Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее

Айдас Сабаляускас, 2020

Этой книгой автор открывает серию произведений «Римские императоры, какими они были и не были. Солдатские императоры». Книга для тех, кто не только обожает копаться в анналах и на скрижалях истории Древнего Рима, но и для тех, кто любит рассматривать историю дней вчерашних как аналогию дней сегодняшних (и наоборот).

Это триумф, или Император — иноплеменник?

«Вот и бухта Акаси!

Отхлынул прилив на дороге,

Завтра, завтра

Наполнится радостью сердце:

Я всё ближе и ближе к родимому дому!..»

Ямабэ Акахито

Солнце, посылая императору-принцепсу один воздушный поцелуй за другим и вдобавок к этому лучи добра (плюс света и тепла), внезапно золотой диадемой опустилось на его голову. Особо впечатлительным, однако, показалось, что это не дневное светило и не корона, а подлинный небесный нимб. Филипп — помазанник Бога: конечно же, Юпитера.

— Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus! — раскатистым грозовым громом, а следом и эхом, как в горах, снова огласился город и его окрестности. Где-то в вышинах даже пару-тройку раз для вящей убедительности сверкануло: то ли молнией, то ли прямо посреди дня — огненными багряными зарницами.

Что это? У императора широко распахнулись глаза и расширились зрачки. В спешке, словно опаздывая на любовное свидание или, напротив, торопясь жить, распускались цветки смоковниц: сотни и тысячи крохотных зелёных шариков с отверстиями на маковках — их обычное время цветения было в апреле-мае, но точно никак не в конце августа.

«Боги ниспослали мне приветствие! Пометили… эээ… отметили меня», — проникся император знаком свыше: знал, как толковать Божественное.

Будто бы вторя или подражая смоковницам, вспыхнули собственным цветом и оливы.

Филипп Араб зажмурил глаза: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Но стоило ему опять приподнять веки, как буйство весенних красок прекратилось — словно ничего не было.

Неужели почудилось? Не сходит ли он с ума?

«Клянусь смоковницей и оливой, они цвели, как весной!» — занервничал мужчина, заёрзав в седле и отрываясь своими пятками на жеребцовых боках.

Прищурился — без толку: не было цветения.

Ещё раз — тот же отрицательный результат. Хоть всю растительность в округе уничтожь!

Римский народ, как будто намекая на скорейшую сытную обильную пищу и зрелищное развлекательное шоу, никак не унимался:

— Да здравствует император! Ave Caesar! Ave Augustus!

«Я на поле боя добыл диадему и пурпурный плащ. Легионы императором меня уже провозгласили. Теперь надо понудить к этому римский сенат. Вернее, тихим добрым словом убедить его членов в неизбежности произошедшего. Пряником! Впрочем, коли не убедятся, то, чего уж лукавить, и понудить. Кнутом! Бичом! Поркой! Упали — отжались! А если не понудятся, то и повыгонять. Проветрить и почистить сей орган от затхлости, плесени, пыли, грязи и скверны… языческой! Разжалую упрямцев… эээ… да хоть в рядовые легионеры, как это делаю со своими нерадивыми офицерами… Да, собственно говоря, и куда эти родовитые мажоры-бездельники денутся?! Стоит мне явить им себя, возлюбят меня, как миленькие. У меня авторитет! И харизма — ого-го какая! Кроме всего прочего, я же им всем только добра желаю! А от добра добра не ищут! Per aspera ad astra! Через тернии к звёздам! Sic itur ad astra! Таков к путь звёздам! Тернист, извилист и неказист…»

Будучи уроженцем провицнии Аравия и обладая о внутренней жизни Рима и его верхушки лишь теоретическими познаниями, напитавшись сплетнями и слухами из уст советников, советников-наушников, просто наушников и наперсников разврата, в своих мыслях Филипп явно приукрашивал и переоценивал родовитость и мажористость нынешней плеяды сенаторского сословия. Даже коренные римляне в …дцатом поколении стали как допотопный воспринимать тот период истории, когда один из сенаторов заявил: «Нога неиталийского варвара переступит порог римского Сената только через мой труп!» Пришлось ли первому сенатору-этническому неофиту перешагнуть чьё-либо мёртвое туловище, осталось вне скрижалей и вне анналов истории — за её рамками. Однако сейчас бывших варваров и их потомков в сенате было достаточно.

*****

Сенат, в стародавние времена действительно патрицианский (чуть позже — нобилитетский) и действовавший прежде как закрытый элитарный клуб, каждое новое столетие уже даже в свой республиканский период неоднократно разбавлялся пришельцами: провинциалами из италийских муниципиев и новыми гражданами из числа романизированных граждан — особо в карьерном смысле активничали лохматые галлы и испанцы разных этнических групп. С момента реформ Юлия Цезаря и Октавиана Августа в сенат опять вплеснулись десятки крупных прибоев и мелких волн: не только самих италиков, но и выходцев с Запада, Севера и Востока империи. Вон откуда чужие воды добивали!

Вот, к примеру, династия императоров Флавиев шибко полюбила назначать сенаторами провинциальных выскочек, безродных (с точки зрения консервативного Рима), но порой сказочно богатых лимитчиков — через них легче было как манипулировать древним державным институтом, так и управлять захваченными территориями. Род Антонинов от Флавиев не отставал: уже к концу правления этой династии уроженцы варварских ранее регионов составляли больше половины от числа всех римских сенаторов. Причём, росла в основном доля тех, кто прибыл с восточных провинций: не только из культурной Эллады или с воинственной Македонии, но и из азиатской Сирии и африканского Египта. Пятидесяти лет не прошло, как романизированные выходцы «откуда попало» стали преобладать даже над сенаторами-италиками (не говоря уж о коренных римлянах-горожанах). Лишь уроженцев Аравийского полуострова в сенат до сих пор не просачивалось. Ни единого!

«А надо бы! — подумал Филипп. — Пробил час! Пора искоренить дискриминацию! Для начала — араб-император, а потом и все сенаторы маврами заделаются! Сами попросятся в моё семя… эээ… племя! По доброй воле сменят этническую окраску. Не ориентацию же!»

…Полуденное римское солнце продолжало имитировать яркий свет, а во всём римском мире — бесноваться август: новый властитель Рима щурился и иногда, словно козырьком, прикрывал ладонью глаза. Они сейчас слезились, как у умудрённого возрастом старца, утомлённого пройденным жизненным путём. Однако император был не дедом, а мужчиной хоть куда и в полном расцвете лет. Ну, в крайнем случае если это и была старость, то она оказалась изобильными процентами на щедрые вклады, сделанные в детстве и юности.

*****

На улицах шастало множество котов и кошек разных расцветок: и в одиночку, и по парам, и группами. Но, словно почувствовав значимость момента, они юркали сейчас в стороны или, вовремя не сообразив ускользнуть, напыженные и фырчащие жались к стенам римских домов.

«Сами по себе гуляют! — зачем-то подумал Филипп, взглянув со своего седла, словно свысока, на размазывающиеся по стенам шёрстки и на разлетающиеся в проулки и закоулки хвосты. И домыслил: — Все кошки и коты отчасти являются жидкостью и способны затечь куда угодно».

Внезапно из перпендикулярного переулка метнулось, испугавшись чего-то (явно не Араба со спутниками), чёрное мяукало: перебежало дорогу прямо перед жеребцом императора.

Конь не обратил на мелкое животное никакого внимания, продолжив свой путь в прежнем ритме, а Филипп, не успевший затормозить и остановить жеребца, занервничал, готовый искостерить котяру такими словами, которые не найдёшь ни в одном римском словаре классической латыни.

— Не страшитесь, мой государь! — подсуетился успокоить своего повелителя один из оказавшихся рядом императорских наушников. — У нас, римлян, нет такой суеверной приметы!

— Какой «такой»?

— Как у варваров!

— Ааа, ну, варвары всякое могут себе удумать… — пробурчал Филипп, но тут же вернулся к мысли о мяукалах, особенно чёрных, подобных безлунным ночам. — И чего этим мохнатым тварям дома не сидится?

— У римских котов и кошек нет дома!

— Как так?

— Они не являются домашними животными! Коты и кошки — существа свободные! Они любят вольность и в Риме на каждом шагу. Им всё позволено. Такова наша традиция…