной паранойи присоединялась и бессонница.

— Может, чая перед сеансом… не знаю, перед каким сеансом… Ну, короче… Перед тем, как вы с ней встретитесь?

— Э, не надо. Я б… хотел встретиться с вашей женой. Где оно… то есть, она? — последние две фразы слетели с губ на автомате. Возможно, угнетённая обстановка дома заставила его спросить о жене Эрнеста.

Дом начинает пугать, когда его лишают человека, на фанатизме ухаживающего за ним. Если впустить в холостяцкую хату неистовую хозяйку, то прежний антураж мужицкой независимости и минимализма исчезнет. Дом начнёт пугать людей, которые помнили его холостяцкой берлогой. Также и с этой квартирой.

Юра зашёл в гостиную. На диванчике сидела, скрестив ноги, жена. Она читала книгу. На щеке была красная отметина от ладони. Кровь будто застыла в этом месте и циркулировала с особым упорством. Внезапно Юрий стал замечать только красный цвет. Красный цвет: то на ковре, то на вазе, то на телевизоре, то на подушке, то там за окном, то в глазах жены Эрнеста. Её глаза, устремлённые на газетные страницы книги, налились багровым оттенком. Стоп, а разве у неё не карие глаза? Почему они вмиг стали кровавыми?

(КРОВЬ ЮРА КРОВЬ КРОВЬ ЗА КРОВЬЮ КРОВЬ КРОВЬ КРОВЬ КРОВЬ ХАХАХХА)

Он ощутил подкативший в глотке металлической привкус…

(крови?)

чего-то желчного.

А жена не обращала никого внимания на него. Она перелистывала страницы книги, и их бумажный шелест врезался в уши Юры. Этот нескончаемый шорох вклинился, застрял и раскрылся цветочным тюльпаном. Юра мигом вышел из гостиной. Дыхание стало тяжёлым. Страх перед тиканьем часиков сменился шелестом страниц, стал этакой заменой и дополнением застывших стрелок.

— Ну, что? — Эрнест ждал на кухне с чашкой чая.

В таком психоделическом хаосе жил Эрнест. Средь нескончаемого потока безумия и помешательства, он сидел в позе лотоса, медитируя. Юра вытер лоб. Пот на ладони заблестел в свете лампы и почернел в кровь. Никогда с ним такого не случалось, чтобы череда событий, вызванных одной девочкой, сводило его с ума.

— Она в ванной. Я проверял, когда вы стояли в гостиной и таращились на мою жену.

— Я не таращился, ей-богу.

— А мне кажется, что таращились. Что с вами, Юрий? Где ваша красноречивость, которую вы показывали на семинаре? Где цитирование афоризмов Шекспира?

— В уме нечутком не место шуткам, — единственное, что смог вспомнить Юрий.

Оба рассмеялись, но смех утих, и в доме воцарилась тишина. Последние десять минут казались сумасбродным столпотворением, где главный герой в буквальном смысле видит кровавые видения, а второй просит зачитать Шекспира; в итоге оба хихикают, надирая животики. Шутки кончились

Юра чувствовал нарастающую тревогу. Он пытался отсрочить встречу с Дашей, то разговаривая с Эрнестом, то уставаясь на белую скатерть стола. Тянул время, посматривая на часы, но замечая, что они остановились. Юра не сталкивался с подобным угнетающим чувством. Он всегда тянулся скорее встретиться с ребёнком и решить его злободневную проблему. Жаждал помочь ему. Но не в случае с Дашей. Почему? Он не мог найти ответа.

Юра перевёл дыхание. Время не резиновое, и он не может вечно стоять с Эрнестом. Юра вытер пот со лба. Он повернулся к коридору:

— Я пойду.

— Да-да, идите.

Даша услышала стук в дверь. Вода бежала по телу, грязь смылась, но осталась в душе.

Учёные-радисты рассказали, что журчание воды в ванной может спроецировать мелодию звонка. Из этого сделали вывод: упругие волны звука настолько неопределённы, что могут показаться человеку музыкой. Звук — обманщик. Ум — обманщик. Вернее ум обманчивее, чем звук, потому что из-за ложного восприятия мы видим одно, а различаем другое. Смотришь на особое преломление света, а кажется, что видишь призрака. Конечно, можно обмануть и сам ум, но как?..

Для Даши обмануть ум — это сделать жизнь осмысленной. Начать с чистого листа.

Стук продолжался. Стук? Вдруг это журчание воды о мрамор ванны издаёт нечто похожее на стук? Даже невкусный пудинг закрытыми глазами можно превратить в кухонный шедевр. Интересный факт: вкус блюд улучшается, когда ешь его с закрытыми глазами. Она закрыла глаза, откусила палец. Зубы вонзились в плоть — в увлажнённую, сморщенную кожицу. Кровь брызнула в зубы. С закрытыми глазами кровь напоминает варёное яйцо, причём неплохого вкуса.

Обманывать ум? Или ум обманывает тебя? Тебя обманывают, или ты обманываешь людей?

(обмани их. Обмани этих тупиц, или в итоге ум обманут тебя, и ты не сможешь причинить боль другим. БОЛЬ. ГЛАВНОЕ — ЭТО ПРИЧИНИТЬ БОЛЬ. НЕ ВАЖЕН РЕЗУЛЬТАТ. ВАЖЕН ПРОЦЕСС ИХ СТРАДАНИЙ. Ты же любишь видеть, как страдают твои близкие, а?!)

Боль вспыхнула в откушенном пальце. Саднящий укол пронзили сплетение нервов. Она нашла в ней удовольствие. С одной стороны, когда тебе причиняют много боли, ты привыкаешь. Если ты привыкаешь, то акт причинения оного становится… манией? Привычкой? Жизненной потребностью?

Она приникла к краю ванны и посмотрела на дёргающуюся дверную ручку.

Юра открыл дверь. По пути к ванной он находил красные пятна на полу. А когда Юра зашёл в ванную, то и здесь красного цвета хватало. В глаза врезались алые зубы, раскрытые в полуулыбке. Палец. Окровавленный палец, окрасивший воду в рубиновый цвет.

— Чёрт!

Его не впечатлило ни обнажённость Даши, ни её малахольное лицо. Нет, это остаётся на втором плане, подобно тому, как главный актёр затмевает второстепенные роли. Человек, по сути, вычленяет из информации только те вещи, которые ему приятно знать.

Появился Эрнест. Его рука опустилась на плечо Юрия, и он вздрогнул, чуть не врезав затылком в подбородок Эрнеста.

— Выходи, Даша, к тебе пришёл человек, который вправит тебе мозги на место.

Юрий отошёл от ванны, сел в спальной на кровать.

— Как вы сохраняете такое спокойствие?

— Спокойствие? — улыбнулся Эрнест. — Что вы? Это не спокойствие, это опустошение. Меня опустошили, Юрий. Выпили жизненную энергию, как из бокала. Чёртовы вампиры. И этот вампир — моя дочь.

Юрий взял себя в руки. Кровь, тиканье, шелест ушло на второй план. Он активировал новую программу, пока прежняя в составе прозаических беспокойств работала в фоновом режиме. Юра, который боялся, курил в сторонке, а Юра-соцпедагог взял тело под контроль.

— Итак, можете рассказать… причину всей этой клоунады?

Эрнест подивился: от робкого Барабенко осталось ни следа. Новый дух вселился в него, вытеснив растерянного Юрия.

— Наркотики. Судя по всему, она не может без них жить. Мы не разрешаем ей их употреблять, за что она нас ненавидит.

— Но как я понимаю, это не основополагающая причина?

— Я не знаю, в чём проблема. Мне кажется, что она выдумала все проблемы и прикрывается ими. Также над ней издевались в школе.

— А, собственно, из-за чего? — поинтересовался Юрий.

— Я не знаю. Она почему-то ни с того ни сего начала плакать.

Эрнест отвёл глаза от пристального взгляда Юрия. Он похолодел.

Между тем, Юра сверлил взглядом Эрнеста. В голове боролись две мысли, перевешивающиеся на чаше весов. И какую же из них ему сказать? В итоге он произнёс:

— Такая перемена в настроении и эмоциональная аномалия наблюдается в тех случаях, когда с ребёнком произошла травма. Например, избиение, непринятие в обществе. Ребёнка кто-то отвергнул. Если судить с точки зрения Даши, то всё это в совокупности выбивает её из социума. Например, заключённые, просидевшие много лет в тюрьме, выходя на волю, понимают, как сильно изменился мир. Всё не такое, как было во времена его молодости, перед тем, как он совершил преступление. Тюрьма — это отдельный мир, неподчиняющийся нашему. Она живёт своей жизнью, отдельной вселенной. Представьте, человека, который попал в будущее и не имеет шанса возвратиться в настоящее. Какой шок для него это будет? Также с Дашей. Она понимает, что выстроенный ею барьер зашёл с ним слишком далеко.

— Господи, я не понимаю, о чём вы! — сказал Эрнест, с активностью жестикулируя руками.

— Я говорю, что она думает, мол, общество не примет её.

— Короче, она понимает безысходность своего положения?

— Так бывает со всеми нарциссами и эгоистами, питающиеся энергией кого-либо. В вашем случае — это вы. Она насытилась вами, а когда вы приняли меры не кормить её своей энергией, то есть, практически лишив её духовной пищи, она… — Юрий провёл пальцем у горла. — …Ну, вы поняли. Каково было бы писателю, которого лишили воображения и умения излагать мысли? Каково было бы извращённому бандиту, лишившегося стимула насиловать, грабить и причинять боль? Вы читали «Заводной Апельсин»?

— Нет, но смотрел фильм Кубрика, — ответил Эрнест.

— Не важно, главное вы суть поняли.

— А в чём проблема Даши, ведь она же может продолжить жить.

Юрий кивнул:

— В этом-то и дело. Каждый человек, переживший травму, обязан продолжить жизнь. Она пережила акт насилия два раза.

— Подождите, во второй раз я понимаю… Это издевательство в туалете, а первый-то какой, я понять не могу?

— Постарайтесь вспомнить, что было до момента отправления Даши в школу. Что произошло?

Эрнест начал рыться в картотеке памяти, бороздить по мысленным дебрям. Он застукал дочь с флаконом наркотиков. Они шипели на кончике языка. Даша откинула голову, ощущая кислотность таблетки, в глазах почернело.

Он слышал треск флакона, упавшего с четвёртого этажа на землю. С этим стеклянным треском выстроилась разверстая пропасть. Недавно они провели время в океанариуме. Все втроём. Сейчас же, стоя у окна и слушая треск флакона, он ощутил эллипсизм — печальное чувство, возникающее из-за осознания того, что больше не увидишь того или иного радостного события. Треск стихал и стихал, и стихал (для остальных людей он давно стих, лишь Эрнест продолжал слушать эхо осколков), и когда воцарилась гробовая тишина, он вонзил пальцы в мякоть ладоней. Остались кровавые полумесяцы. Эрнест смотрел в сгущающуюся тьму. Тьму густую, цепкую и вязкую, словно нефть. Она явилась таким образом, каким впрыскивается яд в кровь. Светлый осколок разбитого флакона, тонущий в нефтяной тьме. Он не находил слов для описаний этих чувств — angst и эллипсизм. And not more.

Утром он заметил, что кто-то не смыл за собой воду в унитазе. Конечно, эта деталь не стоило его внимания, но она не давала ему покоя. Света? Ага, вряд ли педантичная домохозяйка не спустила бы воду в унитазе. Она упрекала мужа, что его моча попадала мелкими каплями на стульчак. Поэтому тот каждый раз вытирал стульчак клочком туалетной бумаги. Он вытирал мочу с мыслями об упрёках жены или её шуточек на этот счёт. Иногда она шутила, что его прицел сбивается… но чаще жаловалась.

У двоих подозреваемых — алиби. Хм-м, кто же тогда, инспектор Тверской? Даша? М-да, похоже на неё. Мать сотни раз говорила, что ей нужна помощь от дочери. Она сотни раз упоминала грязную гарнитуру, унитаз, пол и стол в крошках. «Я сама не могу за всем уследить. Здесь работает только одна хозяйка, девушки нет! А мне твоя помощь как-никогда нужна» — говорила она Даше. Эрнест же сидел за столом, попивая чашку горячего кофе и скрыв лицо за газетой. Дело матери — приучать девочек к трудолюбию и чистоплотности.

Эрнест всегда хотел сына. Он ходил бы с ним на рыбалку, учил бы плавать, водить машину и воспитывал по мужским правилам. Сын, с которым можно посмотреть вместе футбольный матч или поиграть хоккей зимой.

Мать… Даша не спустила воду…

Мать?

Он ни к чему не пришёл. Но отметил, что стоит поговорить с матерью… О чём? Что ОНА делала до того инцидента в школе.

Травма…

Мать?

(?мать? травма?)

(!ДАША!).

— Извините, ничего не помню, — сказал Эрнест. У него заболела голова. В мыслях гудело:

(ТРАВМА МАТЬ ТРАВМА МАТЬ ТРАВМА МАТЬ)

— Ладно, не буду мучать вас допросами. Я пойду?

(!ДА-А-А-А-А-АША-А!)

— Да-да, конечно. Она, наверное, уже там.

Эрнест смотрел в сгорбленную спину Юрия. Ему показалось, что тёмный влажный круг от пота — это кровь…

Даша сидела в своей комнате. Она надела мешковатую толстовку и джинсы, вытерла полотенцем волосы. Палец болел саднящей болью. Она слышала их разговор. За время их дискуссии её ноздри то расширялись, то уменьшались. Из них вылетало горячее дыхание.

Она спрятала циркуль под рукав. На всякий случай. Зашёл Юрий, шаркая по ковру, за ним — Эрнест. Он посмотрел чувственными глазами то на отца девочки, то на саму девочку. В комнате повисла тишина.

— Юрий, вы…

— Привет, — сказал он. Юрий присел на край кровати, расположившись в открытую позу. Руки лежали на коленях, осанка — выпрямленная, глаза смотрели на Дашу. Тем самым, он показывал открытость по отношению к девочке. Подростков отпугивают замкнутые, скованные позы, и те тоже закрываются. Говорят же, что изменения в жестах и позе происходит на невербальном, подсознательном уровне. Юрий придерживал мнение о возможности управления мимики и прочего. В них сознания и психика зашифровала истинный код человека. Если человек умеют читать код твоих жестов, мимики и поз, он видит тебя насквозь — зрит в корень. Нет скрещенных на груди рук, ведь это бы показывала замкнутость человека и неуверенность в определённой ситуации. Просто открытость. Когда Юрий ещё ходил в детсад, он на даче наблюдал за цветами в ранее, утреннее время. Тогда бутоны цветочков не раскрывались. Следовало ждать, пока бутон откроется и покажет сердцевину с пыльцой. Наблюдать за раскрытием бутона — завораживающее зрелище. И когда тюльпан открывался, Юра без всякого сомнения рвался понюхать пыльцу. Почему? Детское ребячество. Он, будучи маленьким, насмотрелся сказок о «Аленьком цветочке» и «Дюймовочке». Поэтому Юра предполагал, что тюльпан, раскрывшись, тотчас же закроется. Он оперировал пословицей: «Куй железо, пока горячо!».

Юра ждал, уставившись на закрывшийся тюльпан, чтобы его съесть. Она откроется, заблагоухает. Не зря в ВУЗе Юре говорили, нет, вдалбливали, что дети — это цветы. Правда, этот назойливый, своенравный тюльпан под именем «Daria-Tulipa sylvestris» не раскрывался.

— Я не хочу причинить тебе зла, — сказал он, всплеснув руками. Установить доверительный контакт не только с трудными детьми, но с обычной компанией можно тремя секундами и активной жестикуляцией рук. Три долбаных секунды смотреть в лицо собеседника и рассказать что-то. — Когда-то я любил в детстве шоколад. Прям обожал. Однажды я переел его, и у меня заболели зубы. Мои родители были очень строгими — тебе повезло, что они у тебя не такие строгие, как были у меня — и те отвели меня к врачу. Это были восьмидесятые. Я помнил серию из Ералаша про стоматолога. Ты смотрела его? Нет? И вот, я помнил эту серию очень ясно. Я думал, что дантист — это вообще какой-то маньяк. Я так боялся его, кричал, сопротивлялся идти к нему в кабинет. Но в итоге я туда зашёл. Оказалось, врач был обычный добрый старик с белыми волосами, на ощупь шелковистыми — не знаю почему, но мне они казались шёлком, хоть я и не трогал его волосы. Он осмотрел мои зубы и нашёл кариес. Врач назначил мне очень мягкое лечение, и я даже рад, что тот не свернул мои зубы заодно с нервами. Мораль сей басни такова: не надо противиться тем, кто хочет оказать тебе помощь. А вдруг они хотят как лучше? Я это понял по примеру стоматолога. И да, после этого я отказался от шоколада.

Даша не выражала никаких жизненных признаков. Она уставилась в потолок апатичным лицом.

Юра почувствовал озноб: в жилах заледенело. Он сгорбился, но, поправившись, выпрямился. Дарьин тюльпан не раскрывался. Эрнест насупил брови. Морщины стали глубже на его лице. Он всё больше напоминал разъярённого Магнето в исполнении Фассбендера.

— Даша… Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, — сказал Эрнест.

Он боялся потерять дочь, несмотря на гнев и иступленный голос.

Родители ругают детей вместо того, чтобы сказать: «Я сильно за тебя переживал. Почему ты так ведёшь себя? Пожалуйста, не делай этого, потому что мне больно». Они говорят: «Ты такой-сякой, плохой неблагодарный ребёнок!». Они хранят переживания и истинные эмоции за замком. Им приятнее ругаться, нежели объяснить детям истинные причины эмоций.

— Даша…

— Извините, Эрнест…

Даша продолжала молчать. Она будто находилась в осовелом, сомнамбулическом состоянии. Юрий видел подобных людей на закоулках, грязных подворотнях. В барах, просто на улице. Пьяные люди, бомжи и затворники. Они клевали носом, перебрав с алкоголем.

Эрнест подошёл к дочери, схватил за плечи и с мягкостью потряс.

— Пожалуйста, милая, подумай о нас… — теперь и Эрнест почувствовал прогорклый вкус крови во рту — металлический.

— Даша, что случилось?

И Юрий дёрнулся, когда глаза Даши вспыхнули, засверкали инфернальным огнём. Он почувствовал жар и приоткрыл рот с мыслями: «Я в аду! Я в аду!». Агония сопровождалась немым криком умирающего. Крик, который никто больше не услышит, кроме заблудших душ. Но Барабенко не умер и не отправился в ад, чтобы там жариться на котле дьявола.

Даша вызывала у всех чувства ноющей боли — дисфории. Каково это существовать в мире, где твоё родно чадо, вскормленное твоим молоком, взлелеянное и выросшее под твоей крышей, отвергнет тебя?

Даша вмиг ожила, её лицо превратилось в яростное подобие японских масок. Она взвыла, вытащила из рукава циркуль и им в руку Юры. От лезвия циркуля осталась рваная кровоточащая рана. Юра подпрыгнул, словно его ударили током в тысячи ватт. Его рожа скорчилась, как от апоплексического удара. Тюльпан раскрылся, но выпустил зловонный ядовитый саван. И никакой пыльцы. Оказалось, что тюльпан — мухоловка, заманившая и потом сожравшая тебя.

Даша вырвала лезвие из рваной раны. Она вонзила циркуль в самые сухожилия. Брызнул фонтан крови. Капельки крови впечатались и навсегда застыли на обоях, некоторая часть попала на футболку Даши и на её лицо. Но большая облила Юрия. Лезвие угодила в сухожилие меж указательным и средним пальцем, прочертило рваные полосы и задела локтевую артерию. Вылетел фонтан алой, артериальной крови.

Эрнест застыл. Он давно не видел крови. Последний раз — когда ему показывали фотографии по делу расстрела какого-то красноярца. Пуля образовала во лбу убитого огромную прореху. Мозги кашицеобразными ошмётками валялись на снегу, а кровь покрыла его отрепья. Труп сфотографировали, и фото попало в архив НКВД. Дело засекретили, но Эрнеста имел доступ к архиву и, будучи историком, изучал дела расстрелянных. Но одно дело — смотреть на фотографию с кровью, другое — на настоящую.

Даша оттолкнула отца. Эрнест качнулся, с трудом не упав. Он ощутил саднящую боль, когда её ногти впились в его живот.

— Господи, я только сейчас заметил, что у неё кроссовки. Она была готова к этому.

— Эрнест! — отозвался сдавленный голос Юрия.

— Я…

Пред ним встала дилемма: спасти Барабенко от потери крови или погнаться за дочкой.

Если он погонится за дочерью, то рискует жизнью Юрия. Если тот окажет первую помощь Юрию, то потеряет дочь.

Юрий помогал Эрнесту. И он не должен бросить его в беде. Дочь можно поймать и во второй раз. Куда она денется?

Юра — инструмент спасения дочери. Тем более, тот столько сделал для Эрнеста, что выбор в сторону дочери станет предательством. Эрнест читал множество историй про предательства, когда один ввергает нож в спину доверившегося человека. Мазепа. Русские солдаты во времена ВОВ. А ведь с войны пришли мириады предателей, и Сталин их учуял. Он не терпел предателей на родине, поэтому уготовил военные репрессии. Среди своих — тоже одни предатели. Видкун Квислинг. Курбский. Гай Фокс и другие предатели в монолитном сборище. Во время сдачи диссертации магистра его однокурсник украл его работу и выдал за свою. Эрнесту пришлось писать новую диссертацию и терпеть предательство друга. Боль. Боль. А ведь дочь тоже предала его?

— Главное не волнуйтесь. Сейчас я принесу бинты и перекись. Чёрт, задело артерии. Придётся ехать в больницу. Здесь не далеко.

Он подставил руку под свои плечи и, ковыляя с Юрием, дошёл до кухни. Эрнест посадил Юрия на стул и, помчался к кухонному шкафу. Обвязав рваные полосы бинтом, Эрнест опять подставил массивную руку Юрия под плечи и понёс его по лестнице. Тяжесть его тела отдавалась ноющей болью в мышцах. Бинты уже взмокли, красные-красные. Эрнест пнул дверь. Яростный солнечный свет врезался в глаза. В сиянии солнца ему показалось, что кровь вспыхнула золотом. Но видение рассеялось, подобно туману в конусообразном свете фонаря.

Он пощупал правый карман, чтобы найти ключи от машины. Пальцы начали искать в ворохе мусора от фантиков и бумажек бородку ключа. Он занервничал, не находя брелок в кармане. «Чёрт, неужели я…» — Эрнест вытащил из кармана ключ на брелоке в виде пластмассового Петра Первого. Он нажал кнопку, и синяя «Тойота» забибикала.

— Ещё чуть-чуть, Юрий… Подождите, подождите…

— Просто Юра, друг. Просто называй меня Юра, — он хлопал Эрнеста по спине кровавой ладонью и улыбался. Улыбка вышла вымученной и натянутой. Глаза закатились, Юрий отходил.

— Осторожнее с ладонью, приятель, вдруг увеличишь потёки, — предупредил Эрнест.

В некоторой степени Юра сам был виноват. Он терял сознание при виде крови, чего не должно происходить с мужиками. Хотя, если бы он столкнулся с таким же кровотечением, то тоже бы потерял рассудок. Эрнест отбросил эти назойливые мысли. Никто не виноват, кроме её дочери. Она же ударила его циркулем. Никто не догадывался, что она прятала под рукавом лезвие.

Он открыл дверь, положил тело Юрия на заднее сидение.

Эрнест снял кофту, накрыл ею пропитанный кровью бинт. Ткань его одежды почернела, и сквозь пятна, похожие на кляксы Роршаха, проступили мелкие струйки крови

Одна деталь повторялась из раза в раз. Кровь. Эта деталь танцевала на главной сцене, посвистывая. А Эрнест с Юрием плясали под её дудку.

Или это мозг обманывает тебя, создавая иллюзорные галлюцинации?

Эрнест в ВУЗе ходил на уроки психологии — странное обстоятельство в историческом факультете. Преподаватель по психологии читал лекцию о галлюцинациях: «Даже нормальный человек может видеть галлюцинации. У некоторых людей глюки — это защитный механизм психики, сублимация», — рассказывал психолог. — «Но данный казус случается только с очень редкими людьми. Если человек находится в запущенной стрессовой ситуации, а другие психические защитные инструменты почему-то перестают работать (а этой иногда случается, в этом нет ничего странного), то мозг включает галлюцинации на недавних образах. Функции зрительной коры сливаются в эклектическом монолите с абстракцией мозга и возникают галлюцинации. Конечно, довольно лёгкие по сравнению с видениями психически больных, но нормальных людей это может напугать. Некоторые люди, пребывающие в стрессе, видят очень странные сны. Что ж, это галлюцинации во сне. Ваша психика таким путём справляет малую нужду. Психическая моча — это накопившийся стресс с разной желчью, токсинами и тем, что по обыкновению бывает в моче. Поставьте себя на её место: вам было б приятно терпеть до туалета? Безусловно, нет. И после такого мочевого застоя психике приятно опорожнить пузырь. И когда механизмы защиты не работают, она испражняется иными способами — в этом эксцесса опять же нет».

Он сел в машину.

Моча.

Автомобиль тронулся и понёсся к больнице. Некогда ждать «скорую». К тому моменту, как они приедут, Юрий скончался бы от потери крови.

Моча. Моча. Психическая моча.

Он посмотрел в зеркало. Кожа — бледное полотно. В глазах чернело, и Эрнест чувствовал, что почва под ногами теряется. Он взлетает.

Моча?

Придётся практиковать глубокое дыхание или медитацию, чтобы без участия галлюцинаций вывести желчь. Когда это закончится? Похоже, Эрнест, никогда. Где она бродит? Зачем ей сбегать?

Машина попала в пробку. Эрнест ударил по кожаному рулю. Посмотрел на заднее сидение. Юрий клевал носом, глаза находились в полузакрытом прищуре. Мужик держался, чтобы не потерять сознание. Левая ладонь Юрия с немощностью сдерживала мелкие струи крови. Салон перепачкался. Ком тошноты подкатил к нему. Он отвернулся, взял себя руки. Отец учил маленького Эрнеста, чтобы тот всегда держал хвост пистолетом. «Иначе, сынок, ты не выживешь в этом мире», — говорил он. — «Будь крокодилом: один глаз спит, другой смотрит на жертву. Короче, будь бдительным». После назидательных речей отец вытаскивал папиросы и закуривал их. Клуб сизого дыма узорчатой пеленой скрывал его заскорузлое лицо, спрятанное под ковбойской шляпой.

Эрнест свернул машину. Виднелась больница. Приступ слабости пропал. Он скучал по отцу. В последний раз живым он его видел в онкологии. Эрнест тогда учился в ВУЗе. Он сидел в коридоре с прищуренными глазами, наполненными обжигающими, раскалёнными слезами. Отец смял ковбойскую шляпу, яростно сжимал его и разжимал. Локти уперлись в джинсы. Он тоже плакал. Мать плакала, прислонившись влажной щёчкой в его осанистую спину. В пустом больничном коридоре стояла мусорное ведро. В ведре лежала смятая пачка сигарет с надписью: «Курение убивает!». На следующий день отец Эрнеста застрелился. Он написал в прощальном письме, что не сможет стерпеть боль от опухоли во рту. Дал наставления сыну, чтобы тот сигарет в рот не брал. Конец.

Он припарковал машину. Взял под руку Юрия:

— Не теряй сознания, приятель. Слышишь?

— Да…

Юрий приходил в себя.

— Плёвое это дело, Эрнест. Мне жаль твою дочь. Она…

— Поговорим потом, хорошо?

— Ты должен… спасти её.

— На что ты намекаешь?

— Она хочет совершить суицид. Что ей остаётся? Я обдумал это, находясь на грани потери сознания. Но я не знаю, где она совершит это.

Юрия перехватили медики. Они бесновались у ног Эрнеста, а тот… Тот опустился на стул, погрузил задубелые, мозолистые пальцы в копны волос. Больница функционировала и двигалась в быстром темпе. Врачи, медсёстры и посетители толпились, сгрудились у кабинетов врачей, выстроились в очереди. Он продолжал сидеть в прострации, пока оживлённая больница функционировала своей жизнью в виде сплошного муравейника. Говорят, что гены самоубийцы передаются через поколения. Дед — внучка.

«Прощай, сынок…».

«Прощай, папа… я тебя ненавижу».

«Прощай, сынок… я тебя люблю».

Он двигался на абсолютном автоматизме. Его повели куда-то. Эрнест закрыл глаз, открыв, оказался в палате Юрия.

— Привет, — произнёс он.

— Привет, — сказал Эрнест.

— Уже вечер, — Юра сидел в больничной койке, указывая на сумерки за окном.

— Не ожидал.

— Помнишь, я тебе говорил про суицид? Это самый вероятный исход.

Конец ознакомительного фрагмента.