Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Адель Алексеева, 2018

История славного рода Шереметевых – это часть истории нашей огромной страны. Они всегда были по правую руку великих князей, а потом и царей; имели более всех боярских шапок в Думе. Вряд ли какая иная династия сделала столько для Москвы и Отечества, сколько сделали Шереметевы, – не зря мужчин этой династии называли «МУЖАМИ ВОЙНЫ И СОВЕТА». «Мы создали армию и флот, теперь наша задача – образование и культура», – говорил Петр I, и Шереметевы подхватили его призыв. Они занимались церковно-приходскими школами, воспитывали из крепостных крестьян композиторов, скульпторов, актеров и др. В новой книге известной писательницы А. Алексеевой представлены наиболее яркие личности знатного рода: Василий Шереметев, который 20 лет провел в крымском плену; два брата Шеремета, вступившие в спор с Иваном Грозным; Борис Петрович – первый фельдмаршал, сподвижник Петра I, его дочь Наталья Борисовна Долгорукая, первая русская писательница, и др. В 2018 году двойной юбилей Шереметевых: 250 лет назад родилась Прасковья Ивановна Жемчугова; а также исполняется 100 лет со дня кончины выдающегося деятеля – графа Сергея Дмитриевича Шереметева, который был историком, меценатом, хранителем традиций, радетелем культуры, сохранившим замечательные культурно-исторические гнезда (Останкино, Кусково, Вороново, Введенское). Когда случилась революция 1917 года, Шереметевы не предъявляли счета истории. А граф сумел удержать на Родине всех своих потомков. И поныне наследники славной фамилии несут благородную миссию служения России.

Часть вторая

Фельдмаршал и царь^[2]

Из шатра,

толпой любимцев окруженный

выходит Петр. Его глаза

сияют. Лик его ужасен,

движенья быстры. Он прекрасен,

он весь как божия гроза…

……………………………………

и он промчался пред полками,

могущ и радостен, как бой,

он поле пожирал очами.

За ним вослед неслись толпой

сии птенцы гнезда Петрова —

в пременах жребия земного,

в трудах державства и войны

его товарищи, сыны:

и Шереметев благородный,

и Брюс, и Боур, и Репнин,

и, счастья баловень безродный,

полудержавный властелин.

А. С. Пушкин «Полтава»

Весть о блудном сыне

…Холодное утро 1718 года. Зима перевалила за середину, позади остались крещенские морозы, воздух уже осветлился, однако по утрам трещат еще такие приморозки, что с терпеливого московского шага люди переходят на рысий бег. Пришла череда власьевских морозов — и хозяйки в эти дни приводят коров, другую животину к церквам, молятся святому Власию, покровителю животных, и окропляют их святой водою.

Просыпается, потягивается Москва. Зажелтели свечками окна. Звонят к заутрене. Смолкли колотушки ночных сторожей, в сараях подают голоса неуемные петухи.

Малиновые косые лучи прорезали белый город. Солнце поднялось выше и расплескалось жар-птицыным хвостом, раскинув синие тени по дворам и дорогам. Окрасились Варварка, Богоявленский и Знаменский монастыри, всеми четырнадцатью башнями зарозовел Китай-город. Когда-то обнесено было это место деревянным жердинами — китами, их сменили белокаменные стены, но название «Китай-город» осталось.

На Никольской улице — большое подворье, родовое гнездо бояр Шереметевых. Угловой дом лет пятнадцать назад за пять тысяч рублей купил у Воротынского Борис Петрович Шереметев, прельщенный великими его размерами. В доме 39 «житий»! — столовая, спальная, крестовая, буфетная, кабинетная, овощная… — и множество строений вокруг: мыльня, каретная, конюшни, курятник, амбары для возков, карет и прочее.

Палаты боярские белокаменные, нарядные, с точеными балясинами, над входом герб шереметевский: два льва, держащие щит, а также икона в серебряном окладе.

В доме своем у окна сидит сам Борис Петрович и оглядывает любопытствующим взглядом двор и окрестные улицы. Он далеко не молод, дороден, даже толст, однако лицо гладкое, румяное, и взгляд близко посаженных карих глаз ясен. Нос большой, длинный, словно огурец, зато губы очерчены тонко. Природа щедро наградила его силой, открытостью, обаянием. В 14 лет он отлично скакал на коне, в 16 — владел саблей и кремневым ружьем, сгибал подковы, в 17 лет женился и уже более двадцати лет верой и правдой служил государю Петру и России.

Вся жизнь — в боях и походах. Как цыган, то на Днепре, то на Ладоге, то на Пруте, и всё в шатрах да на тесных военных квартирах. Слава Богу, наконец, месяца три назад получил изволение приехать в старую столицу, вот и глядит не наглядится на нее.

Одним концом Никольская улица упирается в Красную площадь, в Кремль, другим выходит на Лубянку. Площадь Лубянская — что каравай белого хлеба, круглая, гладкая, веселая. Подъезжают подводы, сани, выгружают мешки с грибами-ягодами сушеными, бураки с медом, с маслом, бочонки с клюквой, морошкой, калачи, хлебы, мясо. Идет великий торг. А дорога, синяя, серебристая, звенит-переливается…

За Лубянкой начинается Кузнецкий мост, Пушечная. Там испокон веку хранили порох, селитру, ружья, мортиры, сукна казенные на солдатское платье. Отсюда привозил их старший сын Шереметева Михаил, ведавший в армии артиллерией. Отец говорил ему: «Победа начинается не в поле, а тут, на Пушечной, в заботе о снаряжении, и выигрывают войну не отчаянные, а рабочие люди». Борис Петрович вздыхал:

— Ох, Михаил, надежда и любовь моя, славна и печальна твоя участь!

Однако чьи это санки несутся со стороны Варварки прямо к дому? Остановились возле ворот. Ба, да это брат его Владимир! По своему обыкновению прямо в шубе ввалился в комнату, сбросил меха на руки подоспевшему Афоне и уселся напротив.

— Привезли! — выдохнул Владимир Петрович. — Царевича привезли.

Борис Петрович привстал: неужто? Неужто нашли сбежавшего из России Алексея и разрешилось дело, угнетавшее всех чуть не целый год? Оскорблен был царь Петр, перед всем миром оскорблен — еще бы, родной сын сбежал! Беда природы: не наследовал ни талантов, ни отцовской энергии, ни стараний. Год назад царевич объявил, что хворает и просит отпустить его лечиться за границу. Петр требовал, чтобы он был в войске, занимался делом или постригся в монахи, отказавшись от трона. Алексей же, вместо лечения, просил убежища в иностранных дворах и поселился в Австрии под именем Кохановского. Разгневанный Петр отправил своих посланников Толстого и Румянцева; те долго вели поиски, переговоры, даже грозили оружием, и наконец австрийцы, удивившись российскому варварству, выдали беглеца.

— Где содержится царевич, в Кремле? — спросил Борис Петрович. Двойственные чувства испытывал он: и неприязнь к Толстому, Румянцеву, и недовольство Алексеем.

— Ежели бы! В Преображенской избе, — отвечал Шереметев-младший.

— Значит, в тюрьме… — раздумчиво заметил Борис Петрович. И сразу обмяк, как-то постарел: в памяти собственный сын. — Вот так и моего Михаила не пожалел… В звании повысил, портрет с бриллиантами подарил, а самого… в плен к туркам…

— О том ли теперь говорить надобно?.. Подумай, что нас теперь ждет. Розыск будет, суд, тягать всех начнут… Петр в ярости! Один сына не станет судить, всех приневолит разделить сие дело.

— Да, тут не отмолчишься, — согласился Борис Петрович.

— А я не стану! — горячился младший.

— Не кипятись, брат, погоди. Может, все образуется. За что царевича судить, ежели он согласен в монахи идти?.. Да только все едино: ждать теперь гонца от царя. Любит он скоро все делать. — Тут Борис Петрович с проворностью поднялся, будто и не был стар, крикнул: — Афанасий! Одеваться, запрягать!..

Промчавшись по Моховой, кони завернули на Воздвиженку, за угол, и остановились у дубовых ворот. То была вторая графская обитель.

Навстречу выбежали слуги. Всполошилась супруга Анна Петровна, певуче вопросила:

— Отчего скоро так, батюшка? Не стряслось ли чего?

Рядом с ней стояли дети: белокурый мальчик с косящими голубыми глазами, девочка лет четырех и совсем маленький карапуз, державшийся за материну юбку. Все трое устремились к отцу, которого нечасто видели; он только коснулся огромной своей ладонью головенки каждого и успокоительно проговорил:

— Погодьте, ребятки, погодьте…

Супругу тоже успокоил и добавил:

— Вели принести самовар в кабинет да еды какой…

Оставшись один в своем кабинете, начал одинокую трапезу: кружку опрокидывал за кружкой, исчезали куски телятины, пироги, орехи, все, что попадалось под руку. В еде Борис Петрович находил успокоение.

Наконец, угомонив мысли, с первыми сумерками велел себя раздеть и улегся в постель. Кровать была голландской работы, подарок свата его Головина, после военных походов весьма любима и удобна — Борис Петрович любил комфорт. Тут хорошо думалось, вспоминалось, а ежели в груди загорится — боль утихала.

Мысли фельдмаршала потекли в обратном направлении, к первым общим делам с Петром Алексеевичем…

В марте 1697 года царь отправлялся в Голландию, а слуге своему Шереметеву повелел ехать южными границами… Тот был на двадцать лет старше царя, учился в Киеве, в Киево-Могилянской академии, знал европейские языки, особливо польский, был просвещенным человеком и служил еще при Алексее Михайловиче. А как любил Киев, кручи днепровские, жития Феодосия Печерского, Святого Антония!..

Однако повелел молодой царь — и немолодой боярин встал с ним рядом, сделался сподвижником.

В год отъезда за границу уже бегал по Кремлю малый сын Петра и супруги его Евдокии Лопухиной, женщины ума недюжинного, к тому же упрямой, не пожелавшей подчиняться мужу, отрок по имени Алешка.

Славное было путешествие по южным рубежам — как бег облаков по небу. Славное и опасное…

Секретная миссия Шереметева

Однажды раздался стук в доме на Никольской — это царь, вскочив на коня, из Кремля явился к воротам и объявил:

— Желаю здравствовать, Борис Петрович! Говорили мы про то — время настало!.. Брать тебе великое посольство и — ехать. Я в марте в Голландию, по северу Европы, а ты — в Польшу, Вену, Венецию, в Рим… И далее.

— Готов, ваше величество, — ответствовал Шереметев, — чиню и делаю все для самодержавного государства!.. И ради своей фамилии.

— Возьмешь фамилию ротмистра Романова, будешь мой сродник. Рассчитай, сколько денег надобно из государевой казны.

— Не беден я, государь, не надобны мне твои деньги, своими управлюсь.

Петр обнял его:

— На тебя моя надежа, Борис Петрович!

…Петр уехал по весне, а Шереметев — в июне того 1697 года.

И вот уже великий обоз двигается по западным дорогам… Сразу пошли «нестроения» — в Польше в Кракове случился «великий рокош», бунт с мятежами и убийствами… Ротмистр Романов угодил в тюрьму, вызывали его на допросы… Помогло только знание польского языка да еще любезное обхождение, которому учил его отец, и дорогие подарки, конечно. Дамы и шляхтичи были очарованы…

А следом — Вена. Император Леопольд уже получил донесения о московском госте — мол, образован, любезен, учтив и даже знает латынь. «Зачем и куда путь держите?» — «Да просто — ротмистр, — сказывал, — желаю повидать чужие страны, посетить гробницу святых Петра и Павла». Не сказывать же про главную цель: вести разведку, настраивать Европу в пользу России. Ради этого он готов и католический собор посетить, и мессу послушать, проявить, так сказать, религиозное свободомыслие, может быть, посетить Папу Римского…

В Риме Шереметева уже называли генералом, а за дипломатические речи — дипломатом. В Ватикане он делится давней мечтой — посетить остров Мальту. Папский нунций доносит: «Это довольно странное желание… Кто разгадает, какие мысли у этого человека? Похвалы его католической вере сомнительны».

И все же путь на Мальту его великому посольству открыт. В рыцарском замке Ла-Валетты Шереметеву был оказан торжественный прием — впервые человек из северной страны явился на сей остров, лежащий посреди Средиземного моря. «Роль сего острова в будущих войнах с турками, — говорил Петр, — зело велика».

Секретарь Шереметева Курбатов зарисовывал и записывал все о том путешествии: каков прием, какова крепость, стены ее. Записал он и слова магистра рыцарского ордена: «От сего знамени, висящего на хоругвях наших, враги Креста Господня и всего христианского мира впадают в страх и ударяются в бегство». Удачей стал визит на Мальту… Правда, на обратном пути корабль попал в «морской рокош» — поднялась буря великая, и с трудом удалось выбраться… А потом все стихло, море стало — как укрощенный зверь. Славно думалось, должно быть, в той тиши о новом ордене иоаннитов, или госпитальеров, который получил Шереметев. Заветы избранного ордена были близки православию, мыслям Дмитрия Ростовского о милосердии, о помощи бедным, больным и раненым…

Весьма успешным оказалось великое посольство Шереметева. Как только он вернулся в Москву — явился к государю, и опять у них состоялся разговор. Царь даже называл своего сподвижника почетным словом «боярд».

— Входи, входи, Борис Петрович! Отчет твой прочитал. Ха-ха-ха, да ты галант, генерал! Комплименты оказывал королям и дамам… Что скажешь?

— Думаю, теперь число сторонников наших, государь, прибавилось. Глядеть на нас будут с бо́льшим почтением… А я…

— Похвально! Зело благодарен тебе, Борис Петрович!

— Дипломатия — достойное занятие, — заметил Шереметев, намекая на то, что хорошо бы ему теперь служить по дипломатической части.

Петр хлопнул рукой по столу и отрезал:

— Дипломатия кончилась! Карл XII ведет себя дерзко! Воевать с ним станем!

Шереметев с трудом сохранил непроницаемое лицо:

— С Карлом? Да он же первый вояка в Европе, а мы… у нас нет ничего…

— Ничего? Прикажу — и все будет! Так и знай!

— Кабы не осрамиться…

— Не бывать тому! А тебе, Борис Петрович, быть генералом. Набирай конницу, пехоту. Михаил, сын твой, пусть командует артиллерией… Дворянских сынков — в дело! Вскорости наступать будем!

Шереметев с осторожностью заметил, мол, дворянские сынки воевать не научены, ленивы. Ополчение готовить надобно… Обмундирование худое, лошадей мало, рано воевать!

Только слово царское — как удар молота, как гром небес.

Новый XVIII век начался с войны, с единоборства молодого горячего Петра с еще более молодым Карлом XII, который захватил уже многие прибалтийские земли.

Первая встреча с царевичем

Новгород… То были первые, начальные месяцы войны со шведом. Выпала неделя затишья. Полки расквартированы по новгородским домишкам. Сам Шереметев стоял в Кремле. Как раз тогда Петр велел Меншикову привезти в Новгород Алексея, дабы приучался к воинскому делу.

Борис Петрович бродил по новгородским улочкам, любовался уютными, разбросанными всюду церквушками, ездил к Юрьеву монастырю, поражавшему суровостью и величием, конечно, бывал в Софийском соборе.

Всё напоминало здесь о древних русичах, возвышало душу. Славно дышалось. А в Софии Святой подолгу стоял возле иконы Петра и Павла. Всплывали картины Византии, родного Киева. Там учился он вместе с Даниилом Туптало (отец его Савва был из запорожских казаков), там был знаком с Иоанном Кроковским, ставшим митрополитом. Вместе учились они, вместе постигали заветы апостолов Петра и Павла. Шереметев обещал поклониться в Риме святым Петру и Павлу — и исполнил обещание… В Новгороде, глядя на одухотворенные, мужественные лица апостолов, на их одежды в синих и оливковых тонах, Шереметев набирался сил, каялся в прегрешениях, возносил хвалу Господу… В молитве не забывал и своего государя — царь годился ему в сыновья, однако уж признавали его великим: подобно богу Марсу, сдвигал российскую колесницу…

Раз, молясь в Новгородской Софии, Борис Петрович увидал высокого бледного отрока, лицо которого дышало необыкновенной страстностью, отрешенностью. Пригляделся — оказалось, царевич, только что прибыл. Вместе они вышли, остановились во дворе, под липами, долго говорили. С того дня — видно, чем-то расположил его к себе Шереметев — наследник то и дело наведывался в его штаб. Государь звал сына на передовую, понюхать пороху, но, не увидав старания, дал волю Борису Петровичу: мол, поучи мальца хоть какому делу.

Шереметев посылал царевича к Михаилу, к пушкам его и мортирам, но тот охотнее шел в конюшню, на псарню, а более всего его тянула охота. Хотя царь не любил и даже запрещал охоту, в один ясный осенний день отправились они все же на зайцев. Какая то была охота: через час-два зайцы словно ошалели от гона, преследуемые собаками, они кружили по полянам, уже не прячась в лесу… Как заливались гончие! Охотничий рог то и дело разрывал осеннюю тишину — стояла музыка, сладкая боярскому сердцу! Настреляли зайцев множество, Алексей голову терял от счастья. Однако, когда увидал связки убитых зайцев в руках егерей, капающую кровь, содрогнулся при виде смертельной добычи и более не глядел в ту сторону… Жалостлив, богобоязнен царевич…

Вечером возле костра как-то пустились в воспоминания о Москве, и отрок признался:

— Ежели бы знали вы, Борис Петрович, какая веселая жизнь в Кремле Московском! Там новую карлицу теперь привезли, такая она забавница, так всякому зверю подражать умеет!.. А в карты мы с ней, в дурачка да в акулину, до самой ночи играем… Какие мои учители? — отвечал он на вопрос Шереметева. — У меня один учитель Никифор Вяземский, да только я его не боюсь: ежели трудный урок задаст, так я его тут же на базар посылаю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Печатается с сокращениями. В полном объеме — АСТ, Астрель, 2010.