Жена Тони

Адриана Трижиани, 2018

Эта семейная сага начинается в золотую эпоху биг-бэндов, когда джаз в Америке звучал везде и всюду, – в 1930-е. Это история талантливого парня и не менее талантливой девушки из простых итальянских семей. Оба мечтают связать свою жизнь с музыкой и добиться успеха. Чичи живет в большой и дружной семье на берегу океана, вместе с сестрами она поет в семейном трио «Сестры Донателли», но если для сестер музыка – лишь приятное хобби, то Чичи хочет стать профессиональным музыкантом, петь, писать музыку и тексты песен. Саверио ушел из дома, когда ему было шестнадцать, и с тех пор он в свободном плавании. Музыкальная одаренность, проникновенный голос и привлекательная внешность быстро сделали его любимцем публики, но ему пришлось пожертвовать многим – даже своим именем, и теперь его зовут Тони. Однажды Чичи и Тони встретятся на берегу океана, с этого дня их судьбы будут тесно связаны, и связь эта с каждым годом становится все сложней и запутанней. Амбиции, талант и одержимость музыкой всю жизнь будут и толкать их друг к другу, и отталкивать. «Жена Тони» – семейная эпопея длиною в семьдесят лет, пропитанная музыкой, смехом, слезами и обаянием. Любовь и верность, стремление к успеху и неудачи, шлягеры и гастроли, измены и прощение, потери близких и стойкость – всего этого будет в избытке у Тони, но прежде всего у его жены, решительной, обаятельной и прекрасной Чичи.

3

Отпускная неделя по случаю Дня независимости

Capriccio^[19]

Чичи и Рита отыскали лоскуток чистого серого песка под утесом на пляже Си-Айла. Этим четверговым утром народ быстро заполнял побережье — продолжалась отпускная неделя по случаю Дня независимости, и люди целыми семьями плелись по берегу мимо девушек, выбирали свободное место и заявляли свои права, втыкая в песок и немедленно раскрывая пляжные зонты на длинных шестах.

По всему берегу под сенью таких зонтов происходило одно и то же: расстилались пляжные покрывала, водружались корзины для пикников, и пляжники удобно располагались в предвкушении целого дня, посвященного загоранию, плаванию в прибое и развлечениям на променаде. Девушки не помнили, когда еще на этой праздничной неделе выдавалась настолько великолепная погода. Дни упоительно медленно тянулись под сияющим солнцем, которое торчало посреди безоблачного неба, как начищенная латунная пуговица.

— Ну ты и загорела, Чичи! — подивилась Рита, втирая в ноги кокосовое масло.

— Это все купальник, — заверила ее подруга. У Чичи он был раздельный, из белого пике. Завязанная бантом сзади на шее бретелька лифа оттеняла своей белизной блестящую загорелую кожу на плечах и спине. — Все сойдет, как только вернемся на работу.

— Ох, не напоминай.

Рита была стройная, с очаровательной улыбкой на треугольным личике. Солнце высветило золотые пряди в ее коротко подстриженных темно-каштановых волосах.

— Осталось три дня, и все — назад, к машинкам, — сказала Чичи, тщательно втирая масло в ноги. — А знаешь, что я люблю в своей работе?

— Понятия не имею. — Рита улеглась на пляжное полотенце.

— Получку. А еще больше я люблю, когда на неделе была сдельная работа и добавляется еще пара долларов. Прямо дух захватывает от такого.

— А куда ты деваешь эти лишние деньги? Те, что не спустила на купальники?

— Коплю и затем покупаю облигации государственного займа.

От удивления Рита даже села.

— Ты о чем это?

— Об облигациях государственного займа. Не сберегательные облигации — хотя те тоже неплохие, — а именно государственные. Я начала их покупать с тех пор, как поступила на фабрику четыре года назад. Получаю три процента прибыли по высокому курсу и не ниже двух процентов по низкому.

— А откуда ты знаешь, как это делается? — спросила Рита.

— Как вкладывают деньги?

— Ага. Лично меня мой папа научил держать деньги под матрацем.

— Ну и все, что тебе это даст, — плохо выспишься. Никакой прибыли. Средневековое мировоззрение. Так мыслят только что приехавшие иммигранты. — Чичи втерла в ступни еще немного масла для загара. — Лучше положи деньги в банк. Если есть возможность, а рано или поздно она у меня будет, я бы также прикупила недвижимости. С видом на океан. Прямо сейчас лучшее место для лишних денег — это банк. Там они приносят прибыль.

— Моего папу напугал обвал рынка.

— Жаль. Вкладчику не стоит принимать капризы рынка инвестиций на свой счет, — поучительно сказала Чичи.

— Откуда ты это взяла?

— Из «Уолл-стрит джорнал». Я его читаю в библиотеке.

— Да ну!

— Угу. В день получки я иду домой, расписываюсь на чеке, проверяю баланс по чековой книжке, затем мы с папой идем в банк. Там я беру наличные на неделю.

— Я тоже так делаю.

— Откладываю деньги в конверт для родителей.

Рита кивнула:

— И я.

— Проверяю свой счет. Я всегда сравниваю данные банка с моими подсчетами. Советуюсь с управляющим о состоянии рынка и текущих финансовых инструментах. А когда у меня накапливается достаточно денег, покупаю очередную облигацию государственного займа.

— Ничего себе! А я ничего из этого не делаю, — покачала головой Рита.

— Я могу тебя научить, — предложила Чичи.

— Нет, спасибо.

— Собираешься полагаться на Дэвида Озеллу? — съязвила Чичи.

— Пока что он мне даже не сделал предложения.

— Но сделает.

— Если сделает, я стану отдавать свои деньги ему. А что в этом такого? — пожала плечами Рита.

— Конечно, можешь отдавать ему свои деньги, но хорошо бы при этом знать, куда они деваются.

— А твоя-то мать знает, куда они деваются? — поинтересовалась Рита.

— Дома у нас не то чтобы валяются лишние деньги, — признала Чичи.

— Но вы с сестрами прилежные работницы.

— И Ма тоже. Ну да, мы справляемся. Но четыре женщины не способны заработать, сколько может один мужчина. И мы это понимаем, нетрудно ведь подсчитать. Иногда я думаю: как же так — я не знаю ни одного мужчины, способного успеть все, что удается моей матери, — она готовит, убирает в доме, шьет на дому, и все это помимо работы на фабричном конвейере. Заботится о нас, о папе, о своих родителях. Просто делает свое дело. Жаль, что у нее не родилось хотя бы пары сыновей. Думаю, они бы послужили ей подмогой.

— Иногда сыновья только портят дело. Они женятся, жены уводят их из семьи, и после этого они вроде привидений, — посетовала Рита. — На мальчиков рассчитывать нельзя.

— Если бы моей матери довелось вырастить сыновей, уж на них-то можно было бы положиться. У нас очень сплоченная семья.

— Кстати, Джим Ламарка спрашивал, как у тебя дела.

— Как мило с его стороны.

Рита резко села:

— Мило? Ты с ума сошла, что ли? Он же учится в колледже. И сам из себя высокий и ужасно красивый — по мне, настоящий шейх. И еще он богатый или будет богатым, когда унаследует семейное дело. Лучшей партии тебе не найти.

— А как насчет «ему не найти лучшей партии, чем я»? — сощурилась Чичи.

— Это само собой!

— А где он с тобой говорил?

— В павильоне. Он собирается в летнюю школу, чтобы заработать еще кредитов, так что здесь его не будет. Вернется на Рождество. Может, напишет тебе письмо.

— Буду дежурить у почтового ящика, как bombolone^[20].

— А может, и стоит, — рассмеялась Рита. — Пойдем окунемся? Я вся горю.

— Ты переборщила с маслом и теперь поджариваешься, как zeppole^[21].

— В общем, я пошла купаться. — Рита поднялась на ноги, поправила купальник и двинулась к воде. Она медленно вошла в прибой и бросилась в пенистые волны. Чичи наблюдала, как подруга доплыла до пирса, где около защитной сетки патрулировал на водном велосипеде спасатель. Она открыла свою соломенную пляжную корзинку, достала маникюрный набор и стала подпиливать ногти.

— Да вы настоящая праздная барышня! — раздался рядом голос. Перед ней стоял, заслоняя солнце, какой-то молодой человек.

Чичи подняла голову:

— Мистер Армандонада!

— Вы позволите?

— Позволю что?

— Сесть рядом?

Чичи подвинулась на покрывале, освобождая для парня место.

Саверио уселся и оглядел ее с ног до головы.

— Вот так загар у вас!

— Он долго не продержится, — сказала Чичи, смахивая песок со ступни.

— Теперь всего лишь июль. Лета осталось еще много.

— Не для меня. На следующей неделе я возвращаюсь на работу.

— Куда?

— На блузочную фабрику. Тягомотина, но мы не жалуемся. Впрочем, откуда вам знать, каково это — стоять у конвейера.

— Вы так думаете? — Саверио вгляделся в океанский простор, где отдыхающие качались на волнах, как резиновые игрушки. Длинными мичиганскими зимами он мечтал о таком жарком лете. — Действительно, откуда мне знать о фабричной жизни?

— Вы ничего не теряете. Считайте, что вам повезло. — Отполировав каждый ноготок, Чичи собралась было вернуть маникюрный набор на место, но сначала взяла правую руку Саверио в свою. — Ваши ногти ужасно выглядят. Хотите, я приведу их в порядок? — предложила она.

— Давайте, — кивнул он.

Чичи достала пилочку и начала бережно подпиливать ногти Саверио.

— У вас красивые руки, — сказала она.

— У вас тоже.

— Тогда почему же вы глядите на океан? — кокетливо спросила она.

— Потому что все не могу на него наглядеться. Я вырос около Великих озер, и они потрясающие, но ничего сравнимого вот с этим.

— Вы впервые видите Атлантический океан?

— Нет. Мы исколесили Восточное побережье вдоль и поперек, и я любовался океаном везде, от Флориды до Мэна. Но никогда от него не устаю. Он всегда другой.

— А я только на побережье и жила.

— Тогда вам повезло.

— Летом тут здорово, но зима в прибрежном городе похожа на зиму везде.

— А какая здесь зима?

— Падает снег. Все серое, горизонта от воды не отличить. А солнце пропадает за тучами на целые месяцы. Если честно, на меня это наводит жуткую тоску.

— Озеро Гурон и озеро Мичиган зимой просто бушуют, волны высоченные.

— На озерах?

— Ага. Но они… не знаю, как их описать.

— Грандиозные?

Саверио широко улыбнулся:

— Именно! Грандиозные. А знаете, ведь вы умеете подбирать правильные слова.

— Ну да, ну да, — рассмеялась она.

— Я серьезно. Это признак прирожденного сочинителя. Во всяком случае, так считает Род Роккаразо. Ему то и дело предлагают песни для нашего ансамбля, и он говорит, что хороший песенник способен написать о девушке, которой никогда не встречал, в месте, в котором он никогда не был, в память о разбитом сердце, которое у него пока уцелело, но однажды наверняка тоже пострадает.

— Надо запомнить.

— Надо.

— Мне нравится писать об обычных, повседневных вещах, — сказала Чичи.

— Например?

— Любовь. Семья. Дом. Вещи, которых люди хотят, — ну, чего все хотят, собственно. Все хотят любви, когда ее у них нет. Все скучают по дому, когда они вдали от него.

— А я нет.

— Вы мужчина суровый, хоть мамочка и сопровождает вас везде, — ухмыльнулась Чичи.

— Должно быть, я вам нравлюсь, раз вы так язвите.

Чичи наклонила зонт, чтобы попасть в его тень.

— Да я просто вас поддразниваю. И вы мне действительно нравитесь. Но у вас есть девушка. Я об этом не забываю.

Саверио заполз под зонт, чтобы попасть в тень вместе с Чичи.

— В тот вечер… на днях, когда вы на нас набрели, вышло… неловко.

Он осторожно произнес последнее слово, как будто приноравливаясь к нему.

— Я везде совала свой нос, пытаясь разыскать мистера Роккаразо, чтобы представиться ему от имени «Сестер Донателли». Вот в чем, среди прочего, выгода жизни на побережье. Здесь проезжает множество ансамблей, и каждый раз я стараюсь воспользоваться их присутствием.

— Чтобы пробиться в шоу-бизнес?

— Ну да.

— Значит, вы навидались разных ансамблей?

— О да. С некоторыми исполнителями даже познакомилась. У меня есть автограф Арти Шоу, например. Но это так, для развлечения. Обычно я стараюсь свести знакомство с администраторами. Итак… я побывала на выступлениях оркестров Уэйна Кинга, Гаса Арнхейма, Теда Блейда, Джека Хилтона и Джимми Гриера.

— Ух ты. Известные ансамбли.

— Ваш рядом с ними не проигрывает.

— А я просил вас сравнивать? — почти с возмущением сказал Саверио.

— Не просили, — признала Чичи. — Однако я еще не встречала мужчины, которому не хотелось бы стать лучшим. Все вы мечтаете выиграть, и неважно, в игру в стеклянные шарики или первое место в «Музыкальном хит-параде». Можете расслабиться. Вы достигли успеха.

— Благодарю. А где вы берете храбрость, чтобы просто так к ним подойти?

— А я хожу перед концертом. Если идти после концерта, то разговор уже не деловой, если вы понимаете, о чем я. Это я быстро усвоила. Слишком много поклонниц, и у гастролеров уже не музыка на уме.

— Просто мы тогда снимаем напряжение.

— Называйте как хотите. Во всяком случае, если в такой момент девушка подходит к руководителю ансамбля, это выглядит странно. Да, мой отец переживает, но я перестала ему рассказывать. И держу себя профессионально.

— Да уж, отваги вам не занимать.

— Когда очень сильно чего-то хочешь, находишь в себе храбрость. Или она сама откуда-то берется, можно и так посмотреть.

— Расскажите о ваших выступлениях.

— Мы с сестрами поем вместе. Начинали с пения в церковном хоре, во время мессы, а там уже нас стали приглашать петь на свадьбах, так что мы разработали стандартный репертуар. А теперь я сама пишу для нас песни.

— Вы все симпатичные, это помогает.

— Когда поёшь, на красоте дальше первой строчки не уедешь.

— На красоте можно и весь вечер продержаться, — авторитетно заявил Саверио.

— Не могу с вами согласиться. Первые десять секунд нужно хорошо выглядеть, а дальше надо хорошо звучать, иначе ты не заслуживаешь места на сцене. Вот у вас голос ого-го.

— Ну еще бы, при такой-то практике. Я ведь выступаю каждый день.

— Здорово, мне бы так! А мне все не удается заставить сестер сосредоточиться. Я уверена, что мы бы добились успеха, если бы только они были повнимательнее.

— А почему они не хотят стараться?

— Наверное, мечтают о чем-то о другом.

— А сами вы почему хотите выступать?

— Я обожаю петь. И ровно так же обожаю сочинять песни.

— Мне бы хотелось однажды послушать вас с сестрами.

— Это можно устроить. Правда, мы не настолько искрометные, как «Смешливые Сестрички», и такими нам не стать, даже если покрыть нас золотом с головы до ног.

— А я уверен, что лично у вас вполне получилось бы, — игриво сказал Саверио.

— Вы меня не знаете.

— Но начинаю узнавать.

Чичи взмахнула пилочкой для ногтей, как волшебной палочкой.

— Ну и что же вы обо мне думаете? — спросила она.

— Вы забавная.

— О да, именно это любая девушка мечтает услышать от симпатичного парня, — состроила гримасу Чичи. — Первое в списке.

— Вы даже не представляете, какой это комплимент.

— Правда?

— Вы хорошенькая, но сами в это не верите, и я не стану терять полдня, переубеждая вас. Пусть это доносит до вас другой парень. Со временем сами поймете.

— Тогда мне уже будет все равно, — прыснула Чичи.

— Может быть. А мужчинам не все равно. Для мужчины идти под руку с хорошенькой девушкой — бесценно.

— Потому что тогда он сам хорошо смотрится.

Саверио кивнул:

— Ага. А может, это та же причина, по которой нас привлекает картина или скульптура. Мужчине приятно смотреть на красивую женщину. Мужчина ценит линии и формы — а это одновременно элемент искусства и проявление красоты.

— Не знала, что мужчины глядят на женщин, как смотрят на картины.

— Не поймите меня неправильно, чувства здесь тоже замешаны. Узнавая женщину ближе, начинаешь думать о том, что она может значить для тебя, и шанс решить эту загадку очень притягивает.

— А по мне, бред какой-то.

Саверио рассмеялся и убрал руку, которую она до сих пор держала.

— Эй, я еще не закончила! — Чичи снова взяла руку Саверио и внимательно изучила кутикулу. — Красавица она или нет, забавная или нет, но либо она тебе нравится, либо не нравится. И это может перейти в любовь, а может и не перейти. Если да, то решаешь, быть ей верным или нет. И на этом фундаменте ты либо строишь с ней совместную жизнь, либо не строишь. Но, как я погляжу, куда бы это ухаживание ни повернуло, девушка мало что выигрывает.

— Вы так считаете?

— Все мы в итоге оказываемся в одинаковом положении — служанок, прислуживающих королю. Мужчина в этой жизни может стать кем хочет, абсолютно кем угодно. Между местом, где он стоит, и мечтой у него только одно препятствие — он сам. Но если ты девушка, то между тобой и твоим счастьем всегда стоит мужчина — или же он тот человек, на кого падает ответственность за то, чтобы это счастье обеспечить.

— Любой мужчина хочет сделать счастливой свою женщину. Это дает ему цель в жизни.

— Ну да, но как же ее собственная цель? Где ее искать? Когда ты девушка, ты не можешь даже купить облигацию государственного займа, без того чтобы не требовалась подпись твоего отца или мужа. Вам не кажется, что это неправильно? Это ведь моя зарплата, деньги, которые я сама заработала и накопила, и тем не менее мне надо привести с собой отца, чтобы купить облигацию.

— Нет на свете справедливости, — сказал Саверио. — Но, возможно, это правило установлено, чтобы защитить вас.

— От чего?

— Может быть, если вы приходите с отцом, это значит, что еще одна пара глаз следит за вашими деньгами.

Чичи поразмыслила над его объяснением.

— Какая-то логика в этом есть, но только отчасти, — заключила она наконец.

— Нет-нет, это имеет смысл. Подумайте, — настаивал Саверио.

— Вы не понимаете. Идти по жизни, будучи девушкой, это как ехать в драндулете, собранном на коленке, который держится на веревочках, канцелярском клее и честном слове.

— То есть?

— Чтобы найти счастье, нам должно повезти. Никто не болеет за победу девушки. Уж я-то знаю, я средняя из трех сестер. Взять, например, моих теток. Они вышли за хороших ребят, у тех дела пошли в гору, и когда оказалось, что мужья хорошо с ними обращаются, тетушки просто вздохнули с облегчением. А облегчение — сестра везения. Но, с другой стороны, одна моя кузина вышла за парня, который ее бьет, и ей приходится сносить побои, потому что идти больше некуда. Ее родные говорят, что как постелешь, так и поспишь, но она же понятия не имела, что найдет в той постели, когда ее стелила. Не повезло, и все тут.

— Всякое может случиться.

— И случается. Мой папа потерял работу, и маме, у которой и без того дел невпроворот, пришлось поступить на фабрику и работать вместе с Барбарой, Люсиль и мной, чтобы свести концы с концами. Женщины всегда приходят на выручку, когда возникают проблемы, и сами все решают. Так в каждой семье, в том числе моей. Я это вижу постоянно. Может быть, именно поэтому я так хочу петь. Мне кажется, у меня есть талант, и в таком случае почему бы мне не провести жизнь, делая то, что мне нравится, вместо того чтобы смириться и принять одно за другим несколько решений, которые могли бы — могли бы — обернуться добром, если только мне повезет выбрать порядочного парня, который станет хорошо со мной обращаться? Я не желаю строить свое будущее счастье на какой-то там удаче. Играй я в азартные игры, на таких условиях не рискнула бы своими деньгами.

— Ужасно мрачно.

— А вы же говорили, что я забавная! — воскликнула Чичи с шутливым возмущением.

— Беру свои слова обратно. Вы напоминаете мне Маргарет Сэнгер^[22] на радио. У меня сейчас голова расколется.

— Сейчас не до шуток, друг мой, — с напускной серьезностью заявила Чичи. — Времени у нас мало, а я хочу вам поведать все, что меня тяготит.

— Вот повезло мне. А почему это?

— У нас схожие взгляды.

— Да, не правда ли? — согласился Саверио. — Но солнце стоит высоко в небе, и мы сидим на пляже. Может, будем просто развлекаться?

Чичи рассмеялась.

— Я думала, именно этим мы и занимаемся!

Саверио уже какое-то время не мог оторвать глаз от рта Чичи. Он глядел на ее губы, и ему казалось, что он ощущает их вкус. Было в этой девушке нечто особенное, нечто неожиданное и притягательное. Мало того, что красивая и умная, но еще и с чувством юмора. Все вместе эти три качества очень редко встречались в одном человеке, а уж в женщине — и подавно. Чем больше она говорила, тем интереснее было ее слушать. Саверио хотелось ее поцеловать, но он вспомнил обстоятельства их первой встречи, тот неловкий момент, когда она застигла его в объятиях другой. Ужасно жаль, что она видела его с Глэдис Овербай. Он подумал, что Чичи, наверное, читает его мысли, потому что она вдруг немного отодвинулась. Яркое солнце освещало ее всю — безупречные ноги, плавные изгибы тела и гладкие, будто отлитые из золота плечи.

— А вы когда-нибудь были на скачках? — спросил он, придвигаясь к ней поближе.

— Не-а.

И пахло от нее приятно. От ее волос веяло кокосом и ванилью.

— А я видел, как Эдди Аркаро победил в Кентуккийском дерби. Он ведь один из нас.

— То есть тщедушный?

Саверио рассмеялся.

— Итальянец, глупышка. Его называют Эдди-молодец.

— Голова еще болит?

— Ага.

— Тогда, вероятно, это не из-за меня и моей болтовни. Может, она болит из-за жары. Или вы просто голодны.

— Пойдемте пообедаем вместе? — предложил он. — Я знаю тут одно место.

Чичи продолжала полировать его ногти.

— А где мисс Овербай?

— Занимается стиркой. Первое, что она делает в любом городе, где мы выступаем, это разыскивает прачечную самообслуживания. А потом отправляется в салон красоты.

— Умная девушка, — присвистнула Чичи. — И роскошная красавица, прямо царица Савская.

— А у вас есть парень? — застенчиво спросил он.

— Несколько.

Саверио рассмеялся.

— Высокомерно прозвучало, да? — расхохоталась вслед за ним Чичи. — Ну, у меня сейчас неделя отпуска, а свою скромность я оставила на кетлевочной машине в «Джерси Мисс Фэшнз».

— Значит, парни выстраиваются к вам в очередь?

— Я бы скорее сказала, быстро сменяются. Но, между нами, ни одного я не рассматриваю всерьез. Они ужасно многого от меня хотят, а предлагают маловато.

— И что же они предлагают?

— Если бы мне хотелось стать женой лучшего портного Брилля или женой мясника из Манаскана, наследника лавки, или женой мужчины, который четвертый в очереди на наследство человека, управляющего в Пассаике крупнейшей компанией грузоперевозок во всем Джерси, то все в моих руках, и в них вот-вот свалится жемчужное ожерелье с алмазной застежкой.

— Похоже на то!

— Но это не то, что нужно мне.

— А чего же вы хотите?

— Вот у вас, например, та жизнь, которой хочу я, — откровенно сказала Чичи. — Я мечтаю заниматься музыкой и только музыкой.

— А я бы не отказался от вашей жизни, — признался Саверио. — Может, махнемся?

— Ну да, рассказывайте. — Чичи придирчиво изучила его ногти.

— Я хочу жить у океана вместе с семьей, — добавил Саверио.

Чичи посмотрела на него.

— Да вы это серьезно, похоже! — удивилась она.

— Хочу узнать, как это — когда просыпаешься счастливым.

— А вы не просыпаетесь счастливым?

— Я просыпаюсь растерянным.

— Ясно.

— Печально, правда? — Саверио посмотрел на свои ногти, которые теперь были ровно подпилены, красиво закруглены и отполированы до блеска. — Отличная работа. Спасибо. Такие руки уже не стыдно носить с нарядной рубашкой и запонками.

— Я еще не закончила. — Чичи бережно взяла в ладони правую руку Саверио, выдавила из тюбика немного кокосового масла и вмассировала в кисть молодого человека. — Это защищает кутикулу, — пояснила она.

Он почувствовал, как прикосновение теплой руки Чичи помогает ему расслабиться, и прикрыл глаза, а она продолжала втирать масло в кожу.

— Эй, чем это вы занимаетесь? — Под зонт просунулась Рита. С нее стекала вода, и несколько капелек упали на Чичи, заставив ее вздрогнуть.

— Твое полотенце прямо позади меня, — сказала Чичи.

— Спасибо, Чич. — Рита схватила полотенце.

— Так вот как вас называют друзья? — удивился Саверио.

— Мы, кажется, не были официально представлены? — улыбнулась Рита, промокая волосы полотенцем. — Я Рита Мильницки. Или Милликс, если верить надписи на воротах папиного авторемонта. Ему изменили фамилию на острове Эллис.

— Мы ведь встречались в отеле «Кронеккер», — вспомнил Саверио. — Не так ли?

— Да, мы к вам тогда вломились, — признала Рита. — Просто случайно так вышло.

— А, так это были вы? Вторая девушка, вместе с вон той, — усмехнулся Саверио.

— Это Саверио Армандонада, — представила его Чичи. — Его фамилию на острове Эллис не меняли.

— Я догадалась. Здорово вы выступали, — сказала Рита. — Как им удается втиснуть ваше имя на афиши?

— Пока даже не пытались.

— А как вы нас нашли? — Рита уселась на покрывало рядом с ним.

— Да вот шел по пляжу и увидел Чичи.

— То есть вы ее не искали специально?

— Господи, Рита, да отстань от человека, — пожурила ее Чичи.

— Я всегда в поиске, — ухмыльнулся Саверио.

Порядки на кухне Изотты были сродни армейским. Дочерей она научила готовить простые блюда еще прежде, чем те начали читать. Огород при доме был и поводом для гордости, и серьезным подспорьем для семьи. Сейчас на вделанной в оконную нишу полке стояли полные корзины собранных не далее как утром салата-латука, огурцов, помидоров и перцев. Теплый ветерок трепал короткие кухонные занавески, а в воздухе витали запахи свежего сливочного масла, чеснока и томатов, томившихся в сковороде на плите.

Помидоры начали созревать лишь недавно. Изотта собирала их и использовала либо в свежих соусах для макарон, либо в салатах с пряными травами и моцареллой. В конце каждого лета семейство в полном составе помогало ей консервировать томаты, чтобы хватило на всю зиму.

Изотта сняла с конфорки кастрюлю с макаронами, отнесла ее к кухонной раковине и процедила макароны через дуршлаг. Встряхнув дуршлаг пару раз, она вывалила макароны в большую миску, вмешала туда чашку рикотты, залила все горячим томатным соусом только с плиты и в завершение посыпала тертым пармезаном и свежим базиликом.

Длинный дощатый стол на заднем дворе семейства Донателли был накрыт к обеду. Сестры принесли свежую скатерть и салфетки, а в центре поставили в качестве украшения терракотовый горшок с душистой розовой геранью. Появилась Изотта с миской макарон. Барбара добавила тарелку и приборы для Саверио. Он отошел в сторонку, пока Барбара устраивала для него место за столом.

— Я не хотел причинять вам неудобства, — сказал он.

— Что вы, мы всегда рады нежданным гостям, — улыбнулась Изотта, ставя на стол миску.

— Я же говорила, — подмигнула ему Чичи, проходя мимо него на кухню.

Саверио уселся за стол, наблюдая, как семейство Донателли общими усилиями несет блюдо за блюдом. Вот такой он и представлял себе счастливую семейную жизнь: полный стол, накрытый на много мест, ломящийся от тарелок с вкусной едой, все помогают друг другу и смеются вместе в саду чудесным солнечным летним днем. Даже глава семьи мистер Донателли участвовал в этом действе, чего в родительском доме Саверио сроду не случалось. Мужчины неизменно ждали, пока женщины подадут им пищу.

— А где сегодня ваша мать? — спросил у Саверио Мариано.

— Кузины повезли ее прокатиться в Спринг-лейк. Мама любит глядеть на дома.

— Самое место для такой прогулки, — согласился Мариано.

Из кухни вышла Чичи с кувшином домашнего вина. Следом шли ее сестры, неся хлеб и салат.

— Я делаю вино здесь, в Нью-Джерси, — сообщил Мариано, — но виноград использую калифорнийский.

— Незадолго до Дня труда^[23] сюда приезжает грузовик из Мендосино^[24], доверху нагруженный ящиками винограда. Папа выбирает крепкие гроздья с хорошей окраской, — пояснила Чичи, поднося отцу бокалы, и тот разлил вино.

— И еще я доверяю своему нюху. Аромат в винограде — очень важная вещь. — Мариано многозначительно постучал по носу.

— Я всегда добавляю в соус папино вино, — призналась Изотта, подавая Саверио макароны.

— Когда приезжает грузовик с виноградом, все итальянцы нашего города собираются вокруг него и дерутся за лучшие гроздья. — Чичи передала Саверио мисочку с хлопьями жгучего красного перца.

— И я всегда выхожу победителем! — торжествующе ударил кулаком по столу Мариано.

— У папы глаз-алмаз, — гордо сказала Чичи.

— И еще мускулы, — пошутила Люсиль.

— Что есть, то есть, — рассмеялся Мариано.

— И вот этими самыми мускулами папа давит достаточно винограда, чтобы столового вина нам хватило на год.

— И еще он делает уксус и граппу, — добавила Люсиль.

— Мы ничего не выбрасываем зря, — весело заключил Мариано. — Ни черешка.

Люсиль обошла стол с корзинкой, раздавая теплые булочки с хрустящей корочкой. Барбара несла следом за ней блюдо креветок-гриль, обернутых вокруг нежных побегов спаржи. Она бережно положила по одной на каждую тарелку рядом с макаронами.

Изотта села во главе стола, напротив мужа.

— Надеюсь, вам понравится, — обратилась она к Саверио.

— Выглядит потрясающе. Я всегда рад домашней еде. Благодарю за приглашение к столу.

— Надеюсь, мы не отвлекли вас от чего-то важного.

— Вовсе нет. Каждый день я просто жду, чтобы солнце закатилось и я мог начать работать.

Мариано оглядел стол.

— Прежде чем поднять бокалы за нашего гостя, — сказал он, — помолимся.

Саверио и все Донателли одновременно перекрестились, перекрестили накрытый стол, помолились и снова перекрестились. Саверио неспешно перекрестился в конце, затем разложил на коленях салфетку.

— Да ты молишься подольше иного священника, — прошептала ему на ухо Чичи.

Мариано поднял бокал:

— Выпьем за Саверио. Пусть каждый вечер он поет допоздна, везде принося радость своим слушателям. Cent’Anni^[25]. Надеюсь, вы приятно проведете оставшееся время в Си-Айл-Сити.

— Отличное вино, сэр, — сказал Саверио, отпив из бокала. Крепкое и терпкое вино напомнило ему о том, которое делал дома его собственный отец.

Чичи передала гостю соусник. Тот полил свои макароны соусом и с удовольствием принялся за еду. Он был худым, не потому что хотел хорошо смотреться на фотографиях, просто изголодался по домашним макаронам. Чичи стало его жалко. Саверио явно нуждался в ком-то, кто станет о нем заботиться. Она посмотрела на свою мать. Та наблюдала за поглощавшим макароны молодым человеком. Женщины семьи Донателли забеспокоились, хватит ли у них на кухне еды, чтобы накормить его досыта.

Расположенная в семейном гараже Донателли «Студия Д» была несложно организована, однако Мариано не поскупился на лучшее оборудование для звукозаписи. Было ясно, что он занялся этим с целью рано или поздно заработать. Сестры Донателли встали кружком у проигрывателя, а Саверио уселся за пульт управления рядом с Мариано, который совмещал должности звукорежиссера и художественного руководителя ансамбля.

Окошки на двери бежевого гаража, построенного из шлакобетонных блоков, были закрыты обтянутыми черным бархатом фанерками. Цементный пол чисто подметен, и хотя принадлежавший семье старый грузовик уже много лет не стоял в гараже, в воздухе все еще витал слабый запах машинного масла.

Саверио внимательно слушал избитую Oh Marie в исполнении сестер. Положив руки на пульт, он наклонился вперед, прикрыв глаза и прислушиваясь к мелодии. Грампластинка «Сестер Донателли» на 78 оборотов выглядела элегантно — обложка в стиле ар-деко, внутри черный шеллаковый диск с серебристой наклейкой.

Мариано следил за тем, как пластинка плавно кружилась на бархатной вертушке. Тонкая золотая игла следовала по бороздкам, а из колонок, прилаженных на свисавшей с потолка трубе, лился глубокий звук. По мере проигрывания песни Мариано регулировал звук, осторожно поворачивая ручки настройки, — тут делал басы поглубже, там модулировал верхние частоты.

Вдобавок к пульту Мариано оснастил гараж звукоизолированной кабиной для записи. Эта несложная конструкция — комнатка с фанерными стенами, обитой войлоком дверью и большим стеклянным окном — занимала добрую половину гаража.

Окно выходило на пульт, где Мариано установил двухкатушечную систему звукозаписи. В кабине стояло пианино, с потолка свисал микрофон с выдвижной подставкой, и оставалось еще немного места для небольшого аккомпанирующего джазового ансамбля.

Сестры Донателли предпочитали записывать свои песни осенью, поскольку весной и летом в кабине звукозаписи становилось невыносимо жарко, а зимой — слишком холодно. Но на этот раз Чичи было все равно, какое нынче время года, — здесь был Саверио, профессиональный певец, и нечасто случалось, чтобы солист гастролирующего оркестра согласился посетить «Студию Д», да еще и поучаствовал в записи песни незнакомого автора по имени «Ч. Ч. Донателли».

Саверио повернулся к Мариано:

— И вы записали это здесь? Вокал, инструментальное сопровождение, регулирование уровней, сведение — все?

— Да, прямо здесь, — заверил его Мариано. — Я записываю звук на ленту, потом отвожу в Ньюарк, в «Магеннис», и они нарезают нам пластинку.

— Масштабно! — Похоже, Саверио был по-настоящему впечатлен.

— Да нынче у всех в гаражах студии звукозаписи, — сказал Мариано.

— Не такие, как твоя, папа, — возразила Чичи.

— Просто у меня неплохие микрофоны, и еще я придумал, как звукоизолировать кабину.

— А как вам это удалось? — поинтересовался Саверио.

— Мне пришло в голову подметать пол на блузочной фабрике — около конвейера и в раскройном цехе, после работы там валяются никому не нужные лоскутки и остатки ниток. Так вот, оказалось, что каждый вечер набиралось довольно много этого добра. Я всё подбирал, относил домой, а Изотта набивала этими отходами полотняные мешочки, она их скроила из старых торб для муки. Потом я заполнил мешочками пространство между внутренней и внешней стеной, дюймов на шесть. Это сработало.

— Хочешь, запишем что-нибудь? Так, для смеха? — спросила Чичи у Саверио. — Что-нибудь симпатичное, где ты сможешь солировать?

— У меня нет с собой нот.

— Ноты не понадобятся.

— Ты предлагаешь мне спеть a cappella?

— Нет, я могу аккомпанировать тебе на пианино. Я написала одну песню…

— Ну все, начинается, — тихо сказала Люсиль на ухо Барбаре. — Он попался в ее сети.

— Ты ведь умеешь читать ноты? — уточнила Чичи.

— Ага.

— Тогда давай попробуем. — Чичи протянула Саверио ноты, аккуратно записанные от руки. — Будет весело, вот увидишь.

Она втянула Саверио в кабину вслед за собой, закрыла дверь и уселась за пианино.

— А ты умеешь играть?

— Ну, я сюда уселась, не потому что хорошо смотрюсь на этом табурете.

— Но ты действительно хорошо смотришься.

— Это неважно. Итак… — Чичи открыла ноты.

Саверио наклонился поближе:

— Что это?

— Песня.

— Кто-нибудь ее записывал?

— Никто. Пока что.

— Ее написала ты?

— Не можем же мы исполнять исключительно избитый репертуар.

— Действительно, никакого смысла, — усмехнулся Саверио. — Я-то просто зарабатываю этим на жизнь.

Чичи сыграла на пианино мелодию. В ней ощущался свинговый ритм.

— Как тебе? Она называется «Скалка моей мамаши».

— Шуточная, значит.

— Юмореска, — поправила Чичи.

— Скажите пожалуйста!

— Это похожий жанр! И вообще, автор сидит перед тобой, так что не издевайся.

— В шоу-бизнесе нет места для ранимых сочинителей, — ухмыльнулся он.

Она рассмеялась:

— Что ж, тогда я буду первой такой!

— Ну уж нет, второй — после меня.

Снаружи кабины Мариано слушал, как Саверио и Чичи перешучивались и поддразнивали друг друга. Барбара листала газету «Берген Каунти рекорд», а Люсиль за спиной отца расставляла в алфавитном порядке коробки с катушками пленки.

— Папа, она что-то задумала, — сказала Люсиль.

— Я за ней приглядываю. Просто она целеустремленная, в этом нет ничего плохого.

— Оппортунистка она, — поправила его Барбара, не отрывая глаз от газеты.

— Она умная, — возразил Мариано. — И в этом тоже нет ничего плохого. Связи в наши дни значат все.

— Это он за обед расплачивается, — сухо проронила Люсиль. — С процентами.

— Ну, я бы не был так уверен, — усмехнулся Мариано.

В кабине Чичи негромко наигрывала мелодию.

— Так, ты поешь за мужа, — скомандовала она, указывая на ноты.

— А ты за жену?

— Согласись, так будет разумно.

— Не язви, — попенял ей Саверио. — Играй давай.

Чичи опустила руки на клавиши пианино и подала Саверио знак.

«Жена» спела:

Будь верным мне, не то дам по башке

Скалкой моей мамаши.

«Муж» ответил:

Я верен жене, иль достанется мне

Скалкой ее мамаши.

— Так, а теперь припев, — пояснила Чичи.

— Я понял, — сказал Саверио.

«Жена»:

Мой инструмент…

«Муж»:

Ее инструмент…

«Жена»:

Его инструмент…

Вместе:

Наш инструмент —

Скалка моей мамаши.

«Жена»:

На венчании в церкви была красота.

«Муж»:

У ней на пальце брильянт, на макушке — фата.

«Жена»:

Поп говорит: «Так да или нет?»

Вместе:

«Да!», «О да!» — был наш общий ответ

Скалке моей мамаши.

«Муж» и «жена» спели вместе:

Хочешь верной и вечной любви —

Делай как мы, никуда не смотри,

Муж и жена — одна сатана,

Если супруга вооружена

Скалкой своей мамаши.

Чичи обернулась к окну кабины и посмотрела на отца.

— Папа, ну как?

Прежде чем отец успел ответить, вмешался Саверио:

— Барбара, Люсиль, идите сюда, поможете нам.

— Но ведь это дуэт, — возразила Чичи.

— Прозвучит эффектнее, если они поучаствуют в припеве. Так, как будто все три девушки на меня набрасываются. В музыкальном смысле, конечно.

— Хорошо, давай попробуем, — пожала плечами Чичи.

Люсиль и Барбара присоединились к ним в кабине. Саверио объяснил им, когда вступать, и задал ритм вместе с Чичи.

Девушки репетировали под руководством Саверио, а Мариано откинулся на спинку стула, сцепил пальцы на затылке и наблюдал за ними.

— Мы готовы, мистер Донателли, — объявил наконец Саверио. — Давайте записывать.

— Дубль первый. «Скалка моей мамаши», — объявил Мариано в микрофон на пульте записи. Он установил бобины с лентой в правильном положении и нажал на кнопку.

Глядя, как Саверио поет в кабине вместе с сестрами, Мариано дивился тому, как легко у них это получается, не забывая, однако, следить за звуком и время от времени поправлять движки на пульте. Исполнители то останавливались, то начинали снова, добиваясь лучшего сочетания своих голосов, и так постепенно рождалась песня. Третий, четвертый и пятый дубль записали уже без остановок. В каждом последующем варианте было все больше самобытности, все весомее становился вокал и все выразительнее — смысл.

Мариано был доволен. Он даже позволил себе удовлетворенный смешок — так ликует старатель, различивший крупицы золота на дне жестяного лотка, или нефтяник, увидевший, что это за черная лужа расплывается и вот-вот забьет фонтаном у него под ногами среди голого поля, или ученый, смешавший две жидкости в пробирке эксперимента ради и, к собственному удивлению, получивший спасительную сыворотку.

Мариано мог различить вдали будущее, триумфальный завершающий аккорд всех их усилий. Что с того, что соседи сочли его stunod^[26], когда он превратил свой вполне приличный гараж в студию звукозаписи? Его жене не понравилось, что грузовик теперь припаркован на улице, но он велел ей не мелочиться. Скептики нудили: «Да чего ты добьешься своими записями?» Даже приходской священник решил, что это какая-то афера. Слышали бы они эту запись! Он нашел зацепку, различил путь к победе: три хорошенькие поющие девушки, а на их фоне — красавец-солист, и все они исполняют песню о любви и замужестве.

Он знал, какое-то шестое чувство подсказывало ему, что в разгар Великой депрессии именно юмористическая песня прольется бальзамом на души слушателей. А если эта песня к тому же окажется близкой к личному опыту иммигрантов — в данном случае речь шла об итальянцах, но ведь и евреи, поляки, греки, ирландцы, жившие по всему побережью, в городках и городах вдоль железной дороги, тоже поймут, о чем там речь, так как суть песни соответствовала также и традиционным взглядам их собственной культуры, — тогда песня непременно станет хитом. И при заразительно бодрой мелодии широкая популярность была ей обеспечена.

Да и звук был определенно хорош. Стройные голоса сестер обрамляли сильный вокал Саверио. Мариано уже воображал их будущий успех. Ведь достаточно одной песни, чтобы ансамбль скакнул из неизвестности в славу. Стоило лишь заглянуть в окно звуконепроницаемой кабины, чтобы это понять. Помолвочные кольца, мечты Люсиль о курсах для секретарей, профсоюзные билеты заведомо проигрывали перед подобным волшебством. Сестры Донателли и этот мальчишка, Саверио, были на прямом пути к успеху.

Саверио вернул Люсиль пустую бутылку из-под газировки. Чичи придержала перед ним дверь гаража.

— Еще одну, на посошок?

— Нет, Люсиль, спасибо. Мне пора возвращаться в гостиницу.

— Не позволяй Чичи себя обрабатывать, — сказала она ему, уходя на задний двор.

— Она играет не по правилам, — добавила Барбара, следуя за Люсиль.

— Не слушай моих сестер, у них совершенно отсутствует деловая хватка, когда речь о шоу-бизнесе. — Чичи побежала вперед и отворила калитку на улицу.

— Ты что, каждую дверь передо мной собираешься открывать, отсюда до самой гостиницы?

— Ты был так щедр! Я бы подвезла тебя на папином грузовике, но это небезопасно, он то и дело ломается. А автомобиля у нас нет.

— У меня его тоже нет. А если бы у тебя был автомобиль, то какой бы ты выбрала?

— «Паккард».

— А почему?

— Потому что, куда ни кинь, все ездят на «фордах».

— И только поэтому?

— Ну и еще я считаю, что «паккард» — просто произведение искусства.

Саверио порылся в карманах.

— Вот. — Он достал пакетик из оберточной бумаги, открыл его и протянул Чичи скапулярий^[27] Божьей Матери, висевший на шелковом шнурке.

— Какая прелесть. Это от твоей мамы?

— Нет, от меня.

— Очень любезно.

— Он освященный. Просто у той монахини закончились медальоны.

— Ты делал покупки в монастыре?

— Она ходила по гостинице.

— Видимо, пыталась поощрять хорошее поведение. А с какой стати ты мне что-то даришь? Если уж на то пошло, это следовало бы сделать мне. — Она встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. — Спасибо.

Саверио заметил, что волосы Чичи пахнут ванилью: свежий аромат, как легкое летнее пирожное.

— Это все, что у меня нашлось для тебя, — сказал он. — На память об этой неделе. Я и маме купил такой же.

— Ну, конечно. Как добрый католик, небось еще парочку припрятал в том пакетике. Ты их раздавай, раздавай.

Саверио рассмеялся.

— Ты меня раскусила. Я и правда купил несколько, но не все, у монашки еще остались.

Чичи тоже рассмеялась:

— Ну разумеется!

— Мама говорит, ты спасла одному мальчику жизнь, — сказал Саверио.

— Да ну, — пожала она плечами, — спасатель быстро приплыл на помощь.

— А мне рассказывали другое. Будто ты первой за ним бросилась и сама его нашла. Признай же свою заслугу, — настаивал Саверио.

— Я средний ребенок, я к такому не привыкла.

— А я единственный ребенок, так что приходится.

Чичи ухмыльнулась:

— Обычно на меня всё валят, а не хвалят.

— А на мою долю выпадало и то и другое.

— Повезло.

— Девушки не любят признавать свои заслуги.

— Мы делаем то же, что и наши матери, — грустно улыбнулась Чичи, надевая на шею скапулярий.

— А к отцам и сыновьям это тоже относится? — спросил Саверио.

— Понятия не имею. У моего папы одни дочери.

— А мне всегда хотелось сестру или брата.

— Если бы они у тебя были, ты бы считал иначе. Ты бы от них на стенку лез.

— Не думаю.

— То, что мы себе представляем, всегда лучше того, что нам дается, — назидательно сказала Чичи.

— Ты ужасно умная.

— Да не особо, просто наблюдательная.

— Тебе понравилась моя мама?

— Она очень милая. А ведь венецианцев в наших краях не так уж много. Моя мама тоже венецианка.

— Да ну! — Саверио пора было возвращаться в гостиницу, но ему не хотелось уходить.

— Мой отец говорит, что невозможно победить в споре с венецианцами, — сообщила Чичи.

— Это он моего отца не знает, — покачал головой Саверио.

— А где он?

— В Мичигане. Он никогда не ездит в отпуск.

— А почему?

— Это ты у него спроси.

— А ты с ним не общаешься?

Саверио пожал плечами:

— Не особо.

— Позволь я угадаю. Ему не нравится, что сын у него певец. Он бы предпочел более традиционное занятие для своего отпрыска.

— Что-то вроде того.

— А ты не можешь заставить его изменить отношение?

— Нет.

— А хочешь?

— Мало ли чего я хочу.

— Поняла.

— Пожалуй, ты и правда поняла. — Саверио посмотрел на Чичи, затем на часы: — Жаль, у нас нет больше времени.

— Я слишком много болтаю.

— Мне это нравится.

Чичи не знала, что ответить, а ведь обычно она за словом в карман не лезла. Саверио скрестил руки на груди.

— Я встречаюсь со множеством девушек.

— И что?

— Просто подумал, что тебе лучше об этом знать.

— Мне написать об этом репортаж в «Си-Айл экспресс»?

— Нет, просто прими к сведению.

— Я тебя не осуждаю. Ну да, ты встречаешься со множеством девушек. Это просто значит, что единственная девушка, которая и правда что-то для тебя значила, разбила тебе сердце.

Саверио удивился, откуда Чичи это знает, но правды признавать не собирался и потому солгал:

— Да нет.

— Как скажешь. Никому не нравится страдать. Никто не просит, чтобы ему разбили сердце, это просто происходит, и все. Но есть и положительная сторона: благодаря таким случаям авторам есть о чем сочинять песни, а певцам — петь.

— Чего ты хочешь?

— В каком смысле?

— В жизни. Чего ты хочешь от жизни?

Чичи глубоко вдохнула. Ей понадобилось время, чтобы признать, в чем состоит ее заветная мечта.

— Я хочу петь.

— Это работа. А я имел в виду, чего ты хочешь для всей своей оставшейся жизни. Ну, когда ты вырастешь и станешь принимать жизнь всерьез.

— Хочу петь и сочинять песни.

— Девушки не особо успешны в шоу-бизнесе.

— Кто это сказал? — Чичи подбоченилась.

— Я говорю.

— Извини, конечно, но много ли ты видел, как девушки работают в шоу-бизнесе, если сам просто волочишься за ними?

— Ты права, не много, — рассмеялся он.

— Так что — не исключено — иная девушка вполне может быть счастлива в шоу-бизнесе. По мне, если тебе нравится то, чем занимаешься, это и есть счастье.

— Но как же домашняя жизнь?

— Я ни о чем не думаю, кроме пения, — призналась она.

— А надо бы подумать и о другом.

— Потому что я девушка?

— Нет, потому что, кем бы ты ни был, пение — это еще не все.

— А ты-то откуда знаешь?

— Я в этом убеждаюсь на собственной шкуре.

— Я хочу гастролировать из города в город и каждую ночь петь в новом клубе и перед новыми зрителями.

— Тебе это надоест.

— Никогда!

— Когда постоянно переезжаешь, то только и мечтаешь, как бы остаться на одном месте. Иметь где-то собственный дом и очаг.

— Возможно, если бы ты время от времени навещал свой дом, путешествия нравились бы тебе больше, — предположила Чичи.

— Возможно. Но и тебя эти переезды недолго будут радовать.

— Откуда ты знаешь?

— Ты выросла в счастливой семье. Зачем же уезжать от нее?

— Потому что это у меня уже было.

— И поэтому ты хочешь попробовать, каково быть одинокой и несчастной?

— У меня собственные планы. Я не хочу того, что есть у всех прочих. Никогда не хотела и никогда не захочу.

— Ты не думаешь о собственном доме, окнах, кухоньке, крылечке? Саде? А вдруг ты влюбишься?

— Ну и что?

— А то, что когда люди влюбляются, они женятся, создают семейный очаг и воспитывают детей.

— Кто это сказал?

— Да все подряд, начиная с текста любой песни от начала времен. Тебе ли не знать, ты ведь сама их пишешь. В них всегда говорится о любви, даже тогда, когда они вроде бы не о любви, — настаивал Саверио.

— Возможно.

Тут Саверио осенило.

— Я думаю, ты просто притворяешься. Это такая поза.

— Поза — это когда стоишь в ателье у фотографа. А у меня вовсе не поза, — заверила его Чичи.

— Ну а если ты вдруг встретишь парня и передумаешь? Не мясника, портного или грузоперевозчика, не обычного неудачника из Джерси, а кого-то другого, и ты полюбишь его больше, чем шоу-бизнес?

Чичи отрицательно покачала головой:

— Не будет такого никогда. Когда я закрываю глаза, я не вижу ничего подобного. Зато я вижу оркестр. Слышу музыку. Вот ребята на подиуме встают в своих фраках и белых галстуках и поднимают ввысь свои духовые и дуют в них, и я не хочу быть нигде на свете, только там. Я хочу стоять там, на сцене. Я хочу принести туда песню — именно тогда, в то мгновение, спеть ее своим голосом. То, что исходит от них, и то, что исходит от меня, — это и есть творчество. Звук. Музыка. Переживания. И нет никакого парня, вида из окна, климата, ни-че-го такого, даже громадного изумруда, рубина или бриллианта (и я серьезно), пусть даже в лучшей в мире золотой оправе, — нет ничего на свете, что значило бы для меня больше, чем возможность спеть ту песню.

— Но все это — лишь пара часов каждый вечер. — Саверио пнул ботинком камешек, и тот запрыгал по припорошенной песком улице. — Оркестр играет, чтобы влюбленные пары танцевали.

— Но это достойный заработок. — Чичи произнесла «заработок» как нечто священное.

— Да, он вполне может быть достойным, — признал Саверио.

— Именно этим я и хочу зарабатывать на жизнь. Я люблю свою семью, но не хочу создавать собственной. Мне просто нравится сочинять музыку.

— Хорошо, хорошо, сдаюсь.

— Отлично, потому что переубедить меня тебе не удастся.

Саверио был вынужден признать: ему нравилась эта девушка. Со своей прямотой и честностью она не походила ни на одну из знакомых ему молодых женщин. С ней можно было разговаривать, совсем позабыв о времени. Он не знал, что и думать. Когда она рассказывала, о какой жизни мечтает, то начинала светиться изнутри, как будто в ее сердце что-то зажигалось. А еще она была хорошенькая. Ему хотелось ее поцеловать, но он не знал, как попросить у нее разрешения.

— Я не хочу, чтобы ты меня целовал, — сказала Чичи.

— Не хочешь? — «Да она читает мои мысли», — подумал Саверио. Ясновидящая, как та цыганка, которая путешествовала с оркестром, когда они играли на деревенских ярмарках, и раскладывала там свой шатер с хрустальным шаром.

— Не-а. Так что можешь даже не стараться. Я появилась у тебя на пути, потому что тебе требуется настоящий друг. А девушек за тобой выстроилась целая очередь вдоль променада, их там стоит больше, чем за пончиками. Я их видела. Красотки со всего побережья, от Уайлдвуд-Крест до Брилля, и все фланируют в надежде, что ты обратишь на них внимание. На что тебе еще и я?

— Все они чего-то хотят, — признал Саверио. — А чего хочешь ты? — Он засунул руки в карманы. — Ну, помимо работы, как у меня?

— Мне нужна услуга.

— Даже не сомневался.

— Причем совсем небольшая услуга. Мне бы просто хотелось, чтобы ты передал нашу запись Роду Роккаразо — пусть скажет, что он о ней думает. Я могу устроить, чтобы пластинка была готова прежде, чем ты уедешь. Может, он ее послушает и это его наведет на какие-то мысли. Сделаешь это для меня?

— С чего бы я стал это делать? — поддразнил ее Саверио.

— Потому что мы действительно отлично поем.

Она выглядела такой полной надежд, такой серьезной, что Саверио едва удержался от смеха.

— Ладно, Чичи.

— Передашь? Правда? Завтра она будет готова. — Чичи захлопала в ладоши. — Спасибо! Ты настоящий принц!

— Сын итальянки всегда принц.

— Знаю. Но ты — добрый принц. — Чичи повернулась, чтобы идти домой.

— Слышь, Чичи?

— Чего?

— Ты меня раскусила.

Она улыбнулась ему, прежде чем подняться на крыльцо. На верхней ступеньке она обернулась:

— Слышь, Савви?

— Чего?

— Нет ничего плохого в том, чтобы быть романтическим героем.

— Да я и сам так думаю.

— Тогда почему же ты постоянно ведешь себя так, словно в чем-то провинился?

Чичи вошла в дом и закрыла за собой сетчатую дверь.

Саверио постоял, изучая дом семьи Донателли, выстроенный в стиле кейп-код^[28], с его побитой ветром серой черепицей и недавно обновленной желтой отделкой, и размышлял, каково оно — жить в таком доме. Мариано сам залил цементом и выложил сланцем дорожку, ведущую к двери. Узор ее голубоватых плит напоминал классики. Если у итальянца есть выбор, он всегда предпочтет сам заниматься работами по камню. По обе стороны дорожки тянулись одинаковые, ровно подстриженные островки зеленой травы, ветерок шевелил обрамлявшие крыльцо кусты осоки, а в ветроловке белые стеклянные диски, похожие на облатки, негромко отзванивали нежную мелодию. Настоящий отличный дом для хорошей семьи.

Сквозь сетку на двери и в окнах до Саверио доносились их голоса, и звуки разговоров проплывали над его головой, как музыка. Такого рода общение можно найти лишь в сердце дома, где счастливо живет дружная сплоченная семья, где все понимают друг друга и говорят на особом общем языке.

Саверио не мог разобрать слов, долетавших до него сквозь дверь и окна, но когда кто-то смеялся в комнатах, этот смех звучал будто серебряные колокольчики, которые министрант встряхивает в церкви. Священный звук. Во всяком случае, таким он был для него.

Послеполуденное небо было испещрено лиловыми облаками, а похожее на желток солнце начинало закатываться за отель «Кронеккер».

Саверио приветствовал поцелуем в щеку свою мать, ожидавшую его на веранде. Мимо них возвращались домой после очередного дня на побережье запоздалые пляжники. Они несли на плечах зонты, как мушкеты, и размахивали пустыми корзинами для пикников в такт заключительным звукам концерта Джимми Арены и его оркестра, которые неслись из открытых окон, — радио передавало концерт. Когда они поворачивали на Сифорт-авеню, следом еще плыл ровный рев саксофона Джимми.

Розария обняла сына.

— Я рада, что нам удалось повидаться перед твоим выступлением, — сказала она.

— Ты хорошо выглядишь, мама. Даже немного bronzata^[29] на джерсийский манер.

Розария поглядела на свои руки:

— А и правда. Кузина Джузи отвезет меня к поезду.

— В спальном вагоне тебе будет комфортно.

— О да, не сомневаюсь. Спасибо, что все так устроил. Ты ко мне слишком добр.

Саверио улыбнулся матери.

— Слишком добр к тебе? Такого быть не может.

— Я люблю Супер-Чиф^[30]. Там встречаются такие интересные люди. По пути сюда я играла в карты с дамами из Розето, штат Пенсильвания. Куда бы я ни поехала, везде нахожу друзей.

Розария сидела лицом к Оушн-драйв в плетеном кресле-качалке, уже одетая в свой лучший бежевый льняной костюм и обутая в туфли-лодочки. Ее чемодан, шляпная коробка и сумочка были аккуратно сложены пирамидой рядом с креслом.

— Я прекрасно провела эту неделю, — сказала она.

— Ты побывала на каждом концерте.

— Мне не хотелось пропустить ни одной ноты.

Саверио уселся на скамью напротив матери.

— Может, еще останешься? — предложил он.

— Кузине это бы понравилось, — признала Розария.

— Так оставайся!

— Я нужна твоему отцу.

— Уверен, он отлично справляется.

— Да, вполне справляется. Но когда я там и могу всем заниматься, он справляется куда лучше.

— Потому что ты готовишь и делаешь уборку.

— И это тоже. Но еще он там совсем один.

— Некоторым людям лучше в одиночестве.

— Он твой отец, Саверио. И он каждый день делает все, что в его силах, — мягко сказала она.

— Он выгнал меня из дома, Ма. Какой отец прогоняет своего единственного сына?

— Да, это было ужасно. Но мужчины часто делают подобные вещи, чтобы закалить своих сыновей, — старая история, ты ее найдешь во множестве книг, если поищешь в библиотеке. Отцам и сыновьям приходится нелегко. Но, уверяю тебя, он желает тебе только добра.

— Ну, допустим, хотя я в это не верю, но ведь он и с тобой обращается дурно.

— Не всегда.

— Он поступает так, как удобнее ему. Ты заслуживаешь хорошего отношения каждый день, с утра до вечера, и по ночам тоже.

— Спасибо за такие слова. Но я способна сама о себе позаботиться.

— О тебе должен бы заботиться твой муж.

— Он так и делает, — попыталась заверить сына Розария.

— Я тут подумал… — взволнованно заговорил Саверио. — Я уже несколько лет гастролирую, и мне удалось отложить немного денег. Я хочу отправить тебя в Тревизо. Почему бы тебе не съездить в гости домой, в Италию? Навестила бы кузин, повидалась бы с тетками и дядьями.

— Я уехала оттуда совсем маленькой и уже почти ничего не помню, — грустно покачала головой Розария.

— Но ты рассказывала мне об Италии. Мне казалось, это какое-то зачарованное королевство.

— Для меня так оно и было. Но я покинула ее ребенком, а когда дети покидают какое-то место, они часто фантазируют о нем, чтобы не терять связи. Сегодня я бы, наверное, даже не узнала Италию.

— Но ты по-прежнему переписываешься с семьей?

Она кивнула.

— Уверен, они бы с радостью тебя приняли, и ты была бы там счастлива. Это пошло бы тебе на пользу. Ты ведь только что сказала, что везде находишь друзей.

— Мое место — рядом с твоим отцом.

Она сказала это так твердо, что Саверио понял: вряд ли ему удастся ее переубедить.

— Значит, мне тебя не уговорить?

— Я принесла твоему отцу торжественную клятву. Ты когда-нибудь видел, чтобы я нарушила обещание? — улыбнулась она.

— Я бы тебе простил, если бы ты нарушила именно эту клятву.

— Не суди его так строго. Когда ты появился на свет, он держал тебя на руках бережно, как хрупкий хрустальный сосуд, очень боялся тебя уронить. Он был таким милым с тобой. Ты этого не можешь помнить, а я не забыла.

— Приятно было бы вспомнить хорошее. Но я ничего такого не припомню.

— Так будет не всегда.

— Мне не нравится, что ты там постоянно наедине с ним, что рядом никого нет. — Он с трудом подбирал правильные слова, чтобы в точности выразить то, что чувствовал. — Мне от этого неспокойно.

— Не стоит волноваться.

— Быть может, для сына единственный способ покинуть родной дом — это забыть его напрочь.

— Надеюсь, что так не будет.

— Мне там не рады. Ты это знаешь.

— Ты можешь приехать домой в любое время.

— Я не стал бы обрекать тебя на такое. Когда я там, он превращается в зверя.

— Ему приходится трудно. Он не понимает того, чем ты занимаешься. Считает это легкомысленным.

— Еще бы. Он грузит в печь песок, чтобы получить стекло, гнет спину, разливая эту лаву по формам. А дальше ее еще и нарезать надо. Однажды на его глазах человек остался без руки.

— Помню, — кивнула Розария.

— У него опасная работа, которая требует полного внимания. Он ее выполняет уже больше двадцати лет и весь уже, должно быть, закостенел и внутри, и снаружи от этой бесконечной рутины. Естественно, после такого ему кажется, что любой, кто не вкалывает как каторжный, до кровавых мозолей, и не трудится вовсе. Но в моем случае он ошибается. То, чем занимаюсь я, не так уж просто, и не каждый способен на такое.

— Я знаю, — сказала Розария.

— На самом деле я вовсе не люблю стоять перед зрителями.

— Я думала, что ты уже привык.

— Не привык. Иногда меня прямо трясет от нервов. И мне становится дурно.

— Дурно? — Розария озабоченно наклонилась к нему.

— Это называется «боязнь сцены». Порой меня рвет, а иной раз поднимается такой жар, что мне кажется, будто я вот-вот потеряю сознание.

— Что ж, многое поставлено на карту, — сказала Розария. — Да еще и высокая конкуренция.

— Одни ребята выпивают, чтобы набраться храбрости перед выходом на сцену. Другие курят. К нашим услугам богатый выбор пороков, чтобы отогнать страх или хотя бы притупить его. Но сам я просто вспоминаю заводской конвейер, и это дает мне силы продолжать. Я не хочу туда возвращаться. Не потому что это недостойное меня занятие, а потому что я для него не подходил.

— Я пыталась объяснить это твоему отцу.

— Па никогда этого не понимал. Он считал, что все очень просто. Ведь от меня требовалось всего лишь стоять у конвейера, безошибочно проделывать назначенную операцию и отправлять автомобиль к следующему рабочему. Но все куда сложнее. Мне надо было еще и оставаться тем же самым, постоянным, без отличий, изменений и отклонений, день ото дня, неделя за неделей.

— Такое подходит не каждому.

— Я видел людей, которые наслаждались работой на конвейере. Но меня она душила. По сей день, а ведь прошло уже шесть лет с тех пор, как я уехал, мне снится по ночам, как я держу гаечный ключ и одну за другой прикручиваю ручки к автомобильным дверям.

— А твой отец зовет во сне своих товарищей.

— Ничего удивительного. Такого рода работа просто становится частью человека. А вот выступать перед публикой — полная противоположность конвейеру, это возбуждение, которое приходит и уходит и длится не дольше представления. Люди идут к тебе в надежде, что ты им поможешь забыть о заботах, неоплаченных счетах и неумолимом начальстве. Музыка — их передышка. Танцы — их способ добиться девушки, и иногда, Бог мне свидетель, у них получается!

— Я видела здесь своими глазами, как это происходит, — подтвердила Розария.

— В каждом городе одно и то же. Быть может, мы и правда помогаем им отвлечься от мыслей о том, чего у них нет и никогда не будет. И им вовсе не хочется видеть перед собой какую-то робкую фиалку.

— На сцене ты смотришься непринужденно.

— Таким мне и хочется быть. Но на большинстве выступлений, когда мне кажется, что у меня неважно выходит, или мистер Р. говорит, что у меня голос как терка, или клуб отказывается нам платить, веселого мало. За нами Генри Форд не стоит.

— Поэтому твой отец и переживал так.

— Нет, он переживал, потому что у него хорошо получается быть несчастным. А радоваться — за тебя, за меня, за кого угодно — он не умеет. Ему досталась лучшая в мире жена, а он тебя не ценит.

— Он вырос в такой бедности…

— Ты тоже. Но ты умеешь любить.

— Я пробовала научить его этому.

— Некоторые люди просто необучаемы. Вот смотри, у него есть один-единственный сын. Я даже взял себя в руки и пошел работать на завод — думал, теперь-то он увидит, что со мной все в порядке, что я хороший сын. Но даже этого оказалось недостаточно. Честно тебе говорю: гордись он мной, я бы до сих пор стоял у конвейера.

Розария открыла сумочку и достала носовой платок.

— А ты бы не мог время от времени ему писать? — Она промокнула глаза платком.

— Зачем?

— Чтобы сообщить, что у тебя все хорошо.

— Скажи ему об этом сама.

— Это не то же самое. Сделаешь это ради меня?

Саверио вздохнул:

— Только ради тебя, мама. Сделаю. А тебе самой что-нибудь нужно?

— Ничего.

— Таких женщин, как ты, уже не бывает. Нынешние девушки много чего хотят.

— Где ты этих девушек находишь?

— Да везде.

— Везде — плохое место для таких поисков, — сказала Розария. — Берегись этого везде. Что тебе нужно — это приличная итальянская девушка, которая находится там, где надо.

— Ты так считаешь?

— Я не хочу, чтобы ты растерял все, чему я тебя научила.

— Мама, такое невозможно, даже если очень стараться.

В студии звукозаписи «Магеннис Рекордс» в Ньюарке четыре проигрывателя одновременно играли по одной готовой пластинке. По субботам здесь бывало тесно — бэк-вокалисты, певцы по выходным, любители и полупрофессионалы являлись сюда за своими самопальными записями, которые собирались разносить по павильонам, танцплощадкам и радиостанциям на всем побережье в надежде быть замеченными.

— Папа, ты сколько штук заказал? — спросила Чичи.

— Шесть. Сегодня пойдем к важным людям.

— И на радиостанцию?

— Она у меня в списке. Та, что базируется в Маве.

— Ага. Они сыграли запись «Сестер Мандаролла» из Фрихолда. И «Сестер Теста» из Норт-Провиденса, штат Род-Айленд. Обе песни попали в хит-парады, а «Сестры Теста» еще продолжают идти вверх.

— А ты откуда знаешь?

— Из журнала «Музыкальный хит-парад». Я его читаю в библиотеке. И написала каждому упомянутому там администратору ансамбля.

— Кто-то клюнул?

— Сразу, едва отправила.

— Мосты — это важно. Их надо не сжигать, а наводить и переходить. И еще чинить.

— Я хочу дать одну пластинку Саверио.

— Вот и дай.

— Его автобус отъезжает в четыре часа, — беспокойно сказала Чичи. — Мы успеем?

Мариано поглядел на часы:

— Почему бы и нет?

Сотрудница студии установила на проигрыватель пластинку с записью «Скалки моей мамаши».

— Я выбью на кассе чек, а вы пока послушайте, — предложила она.

Чичи и Мариано наклонились поближе, стараясь не пропустить ни одной ноты.

— Хорошо вышло, папа. Лучше всего, что мы до сих пор записали, — удовлетворенно заметила Чичи.

Продавщица протянула Мариано сдачу.

— Девушкам в студии эта песня ужасно понравилась.

Мариано оставил открытыми окна в своем дряхлом «хадсоне» 1926 года. Даже на максимальной скорости грузовик выжимал не больше сорока миль в час. Чичи держала на коленях пластинки. Они катили по трассе 81, и почти каждый автомобиль их обгонял, даже какой-то дряхлый драндулет с тарахтящим двигателем и откидным сиденьем.

— Не знаю, по какому адресу его потом найти, — беспокойно проговорила Чичи, вглядываясь в дорожное движение.

— Тебе нравится этот Саверио, правда?

— Он ничего.

— Чич, ну я же вижу, он тебе нравится.

— Не могу сказать, что я от него без ума.

— Я же не сказал «влюбилась». Я говорю — «нравится».

— Он знает много такого, чего не знаю я. Мы подружились.

— Я пытаюсь до тебя донести, что ты ему тоже нравишься.

— Мне его жалко.

— Почему это?

— Да какой-то он недотепа. В любом случае у меня сейчас другие заботы. Например, как бы пропихнуть эту запись в эфир.

— У тебя все получится.

— Не знаю, Па. Иногда я начинаю сомневаться.

— Доверяй своему слуху. Ты пишешь отличные песни и поешь не хуже тех, кто уже на сцене. Верь в себя. Ты знаешь себе цену. Надо верить и надеяться.

— Что такое «верить»? — Чичи помахала рукой, выгоняя в окно назойливую муху.

— Ты восемь лет училась у салезианок^[31] — и до сих пор не знаешь ответа?

— Я, наверное, могу объяснить, как они это понимают. А как это понимаешь ты?

— Верить значит быть отважным. Это негласный договор между Богом и твоей душой, согласно которому ты обещаешь, что все отпущенное тебе время ты не перестанешь делать то, для чего был рожден.

— Где ты это слышал?

— Сам придумал. Coraggio.

— Храбрость. — Чичи негромко фыркнула. Последний раз она слышала это слово, когда Саверио Армандонада сказал, что у нее это есть.

— Вот-вот, храбрость. Ты знаешь, что именно работает.

— Разве?

— Да, знаешь. Тебе дается лишь одна попытка прожить эту жизнь. Используй ее.

— Папа, я лучшая обметчица петель в отделочном цехе «Джерси Мисс Фэшнз».

— И в этом нет ничего плохого. Но у тебя есть и другие умения, от Бога.

— Ты считаешь, что я пою на уровне солистки?

— Вне всякого сомнения. Но нужно, чтобы и ты в это поверила.

— Я хочу стать солисткой.

— Хотеть тоже важно. У тебя получается все, за что ты берешься. Одна только фабрика чего стоит. Но не достаточно просто зарабатывать жалованье и покупать облигации, Чич. Мы видим успех не так. Это успех по-американски.

— Но мы ведь американцы, Па.

— Верно, но мы также итальянцы, а значит, деньги для нас не главное. Это не цель. Деньги ничего не доказывают. Вон белка тоже успешно копит орехи. Но она так и остается белкой, и это всего лишь орехи, сколько бы она ни накопила. Va bene?^[32] Итальянцы жаждут искусства, как твое начальство жаждет прибыли. Смогла бы ты прожить счастливую жизнь, работая на фабрике? Конечно. Тебе это под силу. Но тогда ты проведешь годы до самой смерти, воплощая чужие мечты, а не свои.

— Помогая мистеру Альперу разбогатеть.

— Будь благодарна за свою службу, но не будь ее рабыней. — Мариано затормозил на автобусной остановке у пирса Си-Айла. — Люди богатеют благодаря риску. То одно попробуют, то другое. Надо тянуться все выше, пользоваться шансом. Такие люди слушают только свое сердце.

Стайка девушек в шортах и купальниках как раз расходилась с остановки. Чичи выпрыгнула из кабины грузовика с пластинкой в руках.

— Эй, а где автобус Рода Роккаразо? — спросила она.

— Он уже уехал, — бросила через плечо одна из девушек, обмахиваясь фотографией оркестра с автографом.

— Как это? Они ведь должны были отъехать в четыре часа! — огорчилась Чичи.

— Не знаю, в три они уже отчалили, — пожала плечами другая девушка и пошла дальше, облизывая рожок мороженого.

Чичи вернулась в грузовик.

— Мы их упустили, — вздохнула она.

— По крайней мере, ты попыталась, — пожал плечами отец.

— Не будь наш тарантас таким старым, мы бы нагнали автобус у выезда на магистраль и я бы передала ему это, — задумчиво проговорила Чичи, вертя на пальце предназначенный Саверио экземпляр пластинки.

— За автобусом мы гнаться не станем, — твердо заявил Мариано.

— А если это наш последний шанс?

— Думай головой, девочка. Мы ведь знакомы с его кузиной. Отнесем пластинку Джузи. У нас есть связи!

В автобусе «Музыкального экспресса Рода Роккаразо» были открыты все окна, и пассажиров обдувало горячим воздухом, от которого становилось еще жарче. Музыканты распустили узлы галстуков и распластались на сиденьях, устраиваясь поудобнее, — дорога до Ричмонда, штат Вирджиния, предстояла долгая.

— Надеюсь, теперь уж с местными полуголыми красотками покончено, — фыркнула Глэдис, открывая иллюстрированный журнал и рассеянно его перелистывая.

— О чем это ты?

— У меня же есть глаза, Саверио.

— Может, тебе к ним нужны очки.

— Может, тебе нужно научиться держать себя в руках.

— Если хочешь знать, в Си-Айл-Сити я был тебе верен, — заявил Саверио.

— Ясно. — Глэдис закрыла журнал. — А знаешь, в кои-то веки я тебе верю.

— Это правда.

Глэдис чмокнула его в щеку.

— Хотя время от времени почему бы и не позволить тебе повращаться среди своих.

— Э-э?..

— Ну, среди макаронников.

Саверио подумал, не возмутиться ли. Когда он работал на заводе «Ривер Руж», слово «макаронник» считалось оскорблением, и Глэдис, без сомнения, знала это. Но до Вирджинии было еще далеко, и ему не хотелось ссориться все оставшиеся пятьсот миль пути.

— Ага, это и есть мой народ.

— По крайней мере, они покупают билеты на наши концерты, — пожала плечами Глэдис.

— Да. Покупают. За свои потом и кровью заработанные монеты. — Саверио вытянул ногу в проход между сиденьями, откинулся на спинку, закрыл глаза и надвинул пониже на лоб свою шляпу-федору.

— Ты что, всерьез намерен уснуть? Ты же только что проснулся, — заныла Глэдис.

— Я устал, лапочка.

— Ты вечно уставший.

Саверио поерзал, скрестил руки на груди и промолчал. Его так и подмывало выложить Глэдис, что устал он прежде всего от ее бесконечных придирок, но это бы просто привело к новым упрекам. К тому же ей случалось вести себя с ним куда приветливее, а лучшей соседки по комнате для гастролирующего мужчины еще поискать. Она о нем заботилась, утюжила его рубашки и смокинг, как это делала бы мать, следила за его питанием, и этим плюсы подобного соседства еще не исчерпывались.

— Я понимаю, что тебе нужно отдыхать, — продолжала Глэдис. — Потому я и отправила тебя на пляж. Я знаю, что ты любишь солнце. Чернявые без солнца не могут.

— Grazie.

— Я не возражала против того, чтобы остаться в гостинице и заняться стиркой. Выгладила все твои рубашки. Накрахмалила воротнички и манжеты ровно так, как ты любишь.

— Ах ты моя куколка.

— Да, я твоя куколка, малыш. — Глэдис погладила его по щеке. — И я здесь для того, чтобы облегчить тебе жизнь.

— И облегчаешь, спору нет. — Саверио наклонился к ней и поцеловал ее в губы, затем принял прежнее положение и снова закрыл глаза. Глэдис склонилась над ним, щекоча его ухо кончиком носа.

— Моя мама спрашивает, когда мы поженимся, — с нежностью проговорила Глэдис. — Хотелось бы дать ей хотя бы приблизительный ответ.

Саверио выпрямился в кресле и сдвинул шляпу на макушку.

— Я пока не готов к женитьбе, — пробормотал он.

— Да ну.

— Я не шучу. Честно — не готов я.

— Но я поняла… я думала… — Голубые глаза Глэдис наполнились слезами. Она быстро поморгала, не позволяя себе заплакать. — Ты ведь дал мне понять, что мы поженимся во время этих гастролей. Ты мне обещал.

— Когда это я обещал?

— Сам знаешь когда, — прошептала она.

— Глэдис, ты особенная девушка, но мужчинам свойственно говорить всякое такое.

Ее лицо приняло обиженное выражение.

— Ты меня не любишь!

— Этого я не говорил.

— Либо любишь, либо нет.

— Я испытываю к тебе глубокую привязанность, — заявил Саверио.

— То есть? — повысила голос Глэдис.

Саверио окинул взглядом салон автобуса. Многие музыканты уснули, а остальные недвижно растеклись в креслах, как пальто, наброшенные на спинки стульев. Ударник и тромбонист уселись на заднем сиденье со сложенным гармошкой спортивным разделом газеты. Они прикидывали, на каких лошадей поставить, как только приедут в Ричмонд.

— Привязанность — это такое чувство, — прошептал Саверио.

— Я не потому о тебе забочусь, что испытываю к тебе привязанность! Я забочусь о тебе, потому что люблю, — выпалила Глэдис. — Моя мать ожидает, что я вернусь домой в сопровождении мужа — я ей пообещала, что так будет. И вот что ты теперь намерен делать?

Саверио хотелось остаться с Глэдис, но не навсегда, и хотелось ему этого не настолько, чтобы предложить ей замужество. Он решил было сказать ей что-то осторожное и обдуманное, то тут же понял, что слишком устал, чтобы торговаться.

— Ничего, — ответил он.

— Ты не собираешься дарить мне кольцо?

— При нынешней конъюнктуре — нет.

— Какая еще конъюнктура? Кто вообще так разговаривает?

— Мужчина, который не намерен делать предложение.

— Ты только о себе и думаешь.

— Вполне возможно.

— Возможно? Так и есть. Спроси у меня, уж я-то знаю точно.

— Глэдис, а мы не можем это обсудить позже?

— Не вижу, почему нельзя этого сделать сейчас.

— Сейчас мы в автобусе. Вместе с оркестром. Хуже времени для такого разговора и быть не может.

— У меня секретов нет. Я думаю, что я тебе просто наскучила, вот в чем тут дело. Тебе надоело. — Она резко отвернулась и уставилась в окно.

Нью-джерсийская магистраль была просто ровной лентой серого асфальта, которая разворачивалась под колесами автобуса и, казалось, нигде не заканчивалась. Округлые зеленые холмы тянулись по обе стороны шоссе, как оборки на пышной юбке.

Саверио наклонился к Глэдис.

— Прости, — сказал он.

— Извинения приняты.

— Спасибо. — Саверио снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Ты это серьезно? — возмутилась девушка.

Саверио открыл глаза:

— Не понял, что еще?

— Мы так и не решили вопрос нашего предстоящего бракосочетания.

— Глэдис, никакое бракосочетание нам не предстоит.

— Неужели ты не видишь, как я несчастна из-за тебя? — прошептала она. — Ты меня унижаешь, не предлагая мне руку и сердце.

— Ну-ну, детка, — поддразнил ее Саверио, — весь этот джаз пока не для меня.

Глэдис не оценила юмора.

— Ты выражаешься совсем как какой-нибудь заезжий барабанщик. Подобные легкомысленные высказывания ниже твоего достоинства. И, будь так добр, не забывай, с кем разговариваешь. — Она пригладила юбку. — Вконец обнаглел.

Саверио провел руками по бедрам и повернулся лицом к девушке:

— Тебе ведь вообще не нравятся итальянцы.

— Мне не нужно выходить замуж за всю Италию. Я могу выйти за одного из вас, с этим я справлюсь.

— В Олбани ты меня обозвала чесночником, — напомнил ей Саверио.

— Ты меня тогда вынудил! А сейчас испытываешь мое терпение.

— Я тебя хоть раз обозвал как-нибудь? Оскорбил? Плохо с тобой обошелся?

— Я отдала тебе всю себя, — прошептала она.

— И я тоже отдал тебе себя всего. Разница в том, что я не прошу ничего взамен.

— Тут речь вовсе не об обмене, — объяснила она. — Речь об обещании, о выраженном намерении одного человека, который влюблен в другого, почтить эту любовь брачным обетом.

— Не помню, чтобы я выражал такое намерение.

— С тобой невозможно разговаривать! — Глэдис выдвинула подбородок вперед. — Знаешь что, мне это ни к чему. И уж ты мне точно ни к чему.

Глэдис во всех отношениях походила на тех эффектных девушек, которые появляются в рекламе белья на цветной вставке в разделе светской хроники любой воскресной газеты, от Чикаго до Палм-Бич. Она казалась страстной и при этом сохраняла что-то от девственной свежести. Нельзя было отрицать, что ее красота оставалась неизменной при любом настроении. Фигура у нее была идеальных пропорций, словно отменно выверенная инженерная конструкция: точно рассчитанные изгибы подчеркивали ровные линии силуэта. От льняных слегка вьющихся волос будто веяло свежестью летнего дождя.

Глаза у Глэдис были того ледяного синего оттенка, который встречается у девушек из стран Северной Европы, где текут холодные реки; с тамошними народами ее роднили и черты лица, и решительность. Самоуверенность поддерживала ее, как внутренний стержень, и Саверио находил это любопытным у певички, путешествовавшей с компанией мужчин, многие из которых, честно говоря, не отличались твердыми моральными принципами. Но Глэдис никогда не позволяла своему окружению или тем, кто находился рядом, определять ее самооценку или занижать ее ценность в собственных глазах. Она была способна обольстить, ослепить и отвергнуть мужчину, пока медленно натягивала на руку белоснежную лайковую перчатку. Глэдис Овербай умела заставить мужчин встать столбом и глазеть на нее с изумлением, как на яркую сойку среди снежной равнины.

Саверио прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Запах ее духов — гардения — кружил ему голову. Он не хотел с ней расставаться.

— Прости меня, пожалуйста, — проговорил он.

— Никогда, никогда, слышишь — никогда больше я не приму извинений от типов вроде тебя, — сказала она. — Ты говоришь «прости» так же легко, как нормальные люди говорят «Мне пирожок, будьте добры». Я больше не верю ни одному твоему слову. Тебе больше не удастся меня обдурить. Отныне ты сам по себе, мистер А.!

Она встала, держась за спинку переднего сиденья, с болтающейся на запястье сумочкой перелезла через колени Саверио и вышла в проход между креслами. Автобус катил дальше. Шофер посмотрел в зеркало заднего вида и снова перевел взгляд на шоссе.

Глэдис поправила юбку, выпрямила спину, прошла к задним сиденьям и уселась впереди поглощенных ставками музыкантов.

Не поднимаясь с кресла, Саверио обернулся и покачал головой, однако ему хватило ума не идти за ней. Они уже разыграли достаточно безобразных сцен на глазах у ансамбля — и в автобусе, и за кулисами, и в бесчисленных гостиничных фойе и коридорах. Придется что-то придумать, чтобы вернуть себе ее расположение. Все-таки, если ты постоянно в дороге, такая партнерша дорогого стоит. Когда он шел пропустить стаканчик с ребятами после выступления, ему никогда не составляло труда найти потом свой номер в любой гостинице посреди ночи — он просто следовал за ароматом духов Глэдис и оказывался у нужной двери. Расставшись с ней, Саверио многое бы потерял. А что, ведь брак может в итоге оказаться отличной — и очень практичной — идеей.

Глэдис устроилась в кресле у окна, положила сумочку на свободное сиденье рядом с собой и уставилась в окно. На этот раз она действительно окончательно порвала с Саверио. В этом она была уверена — ведь сейчас она не рыдала. Достаточно она уже наплакалась из-за этого бесчувственного итальянца.

При этом девушка была совершенно сбита с толку. Итальяшки ведь вроде бы страстная нация? Угораздило же ее влюбиться в единственный снулый экземпляр со времен сердцеедов Борджиа. Вот так всегда. Но больше она такого терпеть не станет — ни минутой больше, ни городом, ни концертом, о нет.

Глэдис Овербай была родом из Миннесоты. Она умела распознать момент, когда рыба уже точно не клюнет и пора убирать наживку, сматывать удочки, грести к берегу и кончать на этом. Она сделала все, что смогла, чтобы поймать парня на живца, но он явно не собирался попадаться на крючок. Хватит с нее. Надо жить дальше. А матери, которая ждет ее в Хиббинге, придется это понять.

Саверио снова вытянул ногу в проход между креслами, надвинул на лоб шляпу, откинулся на спинку и в очередной раз закрыл глаза. Вскоре он крепко спал, как обычный, ничем не взволнованный человек с кристально чистой совестью. Он не пошевельнулся, пока автобус не вырулил на круговой проезд к отелю «Джефферсон» в центре Ричмонда. Проснулся Саверио, лишь когда водитель автобуса стал трясти его за плечо. Салон уже опустел, остался только легкий след духов Глэдис Овербай — стертый аромат гардении.

— Мы приехали? — Саверио потер глаза.

— Ты-то точно приехал, — сказал водитель. — Вот твоя сумка и твое укулеле.

— Это мандолина, — поправил Саверио, принимая свой багаж.

— Точно. Ты же итальянец, да?

— С самого рождения, — ответил Саверио, выходя из автобуса и направляясь к дверям гостиницы.

Примечания

19

Капричч(и)о, причудливо, капризно (ит. муз.).

20

Вид пончика со сладкой начинкой (ит.).

21

Zeppole (ед. ч. — zeppola) — другой вид пончика (ит.).

22

Маргарет Сэнгер (1879–1966) — американская активистка, основательница «Американской лиги контроля над рождаемостью». Часто выступала в церквях, женских клубах, театрах и на радио.

23

День труда — в США национальный праздник, который отмечается в первый понедельник сентября.

24

Мендосино — округ в Калифорнии.

25

Пожелание здоровья и долгой жизни, буквально означающее «сто лет» (ит.).

26

Чокнутый, рехнувшийся (искаж. ит.).

27

Скапулярий — здесь: у католиков сакраменталия в форме двух кусочков ткани с соответствующими надписями и изображениями, соединенных ленточкой или веревочкой; предназначен для нательного ношения.

28

Кейп-код — традиционный тип североамериканского загородного дома с симметричным фасадом, деревянной наружной отделкой, мансардными выступающими окнами. Название дано по полуострову Кейп-Код, где селились первые переселенцы из Англии.

29

Загорелая (ит.).

30

Супер-Чиф — поезд-экспресс повышенной комфортности, циркулировавший между Чикаго и Лос-Анджелесом.

31

Салезианки — католические монахини ордена св. Франциска Сальского. Посвящают себя главным образом уходу за больными и воспитанию молодых девушек.

32

Хорошо? (ит.)