Исповедь

Айзек Алиев, 2019

«С чем же он остался в свои 30 лет?» Этот вопрос остро стоит перед Эмилем. Возвращаясь мысленно в прошлое, охватывая события, произошедшие с ним в разные отрезки времени, и пытаясь проанализировать своё отношение к ним, молодой человек ищет способ объединить «Яреальное» и «Я-идеальное», таким образом определить своё место в мире, обрести гармонию внутри себя и с чистого листа начать двигаться дальше. Ну, а пока «очень часто реальность дисгармонировала с его внутренней самооценкой. Его Я-реальное по отношению к внешнему миру – это спокойствие и терпение, а его Я-идеальное – энергия и страсть. Все удары, оскорбления и унижения, устремлённые на Я-реальное внешним миром, рикошетом отскакивали, падали и давили всей своей тяжестью на Я-идеальное». Получится ли найти ключик к заветной дверце, ведущей прочь из жизненного тупика?

«ПРИНЦИП УВАЖЕНИЯ»

Наконец Эмиль кое-как получил аттестат зрелости, который мог поразить любого своим убогим однообразием цифр. И, несмотря на это, он непременно должен был поступить в высшее учебное заведение, исполнив этим заветное желание отца: сын профессора был обязан учиться в вузе. Эмилю экстренно наняли репетиторов, которые стали интенсивно накачивать его информацией. Накануне экзаменов в голове у него все было так намешано и запутано, что нужен был огромный штат высококвалифицированных специалистов, чтобы все расставить по местам и выстроить в логический ряд. Поэтому стать студентом вуза ему удалось, скорее, благодаря уважительному отношению членов приемной комиссии к его отцу. Отец Эмиля считал, что выбор его сыном сделан верный и на ниве науки он сможет достигнуть больших успехов. Эмиль же не имел по этому поводу никакого мнения: он был абсолютно равнодушен ко всему с ним происходящему.

Группа, в которой он начал учиться, как выяснилось, оказалась особой. Исключительность ее состояла в том, что она была создана благодаря «принципу уважения». То есть просителей уважали, и степень их уважения была сильнее, чем у тех, кто ставку делал только на знания, свободные от уважения. Сформирована была группа в основном по итогам «конкурса уважения». В число сильнейших вошел двадцать один человек — все были протеже уважаемых людей всевозможных рангов. Еще четверо пришли с подготовительного курса — это были великовозрастные рабочие ребята, отслужившие в армии. Итак, большое самомнение каждого члена группы складывалось в огромное самомнение группы в целом.

Эмиль сразу почувствовал колоссальную разницу между школой и вузом. Первым и самым сильным чувством, пронзившим его, было чувство пьянящей свободы. Свобода в данном случае означала одно: тебя предоставили самому себе, ты бесконтролен и можешь распоряжаться своими вечерами, как тебе заблагорассудится. Однако это ощущение не только пьянило, но и пугало. Постепенно он понял, что свобода, обретенная им после школы, является мнимой и в итоге возлагает на человека ответственность. Ежедневная опека в школе заменяется в высшем учебном заведении свободой, за которую придется отвечать во время экзаменационной сессии. Но, столкнувшись с вольной жизнью впервые, Эмиль с наслаждением погрузился в безделье.

Более того, он решил окончательно бросить музыку. Это было самое что ни на есть абсурдное решение. Почти десять лет учебы позади, каких-то полгода до ее завершения — и вдруг поворот, который полностью перечеркивал огромный этап его жизни. Эмиля уговаривали получить бумажку, подтверждающую факт десятилетнего музыкального образования с правом преподавания в младших классах музыкальной школы. Но он был упрям, как осел, и твердо стоял на своем. Он был обижен на самого себя за свое малодушие, он мстил себе за отречение от своей мечты стать музыкантом. Да, он пошел на поводу отцовских желаний, не решившись на самостоятельный шаг определить свою дальнейшую судьбу. Он сам был виновником всего происходящего.

Тысяча девятьсот семьдесят второй год оказался самым мрачным в его жизни: он стал годом крушения детских мечтаний. В свои семнадцать лет Эмиль ни к чему не пришел, ни с чем не определился. Судьба предоставила ему выбор, и он не сумел использовать свой шанс.

В течение первого полугодия студенческая группа разбилась на отдельные однополые группировки, образованные, в основном, по признаку социальной и частично национальной принадлежности. И только Эмиль был одинок: он трудно сходился с ребятами. В шумной веселой студенческой компании не любили молчунов, которые больше слушают, а если и решаются вставить словечко, то лишь для того, чтобы напомнить о своем существовании.

На первый план в группе вышли две избранные группировки девушек и парней. Между ними и остальными ребятами существовала невидимая стена, стена отчуждения. «Элита» смотрела на всех свысока, презрительно и брезгливо, а остальные отвечали ей ненавистью, злобой и затаенной завистью. Это проскальзывало во всем: в интонации, в акцентах, в любых мелочах. Лидером «элиты» был сынок завкафедрой (назовем его Сыз). Будучи совершенно безликим индивидуумом, он тем не менее обладал наглой уверенностью во всех своих действиях. Сын же начальника специального отдела вуза интеллектом и знаниями тоже не блистал, и наглость в нем также присутствовала. Вот только действовал он исподтишка, говорил не столь уверенно, был мягче, податливее, трусливее (правда, смотря перед кем), нежели Сыз.

Был еще Яник, который, как он сам любил повторять, являлся единственным человеком в группе, поступившим в вуз благодаря своим глубоким знаниям, в обход всесильного «принципа уважения». Он стал душой «элитарной» группы, обладая острым умом и блистательным красноречием. Когда он начинал говорить, все замолкали — вернее, начинали гоготать. Тактика общения у него была отточена до блеска. Виртуозно ориентируясь в любой компании, он мгновенно угадывал жертву, козла отпущения, как раз достойную своей роли и участи, затем искусно подводил несчастного к теме разговора и, наконец, начинал измываться по-черному. Жалкие потуги жертвы, ее беззубая оборона тонули в тотальном потоке острословия Яника. Компания была в диком восторге и полностью поддерживала изощренного краснобая. За право быть среди «элиты» Яник платил тем, что потешал ее, и неважно, что для этого он издевался над себе подобными.

В эрудиции и в способностях нельзя было отказать и Рафику. Интеллигент, он остался в памяти Эмиля человеком, источающим тонкую иронию: безобидную, не создающую напряженности между собеседниками. Тем более что в массе своей люди были довольно толстокожи для того, чтобы оценить такую изысканность. Эмиль не мог называть Рафика «доцентовским сынком», ибо тот не нуждался в покровительстве, ему не нужна была слава отца — он сам был независимой и самостоятельной личностью.

Рамиз. Этот умный и смотрящий на жизнь трезвым взглядом парень все ставил под сомнение и по-своему был оригинальной личностью. Сын директора крупного производства, на первый взгляд он был не кичлив, однако в разговоре с ним нельзя было не заметить, что чувство собственного — и не только в интеллекте — превосходства так и выпирает из него.

Самир — вот кто был настоящим сыночком доцента. Приземистый, худощавый, со скуластым лицом среднеазиата. Ребята называли его восточным человеком — за его неприязнь ко всему, от чего веяло западным. Он был интересен для «элиты» в качестве козла отпущения, той самой назначенной жертвы Яника. Целомудренный и благочестивый, он еще ни разу за свои восемнадцать лет не выпил, не покурил и не переспал с женщиной. Одним словом, прекрасный экземпляр для словесной экзекуции, на радость публике. Самир терпел, иногда огрызался и даже ругался. Хуже того, пытался сострить что-то в адрес Яника, но в результате каждый раз смеялся в одиночестве. Вот, пожалуй, и весь состав мужской «элиты».

Что касается Эмиля, то для него первый год студенчества фактически был потерян. Не было насыщенных, бурных, бьющих ключом студенческих будней и праздников. Для него все осталось неизменным. А как же это невыносимо и тоскливо, когда жизнь восемнадцатилетнего юноши напоминает трясину: ноги жутко вязнут, и нет сил сделать шаг вперед… В то же время Эмиль успокаивал себя тем, что его отчужденность, его одиночество, его жалкое влачение серой жизни не так-то уж и контрастировали со студенческой жизнью окружающих его сокурсников. Хотя они и чувствовали себя на ее острие и были по-своему счастливы. Но таких Эмилю было просто жаль.

Средний эшелон группы объединял ребят, стоящих на более низкой социальной ступени, родители которых были служащими средней руки. Все у них было «среднесоветским»: возможности, потребности, внешний вид, амбиции, уверенность в своих силах. Эти ребята были лояльными в общении, не строили соответственно из себя черт знает кого, были просты. Добродушны и не привередливы.

И, наконец, третье сословие состояло из ребят, представляющих рабочий класс. Они были намного старше своих однокурсников и попали в вуз через подготовительный курс на льготных условиях. Ребята эти уже отслужили в армии и успели поработать на производстве. Отличались замкнутостью, сдержанностью, осторожностью и подозрительностью. Будучи взрослыми и сильными, они смотрели на членов «элитарной» группировки чуть ли не как на классовых врагов: считали их слюнтяями, сынками, дармоедами, бессовестно пользующимися благами, предоставленными их родителями и кичащимися ими на каждом углу — особенно перед теми, кто лишен оных. Это больше всего бесило этих трудяг, привыкших полагаться лишь на себя. В бессильной злобе, молча, они терпели боль, которую причиняли им выпущенные в них словесные стрелы «элитариков», несущие издевку, высокомерие, пренебрежение, превосходство. Одного из этих бывших работяг назначили старостой группы. Борис был высоким худощавым парнем со впалыми щеками, маленькими, широко расставленными глазами и тонкими, бескровными, всегда плотно сжатыми губами.

Как-то, в канун ноябрьских праздников, студентов собрали перед зданием вуза и заставили идти в колонне с целью подготовки к демонстрации на площади им. Ленина. Молодежь должна была научиться шагать ровным строем и в нужный момент слаженно и дружно крикнуть «ура». Сначала слишком долго собирались студенты, затем началась организационная возня… Нервничало руководство; беспокоились старосты, отвечавшие за порядок в группах. Как ни старались, никак не получалось цельной, организованной колонны: ее потенциальные участники представляли собой трудно управляемую ленивую толпу. Борис, очень ответственный и законопослушный человек, казалось, переживал больше всех. Он никак не мог добиться, чтобы его группа выстроилась, как положено. Самым неуправляемым оказался Сыз (сын завкафедрой), который вообще послал Бориса подальше. Наконец, терпение у Бориса лопнуло, и он попытался применить силу. Но сразу же пожалел об этом: к нему тотчас подскочил парень из соседней группы.

— Слушай меня: если хоть один волос упадет с его головы, я твоей рожей пройдусь по отопительной батарее, — прошипел заступник и при этом несколько раз встряхнул Бориса, вцепившись в лацканы его пиджака.

Борис вполне мог бы справиться с ним и в одиночку. Но тот так решительно встал на защиту Сыза, что в нем шевельнулось чувство страха. Он явно струсил и, оставив без ответа прямое оскорбление в свой адрес, отступил. С тех пор он всегда говорил с Сызом только извиняющимся тоном. А ведь учился с первого и до последнего дня с каким-то остервенением, буквально вгрызаясь в учебники, штудируя их десятки раз. В отличие от своих дружков — Вовы, Славика и Карена, — он был болезненно самолюбив и не хотел мириться с обстоятельствами, определившими его жизнь. Борис был из тех, кто жаждал побороть свою судьбу: любил командовать, был лидером в своей группировке и даже пытался утвердиться в роли вожака всей группы. Но это ему так и не удалось. Средний эшелон хоть и побаивался его, но тоже считал его недостойным быть над ними. «Середняки» не любили его за стремление подчинить их себе, командовать ими, отдавать приказы. Они глумились над его солдафонскими замашками, которые он принес из армии и пытался применить в стенах вуза. Все пять лет учебы Борису приходилось получать нахлобучки из-за чьих-то бесчисленных опозданий, неуважительных пропусков занятий, всякого рода чрезвычайных происшествий. Его доводило до бешенства то, что нарушители, в основном эти самые сынки, делали свое черное дело, оставаясь при этом в тени, а он должен был часами стоять перед педагогами, как пацан, опустив голову и выслушивая всю эту брань и назидания, адресованные настоящим виновникам.

Эмиль держался в группе особняком. Сыз как-то особенно подчеркнуто здоровался с ним через день, видимо, считая, что этим он его унижает: захочет — поздоровается, а не захочет — не будет. Главным для него было то, что все должно происходить в соответствии с его желаниями. Однажды Сыз притащил запечатанный целлофановый пакет. Все ребята мгновенно окружили его. В пакете были настоящие американские джинсы! Тогда, в 1972 году, они были в диковинку для многих ребят. Сколько же о них ходило всяких легенд: об их непревзойденном качестве, о невозможности их когда-нибудь износить! О том, что они являются показателем статусности их обладателя. Джинсы фирмы «Levi’s Strauss», принесенные Сызом, стоили семьдесят рублей! Ребята ахнули от такой суммы за штаны, пусть и столь желанные. Это была почти их двухмесячная стипендия. Никто так и не решился купить их.

Вуз, в котором учился Эмиль, часто организовывал студенческие вечера. Почти каждая вечеринка завершалась потасовкой. Народ собирался темпераментный, и страсти разгорались из-за сущего пустяка. Достаточно было вызывающего взгляда или неосторожного слова — и ребята, подобно самовозгорающейся смеси, вспыхивали. Толпа слепо шла за обиженным, зачастую вовсе не имея понятия о причинах случившегося конфликта. И вечеринка превращалась в балаган, а ее участники разделялись на два лагеря, готовящихся к побоищу.

На очередную тусовку Эмиль пошел со своим другом Эльдаром. Зал распирало от множества потных, дергающихся в такт оглушительному року тел. Эмиль, который танцевал с одним парнем, внезапно почувствовал легкое прикосновение к затылку чьих-то пальцев. Обернувшись, он увидел Сыза, танцующего с какой-то девушкой.

— А, привет! — улыбнулся ему Эмиль.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Сыз, также улыбаясь.

— Как видишь, танцую, — ответил Эмиль, решив больше не обращать на него внимания. Но скоро он опять почувствовал прикосновение пальцев к голове. Как всегда в таких случаях, он немел, тупел, и еще черт знает что с ним происходило. Все-таки найдя в себе силы еще раз обернуться, он посмотрел на Сыза — у того на лице продолжала играть идиотская улыбка. Затем перевел взгляд на девушку — та тоже улыбалась. Сыз, довольный ситуацией, хитро подмигнул своей партнерше и вновь легонько стукнул Эмиля по голове, затем еще раз. То, что начиналось поначалу как шутка, неожиданно обернулось напряженной ситуацией. Эмиль уже не улыбался, девушку раздирало любопытство, партнер Эмиля с удивлением взирал на происходящее. Продолжал скалиться лишь один Сыз. Это был его прямой вызов Эмилю. Но тот, как обычно, пропустил нужный момент и, растеряв по причине этого всю свою решимость, продолжал бездействовать.

Очень часто, когда Эмиля обижали и ему надо было собраться с силами и с мыслями, чтобы достойно ответить обидчику, внутри у него что-то срывалось, и он обмякал, а изнутри его начинало трясти. Это напоминало нервный тик. И, как ему казалось, он дрожал не от страха. А от злобы, которая обволакивала и затуманивала его сознание. Часто по ночам Эмиль представлял себе, как он, сохраняя спокойный тон и сверля глазами противника, взяв на вооружение логику, начинал придавливать оппонента своими железными аргументами. Но в жизни он был не способен на такое. Бог не дал ему сил и смелости на это.

Та вечеринка завершилась благополучно, без мордобития. Но если бы на месте Эмиля оказался кто-либо другой, драки было бы не миновать.

Возможно, именно излишний темперамент и некоторая агрессивность молодежи и поспособствовали быстрому угасанию в городе всех новых начинаний. Например, были запрещены, непродолжительно просуществовав, молодежные музыкальные общегородские фестивали «Золотая осень», очень популярные в конце 60-х годов. Эмилю запомнился последний из них, заключительный концерт которого проходил в одном из больших клубов города. Тот, разумеется, не в состоянии был вместить в себя всех поклонников рок-музыки, и творившееся там в тот вечер не поддается описанию. Неудержимым потоком Эмиля внесло внутрь. Поначалу перед дверьми пытались контролировать входящих, но после того, как зал был заполнен, толпа, остававшаяся на улице, смела контролеров и, подобно взбесившемуся селевому потоку, залила вестибюль, коридоры и стала проникать в зал. Через некоторое время там негде было стоять. Возбужденная свободой действий и музыкой в стиле рок, публика, особенно на галерке, начала бесноваться. Она валила целые ряды кресел, отодвигая их и очищая себе место для танцев. Все слилось воедино: не было зрительного зала, не было сцены с музыкантами. Пьянящий плач гитар, ритмичные удары барабанов, крики и свист публики — все смешалось в общем звукошумовом хаосе. Такой степени свободы, такого накала страстей, такой разрядки энергии толпы, такого единения тел, душ и звуков Эмиль еще не видел и не слышал никогда. Поздно ночью, во втором часу, возвращались по домам толпы школьников и студентов — опустошенных, обессиленных, но счастливых. Год 1969-й оказался последним в биографии фестиваля: больше в городе такого рода музыкальных праздников не проводилось.

Эмиль продолжал упорно не открывать учебников в течение всего семестра и как «настоящий» студент не спал несколько сессионных ночей. А в результате почти с пустой головой садился перед экзаменатором. Он всегда завидовал способности Рафика за какие-то два дня до экзамена пройтись по учебнику и затем блестяще выдержать испытание. Рафик утверждал, что многое он запоминал на лекциях. Эмиль на лекциях хоть и присутствовал, но мысленно был бог знает где. Требовалось большое искусство лектора, дабы удержать внимание таких, как Эмиль, излишне мечтательных студентов. К сожалению, об ораторском таланте педагогов говорить вообще не приходилось. Многие из них плохо говорили на русском языке, а их лекции сводились к нудному, монотонному бурчанию под нос записей в тетрадке, которые они аккуратно копировали из учебников. Эмиль механически записывал лекции, думая при этом о чем-то своем, и открывал тетрадь лишь перед экзаменом. Практически все экзамены были «тапшованы». «Тапш» — термин, введенный в студенческую среду, дословно означал «поручать». И вот Эмиля на каждом экзамене «поручали» (то есть тапшевали) экзаменатору. Качество оценки зависело от степени «тапша», который подразделялся на внушительно-солидный (отлично), надежный (хорошо) и жалостливый (удовлетворительно).

Как это часто бывает, на факультете лишь один педагог не подчинялся святому закону «тапша». Волею случая именно он, гроза студентов Виктор Иванович, стал руководителем группы, в которой учился Эмиль. Трудно поверить, но Иваныч никого не выделял, ко всем относился одинаково безразлично. Он был малоразговорчивым и скрытным человеком. Таких за глаза называют «сухарями». Его побаивались и не любили коллеги — за то, что главной отрицательной чертой его несносного характера было неподчинение «принципу уважения», широко практикующемуся в этом, да и в других вузах и организациях города. Таким образом, Иваныч автоматически отгораживался от многочисленных просителей, от мощного рычага поручительства, благодаря которому немалое количество студентов становилось дипломированными специалистами. Игнорирование «принципа уважения» привело к изоляции руководителя группы на личностном уровне. Ведь этот принцип опутывал людей невидимыми нитями, порождал определенные обязательства и права, которых необходимо было придерживаться. Все были тесно связаны и зависели друг от друга. Существовала настоящая круговая порука, где, как говорят в народе, рука руку моет.

Итак, эта зависимость, которую можно выразить в виде формулы С = f (Д), где С — слово, Д — дело, f — функциональная зависимость, зиждилась на уважении. Виктора Ивановича мало кто уважал из коллег. Когда о нем заходил разговор, собеседники махали рукой — мол, безнадежное дело: этот человек непригоден для «дела», с ним не сговоришься, в нем нет человечности и понимания. Студенты называли его извергом и чуть ли не душегубом — и все только потому, что он, видите ли, хотел, чтобы каждый, именно каждый из них, хотя бы в общем мог разбираться и ориентироваться в преподаваемом им предмете. И, если он не обнаруживал у студента хотя бы им самим установленного минимума знаний, тот мог рассчитывать на экзамене только на неуд. Даже шутили, что, если у Иваныча пройдешь, значит, диплом почти в кармане.

Первая летняя практика группы под руководством Виктора Ивановича в одном из районов страны проходила в спокойной и деловой атмосфере, если не считать одного неприятного инцидента. У студентов было заведено оставлять дежурного на базе. В тот злополучный день дежурил Рафик. Однако вечером ребят никто не встретил, Рафика и след простыл. Заявился он позже — вернее, его привел какой-то местный молодой паренек. Рафик не мог держаться самостоятельно на ногах.

— Ребята, заберите его, пожалуйста, успокойте и уложите, пусть выспится. А то жалко парня. Он там рядом с закусочной драку затеял. На всех кидался. Мы понимаем — он гость, его уважать надо, но есть предел и нашему терпению, — тараторил паренек.

Одногруппники подхватили и увели Рафика.

— А как он там оказался? — решил выяснить Яник.

— Утром, часиков в одиннадцать, пришел в закусочную выпить кружку пива. Ну и пошло: кружка за кружкой. Потом познакомился с одним мужиком, который только вчера откинулся. Десять лет воли не видал. В общем, они разговорились и так целый день пили и говорили, говорили и пили. Короче, к вечеру Рафик уже ничего не понимал и на всех кидался. Ребята, конечно, сдерживали себя. А я вот решил его привести сюда, от греха подальше, узнав, что вы вернулись.

— Большое спасибо тебе, браток, — протянул ему руку Яник, — извини за беспокойство и тем ребятам наши извинения передай. Когда он трезв, лучше него парня не сыщешь.

— Да что ты говоришь! Слушай, брат, все хорошо, лишь бы здоровье было. Остальное все исправится.

— Спасибо, до свидания, — еще раз повторил Яник.

— Здоровья вам, здоровья вам. Много здоровья вам, — откланялся деревенский паренек.

Виктор Иванович вел себя так, будто ничего не произошло, только лицо у него посерело от злости. Наконец он вызвал Рафика, который предстал перед ним, скривив губы в нагловатой пьяной ухмылке.

Конец ознакомительного фрагмента.